Текст книги "Северянин (СИ)"
Автор книги: Nnik
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
– Что?
– Слухи-слухи, – гигантский, как сын ётунов, Торир грузно опустился на испуганно скрипнувшую лавку, – все слухи… Давно бродят, да недавно шибко сильно шептаться стали…
– О чем? – вяло, будто вовсе без интереса, спросил Хакон.
– О сыне сына Олафа… Олафа Прекрасноволосого… ярла из Дублина.
– И что говорят? И кто?
– Говорят? Что кровь деда яро бурлит в нем, что людей вести за собой умеет, да воин славный. А кто? Кабы знать… думаю, псина островная хвалу хозяину поет… только…
– Только он, гнида, за ярлов прячется так, что не выкорчуешь.
На мгновение Тормод, которого конунг почитал за собственную тень и посему даже не подумал выдворить, замер. «Псина островная»? Норд. Недовикинг со странным говором, которому понадобилось подарок со скрытой смертью Хакону «сосватать». Стараясь водить тряпкой как можно мягче, чтоб не издавать никакого шума, Тормод навострил уши.
– Точно. Только сидеть так нельзя. Покуда твои друзья – еще твои друзья. А у этого говоруна языкастого не долго дело делаться будет… Только, что?
– Прирезать? Тихо, без поединка. Или… – равнодушное до этого лицо конунга расплылось в довольной, маслянистой улыбке, – напротив. Опозорить, обвинить в непотребстве каком… Чтоб все увидели, все призрели собаку.
– Тинг**?
– Да. Лишь… что ему в вину поставить? И кого обвинителем сделать? Не нам же… аккуратно все сделать надо.
Торир расхохотался:
– Об этом щенка своего спроси. Он у тебя шельмец, конечно, знатный, да только проныра хитрющая… такое сообразит, что нам и не привидится.
Тормод мысленно согласился с лестным описанием Эрленда. Как бы ни хотелось сказать, что этот кривляка глуп, словно трухлявый пень, в отсутствии смекалки его было не обвинить.
И в отсутствии обаяния. Тормод вспомнил, какими глазами на него смотрела Ингеборга. Вспомнил, что стало с его сестрой, и рука, оглаживающая меч дрогнула. По изувеченным пальцам побежала кровь. Тонкие потоки жизни, ручейки яда – яда боли и ненависти. Теперь уже не понятно к кому большей: отцу или сыну.
***
Ингеборга довольно льнула к широкой спине ярла Ингольва. Ее пухлые губы влажно блестели ни то от слюны, ни то от масла. Мягкий язычок то и дело показывался между остренькими зубками. Хрупкие пальцы жадно скользили по рукам ярла, ощупывая крепкие узлы мышц через тонкую ткань дорогой рубахи. Не смущаясь пестрой толпы пирующих, Ингеборга терлась о теплый бок и слизывала капли вина с пальцев мужчины, а он, смеясь, вновь и вновь окунал их в кубок, а потом набрал в рот хмельного напитка и шалая Ингеборга пила с его уст.
Когда большая, огрубевшая от меча и весел ладонь сжала круглый упругий зад, показывая всем и каждому: мое, несколько викингов по близости одобрительно замычали. Впрочем, большей части пьяных воинов было все равно.
Осушив еще кубок вина, Ингольв закинул испуганно взвизгнувшую Ингеборгу на плечо и, глядя на мир мутными косящими глазами, двинулся из залы. Ингеборга поскребла ноготками шершавую ткань плотного жилета и нашла в толпе глаза цвета летней листвы. Ее взгляд безмолвно вопил: вот она я, все, все для тебя делаю… все, как ты сказал. А ответом был жаркий взор, обещающий яркую, задавливающую восторгом ночь.
***
– О, всеотец! Как ж я ненавижу все эти ваши посиделки… вот вроде и еда хороша, и брага сильна, а тошно от них – страсть! – стряхивая непонятное напряжение, потянулся Торвальд. – Да и ты что-то смурной такой.
– Да, – отмахнулся Норд, – цветочек этот, непорочный… смотреть тошно.
– Цветочек? – Торвальд замер на середине движения и задумался. – А, Тормодова сестрица. Попортили девку, только тут уж ничего не поделаешь…
– А представь, каково оно, Тормоду на нее глядеть-то?
Легкая дрожь прокатилась по телу Торвальда, губы сжались в тонкую ниточку:
– Бррр… даже думать не желаю. Но… нам-то от этого даже лучше, нет разве? Он ж теперича пуще прежнего кхм… к Хакону страстью пылает.
– Гадко все это, мерзко. И мы этим пользуемся.
Торвальд пожал плечами и потянул Норда вперед, краем глаза поглядывая, как забавно тот ежится, сам этого не замечая. Сколько лет прошло, а холод так и остался весомой причиной спать вместе. Отдельно Норд лечь попытался лишь раз – когда поссорились из-за пухлой толстозадой девки с румяными щеками и покатыми плечами. Да так, что Норд еще долго красовался темным синяком с желтоватыми и зеленоватыми переливами под глазом и хромал на правую ногу, а Торвальд еле дышал из-за сломанных ребер. Дрались тогда не в шутку, не балуясь, по-настоящему, как на поле битвы. Хорошо оружие под руку не попалось – может, и не поубивали, но покалечили бы друг друга точно. Они и сами после удивлялись, как обошлось все. Ну, почти обошлось: посуду новую покупать пришлось, да и половину занавесей они разодрали, а остальные просто сорвали. Норд опосля драки той ворох шкур схватил, да на лавку ушел. Всю ночь просидел, дрожа и стуча зубами, а на следующий вечер слег с жаром. Торвальд его травками отпаивал да шерстяными одеялами растирал, так и помирились, сами не заметив.
– Хочешь бросить? – спросил Торвальд, скорее, для порядку, чем действительно надеясь, что Норд ответит «да». И Норд уже привычно мотнул головой, даже не пытаясь объяснять, почему нет – все уже говорено-оговорено на дюжину рядов, все разъяснено. – А что за боров был с ней? – помолчав, решил узнать Тормод.
– Ярл Ингольв. Ну его, – на Ингольва Норду было плевать: преданный своему конунгу, но совершенно тупой, он был одним из немногих, с кем Норд еще не сдружился. Но, скорее, не потому, что не сумел, а из-за того, что не видел в этом смысла. Какой резон тратить время на бесполезного человека?
Дома Торвальд первым делом пошел стягивать нарядные тряпки, а Норд – разводить огонь в очаге. Став совсем близко, так что жар лизал кожу почти болезненно, он блаженно прикрыл глаза и взлохматил влажные холодные волосы. Ухмыляющийся Торвальд в мягких домашних штанах и незаправленной рубахе запустил в Норда комком одежды.
– На-ка, сразу лучше станет, – еле успевший поймать Норд, бросил на Торвальда нарочито хмурый взгляд и начал разоблачаться. – Ты есть-то хочешь али сытый после королевской попойки?
Только снявший штаны Норд поджал губы, пытаясь сдержать смех, и этими самыми штанами огрел Торвальда по спине. Тот подпрыгнул, ойкнул, резко развернулся и, схватив полуголого Норда, не раздвигая занавесей, повалился на лежак, да так, что и ткань сорвали, и до постели недолетели: свалились на пол, а Норд затылком приложился об угол ложа.
– Всех отродий Локи на твою голову! – сквозь смех выдавил Норд, комкая пальцами содранную материю, за которую пытался ухватиться в падении. Торвальд тоже хохотал, вжавшись лбом в грудь Норда и сжимая руками обнаженные бока под задравшейся сорочкой.
– Есть-то хочешь?
– Хочу! – как-то недовольно-обиженно, будто спрашивают только, чтобы не дать.
Красный от смеха Торвальд неуклюже поднялся и подал руку Норду. Тот презрительно фыркнул и встал сам. Торвальд скользнул по его ногам жадно-оценивающим взглядом и потянулся к бедру погладить, но тут же получил неслабую затрещину и отдернул руку. А Норд, с самым достойным видом, на кой только способен голозадый мужик отправился надевать штаны.
***
Проснувшись от вспышки молнии на горячем липком плече, Ингеборга недовольно поерзала и сморщила носик: тяжелый густой запах пота вызывал у нее тошноту. Откатившись от Ингольва, она стала шарить по полу в поисках своей одежды, а, найдя, хмыкнула и бросила на ярла пренебрежительный взгляд. Платье было разодрано, видать, в порыве страсти, только на этом порыв тот и иссяк – Ингольв оказался на редкость паршивым любовником. Пусть не грубым, хотя порой и грубость могла быть предпочтительней – в ней есть свое очарование, но совершенно незатейливым: свалил на лежанку, сам сверху шмякнулся, ноги развел, вставил, попыхтел-похрипел, как загнанная лошадь, промычал что-то, подгреб Ингеборгу под бочок, да и уснул.
Нет, Ингеборга, конечно, на многое ради Эрленда готова, но за эту ночку ему хорошо отплатить придется – будет все, что этот недодал, отрабатывать.
Кое-как натянув драное платье, Ингеборга тихо поднялась и выскользнула из комнаты. Бесшумно скользя по пустым коридорам, она уже хотела повернуть к себе, как вдруг решилась заглянуть в гости.
– Утро доброе, – хихикнула Ингеборга, просачиваясь в темные покои.
Заспанный больной голос устало пробормотал:
– Чего в такую рань? – из глубины, пошатываясь, вышла Тора. За последний год она сильно похудела и как-то осунулась, хотя хуже от этого и не стала, только приобрела какое-то новое, болезненное, надрывное очарование.
– Да вот, похвастаться зашла, – Ингеборга отпустила платье на плече и оно свалилось до талии, на миг обнажив небольшую грудь с торчащим соском.
Тора понимающе кивнула:
– Хороша ночь была?
– Отвратна, – почти жалуясь, протянула Ингеборга, – никакого удовольствия.
– Ну, ничего. Воздастся.
– Этот-то да… Эрленд… ум… мечта!
– Тише ты! – шикнула Тора на расшумевшуюся девушку. – Только уложила. Он и так не спит… а тут еще и погода разыгралась.
Ингеборга дурашливо прикрыла рот ладошками и на цыпочках прошла вглубь комнаты. На постели лежал крохотный мальчик. Даже в темноте он выглядел неестественно бледным и дышал как-то тяжело, сбито. Ингеборга покачала головой и слегка погладила ребенка по щеке, убрала с его лба влажные от испарины пряди.
– Выглядишь замученной, – наконец произнесла она. – Неуж еще не привыкла к бессонным ночам?
– Бессонным? Привыкла. Только… не сомкнуть глаз в объятиях страстного мужа – это одно… а ночь напролет баюкать больное дитя – другое…
– Ты сама его захотела, – жестко шепнула Ингеборга, – никто не неволил, – и вот вроде и насмешка в голосе, и жестокость, только все равно слышится за ними горечь, потому что и сама Ингеборга уже трижды чуяла ребенка под сердцем и трижды обрывала неначавшуюся жизнь.
Тора лишь дернула плечом да улыбнулась:
– Как бы то ни было, он – сын конунга.
– Но ты по-прежнему не жена ему.
– Жена? Хакону? Да сберегите боги!
Ингеборга резко выдохнула и вышла вон.
***
Гроза. Бурная, задорная, игриво сверкающая молниями и заливисто смеющаяся громом весенняя гроза буйствовала на землях Хакона. Осыпая мир крупными каплями дождя и срывая молодые листочки, она кружилась в веселом танце, уверенная в том, что всем в мире так же хорошо, как и ей.
А Тормод в это время сидел, сжавшись на холодном каменном полу в коридоре, и тихо скулил, баюкая руки на груди. Когда пальцы калечили, было больно. Так больно, что сознание мутнело и ускользало, а перед глазами стояли кровавые всполохи. Но почему-то тогда было легче. Сначала глупая, но сильная и смелая гордость заставляла сжимать зубы, а потом милосердная тьма забрала страдающее тело в свои холодные, но уютные объятья. Сейчас же из-за непогоды кости будто сызнова дробили, только теперь боль была не острой, а тупой и тянущей. Она накатывала волнами, давила, заставляла до крови закусывать губу и едва слышно выть, когда сил терпеть беззвучно не оставалось. Эта боль была страшна в своей непрерывности, неизбежности. Она шла откуда-то изнутри, так что казалось: беги, не беги – никуда не денешься.
Сверкнула молния, грохнул гром, и Тормод вцепился зубами в плечо, чтоб не вскрикнуть. На глазах непроизвольно выступили слезы – гадкие и обидные в своей неизбежности: у каждого есть свой предел страданий, которые тело может безропотно выносить, а когда рубеж тот пройден, оно, не оглядываясь на силу духа хозяина, начинает облегчать себе мучения чрез крохотные соленые капли.
Тормод пытался стереть слезинки дрожащими от напряжения руками, как вдруг ему на плечо легла чужая ладонь:
– Грозы, что ль, боишься? – мягкий, слегка удивленный голос. Тормод только затряс головой, а потом, для верности, буркнул:
– Нет.
– Тогда что?
– Все… хорошо.
– Ага, я вижу, – недовольные интонации заставили напрячься и поднять-таки голову, чтоб взглянуть, кто ж вдруг так обеспокоился его, Тормода, состоянием.
Эрленд стоял, слегка склонившись и как-то по-доброму щуря глаза. На раба отца, он, казалось, впервые смотрел без издевки или неприязни, и это пугало.
– Так что случилось? – Тормод попытался дернуться, но пальцы на плече резко сжались, не пуская.
– Руки, – раздраженно выдохнул он и снова попытался отстраниться. Эрленд же нахмурился и, покрепче ухватив запястье, подтянул кисть Тормода к самым глазам, присвистнул.
– Пошли, – дернул Тормода вверх и, не глядя на вялые попытки сопротивления, потащил к себе. – Садись, – непререкаемо.
Тормод опустился на застеленное зеленоватым покрывалом мягкое ложе и прижал руки к груди. Эрленд повозился где-то в углу – вспыхнул и задымил факел, даря неровный мерцающий свет. Эрленд прошел к противоположной стене, которая по-прежнему тонула во тьме, что-то поднял и, вернувшись в круг света, сел рядом с Тормодом, сжимая в руках небольшую крынку с прикрытым кусочком сукна горлышком. Развязав бечевку, он убрал тряпочку и по комнате поплыл смолянистый запах хвои и каких-то трав. Зачерпнув густой тягучей мази, Эрленд толстым слоем нанес ее на изувеченные руки, а потом быстро сложил ладони Тормода вместе и умотал их одеялом. Тормод отстраненно подумал, что отстирать шерсть от жирной мази будет непросто.
– Погоди, сейчас легче станет, – мазь приятно покалывала кожу, теплая ткань согревала суставы. Медленно, но верно боль отступала. – Кто ж тебя так?
– М?
– Пальцы, говорю, кто покалечил? И за что? Сбежать хотел?
– Эм… нет.
– А что тогда?
– Это была месть, – и почему отвечает?
– И что же ты натворил, что тебе так отомстили?
– Я? Тоже пытался мстить.
– Ты? – похоже, сама мысль о том, что раб может мстить, казалась Эрленду дикой. – За что?
– Он украл и отдал на поругание мою сестру.
– С ним должен был разбираться ваш хозяин, – недоуменно пробормотал Хаконсон, а из горла Тормода вырвался сухой, горький смех.
– Да не было у нас хозяев.
– То есть как, не было? Ты что… ты не родился трэллом?
Тормод только головой покачал да стиснул укутанные ладони.
– Не всегда все такое, каким кажется на первый взгляд?
– Ты не трэлл. А я, как видишь, не такой уж и ублюдок, – на скептический взгляд Тормода Эрленд ответил тихим смехом. – Как руки?
– Спасибо. Вполне терпимо.
– Так, хорошо, тогда… – Эрленда прервал стук в дверь. – О… проклятье Локи на мою голову! Подожди.
Эрленд слегка приоткрыл дверь и вышел. Быстро вернулся и, встав перед Тормодом, почесал в затылке.
– Так. Я сейчас должен уйти… Тор всемогущий! Эта похотливая шлюха заездит меня… уф… Ты можешь спать здесь.
– Но…
– Спи. А я пошел. Приставучая рыжая сучка, как же…
Дальше Тормод не слушал. Потому что Эрленд шел к его сестре. Чтоб разделить с ней ложе. Снова захотелось выть, но теперь уже от боли не телесной. Во что этот сумасшедший мир превратил его сестру? Вторая шлюха всей Норвежской земли, так теперь ее звали. И, что самое ужасное, заслуженно. Как, как его маленькая хрупкая Ингеборга могла стать такой? Как? Чем прогневил богов род Тормода, что столько грязи и боли выпало на их долю?
***
Во рту стоял гадкий кислый привкус, голова премерзко гудела. Так Норд не напивался еще ни разу, а все старания Торира. Этот великан еще с самого первого посещения Нордом конунговских пиров норовил подсесть. И ведь ничего не поделаешь, терпеть приходится. А вчера этот ётун-недоросток напоил Норда так, что тот ноги еле переставлял, благо язык свой он контролировал лучше и не сболтнул ничего лишнего.
Но голова болела… а еще плечо затекло. Разомкнув веки, Норд дернулся от резкого света и накрыл лицо ладонями. Потер глаза, разгоняя светлые пятнышки и стирая появившиеся за время сна в уголках желтоватые кристаллики. Повернул голову и замер в немом удивлении: на его плече, тихо посапывая, лежала растрепанная Ингеборга. Скользнув взглядом ниже, Норд дернулся и подскочил: девушка была совершенно голая, только густые волосы слегка прикрывали белые плечи да грудь. В голове словно колокол английской церкви грянул, мир перед глазами заплясал, к горлу подступил тугой склизкий комок.
Усилием воли Норд подавил все неприятные ощущения – не до них. Мысль была одна, лаконичная, но четкая: «неспроста!» Неспроста его вчера напоили. И ночевать оставили неспроста. И с девицей, что уже несколько пиров трется об Ингольва, он проснулся неспроста. Норд уже хотел было встать и уйти, как дверь комнаты, где они находились, распахнулась, и в проеме возник разъяренный ярл.
– Ты!!! – взвыл Ингольв. – Ты украл мою женщину! Это… это…
Тут же подскочила Ингеборга и, состроив испуганно-обиженную мордочку, всхлипывая, кинулась к ярлу.
– Я… Такое не прощают! – продолжал греметь Ингольв. – Она – подарок конунга! Ты посмел… Я буду говорить на тинге!
* Эливагар – в германо-скандинавской мифологии река, протекающая в самой северной части Нифльхейма («темный мир», страна, лежащая в первозданной мировой бездне), чьи воды ядовиты, и, когда они застывают, яд инеем выступает на поверхность.
** Тинг – древнескандинавское и германское правительственное собрание, состоящее из свободных мужчин страны или области. Тинги, как правило, имели не только законодательные полномочия, но и право избирать вождей или королей. Так же на тингах проходили суды. В славянских странах аналогом тинга является вече.
========== Глава 17 ==========
из золота убран,
покрыт серебром;
Форсети* там
живет много дней
и ладит дела.
(Видение Гюльвы.
Из Младшей Эдды)
Упрямо сжимая челюсть и стискивая кулаки, так что короткие ногти оставляют кровавые полукружья на грубой коже ладоней, Норд стремительно шел к главной площади. Бредущий следом Торвальд то и дело бросал на него напряженные, полные тревоги взгляды. Несмотря на по-зимнему холодный ветер, лоб викинга был покрыт влажной пленкой испарины, и капли горького пота склизко бежали по вискам и спине.
Не дойдя до площади пары дюжин шагов, Норд остановился и сделал несколько глубоких вдохов. Тряхнул непокрытой головой, хмыкнул, словно сам себе что-то сказал, и, отбросив смущающий душу страх, шагнул в толпу. Обвешанные оружием бонды галдели не хуже торгующих баб на рынке, только голоса их были ниже и грубее. Гомон нередко разбавлялся бряцаньем мечей и секир или глухими ударами щитов.
Изогнув губы в лихой улыбке превосходства, Норд пробился в первый ряд, заплатив за это множеством синяков на ребрах и напрочь оттоптанными ногами. Торвальду, следующему сразу за другом, путь дался легче, и он остановился за спиной Норда, глядя на судилище поверх лохматой макушки.
Кое-как пристроив свой клинок, чтоб его рукоятка не впивалась в бедро, Норд удовлетворенно выдохнул и стал рассматривать тех, кто сегодня будет держать его судьбу за горло. В центре площади, окруженные веревкой, натянутой на ореховые вехи, сидели судьи. Четверо разных во всем, от возраста и облачения до выражения лиц, мужчин. Крайним справа был высокий, сухой как истлевшее дерево старец. Его волосы и борода казались легким беловатым свечением, окутывающим голову и плечи. Руки старика тряслись, но продолжали сжиматься на рукояти тяжелой секиры. В голове у Норда мелькнуло, что, видно, внуки приносят оружие деда на площадь, ибо сам он едва ли сможет оторвать топор от земли. По правую руку от старика сидел полный и улыбчивый мужчина средних лет. Его лицо не было отмечено ни мудростью долгой жизни, ни отвагой и безрассудной честностью молодости, и несведущий непременно удивился бы, как вообще оказался он в границе суда. Со второго края вольготно расселся тот, кого бы можно было назвать образцом совершенного викинга, и, если бы людей разводили как животных, он без сомнений стал бы главным быком-осеменителем. Даже сидя он казался высоким и могучим. Несмотря на холодный день, рукава его рубах были закатаны, и бугрящиеся под бледной, покрытой золотистыми курчавыми волосками кожей мускулы ретиво доказывали даже не спорящим, что их хозяин невероятно силен. А вот четвертый судья… Пусть нахальная улыбка уверенного в своей правоте человека и не сошла с лица Норда, но нутро его сжалось в холодный скользкий комок, а после взорвалось ледяными иглами: на голову возвышаясь над бравым молодцом, подле пухлого мужичонки восседал Торир, и его оскал ничуть не уступал тому, что красовался на лице Норда, только было в нем и еще что-то такое гадкое, опасное, острое, наполняющее ярла уверенностью.
Норд натолкнулся на колкий взгляд Торира, и ярл задорно подмигнул. Ужасно захотелось тут же отвести глаза, но сделать это сейчас – показать слабость. Поэтому Норд смотрит, не обращая внимания на слезы, выступившие от ветра. Торир щурится и слегка покачивает головой, и тут полный судья кладет руку ему на плечо: Ториру приходится отвернуться. Норд слегка расслабляется. Он опять оглядывает толпу и замечает старика Ивара, стоящего чуть поодаль. Это с ним Норд совет держал, как лучше быть на тинге. Тот и мудрое сказал, и помощь предложил. За напутствие Норд поблагодарил, а вот от заступничества отказался – не тот момент, чтоб его проблемы кто другой решал.
С кряхтением поднялся судья-старик и, тяжело опираясь на секиру, провозгласил трескучим голосом начало тинга. С почти слышимым скрипом он опустился обратно, и в круг вызвали крупного рыжего мужа с серебром на висках, крепко держащего за порядком покрасневшее ухо какого-то юнца. Особо сердитым, впрочем, мужик не выглядел: казалось, он притащил мальчишку на тинг, скорее, в воспитательных целях, чем за реальным наказанием. И впрямь, оказалось, что этот дитя-сладкоежка стащил бочонок меда. Еле сдерживая улыбки, судьи постановили вернуть мед хозяину, а обворованному посоветовали отстегать мальчишку прутом. Красный насупившийся юнец то и дело шмыгал носом и всхлипывал, а когда взрослый викинг, не разжимая пальцев, резко развернулся и пошел прочь из круга, жалобно вскрикнул.
Потом разбирали еще несколько краж, пару драк и спор из-за куска земли. Все это время Норд подрагивал от нетерпения и волнения, незаметно изнутри покусывая щеку, чтоб отвлечься. А потом в границу суда вошел Ингольв. В этот момент Норду показалось, что у него внутри стрелу спустили с натянутой до предела тетивы – так ему легко стало. Теперь только лететь, только вперед, пробивая все преграды, раня недругов и расчищая дорогу к цели. Главное – в пути не сломаться.
– Конунг наш, Хакон могучий, повелитель земель Норвежских, в дар отдал мне девицу. Все видели, каждый муж, что приглашен бывает в чертоги конунга, что девица та – моя. Мне, мне принадлежит. И каждый знает, что не должно чужое брать. Да только иноземец этот, что еще и в круг выйти боится, трясется сейчас, небось, как собака, не знаком, видать, с законами нашими, – улыбка на лице Норда стала шире: похоже, пламенную речь с Ингольвом просто-напросто выучили, и вряд ли он будет столь же красноречив, коли заставить его отвечать не заготовленными фразами. – Он взял женщину, ему не принадлежащую, взял прямо в палатах конунга, воспользовавшись его гостеприимством. Сделанное им не только меня оскорбляет! Он попрал то, чем славна Норвегия наша, то, чем сильна страна: властителя нашего, богами благословленного.
Ингольв замер, тяжело дыша, а Норд вышел из толпы и, легко перескочив через веревку, стал перед судьями.
– Слышу и я оскорбления в этих речах: в трусости меня обвинить желают, с псиной презренной сравнивают. Да только сам что за мужчина тот, кто за бабой своей приглядеть не может? – викинги захохотали, а на щеках Ингольва появились красные пятна. – Негоже других винить в том, с чем сам не сдюжил, – Норд сделал паузу и как-то так улыбнулся, что народу сразу ясно стало, что сказать хотел он. – Не смей винить в воровстве меня, ибо не вор я. Незачем красть то, что само идет к тебе. И уходит лишь из страха, что хозяин обозлится да накажет!
На судей Норд не смотрел, может, они и были десницей правосудия, да только правила ей толпа – этим и нравилась Норвегия Норду: ничто не может здесь свершиться без народного одобрения, а управлять многими куда проще, чем одним человеком. Толпа – она глупа. Ей владеет лишь кураж и чувства, нет ни мыслей, ни разума. Вести на смерть орду проще, чем убедить дюжину в сущей глупости.
– И все же, – с обманчивой ленцой спросил Торир, – есть ли правда в словах ярла Ингольва? Действительно ли ты посмел взять чужую женщину?
Странное томное ликование наполнило Норда. Доказать подставу он не мог. Да и ни к чему оно ему было. Сказать, что тебе подстроил неприятности конунг, – самоубийство. А вот сыграть на том, что уже долго гложет души людей, – да, правильно. Поэтому Норд и не отрицает, что спал с распутницей Ингеборгой.
– Чужую? Уж не знаю, сколь вообще принадлежит она кому, – Норд прикрыл глаза. Что ж, он знал, что путь к власти тонет в крови. И сегодня первые капли окропят дорогу эту. – Нет у шлюх хозяев.
Гул и рокот прокатились по нестройным рядам норманнов. Слыть распутницей – одно. А быть названной так пред толпой, на тинге – смерть. Страшная, позорная, гадкая. Да только не время и не место сейчас Норду думать о спасении продажной девки.
– Шлюх? – ничего лучше не придумав, громыхнул Ингольв.
– Серьезное обвинение, – все так же отстраненно проговорил Торир. – Уверен ли ты в словах своих?
Норд медленно обвел толпу внимательным взглядом, мазнул глазами по судьям и уставился на Ингольва. Ярл вздрогнул. Бледно-голубые кусочки льда подчиняли, замораживали тело и душу. Будто не человек глядел на него, а сам Улль** из Асгарда делами людскими полюбоваться решил.
– Кто? Кто посмеет перед лицом Форсети зарок дать? Кто поклянется пред Браги***, что знает деву, разделившую со мной ложе, и что чиста она как снег первый? Кто знает Ингеборгу, что в доме конунга живет, и сказать посмеет, что тело ее недоступно и сокрыто от посягательств любых?
Тишина накрыла площадь. Лишь тихое шуршание одежды да глухое бряцанье щитов еле колебали воздух. Это тоже нравилось Норду: благоговейного трепета перед богами, свойственного англичанам, в викингах не было. Зато страха – хоть отбавляй. Боги норманнов не добрые пастыри. Они не менее своенравны и жестоки, чем люди.
– Что ж, – раздался тихий треск, – с Ингеборгой разберется тинг. Но снимает ли это вину с тебя?
– Да, снимает ли это вину за оскорбление конунга? – подал голос Торир. – Описывая падшую женщину, упомянуть его дом.
Норд набрал в грудь побольше воздуха, как перед прыжком в воду с обрыва. Что-то похожее на страх и восторг, владеющие его телом сейчас, он ощутил, когда Торвальд предложил ему сигануть в море с небольшого утеса рядом с громадой Киннаруддена. Опасно, немного безрассудно, но сулит такое, от чего нельзя отказаться.
– Да разве правда оскорбляет?
– Что? – подскочил идеальный викинг.
– Коли конунг сам дев в шлюх обращает, что оскорбительного для него я произнес? – Торир взревел, секира в руках старца дернулась, пухлый судья, округлив глаза, ойкнул, а молодец, потеряв равновесие, шлепнулся на Торира. Тот вскинулся, и Норд испугался, как бы все происходящее не обернулось балаганом. Или чтоб его не прибили на месте. – Коли Хакон может брать чужих жен и дочерей, что такого в том, чтоб приласкать его шлюху? Если терпим покорно мы, когда отнимают то, что и трогать не сметь должны, зачем отказываться от наслаждений, которые сами приходят к нам? – Норд попал по больному. Сказанное им – неслыханная дерзость. Только теперь рев Торира тонет в гуле толпы. Толпы, поддерживающей Норда. На пиры отныне Норду путь заказан, но боле и нет необходимости в их посещении. Он – враг конунга, но любовь народа, пусть не всего, а только этой вот его части, принадлежит ему. – Так скажите, виновен ли я хоть в чем-то, кроме правды? – а еще власть. Хмельная сладость, текущая по жилам вместо крови.
Торир кричит, пытается доказать что-то, но если Норда слышать хотели, и посему ни одно слово его не ушло в пустоту, то на Торира всем плевать. Ингольв и вовсе забыт.
Толстячок печально покачал головой и, сняв с пояса рог, подул в него. Перекрыв гвалт, протяжный низкий звук, заставил людей замолчать и слушать.
– Что ж, ты не виновен в краже. Лишь в наглости и спеси.
Старец кивает:
– Думаю, плеть собьет ее.
Норд вздрагивает, но он доволен. Уйти живым – уже удача. И, стараясь не смотреть на белое как снег лицо Торвальда, он начинает стягивать рубаху.
А Торвальда трясло. Он… он и просил, и умолял, бросить все, уехать:
«Торвальд метался по дому, как загнанный в ловушку зверь. Он бесцельно перекладывал подушки и переставлял крынки с горшками. Пару раз принимался тереть стол и чуть не сломал табурет, проверяя крепления ножек на прочность. Норд же сидел на скамье и, скрестив руки на груди, неподвижно следил за ним одними глазами.
– Видят боги, ты сумасшедший! Опасен сам для себя! Ну какой тебе тинг, коли сам конунг убрать тебя решил? Свяжу. Свяжу и увезу в мешке!
Норд хмыкнул:
– Я, кажется, уже говорил, что не баба.
– Баба? – замер на мгновение Торвальд.
– Это вы бабам, чтоб не дергались, мешок на голову одеваете.
– Тор всемогущий! – выдохнул викинг. – Сколько можно, а? Ну почему ты никогда не слушаешь?
– О, нет. Ты же знаешь, я прекрасно все слышу.
– Ну, да. Только вот не то, что надо. Норд, – сломленным голосом прошептал Торвальд, – тебя убьют.
Норд вздохнул, уперся локтями в колени и склонил голову. Зарылся пальцами в волосы и стал нервно теребить пряди. А затем быстро забормотал:
– Как же ты не понимаешь? А? Ну они же сами мне шанс дали. Шанс говорить так, чтоб меня куча народу слышала. Я ж… быстрее же все пойдет-то. Ежели пройдет все как надо, можно будет Олафу весточку слать. Этот тинг может стать началом краха Хакона.
– Или концом твоей жизни. Если пойдет как не надо.
Норд тогда поднял на Торвальда огромные глаза с какими-то неестественно большими и темными зрачками:
– Просто верь в меня».
И Торвальд верил. Вот прямо сейчас, глядя, как Норда за запястья привязывают к толстому шершавому столбу, верил. И когда коренастый викинг со шрамом, превращающим нос в отвратительную кривулину, и рассеченной верхней губой отвел руку, замахиваясь, верил. Но стоило плети горько зажужжать, рассекая воздух, он зажмурился. Крепко-крепко, до белых пятен перед глазами. Поэтому он не видит, как Норд вздрагивает от жалящего удара, который оставляет на спине толстую багровую полосу. Как сжимает зубы, чтоб даже не застонать: стон – это слабость. Викинги не признают слабых. Хочешь быть вожаком – не смей ныть. Ты должен быть сильнее боли. Поэтому Норд молчит. Второй удар приходится чуть ниже первого, третий – пересекает предыдущие два, и на местах скрещения кожа лопается и выступает кровь. Еще несколько раз свистит плеть. Еще несколько раз она звонко хлещет по телу. Ранок становится все больше и больше, и вот уже спина блестит от крови. Держать голос под контролем все сложнее и Норд прикусывает губу. Еще через пару ударов по подбородку начинает бежать алая струйка.
