Текст книги "Грядет новый мир (СИ)"

Автор книги: Sgt. Muck

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Ты можешь проконтролировать ее? – услышал я практичный вопрос Еноха. Остальные спорили о том, стоит ли использовать Оливию как подъемник. Я покачал головой. Не то, чтобы я не попробовал, но она неслась так быстро, что я сбивался, пытаясь одновременно откопать в себе эти слова. – А выстрелить? – продолжал он. Я нервно усмехнулся, после чего сообщил ему, что у меня руки из жопы в прямом смысле слова. Несмотря на летящую к нам со всех ног пустоту, как кот на желеобразный корм, поливая вокруг все слюнями, он вдруг засмеялся. В любой другой момент я восхитился бы его ненормальностью. Сейчас мне было вот совсем не смешно. Оливия поднималась медленно, а наши силы были так себе. – Надо стрелять, Джейкоб.

– И сколько там патронов? – спросил я.

Енох послушно посмотрел.

– Один, – спокойно сообщил он мне. Вот тут я едва не заржал. Не засмеялся, нет, заржал, как сумасшедший, потому что знал, что не попаду. Вот знал и все. Пустота была близко. Еще минута, и она будет в пределах нашей видимости. Сверху упала какая-то сетка. Кто-то велел залезать в нее. Я думал. Я могу ее видеть, но не могу стрелять. Енох убьет ее с одного выстрела – интересно, он откуда умеет так стрелять? – но не видит ее. Мое гениальное решение было безумным и невыполнимым, но другого у меня не было. Я велел Еноху встать передо мной. Он был спокоен и заинтересован, как будто на нас не неслась тонна опасного вооруженного голодного мяса. Когда я положил руки на его голову, он поинтересовался, нужно ли просить хоронить нас вместе. Я попросил его довериться мне, потому что это фраза звучала так, как будто я знаю, что собираюсь сделать. А я это даже не сформулировал. Допустим, мы можем передавать воспоминания. Он слышал мою мысль.

А что, если Енох сможет увидеть пустоту с помощью меня? Я попробовал пихнуть свою странность в сторону его сознания. Чтобы сравнение было точным, это все равно, что пихнуть слона. Или бегемота. Ни черта у меня не получалось. Я вдруг увидел пустоту в начале тропинки, несущуюся на всех своих языках вместо ног. Эффектно. Да. Страшно? До недержания. Я просто проткнул свое сознание, как воздушный шарик, и Енох провалился в мою голову. Я уже посчитал, что мы провалились, как вдруг он твердо и четко произнес в моей голове:

– Потрясающе.

Он вытянул руку. По направлению руки – его или моей? – я понял, что он видит пустоту.

– Вот это да, – продолжал восхищаться он. Пустота приближалась. Эмма пускала в него шар за шаром, но пустоте было явно плевать на локальный загар. Она хотела нас. – Красивая, – сообщил Енох мне прямо в мозг. Я оценил его тягу к уродскому искусству. Я заорал, чтобы он убил ее к чертовой матери. Енох сообщил мне, что оглох от моих визгов. Я был готов его убить.

Выстрел остановил пустоту в паре метров от нас. Она хлопала своими гноящимися глазами. Я допустил мысль о том, что Енох не убил ее. И вдруг она закричала, страшно, схватившись за голову. Она бросилась в сторону и сбросилась со скалы.

– Черт, я так хотел ее сердце, – произнес Енох, когда я отпустил его. Моя голова раскалывалась. Кажется, я очень грубо пустил его в свое сознание.

– И поэтому ты стрелял в голову? А если бы ты не убил ее? – спросил я, испытывая раздражение.

– Ну убил же, – он с сожалением посмотрел на свой пистолет. Я не собирался отрицать, что для Еноха он был продолжением руки. Он хотел его выбросить, но передумал, вернув за пояс брюк. Только после этого мы наконец поднялись в странный зверинец, куда нас так заботливо втащили по одному.

Зверинец выбил меня из более ли менее устойчивой колеи привычного ужаса. Я отдался изумлению и напрочь забыл о всех своих насущных проблемах. Если я и был способен удивляться, то в этом зверинце истратил последнее. Нет, мысль о странных животных показалась мне логичной, но их жизнь потрясла меня еще большей унылостью, нежели жизнь странных детей. А кладбище и вовсе привело меня в подавленное состояние. Мне, честно говоря, и так было понятно, что наше приключение не растянется на неделю, но добраться до Лондона за три дня! Три чертовых дня! В мире, где идет война, а на нас идет высококвалифицированная охота! Я уважал мисс Перегрин, мой дед был обязан ей всем. Но я то нет, я не обязан был рисковать своей жизнью! Я позволил себе эти моральные уступки просто потому, что выбора у меня не было. Я мог орать про себя все, что захочу. Что я их всех ненавижу, что я умру первым, причем от страха, что я хочу домой. Именно в том, что без мисс Перегрин я не попаду домой, и заключался мой тупик. Был ли я в ужасе от того, что не увижу родителей? Нет. Был ли я в ужасе от того, что могу умереть? Психика человека не допускает веру в это. Так почему я не хотел идти до конца в этом сумасшедшем путешествии? Потому что я хотел жить. У меня была нормальная жизнь, и я знаю, что это такое. Я хочу в университет, хотя повзрослеть и избавиться от этого нелепого тощего тела. Ладно, я поступил как героический придурок, оставшийся с ними, но я не совсем представлял себе масштабы проблемы. Лондон. В войну. Без вещей, толпой детей. Без оружия. Без плана. Без цели. Это не просто попахивало самоубийством, это был готовый диагноз без психиатра. Да они все чокнутые.

– То есть на данный момент мы решаем вопрос о том, сколько тварей мы захватим с собой, если умрем, – уточнил Енох. Ему нравилось издеваться над Горацием. Я принимал его слова и на свой счет. Наверное, Еноху нечего было терять. Он вообще отличался уникальным взглядом на жизнь и смерть, причем я не знал, родился ли он таким или его талант изменил его.

Я думал о том, что если бы у меня была возможность отправиться домой сейчас, воспользовался ли бы я ею? Мне нужно было подумать в тишине и одиночестве. Я вышел, никем не замеченный, и побрел по зверинцу, пытаясь найти тихое место. Им оказался сарай, полный свежего и мягкого сена. Я свалился в него, сдерживая чих. Я лежал, смотрел через дыры в потолке на небо черт знает какого столетия и думал о том, что я никогда не узнал бы, если бы остался в своем настоящем. Я перебирал все произошедшее со мной. Я могу разговаривать и приказывать монстрам, но это еще не стопроцентно. Я могу видеть их. Я могу показывать их Еноху. Все, что я думал о моем нахождении здесь, в прошлом, было связано с Енохом. Я всерьез сомневался, стоил ли он моей спокойной жизни. Вдали от него я это отрицал. Я не хотел принимать смерть за симпатию, которая хоть и интригует меня, но не может быть такой уж уникальной. Я мог бы встретить в настоящем кого-нибудь похожего. Отдаленно.

Кого я обманываю. В настоящем я был лишним, уродом, психом, парнем с нервным срывом. Разве это изменилось бы со временем? Нет. Если бы я однажды пришел и сказал родителям, что испытываю привязанность к парню, они, наверное, несмотря на всеобщую толерантность, устроили бы мне пожизненный домашний арест. Дома у меня была возможность быть никем. Это было удобно и уютно, но разве меня не тошнило от однообразия, от предсказуемости, от одиночества? Я никогда не верил в себя и не усел принимать решений. И что теперь? Я стрелял, я убивал, в меня верят. Я начинаю верить в себя. Я испытываю ломку сознания. Я нужен. И Енох. Он делал со мной что-то сверхъестественное. Он срывал все мои прикрытия. Он вытаскивал наружу настоящего Джейкоба, который не боялся получать то, что хотел. Он защищал меня, пока я осваивался. Я подарил ему все, от доверия и признания в своем желании до своей странности, я пустил его в себя. Я ревновал его ко всему, что движется. Енох. Кого я обманываю. Он стоил всего.

Мне оставалось только принять тот путь, что я должен был пройти. Впереди ждало полное опасностей путешествие, и я хотя бы не должен был бояться. Я должен был найти оружие, себе или хотя бы Еноху, чтобы стать для него глазами. Я должен был найти эту связь с пустотами. Я много чего должен был сделать, прежде чем умереть.

Я должен был поцеловать Еноха по-настоящему.

– Мы остановились на двух часах.

Я подскочил на сене. Енох стоял в дверном проеме, сложив руки на груди. Я испытал жалкое желание привести себя в порядок, как девица перед свиданием. Но вместо этого я лишь нахмурился.

– Два часа на отдых, – пояснил Енох. – Я должен сказать, что поступил глупо, когда говорил, что ты трус, раз не идешь с нами. Я виноват в том, что втянул тебя в это. У тебя был выбор и была своя жизнь.

– Да нет же, я сам все решил, – бросился возражать я. Енох прошел к моей куче сена, бросая чудом сохранившуюся сумку на пол. Мокрая и грязная куртка отправилась следом. Его рука все еще двигалась с ограничениями, но, похоже, начинала заживать. – Я не зря попал к вам, так что это вроде как мое предназначение.

– Предназначения не существует, – отрезал Енох. – Мы были для тебя незнакомцами, случайными встречными. Ты ничем не обязан ни одному из нас, ни мисс Перегрин, и тем более – перед Эйбом. Я был идиотом и не понимал этого, так что я повинен в том, что тебе нужно идти с нами. И я извиняюсь. А я почти никогда этого не делаю.

– Я сделал так и ни о чем не жалею, – твердо произнес я. Как я не старался, вид Еноха, стягивающего куртку, опять возродил во мне глупое волнение. Два часа отдыха. Нужно было падать и спать, не тратя лишней минуты, но это были последние два часа тишины и спокойствия. Я следил за Енохом. Он растянулся на сене во весь свой немаленький рост. Я прилип взглядом к обнажившейся части его живота. Боже, да я не думал ни секунды. Я устроился рядом с ним, положив голову на его плечо. От его тепла меня моментально начало клонить в сон.

– Эйб не мог так, как ты, – услышал я сквозь дрему. Я нехотя открыл глаза, понимая, что футболка Еноха, в общем-то, влажная и пахнет лесной сыростью. Моя была не лучше, но что-то неловкое было в том, чтобы раздеться. Выглянуло солнце, и его лучи, прорезавшиеся сквозь потолок, начали греть меня. Я чуть не умер от счастья и тепла.

– Я не знаю, что я могу, а что нет, – произнес я.

– Ты показал мне тварь, – пояснил Енох.

– А вот об этом, ты больной придурок, если считаешь это красивым, – выдал я, поднимаясь на локте. Ладно, я ворчал больше для вида, потому что Енох оставался собой.

– Более того, я люблю убивать, – как ни в чем не бывало продолжил Енох, наблюдая за моим лицом.

– И поэтому ты так хорошо стреляешь? – с некоторым отрицанием спросил я.

– А где, по-твоему, я набрал столько человеческих сердец? – невозмутимо спросил он, и меня против воли замутило. Но он проверял меня, и я не мог провалиться. – Я стрелял по ним. Не всегда. Раз в неделю. Если знать, куда выстрелить, сердце остается живым и бьется, когда я забираю его.

– И мисс Перегрин разрешала это? – только и спросил я.

– А она могла мне запретить? – поднял одну бровь Енох. Я дописал его садизм к списку недостатков, после чего снова положил голову ему на плечо. – Тогда ты, как там было, больной придурок? Если все еще остаешься здесь.

– А я должен бежать и орать? – спросил я с любопытством. Не знаю, почему я воспринял это спокойно. Я знал, что эти люди перерождались каждый день. Но его страсть к смерти должна была меня пугать! Наверное.

– Эйбу это не нравилось, – равнодушно, казалось бы, заметил Енох. – О, однажды он сломал мне нос, когда узнал об этом.

– Тогда я должен извиниться перед твоим носом, – пробормотал я. Было забавно, нет, честно, забавно лежать и слушать о том, какой Енох плохой. Я знал об этом. Больше того, именно поэтому он так и нравился мне.

– Ты ничего мне не должен.

Я был категорически не согласен. Сено кололо мои руки, когда я оперся ими по обе стороны от его головы, нависая над ним.

– Больнее меня придурка не существует, – сообщил я ему, искренне, в общем-то, в это веря. – Потому что я обожаю, когда ты стреляешь. Особенно с моей помощью.

Он усмехнулся.

– Тогда мы стоим друг друга, – произнес он тихо, не отпуская мой взгляд.

– Без всяких сомнений, – подтвердил я, прислоняясь лбом к его лбу. Я обожал это положение. Оно выдерживало меня в моем желании, как вино. Я понимал, почему Гораций видел именно его. Это было для меня сильнее поцелуя, в котором я впадал в маразм, это был осознанный момент моего увлечения, моей преданности и моей страсти к нему. Я считал секунды до того, как между нами накалится достаточное напряжение.

Его усмешка нравилась мне до сумасшествия. Я охотно верил его образу всезнающего, я даже допускал собственную предсказуемость. Эти игры стали для меня моей темной стороной. Я растормаживался с такой скоростью, что мог втянуть нас обоих во что-то более порочное. Я этого желал. Он мог обладать самым некрасивым телом на свете, что, к счастью, было не так, но я все равно мечтал бы о нем. Мечтал бы впасть в Альцгеймер относительно окружающего мира и времени, отдаваясь близости с ним.

– Почему ты мне так нравишься, – спросил я скорее риторически, опускаясь на него всем своим весом. В общем, не таким и большим. Его руки легли на мою спину. Я провел по его лбу кончиками пальцев, съезжая по щекам и заканчивая где-то под подбородком.

– В самом деле, с такими-то щеками, – подыграл он мне. Я хотел сообщить ему, что еще никогда не видел более неприступных щек, чем его, когда его лицо вдруг оказалось в непосредственной близости от моего. Я издал что-то среднее между двумя гласными, теряя контроль над собой. Он сам, собственноручно включил этот чертов режим терминатора во мне. Я вжался губами в его губы, сжимая в руках его волосы. Хотел бы я иметь огромный опыт в том, чтобы любить другого человека. Я прикусил его губу, находя ее слишком мягкой для такого парня, как Енох. Возможно, я причинил ему боль. И ему, и мне это, бесспорно, понравилось. Я шарил руками по всему его телу, забираясь с наслаждением под одежду так, словно только и мечтал об этом. Мои губы исследовали его лицо и шею, и я хотел найти источник его запаха, который стал для меня наваждением. Горячая кожа груди под моими ладонями сменилась чуть более мягкой. Я проводил рукой по его животу, пока не наткнулся на пистолет. Господи, я хотел видеть его. Я задрал его кофту с футболкой, отстраняясь, чтобы посмотреть на него. Холодный металл с изящным деревянным узором на ручке был зажат между поясом его штанов и кожей живота. Я не понимал, почему от этой картинки внутри меня загорается нечто похожее на вулкан. Он вытащил его, собираясь убрать в сторону. Мог ли я перестать возбуждаться от того, как чертовски подходит ему оружие? Нет. Это было абсолютно невозможно. Он наблюдал за мной с несколько ехидным выражением лица, и я догадывался, что, возможно, не произвожу на него идентичного действия, но мне было плевать. Я сжал его руку, не позволяя ему отложить пистолет. Я впадал в состояние абсолютной эйфории, связанной с тем, что совпало мое могу и хочу. Я провел языком по его ладони, задевая лишь самым краем металл. Я слышал, слышал как он не сдержал неясного звука. Его рука моментально выронила пистолет.

Я уронил куда-то следом свое благоразумие. Я любил его руки. Не знаю, были ли они шедевром его столетия, но я точно знал, что если бы встретил кого с такими руками в своем времени, я бы уже, вероятно, продался бы ему в рабство. Я прикоснулся губами к центру его ладони, не зная, имею ли я право и время поддаваться происходящему. Его пальцы сжались на моем подбородке. Он притянул меня к себе, к своим губам, и я взорвался внутри диким, необузданным желанием одновременно принадлежать ему и владеть им, стоило его языку скользнуть по моим губам. Я стонал, не в силах вынести, не в силах выразить то, от чего я умирал изнутри. Я впустил его в свой рот, слепо повторяя за ним, подчиняясь и цепляясь за его шею. Мое тело требовало стать с ним единым целым, пусть я не знал, как. Я учился, я никогда в жизни не делал этого быстрее. Я был уверен, что от столкновения наших языков меня ударило током. Или, в общем, нечто похожее. Я никогда не целовался и не совал вилку в розетку, но я полагал, что это и должно быть так. Потрясающе. Мне было жарко, даже слишком, и одежда мешалась мне. Я не понимал, где я, а где Енох. Мои руки стали его руками. Мое тело поменялось с ним. Мне хотелось, чтобы он накрыл меня собой. Больше Еноха. Ближе. Мой медальон прожигал во мне дыру, видимо, впадая колебаниями в диссонанс с моим сердцем, рвущимся наружу. Я оторвался от его губ, чтобы сделать вдох, но видя их покрасневшими, влажными и приоткрытыми, я не успел подышать. Я не представлял, возможно ли вообще отстраниться. Его руки держали меня за плечи стальной хваткой, а я хотел ощущать их везде. Буквально везде. Если бы я увидел их где-нибудь на своем животе, я бы кончил немедленно.

Я не понимал, насколько я возбужден. Сквозь свое прерывистое дыхание и поцелуи, тянущие нас друг к другу как магнитом, я сумел потянуть наверх его кофту до конца, снимая ее с Еноха вместе с футболкой. Мне было мало двух часов. Мне было бы мало семидесяти лет. Я наслаждался его губами и его языком, но стоило мне отпустить их, как я забывал, каковы они на вкус и должен был, просто обязан был попробовать запомнить снова. Он позвал меня по имени, моля, может быть, о воздухе, но от его голоса, теряющегося между хриплостью и шепотом, мне стало только хуже. Еще немного, и я бы перегорел. Он просил меня остановиться, но я не мог. Я стянул с себя все, что мешало мне прижаться к нему кожа к коже. Кроме штанов. Я был не настолько одурманен. Меня пугало то, что он сделал со мной. Я скользил языком по его шее, не стесняясь, стараясь слизать с него весь его пряный вкус, я не представлял, что способен на такое. Наконец его руки пришли в движение.

– Я сейчас умру, – поделился я с ним переполняющим меня желанием, и он снова засмеялся своим пугающим до мурашек, обожаемым мной смехом. Во имя логики и здравого смысла, я должен был остановить это, но его смех отозвался во мне волной уже боли. Я позвал его по имени, и он посмотрел на меня сумасшедшим, горящим взглядом, которым просто обязан был заразиться от меня.

– Это не проблема, – произнес он. Я смотрел на его лицо, не представляя, как я мог сомневаться в том, что он стоил моего настоящего. Он стоил всего, что я только мог отдать. Я принадлежал ему всем телом и душой. Я хотел его. Хотел так, как не мог удовлетвориться. Мне всегда будет его мало, с ужасом осознал я. Всегда. Мое тело было в судороге за пределами желания, которого я мог вынести. Его кожа блестела от того, как усердно я скользил по ней языком. Я привел его кудри в беспорядок. Его глаза были абсолютно черными. И я любил его. Особенно таким. Эта мысль поразила меня, как ведро холодной воды. Я любил его всем своим сердцем, потратив на это два дня. Я любил его вопреки всему: времени, деду, настоящему, приличиям и логике. Я любил его целиком, с первого взгляда, хоть и переживал этот инкубационный период отрицания.

И я настолько любил его, что не хотел переживать единение с ним здесь, среди соломы в зверинце черт знает где, на краю смерти.

– Я не хочу так, – прошептал я, думая, что он не поймет. Но он кивнул, поворачиваясь на бок от меня и позволяя мне лечь рядом. Я боялся даже коснуться, чтобы не сойти с ума от того, в чем я отказал себе. Я переживал новые и новые волны, ощущая жар от его тела. Мне нужно было приказать себе не думать об этом. Не думать о его губах, в которых я уже нуждался, о его руках, которые лежали на моей спине так, словно им там было самое место. Его спина выглядела не менее привлекательно, учитывая мое состояние. Я отвернулся от него. Лишь бы он не трогал меня. Или я сдетонирую. Я абстрагировался как мог, но перед моим мысленным взором все равно стоял его невероятный взгляд. Я застонал вполне отчетливо, будучи не в состоянии перестать думать о Енохе. Не касаться его было еще хуже, чем касаться. Я повернулся лицом к его спине, притягивая к нему себя, устраивая руку на его животе. Мне было смешно думать о том, что люди в далеком настоящем моей жизни зависят от мышц и пресса, от размеров и вида. Я зависел от него целиком, и он сводил меня с ума всем и сразу. Моя ладонь на его животе дрожала. Я хотел двигать ею. Я хотел гладить его.

Я заводился снова.

– Мне нужно уйти, – пробормотал я его плечу. Или я утрачу всякое подобие человеческого вида. Он молчал, и я мечтал о том, чтобы он испытывал то же испепеляющее, неудовлетворимое желание по отношению ко мне.

– Обещай мне, – вдруг произнес он весьма холодно. – Обещай, что не посмеешь исчезнуть.

– Если я решусь на что-то такое, ты всегда можешь меня убить, – попробовал отшутиться я. Поцелуй меня, и я забуду о любом побеге. Мое тело принадлежало ему до последнего. Как я мог вообще подумать, что оставлю его?

– Обещай, – прорычал он, разворачиваясь ко мне лицом. – Однажды я легко отделался, но ничему не научился. Второй раз я просто, просто не переживу, – совсем тихо произнес он. Я задохнулся от ярости в первую секунду, ведь он говорил мне, что дед никогда не трогал его. Но тут до меня дошло, что значит легко отделался. Меня отпустило.

– Я обещаю, – произнес я, твердо в это веря. – Отпусти меня, или меня уже ничего не остановит, – предупредил я, смотря, в общем-то, на его губы. Он улыбнулся и закрыл глаза рукой, опустив локоть на лицо. Я воспользовался моментом и прижался к его губам. Он ответил мне. Я застонал. Это невозможно. Это непреодолимо.

– Иди отсюда, – прохрипел он и отпихнул меня. – Полтора часа.

– Я ненавижу тебя, – счел своим долгом сообщить ему я, натягивая одежду на свое тело, орущее о том, что ему так нужен Енох. Это было моим подвигом – уйти, когда все во мне кричало от потребности в нем.

Я слишком любил его, чтобы позволить случиться этому вот так, в жалком подобии укрытия, в двухчасовой перерыв на краю земли. Я должен был посвятить ему день, или два, или три, и в тот момент я был уверен, что как только все закончиться, я найду любое помещение и запру его там на три чертовых дня, на всю вечность. На столько, пока я не перестану хотеть его.

Навсегда.

========== 6. Посередине ==========

Я воспринял фургоны цыган как знак того, что наша смелость оценена кем-то сверху. Первые минуты я еще думал, что вскоре нас заметят, но уже через полчаса меня укачало, и я снова впадал в дрему. Часа сна было мало, ведь еще полчаса перед этим я успокаивался. Когда Енох был далеко от меня, я ощущал себя почти нормальным, вот как сейчас. Мне стоило подумать о многом, и, конечно, об обещании, которое я дал под властью момента. Вообще-то я не планировал остаться в живых, но и не хотел навеки оставаться в петле со странными детьми. Меня пугало то, что в отсутствие Еноха я испытывал лишь слабое ноющее чувство, как будто я просто скучал по нему, не более. Я не хотел делать его жертвой своего гормонального взрыва. Он заслуживал большего. Если бы я в самом деле любил его, разве сидел бы я так спокойно на другом конце вагона и думал о том, как мне избавиться от этого обещания? Нет, я не считал, что поступил неправильно, ведь я делал так, как хотел, но чем больше я думал о нашем последнем уединении, тем больше я понимал, что не могу быть объективен ввиду моих первых в жизни отношений вообще.

Проще говоря, я испугался. Пока он представлял собой неприступную крепость, мне было интересно, и о последствиях я не думал. Когда он подпустил меня к себе, я вообще ни о чем не думал. Но теперь я должен был запоздало наверстать упущенное, а я этого очень, очень не хотел. Ведь, начистоту, я был слишком молод, чтобы представлять себе выбор партнера раз и навсегда, слишком рационально воспитан до боли нормальной парой, пусть мои родители не любили друг друга. Я допускал нашу с ним связь как совпадение двух гормональных взрывов, потому так легко относился к нему, потому так легко рассуждал о том, что я влюбился в него и что я полюбил в нем. Я зарвался. Я не знал, что значит любить на самом деле. Я его хотел – да, может быть, пора бы и подумать об этом в моем горячем возрасте, но любить… Это серьезно. Я не знал, что это такое, а потому не понимал, люблю я Еноха или нет. Сейчас, покрываясь дорожной пылью, я смотрел на него, пожалуй, слишком внимательно, упорно игнорируя мелочи нашего страстного общения, которые услужливо выплывали в памяти.

Я достаточно проявил сознательности. Теперь можно было дурить дальше. Я пересел к нему, жалея, что не могу поцеловать его при всех. Я профессионально поймал его абсолютно призрачную улыбку, обращенную только мне. Ох, зачем я вообще обязан думать о последствиях. Если я умру завтра, почему не могу позволить себе немного запрещенной любви сегодня? Но я не имел права трогать его так, как хочу, из-за присутствия здесь остальных. Все сидели, погруженные в свои мысли, и только я держал взгляд Еноха, думая о недавних событиях. Мне было ни капли не стыдно за свое поведение, абсолютно. Я поймал его ладонь возле самой скамьи. Два Джейкоба во мне дрались в тот момент с удвоенной силой, ведь один требовал быть с Енохом честным, а другой не хотел думать о будущем вовсе. Я разминал его ладонь, положив ее к себе на колени. Хорошо-хорошо, его руки я действительно любил. Но любить человека – значит принимать его таким, какой он есть, а я понятия не имею, кто есть Енох. Я еще не переварил того, что те четыре сердца были для Мартина. Я не представлял, как он может хладнокровно стрелять в людей, даже если наутро они будут живы. Но я отлично понимал, что это не вызывает во мне отвращения, наоборот, его искусство владения оружием приводило меня в щенячий восторг. И все же я не знал его. Ничего о нем. Я хотел поговорить, но мне мешало присутствие остальных. Я успел позлиться, пока не вспомнил, что могу общаться с ним иначе. Пройдет, может быть, тысяча лет, но я буду прекрасно помнить ощущение его волос под моими пальцами. Я спросил разрешения, и он кивнул.

Дождь льет, как из ведра. Я стою и держу какие-то инструменты на подносе, пока отец заделывает расколовшийся при переносе гроб. Из него пованивает, но я благоразумно отвернулся. Оба моих брата до вечера заняты двумя заказами на завтрашний день. Этим утром отец заметил, что с этой водной эпидемией у нас будет много клиентов. Это его радовало. Когда он радовался, я видел крепкие желтоватые зубы. Пока я не мог самостоятельно забить ни гвоздя, я был на попечении матери. Я знал, что такое пудра. Я умел закрашивать страшные пятна на лице людей. Мне было лет пять, когда я понял, что по лицам умерших можно понять, как они встретили свою смерть. Больше всего я люблю смотреть на тех, кто уснул и не проснулся. Они не пугают меня. Я рад за них. Это лучше, чем утопленник или сгоревшие на пожаре остатки. Кажется, в тот день был как раз утопленник. Как же сильно воняло. Дождь стекал с деревянного навеса нашего отдельного входа. Я зевнул. А ведь в нашем доме всегда воняет, вдруг подумал я, и если этот гроб кажется мне отвратительно пахнущим, то как воспринимают его обычные люди? Я зевнул, подавив тошноту. Отец справился довольно быстро и потащил меня за собой за руку, больно стискивая кисть. Он злился на меня с тех пор, как я сказал, что не хочу всю жизнь упаковывать людей для того, чтобы они гнили в земле. Он отбил мне всю задницу ремнем так, что я не мог сидеть два дня, но от этого наказания моя уверенность только крепла. Мне не с кем было дружить. В основном, конечно, из-за того, что я был все же сыном гробовщика, да и воняло от меня ужасно, но, помимо всего прочего, мы были слишком богаты, зарабатывая на смерти, среди остальной нищеты. Отец пихнул мне в руки сантиметровую ленту. А я ненавижу мерить их так же, как и одевать. Трупы похожи на кукол. Их руки и ноги невозможно согнуть. Думаю, что я всегда воспринимал их бесполезным остатком. Я не понимал, зачем надо так тратиться, чтобы засунуть эти отходы души в землю. Это же просто кусок мяса, ну как корова там, человека внутри больше нет! Самое смешное в том, что несмотря на ежедневные смерти, мой отец исправно тащил меня в церковь. И что, спрашивается, я должен был оттуда вынести, что Он любит нас, но убивает периодически, чтобы не задавались? Иногда мой отец приторговывал кое-чем. Когда я стал старше, я не раз видел, как он спешно зашивает тело под погребальным костюмом. Я не знал, зачем он режет их, пока не обнаружил его склад. Я не боялся органов в банках, это всего лишь запчасти, вот и все. Кто-то платил за них немыслимые деньги, и отец становился все более жадным. Он кричал на меня, чтобы в день я выдавал целый гроб, но я ненавидел это дело. Я делал криво и получал ремня. Если я ломал дерево, меня лишали еды. Мне было семь, когда я сколотил первый гроб для одной девочки из нищей семьи. Он был не отесан, грубо сколочен, но я гордился им. Отец сообщил мне, что у меня руки из жопы, и я помню это дословно как сейчас. В двенадцать я работал наравне с братьями и помогал отцу вытаскивать органы. Мне было интересно, что делает нас людьми, но потом я понял, что это не те органы, которые мы достаем, нет. Это то, что мы никогда не доставали. Это в голове. Мне было тринадцать, когда мои братья напились и гоняли меня по улицам. Я не мог убежать от них, не успевал спрятаться. Так я оказался в нашей «приемной», наедине с рядом столов с новыми клиентами, которых мать еще даже не обмыла из шланга. Там пахло мочой и дерьмом, потому что перед смертью человек больше не может удерживать себя. Я видел тех, кто умирал, выблевывая кровь. Я видел то, что у человека в животе, когда его кусал хищник. Я знал, как человек может умирать. Но я не понимал, почему тогда все человечество его живо. Особенно ярко я думал об этом именно в той комнате, которую, кстати, ненавидел. Здесь иногда бывали еще теплые тела. Я спрятался, но слишком поздно услышал, как меня закрыли. И отец, и мать не особенно интересовались мной, а потому я мог и заночевать здесь. Я кричал от ужаса, оставленный с темнотой наедине. Я не боюсь мертвецов, я не боюсь смерти. Я боюсь темноты и неизвестности. Я боюсь не знать, что меня ждет. Мертвецы – они как марионетки, а в злых духов я не верю, иначе бы наш дом давно взорвался бы от не упокоенных душ. Я боялся потеряться во тьме, но страх трансформировался в ужас лишь тогда, когда я услышал братьев. Однажды они избили меня забавы ради, и всем было плевать. В тот раз я уже мысленно видел себя на полу, задыхающимся от боли. Я не знаю, почему они ненавидели меня. Разница между нами составляла девять лет, но не все же старшие братья бьют младших за разницу в возрасте? Я был сложнее, чем их восприятие мира. Я не хотел быть таким, как они. В тот момент внутри меня что-то словно сломалось, когда я понял, что хочу умереть. Что больше я не могу жить так. В ужасе тьмы нашей приемной перед лицом опасности, которой я ничего не мог противопоставить, я сломался. Дверь наверху открылась, но кричал я не поэтому. Я кричал от того, что увидел, как тела наших клиентов поднимаются со своих мест. Я был оглушен собственным криком, отступая к стене. Я кричал до тех пор, пока они не окружили меня. Не моргающие, молчащие и желающие убить меня. Так я думал, пока они не повернулись спинами ко мне, заслоняя меня. Они защищали меня.