Текст книги "Грядет новый мир (СИ)"

Автор книги: Sgt. Muck

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Твое право.

Ничего в его лице не выдало реакции Еноха на мое решение. Лучше бы он ударил меня, чем согласился. Я лично перерезал веревку нашей связи, отстраняясь от него. Тогда я считал, что так будет правильнее. Я не знал, что любви не нужна пауза, чтобы стать реальностью. Любви нужны испытания.

–Я вернусь домой, – пробормотал я срывающимся голосом. И если я не умру от тоски по тебе, то я напишу извинения. Не нужно было подпускать меня к себе. Я все всегда ломаю. – И больше всего на свете я буду ждать твоих писем.

– А я что, должен ждать твоего царского решения? – Ярость Еноха пробила ледяной его тон. Я вздрогнул. – Сидеть и ждать, пока ты решишь, достоин ли я твоей устроенной жизни там? Я переживу тебя, Джейкоб.

– Я не, – я провел рукой по лбу. В узкой полосе света я видел лишь часть его лица. Как же больно было смотреть на него сейчас. – Я думаю только о тебе, постоянно, даже если меня будут пытать, мне будет больно только потому, что я не буду знать, где ты и что с тобой.

– И поэтому нужно уходить? – Я больше не мог выносить всего этого. В его голосе что-то дрогнуло, этот треск я ощутил всем своим сердцем, словно сломался пополам я. От этого я возненавидел себя еще больше. Миллионы подростков не думают головой в семнадцать. Но мне просто нужно было поступить как хороший мальчик. А я плохой, слишком плохой.

– Я боюсь, что этого не хватит надолго, – сказал я себе под нос, опуская взгляд. – Что все это сгорит в один день, и я буду еще большим уродом тогда, чем сейчас.

– А если нет, Джейкоб?

Я не хотел слышать его таким. У меня было ощущение, что я топлю верного мне щенка. Меня тошнило от самого себя, я ненавидел свою упертость, я делился на две части так явно, что психический диагноз был не за горами. Мои руки дрожали, когда я закрывал глаза, чтобы не дать им пролить позорных слез слабости.

–То я совершаю самую большую ошибку в своей жизни.

Я благодарил все, что только можно, за тьму, которая скрывала эти следы моей трусости и слабости с моих щек. Смотреть на Еноха было выше моих сил. Я скорее пристрелил бы кого-нибудь в упор, чем посмотрел бы на него. Я признался ему в том, что не знаю, люблю ли его. Я говорил правду, горячую, ненавистную, неправильную правду, от которой мое тело сжималось от отчаяния и сожаления. Я должен был укротить свое эгоистичное сознание. Так лучше. Так правильно. Чем раньше я прерву это, тем меньше боли испытаем мы оба. Но разве бывает боль сильнее, чем эта, которую я чувствую каждым сантиметром своего тела? От этой боли мое сердце бьется неправильно, неритмично, и я больше всего на свете хочу, чтобы он запретил мне уходить. Если бы он приказал мне, пригрозил, причинил боль, я бы убедил себя, что мне страшно уходить от него. Но Енох не мог так. Он просил меня об искренности, и я был предельно честен. Я достаточно уважал его, чтобы не врать.

–У меня есть хоть один шанс? – Он не договорил, но я так прекрасно знал, о чем говорит Енох. Я кивнул. Правда – это все мое оружие. Я слышал, как глубоко он вдохнул. Его холодные руки легли на мое лицо. Шрам от того, что видела эта кладовка, не заживет больше никогда, потому что всю свою жизнь я буду помнить то, во что превратил его своим неосторожным кивком. Я должен был прекратить все это, но что за вид насилия над собой, когда желаемое проситься прямо к тебе, а ты должен отвернуться? Я не мог. Если я был слабым во всем, почему я должен был быть сильным перед своими желаниями? Внутри меня все кричало о том, чтобы я не трогал его. Потому что если я хоть на миллиметр трону его, то мое здравомыслие полетит ко всем чертям. А я ведь уже причинил ему боль, идентичную своей. Отказаться от решения сейчас значило сделать эту боль бесполезной. Но губы Еноха на моих губах были такими мягкими, такими горячими, что только сумасшедший не ответил бы ему. Мое тело кричало о желании быть с ним каждую секунду, мой разум тонул в нежности, которую я испытывал к нему с нарастающей силой, моя логика буксовала перед его недостатками, которые я обожал еще больше. И только благоразумие делало меня Джейкобом Портманом, человеком, отказавшемся от подарка судьбы. Благоразумие не могло управлять моим телом, и поэтому я сдался через несколько секунд, отвечая ему в этом медленном, непривычном для Еноха ритме. Мои руки легли на его плечи и съехали по спине, я поддался его рукам и прижался к нему, мечтая, чтобы меня стукнула селективная на рассудительность амнезия. Если бы я забыл о том, что правильно, я мог бы наслаждаться этим каждый день. Я мог бы жить Енохом. От его горячего дыхания над моими губами мне было жарко посреди этого гигантского ледника. Отключите мне этот идиотский центр в моей голове, ведь мне так хорошо с ним.

Ведь за желания, рожденные его прикосновениями, меня никогда не пустили бы в Рай.

Я шарил руками по его телу как в последний раз. Это и был последний раз. Я хотел впитать его руками как можно больше, все его худощавое, но все же более сильное тело, чем мое. Все, что вмещало в себя Еноха, я обследовал руками и губами, языком и зубами. Он прижал меня спиной какой-то полке, и я разрывался между желанием поцеловать его и прикусить кожу на его шее, забирая с собой его вкус. Он решил это за меня, обрывая всю разумную деятельность глубоким поцелуем, заставившим меня схватиться за его плечи. Я бы никогда не поверил в то, что грязный, глубокий поцелуй заставил бы меня орать от невозможности осмыслить происходящее. Я был бы близок к этому, если бы не тело, которое предательски, инстинктивно отреагировало на него.

–Господи, Енох, – прошептал я сухими губами, подставляя ему свою шею. От его языка, вырисовывашего одному ему понятные узоры на моей коже, мне было щекотно и холодно, но от его губ, рук и всего жаркого, гибкого тела я горел настоящим пламенем. В моем сознании был водоворот из сопротивления и подчинения. Сила моего желания была так велика, что я не сомневался – если я не уйду, мы потерпим крах, потому что в этом дьявольском сочетании меня и Еноха мы попросту сгорим без возможности возродиться. Мы уничтожим друг друга без шанса на замену, потому что никто и никогда не сравниться для меня с Енохом. Мне было плевать на то, что наш импровизированный душ едва ли сделал нас чище, и чем ярче, чем сильнее был его запах, тем больше я хотел близости. Порочной, постыдной, любой. Я не помнил, чтобы в прошлый раз это сумасшествие приобрело настолько угрожающий характер. Его рука закрыла мне рот, чтобы я не отвлекал его поцелуями. Другой рукой он прижал мои запястья вверх, останавливая любые мои попытки коснуться его.

– Пожалуйста, – шепотом, похожим на заклинание, произнес он. Я бы сдался и плюнул на все, если бы я видел выражение его лица в тот момент. Я не знаю, чем внутри себя я прикрылся, чтобы не страдать от его унижения. А ведь он унижался передо мной, снизойдя до просьбы.

– Не надо, – прорычал я прямо в его ладонь. Он не отпускал меня, и я дергался, сопротивляясь ему. Я не хочу запоминать то, что ты был слабым передо мной. Я хотел запомнить тебя настолько сильным, насколько никогда не стать мне. Я замотал головой. Он позволил мне говорить. – Не делай этого, – повторил я, вжимаясь лбом в его лоб. Как же я хочу уметь видеть будущее. Я тушу огонь, который мог бы сделать мою жизнь самой яркой, самой счастливой и полной смысла. Я убиваю себя, лишь бы сохранить его. И эти просьбы делают мои попытки бесполезными.

Енох отпустил мои руки. Я тут же протянул его к себе, стараясь выдавить из себя то, что навсегда отрежет меня от моего источника жизни.

–Я не знаю, люблю ли я тебя.

Я должен был сказать, что схожу по нему с ума, что хочу его и телом, и душой, но это была бы декорация правды. Я доверял ему и верил в него. Еноху не нужны декорации. Он кивнул. Я попробовал поцеловать его, ожидая, что он ответит мне. И он ответил. С горечью, с безнадежностью, с ненавистью, но ответил, потому что даже если у нас не было будущего, у нас хотя бы было сегодня. Я первым опустился на пол, благодаря и проклиная темноту одновременно. Мне было страшно бы со светом, и в то же время я хотел видеть его. Еноха. То, от чего я добровольно отказываюсь. Он устроился на моих бедрах, и я старался высказать ему очередным, тысячным поцелуем, которому никогда не стать миллионным, что он стоит всех Джейкобов на свете, что это моя вина, что я дефектен, потому что знаю, что такое ответственность. Я не хочу рушить его жизнь.

Не сильнее, чем уже сделал это. Мои пальцы скользили по пуговицам его рубашки. Лишь когда мы столкнулись руками, я понял, что он помогал мне. Хуже всего было то, что во всем, что между нами было в этой темноте, не было уже ничего, кроме горечи. Я помню только ее, как она тушила огонь желания к нему, делая все это просто моей обязанностью. Я знал, что он идет на это потому, что его собственное тело тоже не подчиняется ему. Уж лучше бы я стал для него близок тогда а зверинце, чем сейчас. Это было бы что-то необыкновенное, и в пылу восхищения им я мог бы сделать что-то вне своей морали, лишь бы доказать ему, что он светит мне ярче чертового солнца. А сейчас я почти ничего не мог ему предложить, потому что это был всего лишь утешительный приз. Я гладил его, забираясь руками под рубашку, я хотел забрать весь его жар с собой. Мне никогда больше не удалось проверить, может ли хоть кто-нибудь так много значить для меня. С того самого первого раза я был верен ему, как и он мне. Я задаюсь вопросом, как мне удалось сломать столько всего в Енохе, в том числе и его верность себе и своему телу. Он пустил меня к себе во всех возможных смыслах. Его руки поднимали мой свитер. Внутри меня все сжималось не потому, что его руки так потрясающе скользили по моей коже.

Я понимал, что он все равно пускает меня к себе, несмотря на мое болезненное решение.

У меня кружилась голова, когда я обнял его, уткнувшись носом в его обнаженное плечо. Любая наша близость могла быть фантастической, такой, для которой не найдется слов описания. Я умирал бы от желания стать с ним единым существом, потому что во мне было слишком много чувства для одного. Но вместо этого я умирал от осознания, что я теряю его по своей воле.

–Ты не должен разрешать мне, – прошептал я ему на ухо. Сколько бы я ни обнимал его без одежды, этого всегда было мало. Он был потерянной частью меня, но я не верил в это.

– Тогда я останусь навсегда лишен этого, – ответил он мне. Даже с болью внутри я слегка вздрогнул, когда его губы задели мое ухо.

– Еще будет кто-то более достойный, чем я, – постарался как можно более оптимистично сказать я.

Господи, я убил бы любого, кто коснется его. Как я мог продолжать верить в то, что хочу домой, если я был способен на убийство при одной лишь мысли, что кто-то когда-то посмеет хотя бы взять его за руку?

–Не будет никакого другого, – усмехнулся он мне в плечо. Я дышал запахом его волос, как истеричка в бумажный пакет. – Сто двадцать лет не было и больше никогда не будет.

Я хотел бы умолять его не говорить так. Мне было очень неприятно это слышать, я чувствовал себя трусливым подонком. Он чуть пошевелил бедрами на моих бедрах, и я сжал его сильнее в своих руках, понимая, чего, в общем-то, я хочу. Мои руки опустились на его живот. Я ощущал, как напряжены мышцы под моими руками. Я мог только мечтать о том, что когда-нибудь смог бы сделать для него все возможное, а не так, наспех и в темноте, в холоде и на прощанье. Он уперся руками о полку позади меня, и я дышал следом за его частыми, прерывистыми выдохами. Если бы я умирал от желания, я бы даже не запомнил этого. Если бы я делал это при свете, я был бы сравним с помидором, но так, во тьме, все это было нереальным сном. Мои пальцы нашли пуговицу на его штанах. Своим бесполезным шестым чувством я ощутил, как он прикусил губу. Это была не просто догадка, я знал, что он сделал именно так. Это было также страшно, как сражаться с пустотами или тварями, только цена здесь была не жизнь. Здесь вообще не было цены. Здесь было или да, или нет. Я выбрал да. Мои пальцы прошли нелегкий путь из слоев ткани, но заблудиться было бы негде. Я уже касался его сердца. Почему же я так нервничал? Кончиками пальцев я проводил по горячей коже его возбужденного члена, но мои подростковые гормоны смолкли в ту же секунду, когда я услышал его тихий вздох. Он доверился мне, а я тут страдал свой двуликой моралью. Я положил руку на его щеку, мягко привлекая к себе. Мне было непривычно двигать рукой в ином ритме и с другого ракурса, нежели бывало в моменты моего уединения дома, но этого было достаточно, чтобы он не был в состоянии отвечать на мой поцелуй. Он был прекрасен в этом своем разодранном состоянии. Я мечтал увидеть его лицо, его стыд пополам с удовольствием, единственным, что я был способен ему подарить. Удивительно, но эта ситуация была одной из тех немногих, где я чувствовал себя увереннее его. Енох вряд ли хоть что-то знал о вариантах взаимоотношений двух парней, да и я в жизни этим не интересовался, но в моем времени секс как-то потерял свою священную укромность. Чего мне было стесняться, если в каждом втором фильме и третьем телешоу это демонстрировали или говорили об этом? Конечно, растущая толерантность еще не пробила дорогу нетрадиционным отношениям, но мне хватало ума догадываться, что кардинальной разницы нет. Его неосведомленность нравилась мне так же, как и его искренний, полный смущения ответ. Его пальцы сжали мое плечо. Мне было больно, но я настолько был занят фиксацией его реакции, что забыл о том, что существую в своем собственном теле. Я ничего не видел, только полутени, оттенки серого, но мое восприятие Еноха обострилось так, что я словно видел его до мельчайших деталей. Всю жизнь я думал, что подобное будет отвратительным и стыдливым, но ничего такого я не ощущал. Наоборот, я подбирался ближе к нему, исследуя неизведанную территорию Еноха, способного на близость. Вряд ли я понимал, что делает моя рука. В конечном счете, это было неважно, ведь я жаждал не просто вызвать недоступное ранее удовольствие, я мечтал раскрыть Еноха. Я настолько отвлекся на его сбитое дыхание, на попытки целовать его, наслаждаясь спутанностью его сознания, что не заметил, насколько сильно моя рука сжимает его член, насколько быстро я двигаю ей. Я безошибочно уловил тот момент, когда Енох перестал реагировать на мои попытки вернуть его в реальность. Мне казалось, что его пальцы продавят мне руку до кости. Все, что он переживал, он переживал это молча. Я не мог видеть его лицо, не мог слышать, но я разделил этот внутренний взрыв вместе с ним. Мне было все равно, довольно мое тело или нет. Внутри я уже пережил ощущения, которые с натяжкой можно было назвать оргазмом, хоть и перенятым, хоть и без физических ощущений. Я дышал так же часто, как и Енох.

Он отстранился от меня, приводя себя в порядок. С этим ему было проще. Он не сказал мне вообще ничего, вероятно потому, что все было уже сказано. Он оставил меня одного в кладовке, и я постарался отвлечься на то, чтобы оттереть руку. Льда за пределами кладовки хватало, а вот воды – нет. Сухие тряпки помогали еще хуже. Я потратил минут двадцать на то, чтобы расклеить пальцы. Я об этом не жалел. Мое сознание действовало механически, залечивая этим дыру, что я пробил в себе разрывом с Енохом. Залечивать было трудно, сложно, и повторения о том, что это правильно, не помогали. Когда я вернулся к ребятам, я спокойно сказал о том, что должен вернуться домой. Они радовались за меня, искренние, не умеющие завидовать, понимающие, и мне стало еще противнее. Разве меня ждал кто-то дома, способный симпатизировать мне просто так? Поздно было критиковать свое решение. Кто знает, что я решил бы, если бы подумал обо всем заранее.

Как я уже сказал, я не лумал совершенно.

Эту ночь я спал плохо. Мы спали одной тесной компанией, но Енох позаботился о том, чтобы я не оказался рядом с ним. Поэтому я был с краю, рядом с обжигающе теплой Эммой. Кажется, рефлекторно она пыталась прижаться ко мне, но я никак на это не отреагировал. Мне было хуже, чем в тот момент, когда я подумал, что он умер. Как же трудно было оставаться разумным, будучи влюбленным. Я знал, что пробуду дома всего пару дней, когда тоска захватит меня. Самые тяжелые испытания ждали меня вдали от него. Правда была в том, что я не смог бы встретить больше никого похожего. Хорошо, что я уснул быстрее, чем размышления раздавили меня. Утром мисс Перегрин должна была стать самой собой. Утром я должен был отправиться домой.

Судьба в который раз решила все по своему. В момент, когда мы должны были увидеть мисс Перегрин, мы увидели Каула. Шок был такой сильный, что мы не испели сообразить, что делать. Наша крепость оказалась ловушкой. Не помню, что я думал до смерти Алтеи. Мне показалось, что все пролетело так быстро, и вдруг мы уже шли под конвоем по тоннелям, и вдруг мы вышли в метро моего настоящего, а я все еще был в состоянии оглушения. Я больше всех был настроен на возвращение мисс Перегрин. Я поставил на это, разорвав связь с Енохом. И вместо дома я шел под прицелом автоматов неизвестно куда, а Енох все еще был рядом, в такой же опасности, как и я. Я настолько был ошарашен происходящем, что еще не понимал, что это конец. Видимо, Енох соображал лучше меня. Он вошел первым в вагон метро, освобожденный тварями. Я думаю, он специально споткнулся. Идущие за ним тут же повалились, складывающийся человек бросился бежать, и выстрелы породили панику. Я заторможенно смотрел, как сражается Эмма. Я был последний в ряду. За мной была только одна тварь. И я врезал ему плечом в грудь, повалив его на пол. Наверное, я стремился спастись древней частью своего сознания. Меня кто-то схватил за шкирку, а по шее потекло что-то противно мокрое. Меня толкнули за какую-то будку, но все, что я успел увидеть – как закрываются двери за Енохом, поднимаемым тварями за обе руки внутри вагона. Вагон покидал станцию. В моей голове звучало только одно.

Енох.

Енох.

Енох.

========== 10. Почти ==========

Я не понимал, что времени на сожаление не было. В моей голове билось лишь одно имя и больше ничего. В ушах звенело от крика близнецов, саднили порезы на руках от битого стекла, живот ныл от близкого присутствия размороженной пустоты, но почему-то все это было незначительно и не воспринималось мозгом, как угроза. Мой почти разряженный телефон взорвался тысячами уведомлений. Эмма, спасенная Эддисоном, лежала рядом со мной без сознания. Эгоистично мне было не до нее. Настоящее догнало меня следом за потерей Еноха, и я дрожащей рукой нажал перезвонить абоненту “Папа”. Как я и ожидал, мое сердце оборвалось от его голоса, полного смертельного облегчения.

–Джейкоб, мы думали, что ты умер! – првторял он снова и снова, спрашивая где я, обещая приехать и забрать даже с луны. – Это наркотики, да? Ты на наркотиках?

Я всерьез подумал над его предположением. Говорящая собака, твари, пустоты, убийства, кровь, путешествия во времени – похоже, но слишком логично для галлюцинаций. Еще пару часов назад я был твердо уверен, что вскоре встречусь с родителями. Сейчас же вот они, на другом конце города или ближе, а я далек от них, как никогда. Физически я мог встать и уйти навстречу спокойной жизни, но морально я был связан по рукам и ногам. Я не мог двинуться вслед за тварями, потому что без Еноха был абсолютно бесполезен и бессилен, но и уйти не мог, потому что Гораций видел, как я спасаю Еноха. Я спасаю Еноха. Что может быть более нелепым? Как я в своем нынешнем безоружном и беззащитном состоянии могу не только найти, но и вытащить своих друзей?

–Пап, я такой же, как и дед. Простите, – с этими словами я испытал себя так, словно я опять маленький мальчик. Мой телефон предсмертно дрогнул и выключился, отрезав меня от родителей. Это и хорошо. Не знаю, не бросился ли бы я им навстречу, если бы отец начал меня уговаривать.

И тут в стену кабинки ткнулся черный язык-щупальце. Я очнулся от своих переживаний, сталкиваясь взглядом с пустотой. Она почему-то ощущалась мне знакомой, хотя я просто смотрел на нее в ледяной тюрьме. Думаю, она тоже меня узнала. Пустоты не были тупы, а я ведь не стал ее убивать, хотя мог. Это спасло бы нам жизнь, если бы пустоты контролировались не голодом, а мозгом. Ее голод привычно вязал в узел мои внутренности. Я запаниковал. Еноха не было рядом, что мне было делать? Как я найду в себе силы говорить на другом языке? Пустоту я не боялся, это было странно, конечно, но объяснимо, я боялся того, что буду не способен контролировать ее. Я знал, что вся проблема во мне, это мне не хватает умений осваивать язык пустот. Что я мог сделать? Я спрашивал себя снова и снова, и панику моей беспомощности этим я успокоил. Я заставил себя сосредоточиться на этих вопросах. Вопрос был в силе. Где достать ее? Потеря Еноха не была чистой болью, она была смесью отчаяния, вины и паники. Что бы не было внутри этого ощущения, оно было сильным. Очень сильным. Пустота подняла нашу будку над землей и уронила, осыпав нас битым стеклом. Я отвлекся, теряя время. Пустота влезла в будку, когда я наконец смог перегнать всю силу моей потери в освоение языка пустот.

Стой.

Отойди.

Сядь.

Я не испытал ничего похожего на радость от победы. Это лишь значило, что потеря Еноха оказалась травмирующим событием, сила которого, не будь использована так, разорвала бы меня изнутри. Я смог найти замену его сердцу, временную, обреченную, но замену. Я смог бы идти за ним, контролируя пустоту, мог иметь шанс на спасение. Почему меня не радовало и это? А чему, собственно, радоваться, тому, что каждая минута промедления грозит Еноху и остальным потере странной души. Я ведь был по-своему наказан, я бежал от ответственности отношений и получил нечто более страшное – ответственность за жизнь.

Эмма пришла в себя, и я в трех словах сказал им, что с пустотой. Та снова была похожа на преданную мне собаку. Я подошел к ней, преодолевая отвращение от смрада ее ужасного рта. Я стоял прямо перед ней, отвечая за контроль если что своей жизнью, пока Эмма и Эддисон выбирались из ловушки. Я скучал перед ней. Страх ушел. Я много чего потерял в себе, увидев, как твари скрутили Еноха. Я вдруг понял, что он не всесилен. Виновен ли я в своей слепой вере в него? Да. Поддерживал ли он эту веру во мне? Нет. Я сам виноват в том, что потеря оказалась такой травматичной. Я с радостью сел ему на шею, переложив ответственность с себя. Я даже не понимал, насколько ему тяжело тащить всех. Теперь я вдруг нашел силу в себе, принял ответственность, но было уже поздно.

Я мог заплатить за эту трансформацию себя слишком высокую цену.

Наконец Эддисон сообщил мне, что они готовы идти дальше. Я посмотрел на пустоту. Да, она ненавидела меня, да, не хотела слушаться, но потеря страха помогла мне упрочить мой контроль над ней.

Иди за мной.

Я двинулся вслед за Эммой. Мне было спокойно, но спокойствие это было грустным, горьким. Я уже догадывался, что по всей логике я не успею. Гораций мог видеть что угодно. С того момента я начал готовить себя к тому, что я не просто способствовал смерти Еноха, более того, я сказал ему то, что не люблю его. У меня не было желания теперь выяснять это, ведь если бы я признал это, я потерял бы свою новую боеспособность. Послышались крики, с поверхности спускались медики. Я перестал доверять всем и оказался прав.

Их.

Пустота бросилась к тварям, пока мы прятались от шальных пуль за стеной платформ. Я слышал, как пустота расправляется с тварями. Я даже не собирался смотреть на это, как Эмма и Эддисон, ликующие от появления нового союзника. Мне кажется, что пустотой теперь стал я. Что изменилось бы, если бы не было вчерашнего вечера? Я не считал бы себя сволочью, и где бы Еноха не держали бы, он бы знал, что я приду. Не могу не прийти. А теперь что, он уверен, что я смоюсь при первой возможности. Вот она, возможность, я могу уйти и жить под охраной этой пустоты, почему же я не ухожу? Разве война тварей и странных остановилась? Разве что-то со вчерашнего вечера кардинально поменялась? Я бы ушел, но их бы схватили на следующий день или через день, итог был бы один. Я был наивнее Горация. Я полагал, что я уйду, ребята вытащат мисс Перегрин и скроются в новой петле, и все снова будет хорошо. Все мои проблемы были от того, что я никогда ни о чем не думал заранее.

Идии было некуда. За этими тварями придут новые, и мою пустоту рано или поздно положат. Идти по туннелю было не менее опасно, к тому же поезда могли пустить в любой момент. Я думал. Мне не дали закончить это необычное для меня дело. Поезд приехал. Мы спокойно зашли в вагон и занесли складывающегося человека, устроив его на скамье. Пустота осталась одна, но она неслась за поездом, привязанная ко мне первым приказом идти за мной. В поезде я сел на скамью, позволив моим мыслям пережить последний день еще раз. Возвращаться домой посреди войны – это дезертирство. Мой дед никогда не простил бы меня за такое. Мало того, что я не ушел, черт с ним.

Я лишил всех веры в меня резко, в самый критичный момент.

–Мы найдем их, – произнесла Эмм. Я мрачно посмотрел на нее. Ее участие сперва показалось мне раздражающим, но затем я понял, что ей страшно. Я обнял ее, допустив, что могу дать ей необходимую защиту.

– А если не успеем? – спросил я.

– Все будет хорошо. Не может не быть. Посмотри, что ты делаешь с пустотами! – восхищенно произнесла Эмма. Она выглядела очень усталой, так что ее красота впервые по-настояшему померкла.

– Но тварей и пули я заговорить не смогу, – возразил я.

– Дело не в этом, – она покачала головой. – У тебя есть причина идти туда. Есть цель. Когда у Портманов есть цель, они всегда идут к ней, несмотря ни на что. Еноху повезло стать целью, а мне – нет, – она горько улыбнулась. Я пожалел ее, искренне, но винить деда не мог. Я едва не ушел сам.

– Я много чего наговорил вчера, – со стыдом признался я Эмме. – Того, что не хотел бы говорить в последний раз.

– Даже не смей так говорить, – вспыхнула Эмма. – Мы же отличная команда, разве незаметно? – Я фыркнул, посмотрев на всех нас со стороны. Та еще компания. Тощий длинный подросток, заклинатель пустот через раз, горячая во всех смыслах девчонка и говорящая собака. Класс. – Сейчас уже не так важно, что ты сказал, запомнится только то, что ты сделаешь.

– А если этого будет недостаточно? – Я боялся признаться в том, что смерть Еноха сломает меня так, что я больше никогда не соберусь. Дело было даже не в том, что я потеряю его, я уже второй раз мысленно это сделал. Боль приносит время, а у меня оно еще не прошло. Я волновался только о том, что мог сказать ему что-то неправильно, быть не таким откровенным, как нужно, из-за неспособности признать очевидное. Я не знал, люблю ли я Еноха. И даже более того, спустя много лет я все еще не знаю, что такое любовь, ведь говорящие об этом люди часто расходятся со скандалом, бьют друг друга, причиняя боль ежедневно. Я не могу называть свое чувство к Еноху любовью, потому что его многозначность и избитость мне не подходят. Любовь так часто проходит, что я не верю ей. Я полагаю, что зависимость – более точное слово, хоть и лишено романтического оттенка. Но зависимость со временем становиться лишь сильнее, а любовь – очень редко. Столько лет спустя я сохранил эту болезненную потребность в Енохе, как и в первые дни, так что пусть это будет любовь для истории, зависимость для меня.

Суть была одна. Я не сказал ему об этом. Я свел все к простой влюбленности, которая обязана была умереть перед лицом опасности, перед грязью, болью и кровью, перед смертью и убийством. Если бы я был влюблен в Еноха, а не зависим от него, разве смог бы я так сильно перенять его взгляд на вещи, разве смог бы я тогда простить ему убийства людей в деревне, даже если фактически они не умирали? Любовь заставляет человека подстраиваться, это верно, но зависимость ломает навсегда. Я сломлен. Я стал более жестоким, более равнодушным, и благодаря этому у меня появился шанс идти дальше. Без любимого человека слабеешь, тогда как за наркотик убьешь любого, у кого есть деньги, даже если вооружен лишь ложкой для супа. Зависимость мучительна, болезненна, она неутолима, горяча и с каждым днем становится все сильнее. В этом мне тоже еще предстоит убедиться еще не раз. Но в тот момент я спокойно признал свою зависимость, окончательно связывая себя с Енохом. В моем времени больше никто не связывает свои души, нет, все используют лишь тела, потому что их души опустели и измельчали, потеряв уникальность. Для людей моего времени тело вышло на первое место. Неудивительно, что я не вписывался. Все, что так патологически притягивало меня к Еноху, таилось в его голове. Это уже никогда не прошло бы, не перегорело. И я уверен, что не бывает половинчатых людей, нет, все дело в разности зарядов, которые мы представляем. Чем диаметральнее мы расположены, тем сильнее будет зависимость. Я был мягким, трусливым, весьма безинициативным персонажем, неустойчивым перед болью и смертью, склонным к фантазиям вместо реальности. Часть меня осталась прежней, и иногда я удивляюсь тому, как быстро и легко я изменился, но затем я понял, что подстроился под свою зависимость. Я перенял часть Еноха, отдав ему часть себя взамен. Этот обмен прошел незаметно, без физического столкновения, но лишь подумав о своем новом душевном состоянии, я признал, что в попытках понять его я зашел слишком далеко. Были ли редкие моменты его нежности проявлением моей собственной, которую я отдал за способность действовать, несмотря на страх? Удобнее думать, что да. Мне повезло, и зависимость моей души совпала с телом, и по отношению к Еноху я испытывал комбинированную жажду из моральной и физической страсти, которые не всегда удовлетворялись одновременно. Он был редкой, уникальной находкой, какая не каждому попадается на жизненном пути, а я грубо просрал возможность быть с ним.

Полагаю, я специалист в том, как просрать все на свете.

Эддисон подтвердил, что всех наших друзей увезли этим путем. Я прямо видел, как быстро пустота нагоняет нас. Проблема была в том, что она не успела бы вылезти на платформу, на которой нас уже, конечно, ждали бы твари. Поезд замедлил ход. Я первым сполз на грязный пол вагона, готовясь бежать в любой момент. Мое тело было накачано адреналином и готово к бою. Загнанным зверем я повторял про себя, что не имею права умирать. Я должен выжить, чтобы сказать Еноху, каким придурком я был. Не могу же я проиграть в тот момент, когда понял наконец, почему так лажал всю свою жизнь. Эмма сказала, что один из тварей зашел в соседний вагон. Пустота вцепилась в последний, ожидая моего появления. Я мог бы приказать ей пройти через весь поезд и покончить с тварью, но это было грандиозно для одной твари. Я должен был ждать. На следующей станции, независимо от того, здесь ли вывели наших друзей, нужно было уходить. Эддисон был нашим единственным шансом преследовать странных детей.