Текст книги "Там, Где Садится Солнце (СИ)"

Автор книги: Nina16

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

А люди… люди стремительно неслись мимо него, что-то отчаянно крича, но он не слышал, что именно; люди лежали на земле, пожилая женщина слева от него истекала кровью – огромный осколок стекла застрял в ее груди. Женщина была мертва, и Брайан, впервые увидевший катастрофу, которые обычно крутили по телевизору, стоял посреди площади и пытался собраться с мыслями.

Кто-то с силой толкнул его в сторону, и Брайан часто заморгал, переводя взгляд с огненного ада на бездыханное тело в метре от него и обратно. Слезы градом бежали по лицу, а ноги несли куда-то вперед, он и сам не понимал куда, ведомый неистовым страхом быть задавленным.

Он задыхался, он ничего не понимал, убегая все дальше и дальше от бушующего пожара. Ему впервые было удушающе страшно.

***

Роджера отправили в Кундуз около двух недель назад, почти сразу после того, как волна терактов прошлась по культурным столицам Европы. Париж, Лондон, Рим – в каждом из городов произошло ровно три взрыва, что за несколько часов уничтожили вековые христианские памятники вместе со всеми, кому не посчастливилось находиться поблизости. В первый день никто ничего не объяснил, голос в новостях повторял один и тот же отшлифованный текст, раз от раза меняя лишь количество пострадавших. Еще днем позже президент Вильсон объявил войну Афганистану.

Как оказалось, лидер радикальной партии Амуз Бахом, свергнувший монархический строй не так давно и сумевший захватить большую часть территории Пакистана, объявил религиозную войну. Имена всех его союзников пока не были известны, однако указ о введении военных сил со стороны пострадавших стран на Ближний Восток не заставил себя ждать.

Им, солдатам (часть из которых, на деле же, никакими солдатами не были), выдали тяжелую военную форму грязно-зеленого цвета, приказали снять костюмы, что им раздали в пунктах призыва, и буквально взяв за шкирки, толком ничего не объяснив, запихнули в два тесных вертолета. Оттуда ему открывался вид на туманный город, пока гудящий, трясущийся вертолет набирал скорость, и волна ужаса охватила Роджера.

Для него все это выглядело каким-то дурным сном, кошмаром, который с неимоверной скоростью затянул его в свою пучину, превращая привычный мир в искаженную зловещую реальность, слишком ужасную, чтобы быть правдой. С первых минут полета ему захотелось оторвать ремень безопасности и выпрыгнуть из вертолета: страх покидать Англию вселился в него с бешеной силой, и Роджер не мог признать того факта, что выбора у него больше не было.

Началась война.

События того дня, когда малолетний почтальон вручил ему белоснежный конверт, казались невероятно далекими, будто бы с тех пор прошли года. И вот теперь он сидел на своей узкой жесткой кровати в бараке, заполненном людьми, пытаясь вспомнить, какой же была жизнь «до». Его спина болела от неподвижного сидения, но Роджер не мог заставить себя встать и сделать хоть что-нибудь.

Было страшно, по-настоящему. Роджер и не предполагал, что может быть настолько, мать его, страшно. Каждую ночь, валясь с ног от усталости, он надеялся поспать те жалкие шесть часов, что им выделяли, но раз за разом он лишь глубже уходил в размышления о том, что могло случиться с ним, и главное, что могло случиться с Тимом.

Подсознание преподносило ему до ужаса реалистичные картинки, где в Тима стреляли, и он тут же падал на землю, скуля, прижимая рукой кровоточащую рану, а Роджер наблюдал за этим откуда-то со стороны, но ничего не мог поделать. Он срывался с места, бежал, размахивая руками и не замечая ничего вокруг, но не мог приблизиться к Тиму ни на шаг. Роджер крутился, как белка в колесе, думая, что продвигается вперед, когда, на самом деле, стоял на месте.

Но хуже всего были те картинки, где он находил груды тел, задыхаясь от паники, глотая собственные слезы, пот и гадая, какое же из этих тел принадлежало Тиму.

Тейлора буквально тошнило при мысли о том, что все это было не просто дурацкой фантазией, а вполне себе вероятным исходом событий. Его трясло, будто бы от озноба, и ему казалось, что он заболел.

Абсурдной казалась мысль о том, как же быстро Тим вернулся на законное место в его сердце, словно никогда и не покидал его. Роджер все еще не мог поверить в то, что они, скорее всего, больше никогда не увидятся, и их прошлая встреча станет его последним воспоминанием о Тиме.

В тот вечер Тейлор был уверен, что отпустил, что наконец принял тот факт, что пришло время «расставить все точки над и» и признал, что, возможно, между ними состоялся «прощальный» разговор, а их шаткие отношения все-таки подошли к логическому завершению. Но сейчас, когда на его ногах были тяжелые сапоги, а движения сковывала непривычно тяжелая одежда, и он сидел совершенно один в комнате, полной людей, Роджеру казалось, что и не было никакой измены, и не было ссор, и не было обиды.

Роджер понимал также, что точно такие же письма, как и он, получил не только Тим, но еще и Томас с Брайаном. А еще он думал о маме, с которой не виделся с сентября. Он мысленно подавлял в себе приступы ярости за то, что так и не смог перебороть в себе какой-то неосознанный страх, перемешанный с легким презрением и ужасом, от того, что его собственная мать сошла с ума, узнавала Роджера через раз и лежала в психушке. Теперь все это казалось таким неважным, и Роджеру просто захотелось, как маленькому ребенку, прижаться к маме, чтобы она его успокоила и сказала, что все это – всего лишь страшный кошмар.

Роджер сидел на своей койке, пустым взглядом смотря куда-то мимо стены. Он хотел сбежать из этой чертовой пустыни, в которой, кроме горячего песка, казалось, ничего и не было. Ни деревьев, ни зданий, ни людей. Только песок и блядское солнце.

Пустыня простиралась вокруг базы на сотни миль, но Роджеру казалось, что он был заключенным в самой настоящей тюрьме. Серые стены барака вызывали у него приступы клаустрофобии, и по ночам, в те самые моменты, когда собственные страхи не давали ему заснуть, Роджер пытался побороть в себе желание наплевать на правила и попытаться выбить гребаную дверь, лишь бы выбраться на улицу, где его, по сути, ждала та же самая унылая картинка: бескрайний песок и черное небо. Он уже не знал, куда бежать, куда податься, чтобы хоть на секунду забыть о том месте, где они находились.

С другой стороны, Тейлор прекрасно понимал, что эти две недели, наверное, были самыми лучшими из тех, что ожидали его в будущем. На базе их кормили какой-никакой, но едой, здесь были койки, на которых они могли спать в относительном тепле, и, что было важнее всего, – здесь в них никто не стрелял и не пытался убить.

Все жалкие попытки научить новоприбывших хоть чему-то дельному заканчивались провалом, и Роджер понимал, что они – всего лишь пушечное мясо, которое никто ни во что не ставил. Конечно же, военачальники понимали, что с такими-то «навыками» их подчиненные могли разве что ружье в руках держать – и то, недолго. Каждый божий день они выходили в пустыню и тренировались: дрались, бегали, стреляли, но все это выглядело настолько жалко, что Роджер начал делал ставки на то, сколько времени пройдет, прежде чем из их дивизии никого не останется. Он был уверен, что на это уйдет немного времени, по крайней мере, меньше, чем хотелось бы.

Конечно, были и те, кто справлялся неплохо, но таких особо «преуспевающих» вскоре «приглашали» к командиру, а на следующий день их уже никто не видел.

***

Он чувствовал: они сделали ошибку. Он абсолютно не разбирался в военных стратегиях, забывал команды, по началу плохо стрелял, имел слабую физическую подготовку, но он знал: они совершили самую большую ошибку за эту неделю.

Он потными руками держал холодный автомат, и в его голове, как заведенная, крутилась мысль: «Хоть бы выжить, хоть бы выжить, хоть бы выжить». Его уже научили стрелять – он даже попадал в восемь целей из десяти, – но он боялся, и он дрожал, и он сомневался до последнего, что сможет убить реального человека.

Он слышал дыхание солдата, что стоял плечом к плечу с ним, и слышал, как тот тихо, сбиваясь, но без остановки бормотал слова молитвы. Ему тоже хотелось помолиться – хотя бы в последний раз, – но он отчаянно не мог вспомнить и слова и только в каком-то глупом бреду надеялся, что мольбы солдата рядом распространятся и на него тоже.

Это была их первая битва, и должна она была быть фатальной из-за ошибки шпионов, из-за ошибки командира, которые неправильно определили местоположение врага, и исходя из каких-то глупых убеждений оставили целое подразделение на месте, что считали безопасным. И он чувствовал, как от страха скрутило живот, и как ему трудно было дышать, и как он, увидев, каким плотным широким строем их окружало войско противников, почти что образовывая кольцо вокруг его собственного отряда, он замер от страха и испуганным, но в тоже время безумным, восторженным взглядом смотрел на их количество.

В его собственном войске насчитывалось около двухсот человек, и ему – до этого момента – казалось, что этого будет вполне достаточно для того, чтобы отразить атаку: особенно с учетом того, что место, в котором они высиживали невесть что, считалось «безопасным». Но сейчас, когда он впервые увидел чужой отряд, с ужасающим количеством людей, что были прекрасно вооружены, он понял, что им не выбраться отсюда живыми.

Брайан не мог стрелять. И хотя его палец обхватил курок, а дрожащие руки с каждой секундой, кажется, все сильнее сжимали ружье, он не мог стрелять.

Этот день грозился навсегда остаться в его памяти, как самый ужасный день в его жизни. Он думал, что знает, но не знал, и только двадцать пятого декабря, когда в Англии праздновали бы Рождество, и он сидел бы в уютном доме, а не стоял на фронте, он увидел, что такое жестокость, что такое смерть, и что такое человек.

Послышался крик. И началась перестрелка.

Он стоял внутри их, как оказалось, небольшого отряда, которое было застигнуто врасплох неожиданным нападением врагов, и все еще судорожно собиралось занять свои позиции, схватить оружие и стать в строй. Брайан видел – скорее, слышал, – как передовые линии открыли огонь, а затем ряд за рядом солдаты начали бежать на врага.

Он задыхался и падал, и бежал, и хотел скрыться, и снова падал, и на трясущихся ногах устремлялся вперед, и не слышал команды, которые ему кричали, и не понимал, что это приведет его к смерти. Его толкали британские солдаты, и он уклонялся от пуль афганских солдатов, и не видел, куда бежать, и чувствовал, что людей становились все больше, и что вокруг него уже лежали трупы, и что все было в крови, и что он сейчас, казалось, закричит.

Воздуха катастрофически не хватало. Ему казалось, что отряд плохо подготовленных солдат, который был отправлен на эту точку, скорее, как пушечное мясо, чтобы остановить продвижение афганских войск к главным британским лагерям, что этот отряд потерял остатки контроля, и начался какой-то сумбур. Пули летели в разные стороны, грохот стоял такой, что, будь Брайан в трезвом рассудке, он бы посчитал, что после этого точно оглохнет; пыль была жуткая: все стояло как будто бы в дымке, и грязь, и песок, и мелкие камни летели вверх, попадая в глаза, в нос, забираясь под кожу.

Он не думал, что сможет, но он выстрелил. Прямо ему навстречу, сжимая в руке длинный автомат, бежал человек, не по его воле ставший ему врагом, и его темно-карие глаза пылали такой ненавистью и желанием убивать, что Брайан на одно мгновение замер на месте, чувствуя, как немеет его тело. Он видел приближающегося к нему солдата, который вскинул оружие, и Брайан, испустив дикий гортанный вопль, нажал на курок, и кажется, это был тот момент, после которого он, наконец, понял суть происходящего. Он как будто бы впервые услышал громкие выстрелы, стоны, крики о помощи и указания, которые до этого проносились мимо него. Брайан стоял посреди скалистой местности, сжимая ружье, чувствуя на своем лице чужую липкую кровь и грязь, что стекала по его лбу и щекам, и буквально задыхался. Его глаза застыли на трупе парня, которому было не больше двадцати, и которого он собственноручно застрелил десятью секундами ранее.

Его руки начали трястись, и ружье выпало из них: он больше не мог удержать автомат. Его собственное тело, вдруг ставшее на двадцать, на тридцать килограмм тяжелее, пошатнулось, и Брайан упал на колени перед трупом этого парня, который не был виновен в этой войне, и который уже никогда не увидит свет.

Брайан не понимал: нельзя было оставаться на одном месте, нужно было спасаться. Вокруг него в каком-то хаосе и панике бегали солдаты – его и чужие, – и он сидел, словно в эпицентре катастрофы, и чувствовал, что его собственный мир и все его устои разом рухнули. Брайан сидел возле человека, у которого зияла рана на лбу, и горячие соленые слезы бежали по его лицу.

– Вставай! – ему закричали. Он не слышал. – Вставай, идиот!

Его подхватили под руки, сказали: «Пошел!» и, грубо толкнув на груду трупов, заставили идти воевать дальше. Брайан, не понимая абсолютно ничего, слыша гамму звуков, не видя почти ничего из-за пелены, что стояла перед его глазами, кое-как взял свое или чужое валяющееся на земле оружие и рваными движениями пошел дальше, спотыкаясь об камни и об тела.

Когда он снова упал, Брайан не сразу понял, что упал он не по своей вине. Он ощутил сильный удар, словно в него зарядили электрическим током, прожигая всю кожу разрядом, а затем, пошатнувшись, он перецепился через что-то и свалился лицом в землю.

Дрожащими разгоряченными губами он касался твердой земли, впитывая пыль и грязь, пытаясь сделать хоть глоток свежего воздуха. Он задыхался, лежа грудью на этих чертовых камнях, и не мог перевернуться на спину. Что-то в районе левого плеча жгло с такой силой, как будто бы кто-то специально проводил там раскаленным ножом. Он хотел умереть от силы боли, но не умирал, и кашлял в сухую землю, и чувствовал, как уже несколько раз на его спину наступили чьи-то тяжелые сапоги.

Он так и не вспомнил слов молитвы.

***

Небо было необычайно красивым. Нежно-голубой цвет, какой в Англии не часто встретишь, радовал его глаз. Ему казалось, что он плывет по волнам, нежным и спокойным, и его тело слегка покачивало морем. Ему хотелось высунуть руку и дотронуться до воды, теплой и соленой, но он почему-то не мог пошевелить рукой.

Ему было спокойно. Он не чувствовал своего тела, но это не слишком сильно его волновало. Важным было лишь это спокойное море, с его слабыми волнами, и голубое небо, такое огромное, словно натянутое, как ткань.

***

Неба больше не было. Он не видел ничего, только чувствовал омерзительный запах, напоминающим ему вонь трупов, и ему стало страшно впервые с того момента, как он увидел бегущего на него солдата.

Брайан убил.

Он дернулся вперед, словно хотел встать, но жгучая боль, что заставила его закричать не своим голосом, пригвоздила его обратно. Он не знал, где он, и не знал, что с ним – Брайан лишь чувствовал, что голубое небо и умиротворяющие волны пропали, и ему стало до безумия страшно. Он не мог открыть глаза, и ему было трудно дышать, и его пальцы безжизненно зажимали ткань штанов, измазавшись при этом в чем-то липком и теплом.

***

Бледное лицо Роджера было перед его глазами. Брайан видел – он напуган. Большие голубые глаза в ужасе смотрели прямо на него, и Роджер что-то говорил одними губами – наверное, шептал, раз Брайан не мог расслышать слов.

Мэй вдруг улыбнулся. Он знал, что образ Роджера неправда, как неправдой было и небо, и море. Но ему стало спокойно. Как будто бы что-то теплое расплылось в районе груди. И не было страха. И не было боли.

Лицо Роджера было приятнее даже голубого неба и спокойных волн.

***

Вчера Роджера и еще нескольких солдат перенаправили в восточную часть страны, на одну из главных военных баз. Чуть больше часа полета на вертолете, одна бессонная ночь, два дня страха после новости о том, что Роджеру придется сменить локацию, и они приземлились недалеко от Кабула. Местность здесь была пустынной, однако потрескавшаяся от сухости земля, в отличие от их прошлого пристанища, все же была покрыта желтой ломкой травой, а кое-где – и бледно-зеленой растительностью. Такая смена картинки должна была обрадовать, но по какой-то неведомой причине Роджер не почувствовал ни капли отрады – лишь новую волну страха перед неизвестностью. Роджер подумал о том, что умирать здесь будет поприятнее прошлого пристанища.

В городе постоянно происходили перестрелки: он был лишен каких-либо преград в виде гор или холмов, которые находились за территорией Кабула, и звук от взрывной волны распространялся на многие мили вперед, заставляя Тейлора каждый раз подскакивать на месте от неожиданного грохота.

Те, кто только прибыли, в основном, собирали оружие и патроны, помогали раненым, так как рук катастрофически не хватало, и хоронили погибших – тех, кого так и не сумели спасти врачи. После последнего и пришло полное осознание того, что смерть буквально дышала Роджеру в спину, только и выжидая нужного момента. Он видел в каждом трупе лицо Тима, и порой ему хотелось оббежать весь лазарет, чтобы убедиться, что ему это померещилось, и ни один из умерших солдат не был ему знаком.

За эти недели Роджер, как бы ужасно это не звучало, привык видеть смерть. Они хоронили стольких солдат, что умерли по дороге к базе, что и сосчитать было сложно. Многие из них, покалеченные взрывами, выглядели настолько жутко, что ему приходилось отворачиваться, хватаясь за внезапно скрутившийся от резкой боли живот, а трупный запах, казалось, преследовал Роджера повсюду, даже тогда, когда он находился за километр от братской могилы. Он чувствовал его на своей коже и, лежа на узкой койке в полной темноте, он ни раз начинал чесаться и паниковать, и мечтал смыть с себя все это.

Впрочем, чем больше времени проходило, тем меньше он думал о том, насколько больной была сама идея войны, меньше он думал об окровавленных покалеченных парнях, некоторые из которых были моложе него самого. Он с каким-то холодным спокойствием ловил себя на мысли о том, что, должно быть, и к такому можно было приспособиться.

После одного тяжелого и скучного дня, который особенно отличался от остальных тяжелых и скучных дней, командир вызвал Роджера к себе в кабинет. У Тейлора было страшное опасение, что момент, когда его, наконец, заберут на реальную войну, и его мертвое тело вскоре прибудет в их лагерь с возрастом, настал. Те минуты, пока он шел к командиру, пока около получаса ждал его под дверью, пока этот мужчина с орденами на груди и сединой на висках – хотя было ему не больше тридцати пяти – раскладывал важные документы по столу, те минуты казались Роджеру невыносимым, и ему чудилось, что он умрет от страха раньше времени. Но все было не так уж и плохо – вернее сказать, в ситуации с Роджером, это был лучший приказ, который он услышал за свое пребывание тут, зайдя в небольшого размера кабинет командира.

Тейлор кому-то проговорился, и этот кто-то донес до высших «властей» здесь, что Роджер учился на медика, и это – кто бы мог подумать? – сыграло ему на руку: так как врачей ощутимо не хватало (по словам командира, его личные данные тщательно изучили, в особенности – успеваемость в колледже), Тейлора распределили в отсек медицинской помощи, где он должен будет помогать раненым, выхаживать их, поить и кормить – в общем, все то, что спасет его собственную жизнь.

Роджер склонил голову и вышел, тихо прикрывая за собой дверь, пытаясь подавить улыбку. Он и не думал, что даже на войне что-то может обрадовать его.

***

Было время Рождества. К ним все поступали новые солдаты и поступали, а потом их так же, толпами, отправляли на фронт, откуда возвращались кучки раненых, истощенных, голодных мужчин, парней и, глядя на некоторых, хотелось даже сказать, мальчиков.

Было отнюдь не рождественское настроение. В этот день, когда лист календаря перевернулся на 24 декабря, а за окном выл ледяной ветер, раздувая песок с такой силой, что вряд ли можно было различить что-то хотя бы перед собой, в этот день, было особенно много раненых. Роджер метался от одной койки к другой, не успевая сделать все сразу: перевязать рану на животе, дать настойку и закрепить ремни, чтобы солдат не двигался, пока ему будут отрезать ногу, принести скудный обед, налить воды, вытереть горячий лоб, перемешать лекарство, измерить температуру, вынести мертвое тело в другую комнату, отнести письмо какого-то парня в отделение, где собирались все письма, которые нужно было отправить родным. Роджер даже не сразу понял, что был болен сам: у него была лихорадка, болела голова и ужасно тошнило.

В больничном крыле помогали и заботились, но в больничном крыле всем было все равно на состояние сотрудников этого крыла, поэтому некому было жалеть и некому было заменить Роджера. Он сидел у койки одного из солдатов, вытирал ему лоб мокрой тряпкой, слушал его заплетающиеся слова то о матери, то о выстрелах, то о неминуемой смерти, и думал о том, что смерть здесь действительно была неминуема.

В больничном крыле не было выходных и праздников, не было дней и ночей. Было только «Новая партия!», «Ему нужно заменить простынь», «Дайте лекарство» и «Нужна операция». Больше как будто бы разговоров здесь и вовсе не было, и Тейлор только знал имена остальных медиков и их помощников. Рук катастрофически не хватало, и Роджер уже забыл, когда в последний раз нормально спал – не дергаясь от каждого стона раненого, не проверяя их состояние по несколько раз за ночь, не помогая при срочных операциях при свете луны.

Усталость уже переросла в хроническую, и Роджер, находясь в зале, переполненном телами, где воняло потом, кровью, мочой и смертью, уже по инерции производил руками те действия, что от него требовались: здесь – вытереть лоб, здесь – подать стакан воды, здесь – уложить обратно в постель.

Около пяти часов утра, когда ветер давно утих, и на небе постепенно появлялось солнце, еще не жаркое в такое время суток, Роджеру позволили отдохнуть. Он, еле плетясь, кое-как дошел до койки, что была отделена для персонала, упал на нее, так и не раздевшись. Ему не мешали ни крики раненых, ни их стоны, ни мольбы – он почти сразу же уснул, погружаясь в крепкий сон, лишенный любых видней.

========== Часть 7. Госпиталь (I) ==========

Роджер тихо сидел над спящим солдатом и вливал прозрачное лекарство в шприц. Его пальцы не тряслись – он несколько раз постучал по стенке шприца, пока воздух окончательно не вышел из него, и, несмотря на крепкий сон солдата, Роджер без тени сомнения и дрожи в руках, ввел ему лекарство в ногу. Реакции от раненого на это не последовало, и Тейлор довольно быстро вывел шприц из кожи и отложил его в сторону, на железное «блюдце», где уже валялось несколько использованных иголок.

У него был обход. Ежедневный монотонный обход, с горой лекарств, перевязок и недовольных стонов от солдат, поэтому нельзя было не сказать, что Роджер облегченно выдохнул, когда понял, что этот шприц был последним. На этот короткий час.

Сегодня было Рождество, и день этот был довольно спокойным: в их отделении провели «чистку», и всех более-менее ходячих и соображающих военных отправили по местам; так что было непривычно видеть всего десять занятых коек. Здесь стало непривычно пусто. Но Роджер знал, что надеяться на то, что работы теперь станет поменьше, не нужно было.

Его взгляд остановился на бледном лице солдата, что спал таким крепким сном, наверное, впервые за те полторы недели, что он провел здесь. Роджер не относился к нему по-особенному, однако это был первый человек, вышедший из поля боя, которому Тейлор собственноручно достал пулю из руки и вот уже на протяжении этой долгой недели с лишним перевязывал его, давал лекарства и, в общем-то, «ухаживал».

Однако не только тем запомнился ему солдат, что был, по сути, первым в списке излеченных Роджером, а и тем, что его имя было до невозможности знакомо Тейлору. Он не один раз за день возвращался к образу парня и даже порой заглядывал в список раненых, что лежали в их лазарете, чтобы убедиться, что он рассмотрел инициалы этого солдата правильно.

Звали его Скотт Бейкер, и лицо у него было довольно запоминающимся, чтобы просто так забыть его или перепутать с кем-то. Парень был невысоким, худого телосложения, но не это отличало его от других: у него было длинное, вытянутое лицо, и как будто бы слишком сильно выпирающий подбородок; его скулы были болезненно острыми, если вообще можно было дать им такую характеристику; верхняя часть щек была усыпана мелкими веснушками, а на его лбу, казалось, даже во время сна, длинными неровными линиями выделялись морщины.

И все же, помимо этого подбородка, скул, морщин и знакомого имени, Роджер не мог перестать хотя бы несколько раз за день возвращать свое внимание именно к Скотту из-за того, какими были его глаза. Нельзя было сказать, что они выделялись какой-то необыкновенной красотой, или были необычной формы; вопрос стоял в том, каким был взгляд этих глаз, а взгляд этот был настолько разным, что можно было подумать, что принадлежал он нескольким людям одновременно. Глаза Скотта могли быть глубокими, задумчивыми, а бывали такими пустыми, что Роджеру становилось не по себе; глаза были печальными, они были уставшими, в них искрилась боль, но никогда, никогда они не были веселыми.

В военном госпитале мало было веселого, однако солдаты, которые из последних сил боролись за свою жизнь, пытались хотя бы как-то разрядить напряженную атмосферу редкими шутками, разговорами о семье, друзьях; некоторые из них даже флиртовали с медсестрами, что в этих условиях казалось особо нелепо и мило. И все же, они шутили, они пытались хотя бы на какое-то время забыть о всех ужасах, что были и что будут, – они все, многие из них, но не Скотт.

Роджер еще ни разу не видел улыбки на его лице или мало-мальского интереса к тому, что здесь происходило. Создавалось иногда ощущение, что если бы Роджер не приходил к нему несколько раз за день, чтобы дать лекарство или накормить, то Скотт и не попросил бы этого.

Однажды Скотт, который впридачу еще и был молчаливым, обронил одну-единственную фразу, которая и поразила Роджера, и заставила задуматься об этом в который раз, и подтвердила его мысли о некой несправедливости. Скотт сказал: «А вам здесь получше, чем там, на фронте. Не так ли?». И Роджер потупил взгляд.

И все же, когда вечером этого же дня Скотта «попросили» к командиру, и больше его здесь не видели, Роджеру стало еще более одиноко, чем прежде. Он все хотел поговорить со Скоттом о тех мыслях, что крутились в его голове, и спросить, откуда он мог знать парня, но каждый раз, встречаясь с острым взглядом карих глаз, Роджер отгонял свое желание и молча делал положенную работу.

***

Затишье перед бурей всегда было особенно сладким. В тот момент, когда почти весь персонал спал, обрадовавшись первой возможности отдохнуть после нескончаемых смен, и сам Роджер клевал носом у окна, будучи дежурным в этот вечер и ночь, раздались крики откуда-то со двора; а дальше, распахивая настежь двери, сторожевые, что охраняли их базу, и солдаты, что кое-как могли идти, заносили на носилках раненых. Роджер подскочил и подбежал к первым носилкам, растеряв сонливость по дороге. Он хотел было помочь солдату, что лежал на них с пробитой головой, но парни, что тащили носилки, прошли мимо Роджера, будто и не заметили того. Тейлор собирался окликнуть их и предложить ближайшую койку, где можно было положить солдата, которому требовалась срочная помощь, однако за этим последовал неприятный звук тормозящих колес. Тейлор слышал, как подъезжал грузовик, и как с десяток пар обуви отбивали неровный ритм по полу; люди направлялись в их крыло.

Его сердце забилось, как билось оно всегда при виде раненых, и Роджер застучал рукой по двери комнатки, в которой обычно отдыхали медики, с ужасом следя за тем, как солдаты, положившие очередные носилки с ранеными на пол, бежали за новыми, не останавливаясь ни на секунду.

Он выбежал во двор в белом тонком халате. Ворота были открыты, и посреди них, так полностью и не заехав на территорию, стоял грузовик с открытым прицепом, из которого методично вынимали чьи-то окровавленные, избитые, продырявленные тела. Творился настоящий хаос: казалось, что к ним прибыла целая партия раненых, и Роджер уже давно сбился со счета, стоя посреди всего этого ужаса, который охватил его, словно холодный ветер.

После полуминутного оцепенения, за которое мимо него пронесли еще трех солдат, Роджер наконец подорвался с места и понесся к грузовику, что склонился в одну сторону из-за неровной дороги. Изнутри слышался хрип и приглушенные стоны.

– Что случилось? – рваным голосом спросил он, оглядывая уже небольшую кучку солдат, что не то сидели, не то лежали, не то в прямом смысле этого слова умирали в прицепе. Его руки, худые, но ловкие, подхватили под мышки одного из раненых, которого спустили с грузовика вниз.

– Война, – раздалось ему в ответ, но Роджер уже устремился обратно в больничное крыло, волоча на своей спине одного из раненых.

Их было большое количество: после одного грузовика подъехал следующий и последующий, и вот уже в одном зале, что раньше казался Роджеру большим, почти не оставалось свободных коек. Медбратья и сестры, которых в общей сложности было десять, наматывали двадцатые, сотые круги вокруг раненых, судорожно пытаясь помочь каждому и не успевая этого делать; и весь этот зал утонул в общем длинном страшном крике ужаса и страдания.

Через час ситуация ухудшилась. Роджер думал – куда, казалось бы, еще хуже, – однако количество раненых, что раньше едва превышало пятьдесят человек, теперь стремилось к отметки в сто.

Сто кричащих, истекающих кровью, в пыли и грязи, больных, зараженных, простуженных и отчаянно не желавших умирать солдат лежали по два человека на койке, что теперь вплотную стояли друг к другу. Роджер понял весь ужас случившегося, когда одного за одним солдата стали класть прямо посреди коридора, оставляя их там, в лучшем случае, на носилках, в худшем – подкладывая под них какие-то грязные простыни и тряпки.

Роджер счесал пальцы в кровь, пока стягивал жгуты и сдерживал солдат, что пытались вырваться от медиков из-за жгучей боли, что они им доставляли; пока доставал пули и не замечал того, что весь его халат был в крови. Его руки дрожали, а голова пухла от непрекращающегося стона и ругательств, и от количества задач, что им, медикам, нужно было сделать, но они все равно не успели бы сделать.

Тонкий блокнот, в котором они обычно записывали имена прибывших, торчал из кармана Роджера и грозился закончиться за один этот день. Тейлору даже в голову не пришло то, что раненых и умерших нужно было опознавать, потому что времени не хватало абсолютно ни на что.