Текст книги "Северянин (СИ)"

Автор книги: Nnik

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

          – Пошли уже, – буркнул Хаконсон.

          У себя Эрленд сразу же поджег факел, и тусклый хищный свет разогнал тьму. Тормод подошел к окну.

          – Полнолуние.

          – Высматриваешь нёкков*? Так они только девами интересуются, не нужен ты им.

          – Правда? – будто удивился Тормод. – А я боялся.

          – На что ты им? – упал на лежак Эрленд.

           Тормод пожал плечами и развернулся. Теперь со спины его подсвечивала луна, и медно-рыжие волосы казались холодными, как остывшая кровь. На одной скуле плясали отблески пламени, а в темных, настороженно-прищуренных глазах мерцали хищные искры.

          – А тебе, Эрленд Хаконсон, сын конунга Норвежского?

***

          Олаф сидел на тяжелом резном стуле с высокой спинкой и, снисходительно улыбаясь, слушал северного гостя.

          —… нет счастья большего, нежели… – речь огромного норманна плавно лилась, словесные дифирамбы должны были услаждать слух, но в конечном итоге лишь нагоняли сонливость, – …и я смею надеяться… – Трюггвасон еле подавил зевок, – … твое гостеприимство, что…

          – Я рад видеть тебя, ярл Торир, – решил ускорить приветствие Олаф. – Добрым ли было море в дороге долгой?

          – Это было одно из лучших моих путешествий, – подобострастно ответил гость.

          – Я рад. Расскажи мне про Норвегию лучше, страну предков моих.

          – Что хочешь знать ты? – с готовностью откликнулся Торир.

          – Как дела в стране? Как люди живут?

          – Хороша Норвегия, крепка. Нет там сейчас ни войн, ни раздоров. Зима легкой была. Скот недавно повыносили, а животина уж резвится вовсю – быстро отошла. Дóбро снег увлажнил землю, шибкий урожай будет. Хороша Норвегия.

          – Отрадно слышать, – кивнул Олаф. – Расскажи-ка мне о ярлах теперь. Знаком я со многими был да давно уж вестей не получал. Кто жив? А кто уже почил на поле брани? Остались ли прежними границы владений?

          Торир задумался:

          – Кто жив, а кто уже и нет. Ярл Бранд недавно отбыл к праотцам.

          – Как это случилось? – нахмурился Олаф.

          – Как происходит это с большинством из нас? Лихой поход, лихая битва и славная смерть.

          Трюггвасон кивнул, помолчал немного.

          – Еще что скажешь?

          – Хм… ярл Виглик нынче владения расширил. Пожалован ему на юге кусок земли добротный.

          – А что с Иваром-ярлом?

          – С ним что? Старик силен и крепок. Снова появляется на пирах и тингах.

          – Я рад. А конунг Хакон Могучий? Как правит он? Справедлив ли? Мудр ли? Любим народом?

          – Конунг наш столь могущественен, что никто не смеет говорить ничего, окроме того, что хочет слышать он. Но… – умолк Торир.

          – Да? – подбодрил его Олаф.

          – Думается мне, причина тому в отсутствии достойной замены ему. По правде сказать, я знаю, что многие могущественные люди, а также и народ, были бы довольны и рады, если бы какой-нибудь конунг из рода Харальда Прекрасноволосого стал бы править нами. Но мы не видим никого, кто бы подходил для этого, и всего больше потому, что, как показывает опыт, гиблое это дело – сражаться с Хаконом-ярлом.

__________

* Нёкки – древненорвежское название русалок и водяных, существ страшных, связанных с демонами. Полнолуние считалось временем их могущества, когда они заманивали людей музыкой и пением и топили.

========== Глава 20 ==========

                  – А тебе, Эрленд Хаконсон, сын конунга Норвежского? – в голосе Тормода не было ни насмешки, ни вызова. Только какая-то бесконечная усталость. Кто знает, может, задай он свой вопрос несколько иначе, другим был бы и ответ на него. Но вот эта усталость… ее так хотелось прогнать, изничтожить, заставить уйти и боле не возвращаться. То, как выглядел Тормод при смешанном свете луны и пламени, и то, как он при этом говорил… Нельзя было поверить, что это один человек. Слова принадлежали рабу, а взгляд – несокрушимому воину.

          Зачарованно глядя на молодого мужчину, в теле которого сейчас, казалось, сошлись две стихии, Эрленд плавно поднялся и, подойдя столь близко, что чужое дыхание сделалось ощутимее собственного, провел кончиками пальцев по бледной щеке. Колючие волоски защекотали кожу. Указательный палец скользнул к губам и слегка надавил на нижнюю. Тормод не шелохнулся, только едва заметно прищурился, все еще ожидая ответа. А Эрленд закрыл глаза и покачал головой. Что тут скажешь? Быть может, он знал, чем все закончится, еще в ту наполненную громом и молниями ночь, когда подобрал скулящего от боли отцовского трэлла. Или даже раньше, просто не хотел признавать. Пожалуй, нити их судеб сплелись еще на грязном заднем дворе, где рабы тягали здоровые мешки.

          Эрленд надавил на губу чуть сильнее, чтоб показались влажно блестящие зубы. Он-то понимает, а вот Тормод, похоже, нет. Хоть и смотрит выжидательно, только вряд ли может ответ представить. Такое извращение лишь высшая знать и позволить себе может. Карлам не до того, их радости куда проще.

          Что ж, коли так решили Норны посмеяться над глупыми людьми, Эрленд не будет противиться. Пусть с невольниками ложиться ему еще не приходилось, но сейчас… эта ночь с трэллом не будет падением. Эрленд оглядел Тормода и сам себе возразил: не раб был перед ним, как бы упрямо ни блестел ошейник.

          – Бог. Ты бог, покинувший Асгард. А я лишь человек, в руках которого ты оказался. И теперь… я хочу насладиться.

          Тормоду вспомнилось, как, впервые увидев Эрленда, он подумал, что тот слишком хорош для простого человека. А теперь Хаконсон называет богом его.

          Руки Эрленда смыкаются за спиной Тормода, он прижимается тесно-тесно, вдыхая терпкий запах мужчины. Вкусный, хмельной, пробуждающий похоть. Когда-то давно отцовская шлюха обвинила его в мужском бессилии. Что ж, он и вправду редко брал женщин и всегда был с ними холоден, но лишь потому, что даже самая томная девица не сравнится с мужем во страсти. Низко, утробно зарычав, Эрленд склонился над шеей Тормода, кусая и зализывая следы собственных зубов.

          Тормод не понимал, что происходит, но ему нравилось. От мест прикосновений по телу бежали горячие ручейки. Они разогревали кровь, гнали стужу, сковывавшую нутро. И становилось жарко. Хотелось так же кусаться и царапаться, чтоб и вправду смешавшиеся лед и пламя смогли прорваться наружу, прекратили распирать грудь и давить на горло. Тормод обнял в ответ и впился пальцами в крепкую спину. Мускулы перекатывались под ладонями, чужие руки нагло оглаживали бока и бедра, внизу живота начинало сладко тянуть… Словно дурмана хлебнул – в голове туман, но хорошо.

          Эрленд отстраняется, Тормод раздраженно мычит, пытается поймать ускользающий жар, но Хаконсон уворачивается. Лукаво улыбается, пружинисто отпрыгивает, шустро сбрасывает одежду. Жадная луна скользит лучами по гибкому телу, лаская чуть загорелую кожу. Эрленд делает шаг назад, и мышцы мягко играют, гладко перетекая, подобно воде. Движения тягучие, плавные; поступь тихая, осторожная; и только дыхание резкое, отрывистое.

          Эрленд еще немного отступает и протягивает руку, зовя за собой. Тормод непроизвольно идет вперед, зачарованно следя, как, наткнувшись на ложе, Эрленд плавно опускается вниз. Как при этом напрягаются бедра, как изгибается спина. Смотрит сверху на бесстыжее лицо и сам, ничуть не смущаясь, обнажается. Сначала развязать тесемку на штанах, позволить им соскользнуть. Переступить с ноги на ногу, оттолкнуть ненужную тряпку во тьму. Простая грубая рубаха едва прикрывает чресла и зад. Эрленд приподнимает ногу и хватает пальцами край сорочки. Тянет вверх и на себя, отпускает, ведет ступней от самого паха до колена. Через дюжину частых ударов сердец, лежак жалобно всхлипывает под весом второго викинга – Тормод валится на живот, и темно-рыжие локоны забавно распушаются. Хаконсон смеется, лохматит вихрастую макушку еще сильнее. Второй рукой тянет рубашку. Задрав ее до подмышек, кладет ладонь на влажную грудь и удивленно вскрикивает. Резко садится. Грубо схватив Тормода за плечи, разворачивает его лицом к неровному свету факела – в комнате раздается тихий болезненный стон. Вся игривость мигом улетучивается. Страшные, корявые и какие-то неестественные даже для викинга шрамы уродливой корой больного дерева покрывают кожу от ключиц до выступающих косточек таза. С неверием и трепетом Эрленд, почти не касаясь, ведет кончиками пальцев по груди раба. Это… это уже не наказание. Это – пытка. К изуродованным рукам Эрленд уже почти привык, но еще и это…

          – Тоже? – Тормод не уточняет – так все ясно. Кивает. Болезненная, щемящая нежность затопляет Эрленда, с головой накрывает. Такого никогда еще не было. Чтобы за другого внутри ныло, чтобы острый ком холодной боли раздирал от ярости и бессилия что-либо изменить. Больно, как же больно!

          Не отрывая взгляда от следов пытки, Эрленд притягивает руку Тормода к лицу и обхватывает кривой палец губами. Легко посасывает, будто хочет все страдания вытянуть. Лижет другой палец, прижимает ладонь к щеке.

          Ложится на спину и тянет Тормода, ошарашенного бурей в глазах Хаконсона, на себя. Сжав плечи трэлла через рубаху, Эрленд сам разводит ноги и тихо шепчет:

           – Давай!

          Тормод непонимающе трясет головой и нервно оглядывается, словно надеется на подсказку. Как же странно-то! Чудны́е дела творятся: сын конунга его в свою постель привел, да еще и… хоть и не ясно ничего, но вот чувствуется – не так что-то. А Эрленд опускает руку и мягко направляет, подталкивает. Ему-то что? Не впервой. А Тормод и так словно мешком с песком, что работорговцы используют, оглушенный.

          В следующий миг глаза Тормода еще боле расширяются в изумлении, а потом все мысли испаряются. Остается лишь глупая, невесть откуда взявшаяся нежность Эрленда и чистое, замешанное на непонятном доверии и привязанности, удовольствие Тормода.

***

          Ингигерд крепко сжимала пальчики на порядком запылившейся котомке с остатками еды и деньгами. Обступавшая со всех сторон толпа пугала – Ингигерд сроду столько людей не видывала. Народ, толкущийся на рыночной площади, напоминал ей мелких рыбешек, скинутых в кадушку: вертятся, мельтешат, бессмысленно раскрывают рты в пустом галдеже и непрерывно трутся друг об друга. В их деревне как было? Рядом идти – иди, а вот ближе положенного не подходи. Ингигерд как с Лодином гулять начала, так и стали на них косо поглядывать, болтали, что спортит Лодин девку да не женится – кому она сирота нужна-то? Только Ингигерд знала – глупость то. Не нужна она ему была, как и прочие деревенские. На одну Ингеборгу глядел он, а с такой красой тяжело тягаться. Жалела его даже Ингигерд: так ж ведь один век коротать и будет, лелея прошлое, плача о несбывшемся. Или возьмет в жонку дуреху какую – и сам несчастен сделается и ее мучить станет.

          Дернувшись, когда грузный мужик едва не сбил ее с ног, Ингигерд толкнула толстую бабу, что тащила за руку чумазого мальчишку.

          – Гляди, куда шагаешь, бешеная, – заголосила баба, – ишь какая! Коль молодка, так людей зашибать можно! – Ингигерд удивленно распахнула глаза: ей казалось, в такой толпе люди все время сталкиваются и толкают друг друга – иначе и быть не может. Чем Ингигерд виновата? – Тоже, небось, красавицей себя мнишь великой? Знаем таких, – не унималась баба, – недавно вот одну забили такую, гадину. Ноги раздвигала, задом вихляла да красотой и молодостью хвалилася… а ничего, как псина подохла, ничего красивого не осталось!

          От этих слов по телу Ингигерд прошла холодная дрожь. Она уже хотела было убежать, но тут баба начала описывать несчастную блудницу:

          – Волосы-то рыжие, что огонь, прибраны были… а мы их порастрепали, повыдергали! Личико попортили – негоже так разбазариваться… Она сначала глазюками своими зеленючими зыркала, а потом прикрыла, взгляд свой бесстыжий спрятала. Любовничков звала: Эрленд, – тонко простонала старуха, – Тормод… Тьфу, срам какой!

          Баба сплюнула на землю – как только ни на кого не попала – а Ингигерд метнулась прочь. Вот и много в Норвегии рыжих да зеленоглазых красоток. И Тормодов много, а все чует сердце – не чужую девку камнями забили.

***

          Старик не любил ветер. Ветер означал холод и тучи брызг, срывающихся с гребней злых волн. Старик не любил тучи – они скрывали веселое яркое солнце. А еще в непогоду птицы, что обычно так развлекали хмурого Старика, прятались в своих гнездах на вершинах скал, и ему становилось грустно.

          Старик рассеянно взирал на бурное море, ожидая, покуда уляжется ветер и очистится небо. Не сразу, но его взгляд привлекли мелкие щепочки, качающиеся на волнах, – корабли. Четыре хрупкие деревяшки, скачущие на беспокойной поверхности. Обычно Старик не глядел на корабли – чего в них интересного? – но сегодня с подзабытым азартом гадал: выплывут аль разобьются.

          Резкий порыв погнал суденышки к Старику, и тот уже представил, как щекотно расколются они о его крепкое тело, но рулевые, с силой обреченных цепляясь за жизнь, сумели увернуться, обходя огромную глыбу, незнамо каким великаном поставленную средь моря близ берегов острова Хой*: лишь один драккар проехался боком о шершавый камень, да и то лишь весла пообломались да пару досок снесло – можно дальше плыть.

          Старик безразлично взглянул на добравшихся-таки до суши людей и снова отвернулся к морю, позабыв об измученных моряках. Далеко на горизонте засияла яркая полоса света – сквозь тучи пробивалось солнце. А значит, гроза отступала.

***

          Чудом избежав столкновения с громадной, похожей на гигантскую толстую доску, скалой, корабли Трюггвасона пристали-таки к берегу. Утерев со лба смесь пота и морской воды, Олаф спрыгнул на мелкие камушки пляжа и вгляделся в мутную, укрытую дождем даль. Вернувшись взглядом к драккару, Олаф убедился, что его люди не нуждаются в указаниях, и, поплотнее укутавшись в насквозь мокрый плащ, уселся прямо на землю.

          Вскоре рядом опустилось тяжелое тело. Камушки издали тоскливый хрусткий звук.

          – Ну, вот мы и в землях Норвежских.

          – Да… и что-то нерадостно встречают нас!

          – Почему же? Стихия гуляет – только чествует.

          – Что ж… мне по нраву такое толкование. И все же, покуда все не уляжется, придется нам тут сидеть.

          – И посидим, – улыбнулся Торир, – посидим.

          Позже, когда небо посветлело и ливень обратился моросью, Трюггвасон послал к местному ярлу гонцов, велев позвать того для разговора.

          Ярл Вигфусс, полный, лысоватый мужичек, прибыл, когда горизонт уже окрасился алым. К тому времени люди Олафа уже успели развести огонь и начали поджаривать куски подчерствевшего хлеба. Кровавые сполохи, играющие на темной поверхности беспокойного моря, навевали тоску и тревогу на испуганного ярла.

          Олаф поднял кубок, приветствуя гостя, и жестом предложил сесть. Вигфусс спрыгнул с недовольно всхрапнувшего коня и, потоптавшись на месте, опустился у костра. Ему налили вина и предложили хлеба с сыром.

           – Угощение наше весьма нехитро, – начал Трюггвасон, – ты уж не обессудь. Но вино хорошо, испробуй! Его привезли с далеких южных земель, где лозы винной ягоды растут повсюду и солнце столь горячо, что дарует плодам их невиданную здесь сладость.

          Вигфусс принял напиток и пригубил вино.

           – Благодарю. Мне доложили, что прибыл в земли мои великий воин и что желает говорить он. Только не поведали ни кто ты, ни зачем здесь.

          – Имя мое Олаф, сын Трюггви. Предки мои славны и имениты, но пуще прочих велик был Харальд Прекрасноволосый, первый конунг Норвежский, – и, не дав Вигфуссу осознать, кто перед ним сидит, продолжил: – А прибыл я, дабы избавить земли своих предков, свои земли, от гнета конунга, что не чтит законы, для которого честь воина – пустая Блажь. Я возглавлю священную Норвегию по праву крови своей, и править буду как велит закон и Бог единый.

          – Бог… единый? – едва шевеля бледными губами, переспросил Вигфусс.

          – Да, единый! Единственно истинный и всемогущий, единственный, достойный преклонения! – и такой правоверный огонь горел в тот момент в глазах Трюггвасона, что и невозможно поверить было в правдивость слов, что шепнул Олаф как-то на ухо Норду.

          – Но…

          – Ты признаешь, признаешь меня конунгом своим, принесешь клятву верности. И крестишь своих людей!

          – Я… я… – хотел было возмутиться Вигфусс.

          – Мои люди просто перережут твоих. Может, на этих скалистых островах народу и поболе, чем у меня будет, да только много средь них крестьян да трэллов. У меня же – лишь искусные воины. Решай.

          – Мы… мы примем крещение.

***

          – Ты больно задумчив сегодня, – протянул Хакон, глядя как его личный раб вяло выставляет перед ним кушанье, – и угрюм сверх обычного. Неуж есть что, гложущее твой разум?

          Тормод даже головы не поднял. Он уже привык к тому, что конунг часто задает ему вопросы, но никогда не интересуется ответом. Так и сейчас, приступив к еде, Хакон тут же забыл о трэлле. А между тем, Тормод и правда думал. Странные, недопустимые мысли бродили в его голове, отвлекая от каждодневных обязанностей, мешая выполнять простые, отточенные движения.

          Эрленд… Наглец, грубиян, распутник… Странный, неправильный… Не воин, а не пойми что. Красив как баба. Нахален пуще торгаша на рынке. Кривляется хуже балаганщика. Порой капризничает будто ребенок. Но… той ночью… Тормоду даже страшно было от откровенности, обнаженности души. Будто на мгновение Норны не переплели их нити, нет – в одну соединили. Так, что не понять, где чья судьба, где чьи чувства. И засыпали потом оба со счастливыми улыбками на губах. Так Тормод уже давно не улыбался. Если какая радость раньше и отражалась на его лице, то была она черной, грязной, запятнанной темными, злыми мыслями.

          Только Тормод не знал, нужно ли ему такое счастье. Было в нем что-то… неправильное. Как можно так вот прижиматься к тому, кого любила сестра? Тому, кто ее презирал? Как? Неужто все прощается? Забывается, будто не было?

          Скрип двери прервал мысли Тормода. В комнату вплыла Тора. Светлые волосы сияющей волной ниспадают на спину, голубые глаза довольно прищурены, точь-в-точь как у хищника, завидевшего добычу.

          Небрежным жестом велев Тормоду удалиться, она подошла к конунгу близко-близко и, почти касаясь губами уха Хакона, прошептала:

          – Как мог ты столь надолго позабыть обо мне?

__________

* Хой – остров, второй по площади среди Оркнейских островов, расположенных у северного берега Шотландии. Известен прежде всего по находящемуся на его северо-западном берегу кекуру (скале) Старик Хой.

========== Глава 21 ==========

                  Из огромного шатра, разбитого прямо на каменистом берегу, всем ветрам на потеху, доносилось протяжное гулкое пение. Резкие холодные порывы рвали мелодию и уносили куски молитвы вдаль. Воздушными апостолами новой веры, гонцами могучего ярла летели они от Оркнейских островов до самого северного Киннаруддена, оседая заунывным воем на языческих землях. Предвестники перемен, они просачивались в самые потаенные углы да закоулки и порождали в сердцах людей неясное томление, волнение, пока не знающее выхода.

          В шатре, удерживая мерно покачивающуюся, сочащуюся удушливым запахом ладана лампадку, стоял Олаф. Губы ярла едва шевелились в словах молитвы, но все же казалось, что его низкий зычный голос парит над всеми прочими, сливающимися в нестройный хор. Глаза Олафа были едва прикрыты и совершенно пусты, как у мертвой рыбы. Вигфуссу, старательно кладущему кресты прямо перед Трюггвасоном, чудилось, будто смотрит тот сквозь него, то ли говоря напрямую с непонятным и чуждым пока Богом, то ли, напротив, заглядывая в самые глубины ада.

          Огоньки множества свечей плясали на оружии, с коим викинги не расставались даже во время молитвы, многократно отражались в блестящих шлемах, горели маленькими костерками в темных зрачках. Вонючий дым туманил разум не хуже шаманских трав, священные песнопения, на взгляд Вигфусса, не слишком отличались от камланий жрецов. А сонливость, нагоняемая молитвенными завываниями, казалась весьма схожей с одурманенным сном, в коем приходят видения.

          Вообще, все происходящее Вигфуссу жуть как не нравилось. Пусть воодушевленный страстной речью иноземного ярла народ и не слишком сопротивлялся крещению, да и клятву на верность дал весьма охотно – кто зовется конунгом им здесь без особой разницы, а развлечение вышло знатное – да только вот чуял: не принесет добра то на его земли. Покуда воины-чужеземцы здесь, смирнехонько сидеть жрецы будут, а только люди Олафа за весла возьмутся – вмиг бунтовать начнут. Где это видано, чтоб вот так, враз, веру менять? Как возможно такое? Веками обращались предки их за помощью и удачей к мудрецам Асгарда. Взывали к Одину на поле брани, молили Идуну даровать исцеление, приносили дары Ньёрду, чтоб послал попутный ветер. А теперь как? Обо всем сразу просить? Один жрец все подаяния принимать станет? От подобной глупости Вигфусса передернуло: больно много денег и влияния в руках одного алчного человека, а в том, что служитель любого бога жаден до богатств и власти, ярл был уверен.

          Да и вообще, непонятно оно, как с этим богом разговаривать. Старые покровители, они хоть и боги, но близкие, понятные, простые. А этот бог – он совсем не такой. Толковал Трюггвасон, что чужды ему все страсти земные. И как ж теперь его ублажать? То можно было животное какое али дорогие фрукты в дар принести, умилостивить. А как угодить тому, кто ничего не желает. «Праведным быть надо!» – сказал Олаф. Только что значит то – не растолковал. Какая праведность такая? И как ее блюсти? Не красть? Не убивать? Да что вообще останется делать жителям скалистых островов? С утесов в море бросаться – такая смерть куда легче мук голода.

          Странная походная служба наконец закончилась. Затушили свечи и лампады, свернули шатер. Олаф подошел к Вигфуссу и по-отечески сжал его плечо.

           – Что ж, ты принял мудрое решение. Теперь ты и твои люди будут под защитой. Моей и Бога. Я поклялся пред его ликом, что принесу процветание на земли своих отцов. И, воистину, это будет так. А ты стал первым союзником моим в очищении священной Норвегии от скверны грешного конунга, насквозь пропитанного ядом похоти и отравой беззаконья.

          – Надеюсь я, доволен остался ты приемом на наших берегах? – вымучил Вигфусс заискивающую улыбку.

          – Нет печали большей, чем покидать столь гостеприимные края. Но нет на свете и большего счастья, чем неизведанный путь в родные земли. Путь к счастью для народа, чьей кровью предопределена твоя судьба. Поэтому приказал я готовить корабли, – мягко проговорил Олаф. Заметив же, как расслабился ярл, убедившись в скором отплытии гостя, Трюггвасон сверкнул белыми зубами и не менее добродушно добавил: – И, конечно же, в награду за оказанное тобой гостеприимство, я приглашаю сына твоего отправиться с нами. Он поплывет на моем корабле, среди ближайших моих приближенных.

          – Я… – подавился воздухом Вигфусс при мысли о расставании с единственным сыном, единственным наследником, – мы ценим оказанную честь. Я передам Валпу* ваше предложение, и он немедля начнет собираться.

          Глядя вслед удаляющемуся ярлу Оркнейских островов, Олаф испытывал глубочайшее удовлетворение: пусть Вигфусс его пока и не принял, не покорился всем существом своим, но ослушаться не посмел. Кто знает, возможно ли вообще добиться от викинга безоговорочной веры и преданности, присущих домашним псам, но повиновение уже дорогого стоит.

***

          Частые осторожные шаги Ивара не предвещали ничего хорошего. Ярл еще не открыл дверь, а Норд уже весьма живо представил его узкое угрюмое лицо с глубокими морщинами на лбу и между бровей, тонкими бледными губами и кривым шрамом на подбородке. Старик никогда не источал довольства жизнью и веселья, но сегодня он был смурнее тучи.

          – Собирайтесь.

          – Куда? – сощурился Норд.

          – Хакон пригласил меня на празднование Мабона*.

          – Что не так? – вскинулся Торвальд. – Зачем уезжать?

          Норд присмотрелся к лицу Ивара и кивнул.

          – Когда и куда?

          – Вечером. Мои люди проводят вас. Я же отправлюсь завтра, с восходом солнца. И пущу двух слуг обходной дорогой в сторону Медальхуса.

          – Куда? – настойчивей повторил Норд, аккуратно складывая чистые рубахи.

          – В Лундар. К Орму. Он простой бонд, но дом его крепок и друзья многочисленны. Там безопасно.

          – Он примет нас?

          Ивар хохотнул:

          – Он владеет величайшим сокровищем – звездой Лундара. А конунг наш падок на такие сокровища. И Орм опасается… Он рад принять под свой кров тех, кто готов обезопасить его жену.

          – Тогда… люди Хакона уже здесь?

          – Передав приглашение, они не ушли. Точнее ушли, но весьма недалеко. Глупцы: надеялись, я не замечу.

          – Сколько?

          – Всего трое.

          – Других нет?

          – Обижаешь ты меня, юный Норд.

          – Сможем уйти незаметно?

          – Легко. Я приказал не трогать их, ни к чему нам конунга тревожить. Но вот подослать пару болтливых мужиков – легко. Может, что и заподозрят, да вот куда вы двинулись, сроду не определят. Теперь часты дожди – уже завтра след даже собаки не учуют.

          – Вели собрать воды и хлеба.

           Ивар кивнул:

          – Все будет, – и вышел.

          – Почему бежим? От кого?

          – Один Всемогущий! Торвальд! Нас защищают отнюдь не стены этого дома, а имя Ивара. Сам Ивар.

          – И…

          – Что «и»? Ивар уедет – они спалят поместье. Со всей прислугой. И нами.

          – Что ж мешает сейчас устроить пожар? Чего они ждут?

          Норд встряхнул темный шерстяной плащ, придирчиво оглядел его и кинул на лежак.

          – Спалят Ивара – шуму будет… не меряно. А так: он по приглашению уедет, дом оставит. Откуда огонь взялся, ну или почему кров там обрушился, никто сроду не прознает. А даже если и догадается умник какой – так конунга никто обличать не станет. Побоятся. А нам Олафа дождаться надобно. Вот как прибудет, так и зубами щелкать станем. А пока – тише воды.

          И бесшумными ночными воришками, сопровождаемые верным бондом Ивара, ушли заговорщики в ночную тьму. Мокрая от частых дождей начала осени земля противно хлюпала под мягкой обувью, а холодные капли, срываясь с потревоженной листвы, крошечными слизнями заползали за шиворот рубах. Света звезд и купающейся в облаках луны не хватало, и Торвальд то и дело оступался, поскальзываясь на склизкой грязи. Он начинал ругаться, поминал недобрым словом причуды северной природы и чересчур часто взывал к Локи и его отродьям. Норд же незло посмеивался и ловил друга под локоть.

          В какой-то момент вспомнился пресловутый Манчестер и отравление, когда так же шатко, то и дело заваливаясь, двигался Норд, плывущий в вязком сером тумане. Вспомнив горячечные сны, Норд сильнее сжал пальцы на руке Торвальда и прижался ближе к теплому плечу. Торвальд кинул на него удивленный взгляд, но ничего не сказал, только высвободил локоть и приобнял, будто бы для устойчивости.

          – Далече еще идти-то? – спросил Торвальд у молчаливого проводника. Тот замер, тряхнул кудлатой седой бороденкой и пробасил:

          – Скоро на ночлег станем. А топать еще много нам: завтра день да по ночке еще.

          Костер разводить не стали – оно вроде и не опасно, но и привлекать внимание не хотелось. Зверье в это время года тоже сытое, довольное, не станет на человека кидаться. Укутавшись в колючие влажные плащи, легли на пожухшую траву.

          Стуча зубами, Норд в который раз проклинал свою мерзлявость и местную погоду. В такие моменты он особенно остро чувствовал, что является чужаком на этих землях, равно как и на английских. Какая-то гадкая тоска накатывала, с головой накрывала. И Норд сам себе казался совершенно ненужным, лишним. Будто каждый был не просто так рожден, а он нечаянно, без умысла высших сил на свет явился. Вот и глупо, и смешно, но душу порой дерет – хоть вой. Дождавшись, пока провожатый мерно захрапит, Норд перекатился поближе к Торвальду. Родное тепло и сердце, бьющееся в наизусть выученном ритме, заставляют поверить – есть причины жить, и дом есть. Просто он не где-то, а с кем-то. Вот с этим викингом рядом. Лишь рядом с ним не страшен холод.

          Засыпая, Норд лениво подумал, что утром надо будет встать раньше человека Ивара.

***

           – Отец забавляется с очередной красоткой? – задорно поинтересовался Эрленд, нависая над сидящим у стены сарая Тормодом. – Не надоело тут сидеть?

          Тормод медленно поднял голову и вцепился глазами в лицо Хаконсона. Тот смотрел спокойно, расслабленно, но все же где-то в совершенных чертах пряталась смешинка. Кивнув самому себе, Тормод отвел взгляд:

          – Да. Притащил еще вчера. Она все кричала да мужа звала. Мне надоело слушать, вот я и ушел.

          – А тут сидеть еще не тошно, а?

          – Да… а что еще я мог поделать? – рассеянно спросил трэлл, рассматривая нитку, вылезшую из рукава.

          – Ты мог прийти ко мне.

          От ровно произнесенного предложения Тормод вздрогнул. Было у этой фразы двойное дно, хитрость какая-то. Хотя… какая хитрость, если ясно все как светлый день? Просто вслух сказать, напрямик, страшно.

          – Зачем?

          – Я думаю, мы бы что-нибудь придумали, – сам не ожидая, Эрленд выделяет «мы». – Например… хочешь прогуляться? До города далековато, но если взять коней… Ты же умеешь верхом?

          – Умею, – опешил Тормод. – Только ты забыл: я раб. Меня не пустят никуда. Тем более верхом.

          – А ты забыл, что я сын конунга. Со мной – пустят.

          Тормод пожал плечами:

          – Тогда хочу.

          – Тогда пошли!

          В конюшне Эрленд решительно подошел к немолодому скакуну с темной, почти черной шкурой:

           – Это Шторм.

          Тормод неуверенно протянул руку к животному. Мягкие ноздри вздрогнули, и Шторм, подобно собаке, просящей ласки, толкнулся лбом в раскрытую ладонь.

          – Больно дружелюбный, – подивился Тормод.