Текст книги "Я ненавижу тебя, чертов Уильямс! (СИ)"
Автор книги: Reo-sha
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
– Кто бы говорил, – хмыкает Доминик, но руку все же убирает и возвращается к своему кофе.
Как раз вовремя; мимо них, что-то щебеча, проходят Феликс и Феличиано и машут на прощание, а следом спускается и Джеймс.
– Я думал, вы никогда не закончите, – он выглядит не менее сонным, чем Байльшмидт, и не менее растрепанным. – Что, утречко было жарким? – многозначительно спрашивает он.
– Скорее ночь, малыш Джей, – качает головой Доминик. – А у тебя?
– А я развлекался с приставкой, – смеется Уильямс под внимательным взглядом Мэтта. Джеймс лишь хмыкает, вытягивает сигарету из пачки и самым наглым образом прикуривает от сигареты Уильямса, приобнимая его за талию. – Спасибо, Мэтти, – сильнее ухмыляется он, под смущенным взглядом.
Доминик с Гилбертом лишь переглядываются. Есть что-то детское в этой показной близости, однако если раньше Джеймс набрасывался с яростными поцелуями, то теперь действует куда нежнее и мягче, хотя менее вызывающей картина и не становится. Они говорят еще некоторое время, пока у Хедервари не заканчивается кофе, а сверху не показывается Эдельштайн.
– Вы уже домой? – уточняет Мэтт, когда тушит вторую сигарету о пепельницу.
– Да, будем продолжать начатое, – подмигивает Гилберт. – А вы в ночную? Смотрите не шалите!
Мэтт испытывает странное чувство дежавю, когда смотрит на удаляющуюся троицу. Смотреть на Джеймса отчего-то не хватает духу, потому что взгляд впивается точно в него и прожигает очередную дырку.
– Не шалить? – Джеймс хмыкает рядом с ухом и втягивает губами мочку. – Я подумаю.
Он тушит свою сигарету и идет наверх прежде, чем отомрет Мэттью. А тот так и стоит с перехваченным дыханием и частым битом сердца в груди и смотрит вслед.
Комментарий к Глава 22. Предложение
https://vk.com/wall-141841134_197
========== Глава 23. Вместе ==========
Джеймс устало трет глаза и откидывается на спинку рабочего кресла. Наконец-то все сделано, хотя стрелки часов уже ползут к полуночи. Новый выпуск готов от и до, а Джеймс отчего-то угрюмо смотрит на дверь. Вчерашний разговор со Стивом так и не дает ему покоя, но с Мэттом поговорить пока не удалось – Уильямс и сам по уши загружен делами и лишь пару раз за вечер показывался в зоне видимости Джеймса.
Джеймс хмыкает и прикрывает глаза. Они встречаются уже два с лишним месяца, хотя Уильямсу и сложно в это поверить – время пролетает слишком быстро и незаметно. Джеймс так же не может понять, в какой момент злость на Мэтта перешла в злость на самого себя.
– Чертов Уильямс…
Даже любимое обращение больше не звучит с раздражением. На Мэтта вообще сложно злиться. Он гасит любую агрессию Джеймса, сводит на нет все дурные замашки и как от мишуры избавляет от приевшейся маски угрюмого человека. Рядом с Мэттом хочется улыбаться, и это чувство странное, непривычное. Джеймс встречался со многими за свою жизнь, но еще, кажется, ни с кем не было настолько до беззаботного хорошо. Нереально.
– Джей?
Дверь открывается тихо, а сам Мэтт показывается в проеме и мягко улыбается. На нем обычная футболка и безразмерная толстовка поверх – все так же, как и было вечером, когда Джеймс нахально прикуривал от чужой сигареты. Наверняка если обнять и прижаться ближе, будет ощутим и запах табака и пресловутый аромат жженого сахара, который Мэтту чертовски идет.
– Что?
Джеймс иногда проклинает себя за сухость, но попросту не может говорить мягче. Почему-то впервые в своей жизни он искренне жалеет, что родился именно таким, с такой внешностью и вырос с таким характером. Впервые в жизни он задумывается о том, что хотел бы быть нормальным омегой не потому, что так было бы проще жить самому, а потому, что он хочет нравиться. Нравиться не омегам своей суровостью и нетепичностью, а вот этому слишком мягкому альфе, пусть он и скрывается за своими масками. Даже в маски и ложь хочется верить.
– Пойдем? Я подвезу тебя до дома, – Мэтт так и не вторгается в кабинет, словно не желая нарушать чужое личное пространство, и Джеймс отчасти благодарен. Другая часть желает броситься к Уильямсу и стиснуть его в объятиях до хруста костей.
– Сейчас, соберусь, – бросает вместо этого Джеймс.
Мэтт кивает и уходит. Ему тоже нужно одеться и выключить везде свет, нужно взять свои вещи и с десяток раз проверить, ничего ли он не забыл. Даже об этом Джеймс думает с улыбкой, натягивая на себя куртку, но не застегивая ее – март в этом году выдается на удивление теплым после промозглой зимы.
Они спускаются вниз вместе в уютном молчании, говорят о какой-то ерунде у машины, пока оба выкуривают по сигарете, а потом садятся на свои места. Мэтт заводит мотор, расстегивает куртку и трогается с места, а Джеймс просто смотрит и любуется этим мягким, сосредоточенным профилем. По пустым улицам дорога проходит быстро, машина едет мягко, а Джеймс никак не может оторваться. Даже сердце в груди колотится чуть чаще.
Машина притормаживает у дома Джеймса, Мэтт глушит мотор и потягивается, разминая руки и плечи. Таким сонным он выглядит даже более милым, чем обычно, а Джеймс хмыкает и тянется за поцелуем.
Целоваться в машине неудобно, но горячо, потому что Джеймс водит ладонями под футболкой, дразнит губы своим языком и целует все напористее. Мышцы под ладонью ощущаются отчетливо, плотно, и Уильямс попросту млеет, когда представляет, что можно сделать с этим парнем, как можно с ним…
– Эй, Мэтти, ты не хотел бы переспать? – Джеймс шепчет это в губы, а после спускается к шее и ярко кусает.
– Что? Но ведь… – Уильямсу тяжело соображать в такой обстановке, когда его конкретно лапают и откровенно возбуждают.
– Не сейчас, сейчас слишком поздно, – тут же откликается Джеймс и обводит укус языком. – Только спать будем на моих условиях, – сердце заходится бешенным ритмом в груди.
– Каких? – Мэтт чуть сползает в кресле и дышит чаще, глядя в потолок.
Джеймс едва ли удерживается, чтобы не продолжить прямо сейчас. Форменное безумие, от этого альфы у него попросту срывает крышу и ломаются все тормоза. Даже при том, что Джеймс ожидает сейчас отказа и посыла на все четыре стороны, даже при том, что это, черт возьми, альфа!
– Я буду вести, – шепот срывается с губ слишком явно и пошло по влажному следу. – Я буду иметь тебя так, как мне вздумается, а ты будешь подчиняться.
Мэтт сползает еще ниже и с шумом выдыхает, прикрывая глаза и, видимо, отчаянно пытаясь не представлять под ощутимые укусы на шее.
– Я так и думал, – шепчет он хрипло, так что Джеймса окончательно срывает с катушек от этого голоса. – Ты же… Ты же с омегами встречался, а у меня и опыта никакого нет, так что… – Мэтт сглатывает и облизывает пересохшие губы. – Почему бы не попробовать? Я согласен.
Джеймсу кажется, что в этот самый миг мир переворачивается окончательно. И от голоса Мэтта, и от того, как он часто дышит с нелепо задранной толстовкой на теле, с явным бугром на ширинке. С этим чертовым согласием, на которое Джеймс даже во снах не рассчитывал. И все вместе просто дико, неправильно, но слишком желанно, чтобы упускать.
– На ближайших выходных, – шепчет жарко Джеймс. – И учти, ты сам согласился.
В груди бешено колотится сердце. И Джеймс знает: эти выходные он будет ждать с особым нетерпением.
***
– Черт, я думал, этот официант тебя там со всеми потрохами своим взглядом сожрет.
Гилберт плюхается на широкую кровать Родериха со всего размаху и вытягивается во весь рост. На его бледном теле еще видны влажные следы после душа, отчего кожа заметно блестит при неярком свете бра. Должно быть прохладно, но Гилберт лишь подтягивает домашние штаны и недовольно сдвигает брови к переносице.
– Мне нет до этого дела, – отрешенно говорит Родерих. – А ты что же, ревнуешь?
В его голосе едва заметно ползет довольство. Но Эдельштайн перелистывает страницу книги, лишь мимолетно скашивает взгляд на Байльшмидта, а потом снова утыкается в текст. Делает вид, что утыкается, на деле же Гилберт, распластанный рядом со сползшими штанами, подкачанным телом и растрепанной шевелюрой, к которой так и тянет прикоснуться, вызывает целую бурю эмоций и непрошенных желаний. Родерих мог казаться сколь угодно утонченной и брезгливой скотиной, однако же свои потребности у него имелись. Да и не только потребности. Эдельштайн хочет Гилберта, так же, как хочет Доминика, а прошедшая ночь после фильмов и вовсе будоражит сознание.
– Конечно, ревную, – Гилберт ворчит, а излом губ кривится сильнее обычного. – Ты можешь принадлежать только мне и Нику.
В этом собственничестве есть своя прелесть. В самом тоне голоса, пропитанном обожанием и злостью на неизвестного, столько манящего и притягательного, что Эдельштайн невольно поджимает губы и сглатывает. У него все внутри скручивает от чужого трепета, направленного на него, а когда этот трепет увеличен вдвойне…
– Глупый, – он качает головой почти спокойно, с легкой усмешкой на губах. Почти спокойно ждет реакции и получает ее моментально.
Гилберт слишком вспыльчивый.
Он подрывается с места, с явным желанием возмутиться и отстоять свое, сверкает своими алыми глазами, но не успевает сказать ни слова. Потому что книжка летит ко всем чертям, а Родерих сжимает серебристые пряди на затылке и жадно целует. Потому что все слова тонут за языком, а поцелуй превращается в настоящую яростную борьбу. Гилберт не уступает альфам в своем желании брать бразды правления, а Родериха тем больше завлекает и Байльшмидт, и Доминик. Они оба такие. Целеустремленные, сильные, с несгибаемым стержнем. Они – опора для Эдельштайна, и он почти готов признаться, что не хочет знать жизни без них. Но немного позже, сейчас его завлекает этот дерзкий взгляд и ладонь, которая самозабвенно ползет по собственной груди.
– Желать быть рядом – глупо? – Гилберт взбрыкивается сквозь поцелуй, выплевывает в губы слова, а сам все ощутимее скользит под рубашкой.
Эдельштайна это заводит. Заводит вспыльчивость и крутой нрав, заводит наглость и эти почти нежные прикосновения. Заводит Гилберт, черт возьми.
– Глупо ревновать того, кто уже принадлежит тебе, – хмыкает в ответ Родерих и сжимает зубы на губе.
Гилберту нужна секунда на осознание и ровно столько же, чтобы наброситься с куда большим напором. Секунда, в которую по всему телу от понимания бежит безудержная волна, а вдоль позвоночника сползает дрожь. Одно мгновение, чтобы разом кожа стала горячее, а пальцы приятно закололо от мурашек. И эта секунда проходит, а Родерих сам уже стоит на коленях на пружинистом матрасе и тянет Байльшмидта ближе, пока тот судорожно ведет ладонями по спине и пытается избавить от ненужной рубашки. Зачем она вообще дома после душа?!
Тряпка летит вниз. Самоконтроля нет и в помине. Где-то сзади хлопает дверь, но Гилберт даже ухом не ведет, он полностью поглощен Родерихом перед собой и его запахом. Не запахом альфы, который предназначен для омег, а ароматом тела и вишневого геля для душа, ароматом самого Эдельштайна.
Гилберт приходит в себя, лишь когда по пояснице ползут чужие ладони. Они влажные, разгоряченные после душа и куда более грубые, нежели руки Родериха.
– Ник, – Гилберт задыхается, силится повернуть голову, но матрас сзади прогибается, а Эдельштайн крепко хватается за подбородок.
– Смотри на меня, – холодный голос Родериха пробирает настоящим жаром до самых костей.
Потому что за этим напускным холодом и спокойствием Гилберт отчетливо слышит желание. Потому что власть, с которой на челюсти сжимаются пальцы, находит отголоски внутри тела и отдается очередной волной дрожи. И Гилберт смотрит вперед, в сиреневые заинтересованные глаза, пока Эдельштайн очерчивает пальцами подбородок, надавливает на губы и проникает в рот.
– Соси, – приказывает Родерих.
На его шее заметно дергается кадык, но голос тверд и даже не дрожит. Сзади ладони крепко стискивают ягодицы, и Гилберт хрипит, сдавливает пальцы губами и втягивает их в рот. Эдельштайн глядит довольно, а по заднице прилетает глухой шлепок ладони.
– Решили поиграть без меня? – голос Доминика на загривке становится последней каплей.
Вслед летит новый шлепок, Гилберт хочет развернуться, высказать все, что думает, но его удерживают, пусть лишь номинально, но эта ограниченность действий заводит все сильнее, собирается комом в животе и тянется к паху.
Пальцы вдавливают язык и толкаются вперед в неторопливом ритме. Доминик беззастенчиво лапает, разводит ягодицы в стороны, сжимает их сильнее, чтобы потом ослабить напор и начать все заново. А Гилберт сходит с ума от них двоих. Ему нужно хоть куда-то себя деть, и он тянется к коже перед собой, спускается ниже, к редким темнеющим волоскам от пупка, все ниже…
– Без рук, – Родерих тянет губы в язвительной, слишком нахальной ухмылке.
Гилберт рычит и снова получает шлепок по заднице, куда сильнее предыдущих. Он весь подбирается и впервые ощущает, насколько крепко у него уже стоит. От этого хочется застонать, но он лишь неуклюже расставляет ноги чуть шире, а Доминик расценивает это по своему и тянется ладонью к паху.
– Гил, никогда не думал, что тебя это так заводит, – его насмешливый голос становится последней каплей.
Пальцы обводят стояк с нажимом и ощутимо, Гилберт затылком чувствует чужую ухмылку, но перестает о ней думать сразу же, когда его член по хозяйски взвешивают в ладони.
– Хорошо так заводит, – повторяет Доминик и прижимается теснее.
Байльшмидт замирает, ощущая чужой стояк задом, а нажим на подбородок вдруг исчезает, как и пальцы изо рта.
– И правда, – Родерих уже скользит по паху с видом юного ученого.
– Да вы ахренели… – Гилберт низко стонет, и пытается вывернуться, но куда там – его зажимают с двух сторон, лапают самое ценное. А еще трутся с нажимом, Родерих о бедро, Ник о ягодицы, и Гилберт не хочет врать себе – это до потрясающего пошло и заводит.
– Да неужели?
Чей голос звучит у уха, Байльшмидту уже не дано понять. Он просто закидывает голову назад и кайфует, пока его ласкают в четыре руки. Прохладный воздух скользит по плоти, когда штаны оказываются больше не нужны, чужое дыхание опаляет кожу слишком ощутимо, а чертов запах возбуждения только усиливается с каждой секундой. Глухое дыхание перерастает в поцелуй.
Гилберт краем глаза видит, как целуются Доминик и Родерих. У них все выходит мягче, спокойнее, но с не меньшим азартом. И эта картинка прочно отпечатывается в мозгу. Гилберту отчаянно хочется увидеть этих двоих вместе и в тоже время настолько же отчаянно хочется получить разрядку – член буквально пульсирует от крови и разрывается от возбуждения. Потому что пальцы умело обводят взбухшие вены, массируют яички, обнажают головку и ведут в размеренном ритме вверх-вниз-вверх. Это крышесносное чувство, хоть и только руки. Это несравнимо, когда вот так, в тесноте и с нарастающим жаром внутри. И Гилберт почти готов поддаться этому разбухающему кому внутри, почти готов взменуться за грань, даже двигается непроизвольно сам…
– Эй, а не рано ли? – Родерих, черт бы его побрал, разрывает поцелуй и впивается зубами в оставленный прошлой ночью засос. Яркая вспышка боли должна бы отрезвлять, но у Байльшмидта перед глазами ползут яркие искры, а томление увеличивается в десятки раз.– Не хорошо заканчивать без нас.
– Да вы издеваетесь?! – Гилберт срывается под смех Доминика, но его уже разворачивают на месте, а вся нега и кайф разом рушатся.
Но возбуждение так и не уходит, нет. Напротив, под жарким взглядом Хедервари Гилберт думает, что благополучно только что попал в первый круг ада. Ведь в реальности просто не может быть так душно от желания.
– Конечно, – Ник снова нахально хмыкает и обводит губы языком. Чертов демон-соблазнитель, ему эта роль подошла бы слишком хорошо. – Ведь так интереснее.
Хищный оскал Доминика кажется совсем непривычным и запретным. Его влажные губы тоже из ряда вон, но Гилберт сейчас слишком увлечен собственной неудовлетворенностью. Его тело жаждет прикосновений, его естество стремится к чужому теплу, а Доминик смотрит почти снисходительно, когда резко дергает Байльшмидта на себя и целует.
Вот это и есть борьба. Гилберт вспоминает все сотни драк, которые когда-либо происходили между ними, все миллионы перепалок и миллиарды язвительных слов. Это все в одном поцелуе, где никто не желает уступать, где за шумом крови в голове не слышно больше ничего из реальности. Гилберт теряется в нем, теряется в круговороте мыслей и лишь вздрагивает, когда между ягодиц ощутимо ползет смазка.
Он бы отстранился, чтобы возмутиться, но Доминик впивается в волосы и держит крепко. Он бы треснул его со всего размаху, но наслаждение выбивает абсолютно все мысли.
– Черт бы… вас… побрал… – Байльшмидт хрипит прерывисто и жмурится, когда пальцы Родериха толкаются внутрь.
Черт бы побрал весь мир. Дыхание обрывается при каждом вздохе и режет сухостью гортань. Весь воздух словно заменили разом чистым кислородом, так что голова идет по кругу от его переизбытка. Голова идет по кругу и от толчков, и от губ, и от пальцев. От всего, что окружает Гилберта сейчас в этом сумасшедшем треугольнике, одной гранью которого он является.
– Но тебе нравится, – Доминик шепчет это сбивчиво. Он тоже возбужден до предела – полотенце, единственное, что было из одежды, давно валяется где-то на кровати, и стоящий член не скрыт ничем. – Ты сам говорил, что любишь, когда тебя имеют, – он продолжает шептать под частые тихие стоны.
– Это когда? – Гилберт отчаянно пытается собрать свои мысли в кучу – второй палец проскальзывает ощутимо и попадает по простате. – О-о-ох.
– Когда начал искать себе альф, – слова Доминика летят сквозь толщу воды.
– Нравится быть под кем-то? – Эдельштайн бьет сильнее и слышит еще один довольный стон. – Нет, Гил, ты просто слишком любишь себя и это удовольствие.
Новый толчок вышибает остатки мыслей. Родерих попадает пальцем в небо, но Гилберту слишком наплевать на это в данный момент. Он бы возмутился, будь ситуация менее горячей. Но сейчас его даже ноги с трудом держат, что говорить о черной пустоте вместо мыслей. С третьим пальцем весь мир так и вовсе рассыпается карточным домиком.
– Вот так, громче, Гил.
Гилберт больше не слышит никого и ничего. Его замыкает на этом жаре и напряжении, которое скатывается через край. Он в забытье тянется к члену, но Доминик ловит запястья, впивается губами в соски и ласкает их поочередно. Гилберта колотит и трясет. Слишком много ощущений затягивают в настоящую черную дыру, и он падает все глубже, пока резкий толчок внутрь не отрезвляет.
Но реальность проясняется лишь на секунду. Рядом с ухом дыхание Эдельштайна, перед глазами расплывчатый Доминик с пожирающим взглядом, внутри крепкий и крупный член альфы. И он двигается с напором, сильно, глубоко. Гилберт срывает на стонах голос. Он мечется в крепких руках и радуется, что они вообще есть, иначе равновесие давно было бы потеряно. Байльшмидт со странным удовольствием насаживается сам сильнее, и чувствует, как разрывает этот ком внутри, как судорогой накрывает мощнейший оргазм, а толчки так и продолжаются. Вперед-назад-вперед-назад. Это выше сил, дальше всех кругов ада, когда в расслабленное и слишком чувствительное тело раздражающе приятно вдалбливаются. С силой. С тяжелым дыханием. С умилительной нежностью, слетевшей с губ, которой Байльшмидт уже попросту не слышит, проваливаясь в темноту.
Гилберт приходит в себя со стоном и ярким ощущением нереальности происходящего.
– Проснулся? – рядом с довольной ухмылкой валяется Родерих, а вот Доминик…
Гилберт хрипло стонет и все-таки разлепляет глаза, тут же вцепляясь в пшеничные волосы Хедервари. Времени, видимо, проходит не так много, но Доминик с садистским удовольствием посасывает вновь крепнущий член.
– Ни-и-и-ик…
Байльшмидт с трудом понимает, что происходит, с трудом собирает себя, но теплая влага рта – приятна, язык скользит до умопомрачительного настойчиво и жарко, и Гилберт вновь чувствует этот ком внутри. Член выскальзывает изо рта с хлюпающим звуком, а Хедервари небрежно вытирает слюну с уголка губ.
– Второй заход, – нахально объявляет он.
Гилберт не успевает возмутиться, не успевает даже возразить, лишь удивленно таращится на то, как Доминик осторожно устраивается на нем и упирается ладонью в грудную клетку.
– Только попробуй мне что-нибудь сказать, – хмыкает он, и Гил тихо стонет – головка скользит между ягодиц, пока Доминик придерживает член ладонью.
– Например, про то, что тебе нравится погрубее? – Байльшмидт, наконец, приходит в себя и тихо смеется, но затыкается моментально – тесное тепло ощущается куда острее чем чужой рот.
– Я придушу тебя, – Доминик не торопится и прикусывает губу. Он успел растянуть себя под внимательным взглядом Родериха, пока Байльшмидт был в отключке, и все же ощущения немного неприятные, и в тоже время тянущие, завораживающие…
– Своей задницей?
Гил просто не может прекратить, хотя и сам снова дышит чаще и завороженно смотрит на это сосредоточенное лицо. Возбужденный до крайности Доминик, который сам резко насаживается до упора – зрелище просто великолепное. Родерих, видно считает так же, потому как Байльшмидт отчетливо слышит его сбитое дыхание рядом.
– Да хоть чем, – рычит Ник и резко двигается на члене.
Это приятно. Не так оглушающе ярко, как ранее, но Гилберту нравится настолько, что он все же затыкается и подается бедрами вверх. Это иначе. Член еще слишком чувствительный после первого оргазма и все отдается внутри трепетом и манящим теплом, когда Доминик двигается чуть быстрее и закидывает назад голову. Тяжелый воздух вокруг отчетливо пахнет возбуждением, и Гилберт бесится только с того, что им снова управляют, ведут, не дают вдоволь насладиться чужим телом.
Сил не так много, но Байльшмидт вдруг резко опрокидывает Хедервари на кровать и вбивается до шлепка яиц о ягодицы.
– Какого черта? – Хедервари огрызается было, но тут же впивается в плечи и стонет – новый размашистый толчок не заставляет себя ждать.
– Ломаю тебе планы, – Гилберт закусывает губу и продолжает делать так, как хочется ему. Так, как нравится самому Доминику.
– Я точно придушу тебя в следующий раз, – Хедервари задыхается и стонет. Его пальцы впиваются в кожу до синяков, но Гилберту все равно. – Разложу на кровати и поимею так, что сидеть потом не сможешь, – угрозы звучат нелепо, сквозь хрип и сбивчивые слова.
– Исполняешь свои нереализованные желания? – Гилберт мурлычет это нагло и тянется ближе. – Извращенец.
– Завались, Байльшмидт, – Доминик тянет за светлые волосы, впивается в пряди и сам запрокидывает голову назад – слишком хорошо.
И Гилберт затыкается и млеет. Гилберт входит резко, глубоко и сильно, как того хочется больше всего. Все мешается в сплошной ком удовольствия и наполненности, а когда губ касается нежный поцелуй Эдельштайна, а его ладонь накрывает член, Доминик и вовсе проваливается за грань. Все томление разом обрушивается на него мощнейшей волной, накрывает с головой, и он стонет прямо в губы, в последние секунды безуспешно стараясь продлить это еще ненадолго. Но все тело скручивает от наслаждения, вся усталость разом вдавливает в кровать, а нежность Гилберта, мазнувшего поцелуем по щеке, и вовсе выбивает.
Они лежат спустя некоторое время на кровати втроем и смотрят в светлый потолок, почти проваливаясь в чарующий сон.
– Пожалуй, такое я точно не променяю ни на что, – Родерих, чуть растрепанный после бурной ночи, лениво перебирает светлые пряди Гилберта.
– Чего? – Байльшмидт в полудреме открывает один глаз и косится им на Эдельштайна.
– Того. Чтобы не ревновал меня больше, – хмыкает тот и расслаблено зевает – день и вечер выдались более чем насыщенными.
– И ты это решил только после секса? – Гилберт недовольно вскидывает бровь, начиная было подниматься, но Доминик, шикая, грубо вдавливает его обратно в кровать.
– Я понял это еще год назад, когда вы никак не решались мне признаться, – тихо смеется в ответ Родерих.
– Иди ты, – бурчит Байльшмидт в подушку, вспоминая то время, но Эдельштайн лишь сползает ниже на кровати и качает головой, зарываясь носом в светлые волосы.
Такую нежность Родерих позволяет себе крайне редко, но сейчас он слишком расслаблен и доволен всем, чтобы отгораживаться от всех масками. Не от этих двоих.
Доминик тем временем гасит яркий ночник и укладывается с другой стороны. Комната постепенно затихает вместе со спокойной ночью, дыхание людей рядом выравнивается, а Эдельштайн смотрит на два светлых силуэта и не может сдержать улыбки.
– Люблю, – шепчет он, закрывая глаза. – Вас обоих, раздолбаи.
– Как и мы тебя и друг друга, – шепот Доминика становится полной неожиданностью. – Так что не смей бросать.
Ответа не требуется. Родерих Эдельштайн лишь тихо усмехается и втягивает носом слабый запах табака. В этих бетах нет столь манящего аромата омег, нет покладистых характеров и привитых манер. Но Родериху и не надо – этой мишуры он наглотался в родном доме. А вот их простоты и честности, их перепалок и нежности Эдельштайн не променяет ни на что в этом мире. И тепла, которое рождается от них в сердце. Родерих не считает себя романтиком и примером идеального парня, но в одном он уверен наверняка – эта любовь для него важнее всего в этом мире.
Комментарий к Глава 23. Вместе
https://vk.com/wall-141841134_209
========== Глава 24. Желание ==========
Весь конец недели проходит как в тумане. Джеймс до сих пор не может поверить в согласие своего парня, тем более в такое спокойное и легкое, да и к тому же фантазия теперь порядком барахлит, стоит только Уильямсу представить, что и как он хочет сделать с Мэттом. А потому он старается лишний раз даже не подходить к тому, чтобы не тревожить и без того взбудораженные мысли. Мэтт, к слову, бегает по студии как обычно, вертится белкой в колесе, помогает всем и каждому и, кажется, совершенно не заморачивается.
Работы много. После недельного отсутствия Альфреда наверстывать весь материал приходится в темпе, так что вся беззаботность коллектива разом улетучивается за беспрерывной работой. И если Джеймс еще умудряется вырваться хотя бы в курилку, то вот Мэтту такое счастье не светит. Он на пару с Оливером пытается распределить график работы по дням, чтобы залатать образовавшуюся дыру, а заодно заново обзванивает всех гостей и ищет замену отказавшимся.
– Дурдом, – Гилберт плюхается на родной подоконник со всего размаху и тут же тянется к пачке с сигаретами.
– Не то слово, – подхватывает Джеймс, смачно зевая и приваливаясь к стене. Его работа теперь начинается намного раньше и привыкнуть к новому графику, хоть и временному, не получается совсем.
– Скоро он закончится, и снова будем спокойно болтать с Мэттом и ребятами в курилке, – усмехается Байльшмидт, прикуривая.
Джеймса снова замыкает на Уильямсе. На его растерянном лице с поплывшим взглядом, алых от возбуждения щеках, частом дыхании… Он трясет головой из стороны в сторону, что не укрывается от внимания Гилберта.
– Вы что, поссорились? – предполагает задумчиво тот, глядя Уильямсу в глаза. – Ты в последние пару дней даже в его сторону не смотришь, – хмыкает он, хотя во взгляде скользит беспокойство.
– Да нет, просто решили переспать, – в каком-то трансе отвечает Джеймс.
Он сам не понимает, почему его так сильно зацикливает на этой мысли. Уж если кому и нужно переживать, то это Уильямсу, но точно не Джеймсу. В конце концов, не в первый же раз! И все же Джеймс переживает, до конца не верит, что и правда предложил это Мэтту и что тот не струсит в последнюю секунду.
У Гилберта рядом тем временем челюсть медленно ползет к полу. Но он все же берет себя в руки и трясет головой, затягиваясь по новой.
– Не прошло и года, – хмыкает он. – Я уж думал, вы до скончания времен будете недотрог из себя строить. Мэтт так точно.
Джеймс лишь качает головой, но молчит. Фантазия снова услужливо подкидывает слишком яркие картинки, и Уильямс просто искренне радуется, что уже пятница, и скоро всем этим мыслям придет конец.
***
– Проходи, – Джеймс хмыкает и отступает в сторону от двери, пропуская внутрь своего гостя.
Мэтт улыбается и протягивает ему пакет со сладостями к чаю, пока сам торопливо раздевается и вешает все на крючок. Он вообще часто приносит что-то вкусное с собой, и сколько бы Джеймс не сердился поначалу на эту привычку, теперь окончательно привыкает.
– Стив дома? – Мэттью неторопливо оглядывает кухню и не отмечает привычных коробок из-под пиццы – значит, как минимум, днем старший брат Джеймса еще был здесь.
– Нет, ушел недавно к своему парню, – Уильямс раскладывает по полкам конфеты и баранки. – Чай будешь или сначала поиграем?
Мэтт сглатывает – настолько вкрадчиво звучат слова в разом поменявшемся тоне. Но сам Джеймс стоит спиной, словно ожидает отказа и готовит план к отступлению. Мэттью видит это по напряженным плечам, чуть сгорбленной спине и нервным движениям рук, которые кажутся абсолютно бессмысленными – Джеймс просто перекладывает мелкие коробочки с места на место.
– А ты сам как хочешь? – Мэттью чувствует, как сохнет глотка от простых слов и поднимается с места.
Он подходит к Джеймсу почти вплотную, но не касается, не тянется руками, лишь смотрит на окаменевшую спину, затянутую в обычную черную футболку, сильно растянутую на плечах.
– А ты все еще хочешь позволять мне делать с собой что угодно? – он так и не поворачивается, но ладони больше не теребят предметы, лишь упираются в столешницу до побелевших костяшек.
– Брось, ты думаешь, я давал свое согласие на эмоциях? – Мэтт тихо смеется и втягивает носом знакомый аромат – он его порядком успокаивает. – Я хочу, Джей.
– Даже если это противоречит природе? – Джеймс все-таки разворачивается неторопливо и смотрит прямо в глаза. Взгляд тяжелый, угнетающий, приковывающий к месту, но Мэтт выдерживает его с легкостью и смотрит твердо в ответ. – Разве тебя, как альфу, это ни капли не напрягает?
– Какое мне дело до природы? Важен только ты, – Уильямс улыбается широко и уверено.
Джеймсу как никогда хочется верить, что эти слова не ложь. Они стоят лишь в десятке сантиметров друг от друга – наклонись, и стукнешься лбами, но Джеймс выдерживает это расстояние, не тянется по обыкновению вперед за поцелуем, не сгребает в объятия. Он получит все это сполна, но немного позже, а пока – игра началась.
– Иди наверх, в мою комнату, – Джеймс тянет это холодно, твердо, но с едва заметной ухмылкой.
Мэтт теряется лишь на секунду от сменившегося тона, но тут же кивает и разворачивается на пятках. Он слышит позади тяжелые шаги, но не оглядывается. Джеймс ведь хотел вести, а Мэтт не был наивным дурачком, чтобы не понимать – сегодня он должен полностью подчиняться. Не только из-за желания Джеймса, но и потому, что самому этого невероятно хотелось. Мэтт уже давно осознал и свои желания, и предпочтения, а потому одного взгляда на кухне ему сейчас хватило, чтобы понять – он нашел именно то, что хотел.
