Текст книги "Северянин (СИ)"
Автор книги: Nnik
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
– Что значит, разъяренная толпа идет на Медальхус?! – взревел конунг, выслушав доклад верного бонда. – Откуда она, Локи их всех пожги, взялась?
Это казалось немыслимым: едва вернулись рабы, посланные за одной из красивейших женщин страны, и передали требование наглеца Орма получить Тору, его Тору, взамен жены, как примчался запыхавшийся Харальд. И весть принес он так же не слишком радостную: бонды восстали.
Неповиновение Орма изумило и разозлило. Сама мысль о том, что конунгу можно ставить какие-то условия казалась дикой. Хакон уже хотел отправить своих людей покарать зарвавшегося бонда, как новая напасть заставила позабыть о строптивце.
– Чего им надобно?
– Они… – замялся Харальд, – они… они хотят тебя, господин, убить.
– Зачем? В чем причина? Я откуплюсь. Нужно лишь вызнать правильную цену.
– Боюсь… боюсь, не выйдет, мой господин. Они… очень злы. Идут драться, но не говорить. Больно не по нраву пришлось им похищение женщины Брюнольва, а потом еще и звезда Лундара… Нечем от такого откупаться, нечем… оплачивать горе и оскорбление.
– Как смеешь ты! – замахнувшись, рыкнул Хакон, но не ударил.
– Прости, господин, своего глупого слугу. Не ведаю, что такое болтаю.
– То-то! Значит… месть?
– Месть.
– Власть не сохранить, но за жизнь побороться можно… Или за власть тоже? – теперь конунг разговаривал, скорее, с собой, чем еще с кем-либо. – Да, они попытаются атаковать с земли, из сердца страны. Но море, душа Норвегии, истинная жена любого норманна – пока мое. Пусть уже не один годок Эрленд заправляет моими кораблями, стережет мои фьорды, но стоит приказать… Позвать моего сына, быстро!
Харальд выскочил в коридор, но почти сразу вернулся. Велел привести Эрленда какому рабу – тут же подумал Тормод. Но первым в покои конунга вошел отнюдь не Хаконсон. Низенький щуплый мужичонка неопределенного возраста был редким гостем в Медальхусе, но коли появлялся… Хакон застонал. Сколько еще бед уготовили ему боги в этот злосчастный день?
– Мой конунг, мне сказали ты здесь, и я поспешил, но могу ли?.. – многозначительный взгляд на Харальда. Тот брезгливо поджимает губы: подобное недоверие отвратительно.
– Говори!
– На горизонте корабли.
– Что?
– Корабли. Драккары. На них не видно ни знамен, ни щитов. Мы не знаем, но… Торир предупреждал, что корабли Олафа могут пойти… скрываясь.
– Отродья Локи! – Хакон впился пальцами в жесткие волосы, медленно покачал головой. – Только жизнь.
– Окружили… – отчаянно выдохнул Харальд. – Что… что ты будешь делать, господин?
– Отправлю Эрленда во фьорды, пусть встречает гостей.
– За ним пойдет слишком мало людей… и драккаров. Они не…
– Знаю! Знаю! Это не важно!
«Они не…» Они не что? «Не выживут»! – догадка заставляет Тормода вздрогнуть. Конунг собирается послать сына на смерть.
– Но что… куда подашься сам?
– Уйду. Скроюсь. На время. Потом уплыву. Спрятаться от тупой оравы бондов я сумею. Ты, – пинок по ребрам Тормода, – давай собирайся!
Тормод вскочил и кинулся складывать чистые рубахи конунга да штаны ровной стопкой на ложе.
Тихий скрип, шутливое:
– Отец, ты звал своего любимого сына? – просто кривляние, как обычно. Но Тормод почти уверен, что Эрленд и впрямь мечтает о родительской ласке. А сейчас горько. Оказывается, порой знать много – очень горько.
– Да, готовься к немедленному отъезду. На наши земли хотят напасть. Ты поведешь корабли.
– Кто? Когда?
– Олаф, – плевок на чистый пол, – этот выкидыш иноземных шлюх, что мнит себя сыном величайшего правителя, первого конунга славной Норвегии, хочет захватить наши земли. Он должен умереть.
– Я… понял. Только… отец, что за свара в городе? Говорят, сюда движется немалая рать!
– Это… глупости. Ты разберешься с Трюггвасоном, я займусь бондами.
– Если бонды и впрямь восстали, кто же… – Эрленд глядит на жесткое лицо конунга и замолкает. Медленно кивает. – Я понял. Пойду собираться.
Эрленд выходит. Спустя несколько ударов сердца Тормод кидается следом:
– Сбегаю за водой да хлебом.
Нагоняет Хаконсона Тормод уже у самых его покоев. Эрленд совершенно спокойно, даже слегка отрешенно оглядывает комнату и медленно тянется за большим холщевым мешком, вечно валяющимся на полу.
– Ты умрешь! – шепчет запыхавшийся Тормод.
– Я знаю, – сухой, равнодушный ответ.
– Эрленд, ты умрешь! – почти кричит Тормод, резко дергая Хаконсона на себя, встряхивая, желая вытравить дурь. Эрленд покачивается безвольной куклой. – Этот… этот… он будет жить, хочет жить, а тебя вот так вот – на смерть посылает. Собственного сына, свою кровь!
Перед глазами Тормода встает окровавленный Эрик. Мертвой рукой продолжающий сжимать секиру.
– Это… неважно, – Эрленд отводит взгляд, закрывает лицо волосами, будто прячется.
– Почему? – Эрленд молчит. Тормод вздыхает, трясет головой, падает на лежак. – Помнишь… – тихо начинает он, – помнишь, ты предлагал освободить меня? Ну, ошейник снять, из города вывести? Ты… ты еще можешь это сделать? – медленный кивок. – Тогда… тогда давай… сейчас. И… пойдем со мной. Просто забудем. Власть сменится… И мы заживем сызнова в перерожденной Норвегии.
– Весть о нас разнеслась больно далече, – растревожив легкий серый пепел колыхнувшимся плащом, Орм тяжело опустился рядом с Нордом, – дюже рано. Сбежит, тварь.
Бонд сплюнул на раскаленные угли, слюна зашипела, исчезая. Норд безразлично пожал плечами, нашарил хворостинку и сунул ее кончик в костерок. Дождавшись, покуда палочка загорится, вынул ее и стал помахивать крохотной алой искоркой, задумчиво следя за ней глазами.
– Неважно. Он свое получит. Думаю, – Норд усмехнулся, вспоминая Тормода с его жаждой мести. Мальчишка оказался молодцом – сумел и при конунге остаться, и сколько раз сталкивались, сроду виду не подал, что знакомы. Справится. И не денется никуда, Норд уверен. – И мы получим его голову. А коли повезет – не только его.
– Ивар… Ивар говорил, другой конунг скоро будет. Другой, хороший, – последнее слово Орм произнес будто взвешивая, определяя, можно верить али нет. – Ты… ты ведь знаешь что-то об этом?
Огонек на конце хворостинки загас. Норд обиженно закусил губу, пожевал ее. Снова ткнул палкой в пламя.
– Что знаю – не всем рассказываю. Да только не долго сему секретом быть осталось, скоро всем все откроется.
– И все же? Ведь сейчас ты тут не потому, что Хакон тебе не по нраву – ты не против него, ты с кем-то другим.
– А что? То, что я с кем-то, мешает мне… недолюбливать Хакона?
– Отчего ж? Совсем не мешает. Только… смысла нет. Ты ведь не здешний? Похож, конечно, и говоришь справно, только…
– Чуйкий какой! А пусть и не здешний, пусть ничего против Хакона не имею, тебе-то что? Я помогаю? Помогаю. Женку твою от поругательства спасаю? Спасаю. Чего ж еще?
Орм пожал плечами, потянулся к красной искорке, отдернул руку – огонек хоть и мал, да горяч.
– Кабы не обжечься.
– А ты не боись. Страх он… заставляет топтаться на месте. А какая дорога, коль нет движения?
Орм почесал затылок, одернул рукав рубахи, поднялся да пошел прочь. Почти сразу же его место занял Торвальд.
– Чего хотел?
– Узнать, кто новым конунгом станет.
– Ты так уверен, что станет? – хмыкнул Торвальд.
– Угу. Куда ж денется? Ой, драка завтра будет… чую прям, – спина Норда выгнулась, мускулы под тканью напряглись, суставы хрустнули.
– Никак в нетерпении весь?
– А то! – подмигнул Норд. – Столько сил положено.
– Странно так, – с Торвальда сошла вся игривость, – правда ведь, годы потратили. И на что? На сбор толпы грязных вонючих воинов?
– Ну, после двухдневного перехода ты тоже не цветами благоухаешь! А вообще… ты только глянь, сколько их здесь! Думаешь, быстрее бы собрали? Здесь ведь не только отупевшие от работы крестьяне, нет. Здесь бонды, те самые, что, беря в руки оружие, становятся грозой многих народов, те, кто на тингах вершат судьбу своей страны. Здесь… здесь карлы и ярлы. Ярлы, Торвальд! Их не проведешь. Их нужно убедить, и убедить хорошенько, что при новом конунге им будет лучше. Тогда они пойдут. Иначе – ничем не сдвинешь. Все… все в мире держится на человеческих жадности и гордости. Только так, – помолчали. Красные блики костра играют на светлых волосах, отражаются в глазах, от чего синие радужки Торвальда отсвечивают фиолетовым, а бледно-голубые Норда кажутся едва ли не оранжевыми. – Так, все. Спать! Завтра будет долгий день.
Ну вот и все: земля, что столь долго лишь являлась во сне да грезилась наяву, предстала взору Олафа Трюггвасона. Темные, неприветливые берега манили, серое, мрачное море гнало суда вперед. Сердитый ветер треплет одежду и надувает паруса, холодные соленые брызги мелко жалят кожу. Остатки утреннего тумана рассеиваются, Норвегия начинает казаться еще ближе, еще достижимее. И такое ликование наполняет душу, такое счастье распирает изнутри… что Олаф отчаянно завидует Валпу, который, цепляясь за мокрые веревки, едва ли не полностью свешивается за борт и кричит. Кричит громко, звонко, безгранично восторженно, как человек, впервые познавший свободу.
– Ишь как заливается Дурень, – ворчит кто-то из гребцов, а Олаф не может заставить себя согласиться, осадить мальчишку. Потому что такой же крик рвется и из его груди. Норвегия… неизведанная и прекрасная. Родная и невероятно далекая. Самая-самая любимая и столь ненавистная. Там жили все его предки. Там он родился. И там убили его отца, заставив мать бежать с младенцем на руках в далекие земли руссов. Многие знали, что рос Олаф под крылом князя новгородского Владимира. Только мало кому известно, что это было за детство: мать змеей, на груди пригретой, кликали, Олафа выродком звериным, вражьим детиной. Были и те, конечно, кто привечал юного иноземца, сладким пряником одарил иль игрушкой какой. Да и дети не чурались в забавы свои брать. Простой люд жалел даже: на чужбине мальчонка растет бедный. А вот при самом князе… сколько раз думал Олаф, что куда легче жилось бы им, коли не стал держать при себе Владимир их, а отправил бы в какую дальнюю деревеньку. Олаф бы Белославом* стал зваться, мать его Молчаной**. И жили бы тихо да славно. А… нет. И при отце Олаф должен был бы постоянно остерегаться козней да происков ярлов, а уж без защиты родичей… вовсе страх один. Порой Трюггвасону казалось, Родина предала его. И так пакостно становилось, так тошно – хоть иди топись. Но ничего, выстоял, вырос. Встретил нежную Гейре и словно крыльями обзавелся. Говорят, любовь только в сагах да балладах бывает, лишь бродячие сказители о ней поведать могут – ложь то. Может, каждый может так любить, чтоб каждый день – чудесный сон, жизнь – рай на земле воцарившийся. Олаф на жену смотрел – налюбоваться не мог. Руки коснуться – уже счастье. Улыбку приметить – сердце замирает. И нет обид на душе, нет камня на сердце. Ничего не нужно – только слушать ее легкое дыхание.
Три года. Три счастливых года – один миг настоящей жизни. А потом боль. Такая, что дышать невозможно. Будто разом мир лишился красок и тепла. Пусто и холодно. И совсем-совсем одиноко. Снова Олаф чувствует себя преданным. Только теперь уже не Норвегией, а судьбой, отбирающей самое ценное. Следующие четыре зимы Трюггвасон толком и не помнил. Бесконечные скитания, смена безликих мест и людей. Мороз, гнездящийся в нутре, да вой метели, сопровождающий всюду. А потом – как проснулся. Пытался молить богов, проклинал, сетовал, а надо было просто их отринуть. Поверить в себя. И сумел ведь, поднялся. Тогда и порешил: ничего зазря нахальному року не отдавать. А что тот без спросу отнял – вернуть. Возродить к жизни Гейре – выше человеческих сил. Но овладеть страной отцов – вполне возможно.
И сейчас, у самых берегов своей хмурой Родины, Олаф был уверен как никогда: Норвегия будет его.
__________
* Белослав – древнеславянское имя, от бел, белый, белеть, отсылка к кипельно-белым волосам Олафа.
** Молчана – древнеславянское имя, обозначает «неразговорчивый», «молчаливый».
========== Глава 24 ==========
(Георгий Александров. Афоризмы и цитаты)
Жажда власти чаще всего утоляется кровью!
(Сергей Мырдин. Афоризмы и цитаты)
В пустых коридорах Медальхуса торопливые шаги Торы звучали особенно громко. Звонкое эхо скакало по холодным камням стен, скользило по серому потолку и обрушивалось на бледную женщину, заставляя ее то и дело вздрагивать. Испуганный Эрик крепко обхватил мать за шею и, прижав остренькое личико к мягкой груди, сидел не шевелясь. Красивейший дом властителя страны сейчас, оставшись без хозяина, выглядел жутко. Стылое дыхание осени, не разгоняемое жаркими кострами пиров, пробирало до самых костей, а гнетущая тишина придавливала к полу.
Как получилось так, что одна осталась, Тора и сама не поняла. Как, как Хакон, этот проклятый похотливый конунг, мог ее позабыть? Обида, горькая обида сжимала сердце, горячие слезы щипали глаза. Она не заплачет – слишком горда. И пока не сломлена, нет. Сын – ее Мимир*, вечный источник сил, источник мудрости и терпения. Надо будет – и не такое вынесет. Подумаешь, полюбовничек предал, эка невидаль! Спину выпрямила, голову подняла и легкой походкой двинулась дальше. Пусть нет уж той свежести в лице, пусть волосы не так сияют и стан не столь гибок. Повести плечом, глазами призывно блеснуть она сумеет – прокормятся. А боле и не надо.
Перехватив съехавшего Эрика поудобнее, Тора поправила выбившуюся из косы прядь и потянулась к темной ручке добротной деревянной двери. Пальцы коснулись холодного металла…
– Стой, полоумная! – чужая рука смыкается на запястье Торы и тянет прочь. – Вообще ошалела, куда идешь?! – ворчит Эрленд.
– Эленд! – радостно пищит Эрик.
– Куда потащил, окаянный?
– Ты где была, покуда все уходили?
– Брата твоего выхаживала! Жар у него был. Только вот спал, – шипит Тора, потом сникает. – А… где все-то? Вчера шуму было… никто из трэллов толком ничего не знал, а прочие отмахивались, – Эрленд усмехается, Тора дергает рукой, – а я от Эрика отойти не могла – дюже плохо ему было. И сегодня… нет никого.
– Мерзавец!
Хаконсон проводит Тору через закопченную кухню и выводит на грязный внутренний двор.
– Так. Слушай внимательно: поднялся бунт. Отец бежал. Остальные, впрочем, тоже. Народная рать уже близко: пойдешь по главному тракту – порвут.
– За… за что?
– За все. Но в первую очередь – за Эрика. И от него одни кровавые лоскутья останутся.
Тора крепче прижимает сына к себе.
– Куда?
– Тебе? Не знаю, – честно отвечает Эрленд. – Первую шлюху Норвегии все знают. И что у нее дитя Хакона – тоже.
– Нет! Эрик! Ты, ты… зазнавшаяся мразь, спаси нас!
Хаконсон прикрывает глаза, трет виски. Кажется, волею самих богов было навеяно желание еще разок взглянуть на место, где прошло все детство, вся юность, пред тем как уехать. Навсегда.
На самом деле просьба излишня, сознание и так лихорадочно мечется в поисках лазейки. Но нет такого места, где сын конунга может жить в безопасности. Только если…
– Тебя не спасу, – глаза Торы широко распахиваются, губы мелко дрожат. – Не потому, что желаю смерти – просто не смогу. А Эрик… Ну-ка, парень, иди сюда.
Эрленд пытается взять брата на руки, но Тора держит ребенка мертвой хваткой – не отнять.
– Нет! Нет! Не отдам! Это… он мой! Мой сын! Ты хочешь забрать! Не смей, не смей! Только мой.
Звонкая пощечина обрывает бессвязные рыдания.
– Эленд! – кажется, изумлению и испугу Эрика нет пределов.
– Хочешь и его погубить?
– А ты спасешь? Ты… ты…
– Не старайся. Можешь считать меня кем угодно, но Эрика я увезу. Ему так будет лучше, – Эрленд выделяет первое слово последней фразы, надеясь, что Тора успокоится и подумает о благе сына. – Только так можно спасти его. Он пока слишком мал, его лица никто не знает.
– Твое! Твое знают! Даже лучше, чем мое.
– Не со мной ему и жить.
– Что?
– Все, хватит! – Эрленд коротко свистит, и из-за рабского барака выходит седланный Шторм. Резкий рывок, толчок. Эрик цепляется за брата, Тора почти падает. – Хочешь ему помочь? Иди, выйди на тракт. Я поеду в обход, но могут заметить. Заставь глядеть только на себя, ты же это умеешь. А Эрик будет жить – клянусь.
Лица Торы касается лишь легкий ветерок, пахнущий животиной, когда, повинуясь руке хозяина, Шторм срывается с места.
Тора пару раз хлопает мокрыми ресницами и, развернувшись, возвращается в дом, чтобы выйти из главной двери. В тот момент, когда Эрика вырвали из ее рук, в голове появился густой липкий туман. Вроде и видно все, и слышно, но мир стал каким-то глухим, блеклым. И пусть она толком ничего и не поняла, пусть Эрленд – совершенный ублюдок, но слово его верно, а значит, сын спасется. Это главное.
Открывая тяжелые створки парадного входа, Тора точно знает, что ее за ними ждет, но страха почему-то нет. Идти напрямик она не решилась – слишком уж подозрительно. Выбрала узкую тропку, что бежала вдоль дороги, чуть в стороне. Дожди размочили землю, скользкая грязь под ногами ужасно мешала идти. Холодная жижа быстро промочила мягкую обувь, пропитала длинную юбку.
Толпа заметила Тору едва ли не раньше, чем Тора заметила толпу, хоть женщина и шла совершенно бесшумно, а викинги гудели подобно штормовому морю. Пара особо любопытных кинулись к Торе прямо через кусты и жухлую траву – штаны продрали, извозились в грязи, но женщину к остальным доставили. Оказавшись окруженной пытливо глазеющими мужиками, Тора постаралась оправить одежду и улыбнуться. А потом подняла глаза и замерла, некрасиво приоткрыв рот в удивлении: она знала человека, стоящего перед ней. Вечный завсегдатай Хаконовских пирушек, чужеземец, подаривший раба, что стал любимчиком конунга…
– Это ведь… – неуверенно начал стоящий рядом с Нордом сухощавый старичок.
– Да. Та самая Тора. Шлюха Хакона, – с этими словами Норд развернулся и двинулся вон из неровного круга, сделав странный жест, который, должно быть, означал «поступайте, как хотите». Несколько мгновений больше никто не шевелился – викинги только скалились и, сощурив глаза, глядели на Тору из-под густых бровей. Потом один из тех, что ее притащил, подошел совсем близко и резко дернул подол наверх, завязал край нижней юбки так, что выше талии Тора оказалась в мешке из собственной одежды.
– Что? Хакон наших женщин брал… теперь мы испробуем его бабу!
Хохоча, довольный мужчина пристраивается сзади и толкается – резко, сильно… так, что Тора взвизгивает и изворачивается, хотя пару ударов сердца назад была готова ко всему. Как же больно! А насильник рычит и двигается грубее – по ногам Торы моментально начинают бежать струйки крови. Резкий выдох, грубые пальцы оставляют синяки на бедрах, минутное освобождение и уже другие ладони оглаживают круглый зад. Новая вспышка боли, новый крик. Череда монотонных толчков. Следующий викинг входит с отвратительным хлюпаньем – слишком много крови. Еще один, еще… Из разодранного лона течет мутно-алое семя. В голове Торы шумит, сквозь несколько слоев тряпок почти не пробиваются ни свет, ни звуки. Она толком и не понимает, что с ней и где она, просто мотыляется и изгибается, послушно грубым тычкам и пинкам. В едва теплящемся сознании всплывает глупый вопрос: какое вообще удовольствие могут получать мучители, входя в кусок рваного грязного мяса, что сейчас у нее между ног.
Кажется еще один желающий, откусить от ломтя конунга… Интересно, а человек может умереть просто от боли? Тора не знает, но надеется, что да. Потому что терпеть больше не может. Эрленд, наверно, уже достаточно далеко увел Эрика. Из сорванного горла вырывается сбитый булькающий смешок – хороша мать. Шлюхой жила, как шлюха понесла… и теперь спасает сына. Тоже как шлюха.
Какая-то громкая фраза, смысл которой Тора не может уловить, всеобщий хохот, сотрясающий воздух подобно удару Мьёльнира. Что-то звякает, с тихим шелестом металл шкрябает по камням. Тору разгибают, подхватывают под бедра и колени и, кажется, отрывают от земли. Снова глухое бряцанье. Низ живота Торы затапливает огнем – кажется, теперь самая середка рвется, самое нутро. Не может даже самый могучий мужчина так глубоко полезть…
– Самая сладкая смерть для распутницы!
…а древко копья и дальше пройдет, особенно если поднажать. И викинги не жалеют сил. Чавкающий звук рвущейся плоти, боль, лишающая разума, и свобода.
– Зачем ты удалил маму?
– Так было нужно.
– Ей было больно!
«Сейчас ей куда больней», – думает Эрленд и сжимает плечо мальчика.
– Не переживай, я несильно.
– Куда мы? И куда пошла мама. Когда мы встретимся? – детский голосок дрожит, от едва сдерживаемых рыданий. Эрик ведь хоть и мал, но совсем не глуп, совсем. И все понимает.
– Мы… к маме.
– Но?..
– Мы едем к маме, – твердо повторяет Эрленд.
Дом вдовы Барна Кривого – не лучшее место для детей. Как, впрочем, и юных дев, но их здесь много. Моют, чистят, готовят, разносят пузатые чаши, полные хмельной браги, а кто поразнузданней – не брезгуют и по-иному развлечь гостя. Сейчас здесь необычно тихо – видать, все к Медальхусу пошли. Только какой-то толстяк посапывает на заплеванном полу, да тощая, смахивающая на общипанную курицу девица, раскинув кривые ноги, бесстыдно задрав подол, в полудреме лежит на лавке. Эрик испуганно выглядывает из-за руки Хаконсона и жмется ближе к брату.
Заслышав посетителей, девица встрепенулась, одернула юбку:
– Чего надобно, господин?
– Мне бы м… – мычит Эрленд, силясь вспомнить имя, – Ингигерд.
– Чегой-то? Зачем тебе, господин, такую скромницу? Я лучше развлечь могу, – улыбка, что должна быть зазывной, неприятно искривляет тонкие бледные губы.
– Зови! – рявкает Эрленд, и курица мигом вылетает.
– Где мама? – тихо шепчет Эрик.
– Сейчас придет.
Ингигерд появляется быстро, рассеянно оглядывает просторную комнату, удивленно глядит на Эрленда и раздраженно дергает плечом:
– Ты зачем здесь?
– На улицу, – Ингигерд послушно выходит из домика, подходит к взмыленному Шторму.
– Ну, говори.
– Ты грозилась не уходить, покуда тебя не навестит Тормод. Так вот, он не придет. Никогда.
– Тогда…
– Молчи и слушай, – перебивает девушку Эрленд, – бессмысленно здесь куковать. И себя сгубишь, и… А коли уйдешь, еще одну жизнь спасти сможешь.
– Что?
– Вот, – Эрленд кивает на Эрика, – назови сыном, уведи из города.
Ингигерд внимательно рассматривает Эрика, поднимает глаза на лицо Хаконсона:
– Твой выродок? – Эрленд вопросительно выгибает бровь. – А что, думал, не знаю, кто таков? Да и… вот, пошли уже… изничтожать ваш… рассадник заразы.
– Эрик мне не сын. Брат.
Ингигерд хохочет:
– Хочешь, чтоб я спасла дитя конунга? Этого…
Эрленд резким движением сжимает горло разошедшейся девушки, смех сменяется хрипом.
– Думай, что болтаешь! Он – просто ребенок. Хакону на него плевать. Он ушел, сбежал – об Эрике даже не подумал. Вот скажи мне, за что он должен умереть? – Эрленд отступает, Ингигерд трет шею, качает головой. – За что? Ему за отца отвечать? Так не надобно, я сполна выплачу! Меня как только ни называли, так кликали, что при девице и не скажешь эдаких слов срамных, только мне ясно – нет вины дитя ни в чем, нет ему причин умирать. А тебе, всей такой благонравной, плевать какой он – главное, чей сын? Так? Что ж тогда Тормода своего ждешь-то? Он ж раб, трэлл бесправный. На что сдался тебе тот, кто ошейник носил, у кого спина вся в следах от розг? – Эрленд переводит дыхание. – Что? И сказать нечего?– Смотрит выжидательно на Ингигерд.
– Даже если так, – медленно начинает она, – что я говорить стану? Что врать буду? Где прижила? Шлюхой назовут, ни мне, ни ему житья не станет.
– Ты ведь после пожара в город подалась? Так и говори: погорели все, только вы и остались. Ты взяла сына да от памяти и побежала. Вот и все. Муж был, да помер.
– Все продумал? – зло выплевывает Ингигерд.
– Может, и не все, но многое. Ну, давай, Эрик, прощаться. С мамой пойдешь.
Эрленд приседает, Эрик прижимается холодным мокрым носом к его шее.
– Эленд, ты меня только не забывай, ладно?
– Ни за что. А ты… знаю, парень, что не просто, но ты бы как раз забыл все. Не думай. Не будет как раньше, понимаешь?
Эрик кивает и отступает к Ингигерд, осторожно берет ее за руку:
– Мама, – очень тихо, неуверенно, буквально давясь словом. Ингигерд вздрагивает, обхватывает маленькую ладошку плотней. Эрленд вытаскивает из седельной сумки довольно большой кошель:
– Вот, держи. Только осторожно.
– Откупаешься? Думаешь, вину снять?
– Всего лишь хочу, чтоб он жил, – Эрленд запрыгивает на коня, приподнимает поводья и, застыв, оборачивается:
– Ты… тогда на рынке игрушку, волчонка, показывала, – Ингигерд кивает, – а ты… дай ее мне, а?
– На что?
– Просто дай. Тебе теперь не нужно – начни другую жизнь.
Ингигерд закусывает губу, думает, лезет в складки платья:
– Держи. И… исчезни, никогда тебя видеть боле не желаю.
Эрленд сжимает теплый кусочек дерева и молча уезжает.
Боги не на их стороне – это Эрленд понял сразу, как только увидел вражеские драккары. А когда их корабли оказались на мели… Видно навлек отец проклятье на их род, да и сам Эрленд много всякого за жизнь сделал. Глядя на тех немногих, кто радостно взирал на крючья, тянущие их поближе к судам Трюггвасона, он размышляет, не присоединиться ли к ним. Идея глупа, но заманчива, и все же… Тряхнув светлыми кудрями, Эрленд сжимает крохотную деревяшку, лежащую в кармане…
– …пойдем со мной, – зовет Тормод. – Просто забудем, – мягко, маняще. – Власть сменится… – но в то же время с каким-то надрывом. – И мы заживем сызнова в перерожденной Норвегии.
Эрленд качает головой:
– Нет. Тебе, если хочешь, помогу. А сам… не побегу. Не зови даже.
– Почему? – горько, отчаянно.
– Он мой отец.
– Но… но Хакону же плевать на тебя, зачем тебе помогать ему?
– А ты… ты помнишь, что ответил мне, когда я предложил свободу? Как объяснил нежелание свое бежать? – Тормод печально прикрывает глаза. – Ты сказал: чтобы понять, надо походить в ошейнике. Вот. Наверно, моя кровь, его кровь – и есть такой ошейник.
– Значит…
– Сделаю, как он просит. Пойду до конца.
– Тогда я тоже.
– Что?
– Не отступлюсь. Убью его.
– Убивай, – пожимает плечами Эрленд, тяжело опускаясь на постель.
Некоторое время в комнате слышно только тяжелое дыхание двух мужчин.
– Так глупо, – наконец произносит Тормод, – ты позволяешь мне его убить, но сам идешь умирать за него.
– То – твое дело, это – мое. Не мне тебе мешать.
– Ты… пообещай, что постараешься спастись?
– Обещаю.
– Тогда… я тоже буду осторожным. Этот весь шум… он же не продлится вечно? А коли захотим, то… еще сможем найти. Друг друга. Правда ведь?
– Конечно.
– Уйдем. И забудем. Просто, наверно, ты прав: нельзя уходить в новую жизнь, не закончив все дела в старой.
– Да. Именно так. А потом… ты же научишь меня жить нормально. Ну, так, просто. Где-нибудь в деревне. В маленьком домике. Я ведь не умею…
– Научу.
И так твердо прозвучало это «научу», что теперь Эрленд просто не мог себе позволить пойти навстречу смерти, даже не попытавшись спастись. Поэтому он желает удачи остающимся и, перевалившись через борт, прыгает.
Валп впервые попал в настоящий бой. Крики, испуганные и торжествующие, лязг оружия, бряцанье щитов, глухие удары деревянных бортов, мельтешение бешено скачущих воинов, с трудом удерживающих равновесие на беспрестанно качающемся судне, – все это окружало юношу, давило и, вопреки всяким ожиданиям, рождало в душе отнюдь не восторг.
Когда, входя во фьорд, люди Олафа заметили три спешащих примкнуть к берегу драккара и Трюггвасон велел налечь на весла, Валп был готов и за борт прыгнуть, чтоб подтолкнуть казавшийся таким медлительным кораблик. Ему так хотелось испытать то необыкновенное чувство, когда весь мир сжимается до крохотного пятна, на котором сошлись в противостоянии две могучие силы, когда собственный дух развертывается до таких колоссальных размеров, что покрывает все поле брани. Хотелось почувствовать мощь многих дюжин мужей, их дыхание, их ярость, ликование победных возгласов и горечь последних вздохов, что испускали падшие, пред тем, как отправиться в Валгаллу. «Нет, не Валгаллу, – сам себя одергивает Валп, – в Рай или Ад. Каждый по заслугам». От этих мыслей яркие губы кривятся в усмешке: ему можно велеть говорить что угодно али преклоняться, что святой иконе, что плесневелой кости, только над разумом никто не властен.
Однако жизнь оказалась весьма далека от саг и песен. Бой оказался делом грязным. И страшным.
Три норманнских драккара недаром стремились уйти от судов Олафа. Выстоять против его пяти кораблей им и так было не просто, но, как выяснилось позже, когда беглецы в спешке сели на мель, на них были неполные команды. Многие пытались спастись, прыгнув в море, другие, напротив, с неистовым рыком кидались в атаку. Вид ревущего, как раненный бык, оскалившего желтые зубы мужика заставил Валпа замереть, напрочь позабыв о мече, а первые капли крови, обрызгавшей лицо – ожить и кинуться искать укрытие. Когда к самым ногам мальчика с глухим стуком упала отрубленная рука, он едва сдержал рвотные позывы. А вот синевато-красная лента кишок, вывалившаяся из чьего-то распоротого живота, таки заставила расстаться с завтраком – как же мерзко! И вовсе нет никакого единения с прочими сражающимися – нет. Валп один, совершенно один. И нет никому до него дела. Как нет никакого дела и умирающим, и побеждающим до прочих. Каждый, хоть и стоит в толпе, на самом деле интересуется лишь своим горем или удачей.
