Текст книги "Там, Где Садится Солнце (СИ)"

Автор книги: Nina16

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

– Угу.

Он сел около своей матери, что уже начинала дергаться в разные стороны, переставляя тарелки, насыпая еду гостям, все громче радуясь, что Тим вернулся, и «как классно, что все мы здесь сегодня собрались», и подумывал о том, чтобы надо бы успокоиться и отпустить ситуацию – раз уж так сложилось, – пока она не решила уступить свое место Роджеру, чтобы «вам же столько всего нужно обсудить!» и почти что сама усадила Тейлора на стул с мягкой темно-синей подушкой.

Роджер тихо опустился на свое сидение, неотрывно смотря на Тима и не зная, что сказать. В его руках все также была коробка конфет, и Стаффел вдруг резко выхватил ее, отбросив на полку старого комода, где, помимо этого, стояла прозрачная ваза, до края усыпанная печеньем и конфетами. Роджер опустил взгляд на свою пустую тарелку, думая о том, как можно было угодить в такую ситуацию, которая была хуже не придумаешь.

Тима всегда раздражало желание матери в какой-то мере угодить всем, постоянно пытаться поддержать разговор – пусть и не было в нем смысла, – вечно мотаться вокруг стола, спрашивая, всем ли все нравится, но сейчас все эти действия были очень на руку: он делал вид, что занят, и как будто бы не приходилось лишний раз разговаривать с Роджером.

Он отсутствующее наблюдал, как на его тарелке появилось мясо, салат, сыр, прочие деликатесы; как в стакан струей потекло красное вино, и как он сам чокнулся этим стаканом с Роджером, а затем и с остальными гостями, услышав что-то вроде «За возвращение!».

Есть ему совершенно не хотелось, несмотря на то, что на войне он изрядно не доедал; однако, видя настойчивый взгляд матери, Тим постепенно опустошал содержимое своей тарелки, попутно отвечая на многочисленные вопросы однообразным «Да», «Нет» и «Согласен», чокался в нужное время и благодарил за поднятые за него бокалы.

Весь этот спектакль давил ему на голову, и Тима уже мутило от того, что Роджер сидел рядом, и что он ничего – абсолютно ничего – не мог сделать с этим.

Через сорок минут, когда все наелись и ждали огромного торта, пытаясь нагулять аппетит, его племянница, что проехала около двухста километров ради этого ужина, села за огромный рояль белого цвета и под общие восторженные возгласы начала игру.

Все это время Тим ни разу так и не посмотрел на Роджера, краем глаза разве что замечая его левую руку, что без особого движения лежала около его собственной тарелки, на столе; он также подметил, что, начиная с запястья, у Роджера виднелись глубокие царапины, но всю руку дальше скрывала длинная бесцветная рубашка.

Тиму не нужно было видеть Роджера, чтобы чувствовать его. Присутствие Тейлора, что был так недопустимо близко к нему, разрядом тока проходилось по всему телу Тима, и он не мог сконцентрироваться ни на чем, кроме этого. Он не мог поговорить с Роджером и не мог посмотреть на него; зато мог выдавливать улыбку, передавать по чьим-то просьбам тарелки с едой и доливать всем вино – доливать вино Роджеру было особенно неприятно.

Когда Кларисса, тихая милая девочка лет двенадцати, села за рояль, и дом погрузился в громкую музыку, Тим остался с Роджером один за столом. Все родственники до единого окружили рояль стульями, как в зрительном зале, и только они вдвоем сидели в комнате, смежной с залом, где стоял инструмент.

Он абсолютно точно не знал, что сказать Роджеру, и абсолютно точно не был готов к тому, что они встретятся. Тим все еще помнил их последнюю встречу и помнил свое письмо, которое он успел написать Роджеру еще до войны, где все было написано так искренне и с такой любовью, что это до сих пор ранило ему сердце. Письмо с просьбой приехать к нему в Париж и поговорить, потому что он «чувствую себя безумно виноватым и хочу увидеть тебя», так и осталось без ответа. Тим даже прикрепил к посланию фотокарточку с Эйфелевой башней и мелкими буквами на ней – «Люблю тебя».

– Что ты тут делаешь? – спросил он вдруг, коснувшись холодными глазами его лица.

Ему давно хотелось забыть эту историю бесконечной любви, как самый страшный сон, и казалось бы, что могло быть лучше войны и другой страны для этого временного забвения, но даже сейчас, выйдя из плена и пройдя все эти месяцы неустанной битвы, он снова натыкался на то, что доставляло больше боли, чем любое ранение.

Роджер открыл было рот, чтобы солгать (солгать было бы проще), но замолчал. Он смотрел в эти темные серые глаза, от которых веяло таким холодом, что Тейлору становилось неловко и хотелось уйти отсюда; он поджал губы, теребя край футболки.

– Получил письмо от твоей матери, – ответил Роджер, мастерски отыгрывая безразличие. Ему не хотелось, чтобы Тим знал, что он чуть с ума, блять, не сошел от беспокойства, выяснив, что Стаффел числился в списке пропавших без вести. – Я не знал, что ты вернулся.

Роджер самовольно долил себе в бокал вина и сделал несколько больших глотков. Это был уже четвертый бокал, но его разум не был затуманен алкоголем, и Роджер с раздражением поглядывал на последнюю, теперь пустую бутылку, которая ничерта не помогала расслабиться. Он обреченно перевел взгляд на дверь, ведущую в соседнюю комнату, из которой доносились приглушенные звуки фортепиано и голоса остальных гостей.

Тим хмыкнул, смотря за тем, как Роджер выпивал уже который бокал подряд, и сам сделал несколько глотков вина, вкус которого терпеть не мог.

– Это похоже на мою матушку, – сказал он, делая язвительную форму от слова «мама». Тим рассматривал узоры на дорогом сервизе, что достался им еще от его бабушки. – А ты все также не слышишь меня.

Стаффел холодным взглядом посмотрел на Роджера, пробегаясь по его лицу так быстро, что можно было бы и не заметить, как пристально и настороженно он осматривал Тейлора. Зрение у Тима было великолепное – быть может, это была одна из причин, по которой он почти всегда точно стрелял в цель, – и он прекрасно видел каждый, пусть даже миллиметровый порез на коже Роджера.

Тейлор вздохнул и переплел свои пальцы; сидел он в расслабленной позе, пытаясь скрыть свои настоящие эмоции за напускным спокойствием – его напряжение могло выдать разве что-то, что Роджер почти не дышал и слабо двигался, надеясь на то, что скоро этот концерт в соседней комнате подойдет к концу, и все гости вернуться к ним.

– Я спросил, что здесь делаешь ты, а не что тебе писала моя мать.

– Как будто ты не понял, что я приехал сюда из-за тебя, – огрызнулся Роджер. В нем вдруг вспыхнуло раздражение и, Господи, ему до жути хотелось стереть нахрен эту холодную маску с физиономии Тима.

Он уже успел раз двести пожалеть о том, что письмо Кейтлин дошло до него, что он прочитал его, и что он согласился на эту встречу. Раз сто он захотел уйти из этого места, раз пятьдесят – убить Тима своими руками и раз двадцать – заплакать от того, что тот жив и что вернулся к семье.

– Интересно… – протянул Тим, опустив взгляд на свои войной изуродованные пальцы. Он постучал носком кроссовок по паркету, отчетливо слыша музыку, что доносилась из соседней комнаты, и сказал: – Фальшивит.

Он добавил:

– Все равно не пойму, как-то не сходится, – Тим пожал плечами, вновь поднимая стеклянные глаза на Роджера, внимательно изучая его. – Мать сказала, ты приехал сюда больше недели назад, а известие о том, что я возвращаюсь, пришло домой только три дня назад. Ты заранее почувствовал, что я не сдох и вернусь, я правильно понимаю?

– Я не знаю, Тим, – оборвал его Роджер, окончательно теряя остатки спокойствия. – Я не знаю. Я получил письмо и решил приехать сюда. В Англии оставаться мне не хотелось, – он забегал глазами по помещению, не зная, куда себя деть и как объяснить свои собственные действия, чтобы это не звучало так, будто бы он приперся в Париж в погоне за слепой надеждой увидеть здесь Стаффела, хотя это отчасти и было так. – Твоя мама писала мне, еще будучи в Лондоне, потом она уехала, и никаких новостей о тебе не было. Я подумал, что смогу узнать больше и нашел ее телефон в прописной книге уже здесь, в Париже, – сказал он быстро, перебирая пальцами скатерть. – К тому же, я всегда хотел побывать во Франции, – добавил он немногим позже, – ты же знаешь.

Стаффел неотрывно наблюдал за нервными подергиваниями Тейлора и замечал, с какой скоростью тот тараторил. Тим молча слушал, не перебивая Роджера, и обернулся назад, в смежную с ними комнату, чтобы удостовериться, что все гости все еще сидели там. Племянница изо всех сил старалась бренчать на рояле, хотя удавалось ей это весьма дурно.

– Слышал что-то такое от тебя, – безразлично проговорил он; рука Тима взметнулась вверх, и он стал перебирать пальцами одной руки тяжелые кольца на другой. – Наверное, не так уж сильно и хотел, раз не приехал тогда в Париж, – добавил он прохладно, думая о том, как хреново сейчас выглядел Роджер, и каким худым он стал.

Роджер раздраженно вздохнул. Как же его бесило то, что сейчас вместо того, чтобы поговорить обо всем, Стаффел искал в чем-то загвоздку и пытался докопаться до правды; этот его голос и темп, с которым он говорил – медленный, выводящий из себя, это постукивание пальцами по столу – все это доводило Роджера до состояния белого каления, но он все пытался успокоиться.

Это-то и было одним из многочисленных минусов Тима – как не прав бы он ни был, Стаффел всегда найдет, в чем обвинить другого; да еще и сделает это так, что невольно сам поверишь его словам.

– Тогда мне было тошно от того, что произошло, – процедил Роджер сквозь зубы, резко убирая руки со скатерти. – Если не приехал – были на то причины. Мне нахрен не нужны твои упреки, Тим.

Роджеру хотелось напиться или накуриться, или хотя бы, для начала, мать твою, покинуть эту комнату и этот чертов дом. В горле застрял ком, и ему было физически трудно дышать: казалось, что стены вокруг давили на него, и голос Тима резал по ушам с немыслимой силой. Тейлор на какое-то время даже забыл о родственниках Стаффела и об этой девочке, что со всей дури стучала пальцами по клавишам. У него в голове все ходуном ходило – примерно также, как содрогался сервис от ее музыки.

– Это мой дом, Тейлор, – его голос был непривычно низким, словно изменился на войне, и глаза безжизненно смотрели прямо на Роджера, – если тебе не нужны мои упреки, то можешь уходить. Как ты наверняка помнишь, приглашение исходило не от меня.

Тим сделал еще один глоток вина и скривился.

– Какая же дрянь.

– Это дом твоей матери тоже, – заметил Тейлор, поджав губы – уходить он не собирался из принципа, хотя это было самым большим желанием в его жизни. Он скрестил руки на груди, упрямо смотря на Тима. – Приглашение исходило от нее, как ты наверняка помнишь, так что, я останусь, – сказал он.

Как бы ни хотелось Роджеру быть настоящим и не врать людям, сейчас он просто не мог не играть в эту игру. Все было не так, когда рядом был Тим: все его дурные качества вылезали наружу, все раздражение, вся злость, вся боль, что копилась внутри, вдруг вспыхивала, да еще и с двойной силой, и все плохое, что было в Роджере, вдруг проявлялось. Но что-то ему подсказывало, что Стаффел играл в ту же игру пофигизма, бросая эти колкие фразочки.

Роджеру безумно хотелось залезть тому в голову и понять, что же у Тима происходило внутри на самом деле. Он всегда так тщательно скрывал свои эмоции, что порой Тейлору приходилось додумывать за него; но ему всегда казалось, что он делал неправильные выводы, и Тим вообще мыслил в другом русле.

Ухмылка появилась на лице Тима, который облизнул губы шершавым языком, как раз в тот момент, когда родственники гуськом перешли из зала с роялем обратно к ним, рассаживаясь по местам.

– Вы хотя бы немного успели поговорить? – мягко спросила его мама, сзади обняв Тима и поцеловав его в щеку. – Кларисса такая умница, не правда ли? – не дождавшись ответа на предыдущий вопрос, поинтересовалась Кейтлин и отпустила Тима, издалека завидев огромных размеров торт, который нес его отец.

– Кларисса больше, чем умница, – сказал Тим, в упор смотря на Роджера.

А затем все началось заново: поздравления, перестановка еды, жирные куски торта, которые Стаффелу в глотку не лезли, расспросы о том, где он был, когда пришла весточка о том, что он пропал без вести; потом начались вопросы о том, кто из друзей Тима выжил, и пошли переговоры о том, кто у каких родственников погиб на войне. Одни бутылки вина заменились на другие, и через час на пороге их дома появились соседи, которые уже знали о радостном известии и теперь хотели поздравить Тима лично. К столу добавили еще один небольшой стол, который притащили из кухни, и вот уже, когда Стаффела окончательно начало раздражать это англо-французское пиршество, в гостиной находилось около двадцати пяти человек, не считая Роджера.

– Все еще останешься? – спросил Тим, когда застолье длилось уже больше двух часов. Он наклонился к уху Роджера, едва не касаясь губами его кожи. – Моя мать только разошлась, может пригласить всех людей Парижа, и сидеть придется до ночи.

У Роджера мурашки пошли по коже, и он дернулся, почувствовав дыхания Тима. Все его тело мигом среагировало на такую близость, и он повернул голову в сторону Стаффела, с раздражением смотря него и испытывая гамму эмоций разом.

– Все еще останусь, – сказал он с ухмылкой на лице, делая глоток виски. Его сердце уже буквально болело от понимания того, как сильно Тим хотел избавиться от него, и как сильно его присутствие было в тягость, но все же уйти было бы слишком глупо. Роджер знал, что все то, что сейчас происходило между ними, было лишь предисловием перед чем-то важным.

На виски он, кстати, перешел уже около часа назад, когда один из соседей принес пару бутылок более крепкого алкоголя – красное вино Роджер, как и Тим, терпеть не мог.

– Мне хорошо сидится, – он поднял свой стакан как будто для чоканья и допил Чивас, который теплом растекся по горлу; постепенно его начала даже забавлять эта ситуация, в которой Тим бесился, показывая свое недовольство только сжатыми губами и острым взглядом; начала забавлять, если не считать острой боли где-то в районе сердца.

Тим опустил глаза на губы Роджера, которые были в пугающей для него близости, и отдернулся. Закинул ногу на ногу и с насмешкой во взгляде посмотрел на то, как Роджер чокнулся в воздухе с невидимым бокалом и выпил виски.

– Сидится ему хорошо, – усмехнулся Тим, покачав головой. Он пропустил вопрос племянницы, что нависла над ним, дергая его за плечи. – Смотри, здесь пьянку не устрой. У тебя, как я помню, бывали проблемы с алкоголем.

– Давай о своих проблемах я сам как-нибудь подумаю.

Срать он хотел на то, что говорил Тим: как будто бы не он когда-то посадил Тейлора на экстази, а позже вместе с ним попробовал психоделики, а затем – и кокаин с амфетамином. Роджер не перекладывал вину за свою зависимость на Тима, и все же именно он был человеком, который знал, что Роджер переживал не лучшие времена, и продолжал водить его по тусовкам, где все это было в доступности.

– Тоже мне, трезвенник нашелся, – недовольно пробубнил он, потерев рукой слезящиеся от усталости глаза.

Тим рассмеялся впервые за все время этого пиршества, на которым стол все ломился и ломился от еды.

– Нет, я не умею играть на пианино, – ответил он Клариссе, когда она повторила свой вопрос раз в третий, а затем гости, которые услышали эту фразу, вдруг все разом вспомнили, что Тим, вообще-то, состоял в музыкальной группе и, вообще-то, умел петь.

Заняло все это около пяти минут. Две минуты он переговаривался с родственниками и уже соседями, что петь он не в состоянии, что желания нет, что он не помнит слова, что голос сел и все прочее. Остальные три минуты гости по одному переходили снова в тот зал, где стоял рояль, за которым снова села Кларисса – теперь для того, чтобы аккомпанировать Тиму.

Он чувствовал себя «певичкой» в дешевом пабе, работая за жалкие гроши. Ему заказывали какие-то старые бесячие песни, и каждый раз, когда Тим собирался уйти или хотя бы спеть то, что нравилось ему, он натыкался на почти что умоляющий взгляд матери, которая каждую песню слушала со слезами на глазах, и запихивал свое желание свалить куда поглубже.

Голос его действительно стал ниже, но от этого звучал еще лучше. Тим уже не пел так чисто, как раньше, не имея практики во время войны, однако через минут двадцать беспрерывного пения, Стаффел вошел во вкус и даже сам стал кайфовать от этого процесса.

Когда его, наконец, отпустили под дикие аплодисменты – Тим заметил, что Роджер сидел около его матери и все это время слушал ее беспрерывные комментарии, – он закурил, и когда Тейлор вновь оказался в шаговой от него доступности, Тим подошел к нему. Он оперся спиной о холодную стену возле камина и сказал:

– А что там твой друг? Брайан, кажется, – он нахмурил брови, затягиваясь. Тим окинул комнату взглядом, посмотрев, чтобы рядом не было людей, и приглушенно добавил: – Все еще долбишь его? Или у вас все закончилось прогулкой под зонтом?

Роджер едва ли удержался – в который раз за сегодняшний вечер – от того, чтобы снова не закатить глаза. «Брайан, кажется?» – переспросил Тим с таким видом, будто это не он играл вместе с Мэйем в одной группе больше двух недель, и не его бесило присутствие Брайана до такой степени, что у Стаффела от психов уже ум за разум заходить начал.

Роджер затянулся – сигарета уже догорала до красной отметины и становилась все крепче.

– Долблю ли я его его? – Роджер издал смешок и кинул бычок в пепельницу. – Видимо, тебя очень задела та прогулка под зонтом, раз ты до сих пор это помнишь, а имя Брайана – нет, – продолжил Роджер почти что «дружелюбным» тоном, игнорируя все заданные Тимом вопросы.

Чувство вины неприятно укололо Тейлора после того, как мозг воспроизвел тот момент, когда он без зазрения совести соврал Мэю утром о том, что его знакомый уехал в другой город и попросил Роджера отстоять ночную смену в одном пабе за него. Тейлор сразу ляпнул, что паб был ирландским, и его согласились взять туда на одну ночь со скверным знанием французского. Теперь же он чувствовал себя последним козлом, который абсолютно не ценил все, что Брайан для него делал.

Утром Роджер еще не знал о том, что Тим вернулся, но уже знал, что сегодняшнюю ночь захочет провести в одиночестве или же в компании наркотиков. Он хотел быть с Брайаном, но время от времени ему надо было сбежать от всех.

– У-у-у… тебя что, задело слово «долбить»? – вальяжно протянул Тим, посмеиваясь над реакцией Роджера. Он пожал плечами, выдыхая дым специально в лицо Тейлора, изогнув бровь. – Раньше ты на такое не обижался, когда я долбил тебя в постель, – с невозмутимым видом проговорил Тим и замолчал, когда около них появилась соседка с именем, которое для Тима было слишком трудным, чтобы запомнить.

Он подпирал стену спиной, скрестив ноги, и быстрым взглядом осматривал всех, кто еще находился в этом зале. Время уже было позднее, да и сидели они здесь уже невесть сколько, поэтому он не удивился, что люди постепенно стали собирать свои вещи и, прощаясь с хозяйкой, будто вовсе забыв, что пришли они, как бы, ради Тима, расходились по домам.

– Много чего изменилось с тех пор, Тим, – сказал Роджер холодно. Его раздражало то, что Стаффел пытался задеть его всеми возможными способами, будто бы только в такой форме они теперь могли вести разговор. – И мне как-то насрать на то, что ты говоришь, – добавил он и отпил воды из своего стакана: от выпитого его жутко сушило.

Тим лишь коротко улыбнулся и пошел помогать матери убирать тарелки со стола.

Улыбка Тима была пригодна на все случаи жизни, не зависимо от того, было ее хозяину плохо или хорошо. Терпеть он не мог показывать свою боль или рассказывать о чувствах, поэтому проще простого было надеть на себя очередную маску и отвязаться сразу от сотни лишних вопросов. Выливалось это, конечно, потом в нервные срывы и крики, но все это уже было «потом».

– Ты стал таким добрым мальчиком, – рука мамы погладила его по плечу, когда Тим стал относить тарелки в раковину, и он кивнул головой, не говоря о том, что стал это делать, лишь бы больше не стоять с Роджером и хоть чем-то себя занять.

Вообще, у него крутился вопрос о том, когда, наконец, Тейлор решит свалить? Ему, блин, было непонятно, зачем Роджер пошел на этот принцип – «не уйду», – если прекрасно знал, как тяготит его присутствие Тима. Хотя, ничего так и не поменялось – Роджер как не понимал, так и продолжал не понимать Стаффела.

– Все, Роджер, иди домой. Я сейчас не шучу, – сказал Тим через минут пять, когда Тейлор пил чай, сидя на небольшом расстоянии от отца Стаффела. Он бросил грязные вилки в раковину и приблизился к Роджеру, прихрамывая; Тим пылающим взглядом смотрел на Роджера, не замечая, как вздымалась его грудь и надеялся, что в его глазах не читалась самая настоящая просьба – уходи, Роджер. Просто уходи.

Ему просто было очень больно.

Он стоял с тарелкой в руках и холодными глазами прожигал Роджера, пытаясь унять мандраж.

Его мать вдруг сказала:

– Ты чего, Тимми? – ее мягкий голос вывел его окончательно, и Стаффел чуть ли не выругался от раздражения. – Я знаю, Роджер живет на другом конце Парижа, и он не местный. Пусть останется на ночь, куда ему по таким районам одному ходить?

Кейтлин смотрела ласково. Тим почти сломал тарелку. Роджер откашлялся.

– Спасибо, мисс, но при всем уважении, – он поставил полупустую чашку на стол, даже не смотря на Стаффела. – Я не хочу никому мешать и оставаться у вас ночь, – сказал Роджер вежливо и улыбнулся самой милой улыбкой, на которую в данный момент был способен.

Злость волнами исходила от Тима, и Тейлор почувствовал своеобразную форму радости от того, что вывел его хоть на какую-то реакцию. Он встал со стула, не видя больше смысла оставаться в этом доме и не надеясь на адекватный разговор с Тимом; он слегка пошатнулся: выпил он гораздо больше, чем планировал, что, в принципе, случалось приключалось с ним частенько.

– Спасибо, что пригласили, – сказал Роджер у выхода, пытаясь надеть кроссовки и не упасть прямо в прихожей. Притворяться трезвым он, вроде как, умел. – И да, Тим, я хотел вернуть тебе это, ты забыл в зале для репетиций, он у меня так и провалялось весь этот год, – Тейлор достал из сумки дорогущий шарф, который он подарил Тиму на День рождения два года назад, и кинул им в Стаффела, не особо церемонясь – поймает он или нет.

Не раз Роджер засыпал в обнимку с этим шарфом после их расставания, проклиная весь мир и самого Тима за все то, что произошло; и не раз он откидывал эту долбанную вещь подальше от себя, словно таким образом можно было избавиться от груза воспоминаний.

– Я хотел отдать его твоей маме, но раз уж ты тут… – он продолжал стоять с этой дурацкой улыбкой, чтобы не расстраивать мисс Стаффел, однако Роджер был уверен, что Тим видел злость и разочарование в его глазах также ясно, как видел их он сам.

Мягкая ткань коснулась лица Тима и съехала на пол прежде, чем он успел схватить шарф – подарок Роджера в былые времена. Дверь за Роджером закрылась как раз в тот момент, когда мать стала приглашать Тейлора домой на следующей неделе, а отец собирался пожать Тейлору руку.

Как раз в тот момент, когда Тим ударил кулаком по стене и, обернувшись, сказал родителям:

– Идите спать.

И выбежал из дома.

Он грубо развернул пошатывающегося Роджера, не заботясь о том, что его могут услышать или увидеть родители. На руку играла непроглядная темнота и позднее время, благодаря которому на улице не было никого, кроме них. Только этот треклятый свет, исходящий от лампочек с крыльца дома, освещал два силуэта, и лицо Роджера сияло в этих лучах.

– Зачем ты пришел? Нахрена ты опять влезаешь в мою жизнь? – Тим прожигал Роджера не моргающим взглядом темных глаз; он не замечал, как сильно его трусило – то ли выпитого алкоголя, то ли от прохладной ночи, то ли от этого долбанного Роджера. – Зачем ты мне эти шарфы кидаешь? Тебе, блять, заняться больше нечем?

С дерева раздался приглушенное пение птицы, и Тим посильнее встряхнул Роджера за плечи, длинными пальцами хватая ткань его одежды.

– Я даже не знал, что ты здесь будешь, идиот! – прошипел Тейлор, отталкивая Стаффела от себя, как-то в одно мгновение теряя все самообладание, которое он так старательно пытался поддержать, будучи в гостях. – Твой шарф, в чем проблема? Чего ты так завелся-то, мать твою? – Тейлор находился очень близко к покрасневшему от злости лицу Тима и старался не кричать на все крыльцо, учитывая, что некоторые гости и родители Стаффела все еще были в доме.

– Ты тупой, что ли, Роджер? – взвыл Тим, лицо которого даже перекосилось от раздражения, что копилось в нем весь вечер.

Ему хотелось сделать столько вещей одновременно, и одна из них – вмазать Тейлору и посильнее.

Тим зарылся руками в волосы и отошел от Роджера, шатаясь из одной стороны в другую. Их отношения строились на сексе, но потом все это переросло в любовь; их отношения строились на ревности, но они врали друг другу; их отношения строились на уютных посиделках у камина, но они всегда скрывали свои настоящие чувства друг от друга. И Тим сейчас все никак не мог наступить себе на горло и сказать – или показать – хотя бы часть той правды, что была у него внутри.

Роджеру казалось таким невозможным и нереальным – все то, что происходило сейчас. Он как будто бы бегал в колесе, все возвращаясь и возвращаясь к прошлому, которое липкими руками держало его и тянуло назад. Снова Тим, снова эти ссоры, снова эта тупая боль, которая только и делала, что раздирала сердце окончательно и вызывала желание напиться в ближайшем пабе.

Роджер тупо заморгал, вспоминая о Брайане. О Брайане, которого он обманул, который доверял ему и который даже и предположить не мог о том, что Тейлор мог сейчас быть с человеком по имени Тим.

Он почти рассмеялся, смотря сквозь Стаффела, и думая о том, как мог он хоть в чем-то обвинять Тима, когда сам был не лучше? Каждый раз, когда ему было плохо, Роджер, как последний трус, бежал к Брайану, в надежде найти там покой и уют; каждый раз, когда он снова делал больно Брайану, когда закатывал истерики или погружался в этот бесконечный поток самобичевания, именно Брайан приходил к нему на помощь, и именно он умел закрывать на это глаза и оставлять свои проблемы на втором месте.

И как мог Роджер сейчас стоять перед человеком, который так давно предал его, и который уже не должен был ничего для него значить, и думать о том, как сильно он по нему скучал?

– Я сделал самую большую ошибку в своей жизни, – сказал Тим, остановившись и посмотрев в пьяные глаза Роджера, – и я до сих пор разгребаю последствия той сраной вечеринки.

Как же невыносимо трудно было говорить Роджеру все эти вещи. Ему казалось, что его горло сжимало тисками, и каждое слово, которое было правдой, «выплевывалось» с таким нажимом, что Тим был уверен: уже завтра утром он пожалеет, что сказал все это. Ему гораздо легче было казаться невозмутимым и бесчувственным, чтобы никто и никогда не смог ранить его чувства.

– Ты стал жить своей жизнью, не лезь теперь в мою. Тебе хорошо с твоим этим Брайаном, или кто у тебя сейчас. Оставь меня в покое, – он говорил рвано, неровно, но очень громко.

И снова врал.

Ему было больно. Ему было больно каждый день, но именно сейчас эту боль было выдержать почти невозможно. Роджер смотрел на Тима с широко раскрытыми глазами, сердце у него в груди разрывалось на части, и как же…

да блять

…как же ему сейчас хотелось хотя бы на мгновение вернуться в то время, когда не было чертовой измены, не было войны и шрамов на их коже, и не было этой прожигающей душу ненависти между ними.

Тейлор видел, что Тиму тоже больно. Каким бы холодным он ни был, Роджер знал, что Стаффел любил его, и ему тоже все это было невыносимо.

Роджер не мог остановить этот неожиданный поток нежности и понимания по отношению к Тиму, что застыл у него внутри, и Тейлор потупил взгляд. Он не знал, как такое могло быть, но под воздействием Тима вылазили не только его плохие качества, а еще и он сам как будто бы смягчался, растворялся и проникался к Стаффелу.

– Мне за последние полтора года ни разу не было хорошо, – глухо сказал Роджер, пораженный той крупицей правды, которую все же выдал Тим; Тейлор сделал шаг ему навстречу, отчаянно цепляясь пальцами за воротник его рубашки.

Конечно, хорошо ему не было не только по той причине, что они со Стаффелом расстались, но все началось именно с этого. Роджер вот уже больше года пребывал в состоянии глубокой депрессии и апатии ко всему окружающему. В какие-то дни он мог чувствовать себя менее дерьмово, чем в остальные, но он был сломан и разбит: изменой, войной, этим кровавым кошмаром, свидетелем и участником которого он стал. Он уже не знал цены своей жизни, и это было страшно.

Тогда, с Тимом он был счастлив, он любил. Несмотря на все дерьмо, что они творили по отношению друг к другу, он любил. Это счастье осталось в прошлом, и Роджер знал, что уже никогда не прочувствует это снова, не с Тимом.

Роджер сделал еще один шаг, прижимая Тима к стене, его глаза бегали по этому красивому лицу, и ему хотелось нахрен расплакаться от знакомого запаха духов, что так и не изменился с того времени, когда они были вместе.

Роджер ненавидел себя за ту слабость, которая возникала каждый раз, когда он был с Тимом.

Ненавидел он себя за свою чувственность.

За нерешительность.

За неумение сказать «Нет».

Губы Тима дрогнули, и он закрыл глаза, когда Роджер толкнул его к стене.

Ему было так ужасно плохо. Он просто не мог вынести всего, что происходило сейчас. Все слова Роджера эхом отзывались в сердце, любое прикосновение Роджера оставалось ожогом на его коже. Каждый чертов взгляд был таким тяжелым, что даже каменная стена Тима стремилась к саморазрушению.

Сколько раз он думал об этой встречи, и сколько раз он представлял себе, как оттолкнет Роджера и скажет, что нечего возвращаться в прошлое. И сколько раз ему снились горячие губы Роджера на его шее и собственные руки, что тянули Тейлора на себя.

Он стоял, чувствуя подкатывающие слезы, и проклинал все на свете: свою мать, что написала Роджеру; самого Роджера, что он оказался в этом чертовом Париже и пришел к нему домой; и, что самое главное, самого себя за эту слабость.

Он хотел сказать: «Хватит, Роджер. Тебе действительно пора домой» и промычал:

– Ты же любишь меня, Роджер. Ты все еще, даже сейчас, любишь меня.

Роджер едва нашел в себе силу воли кивнуть, глотая ком в горле и слезы, которые он так презирал.

Голос Тима был хриплым, словно под воздействием пачки выкуренных сигарет. Он посмотрел на Роджера долгим взглядом, прежде чем сказать:

– Но ты ведь не вернешься?

Роджер прижался губами к губам Стаффела долгим поцелуем, что было, скорее, актом прощания. Тейлор обхватил его лицо своими руками и отстранился, смотря в эти грустные глаза, которые так много раз мерещились ему на войне.