Текст книги "Вечность длиною в год (СИ)"

Автор книги: Mia_Levis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Уйди, – озвучиваю свое желание. Мама всхлипывает, но мне не жаль. Да, я жестокий ублюдок и гореть мне в аду. Я все это знаю. Мне плевать. Разве можно бояться преисподней, когда ты и так в ней существуешь?

– Кирюша, – кровать прогибается, и моя безвольная ладонь оказывается зажатой в холодных руках, – я знаю, ты злишься на меня. Но я хочу, чтобы ты понял – я всегда все делала только для тебя. Ты же видишь, как в этом году тебе тяжело даются школьные нагрузки. Кроме того, все ребята только и мечтают о возможности не ходить в школу. Вечные каникулы! – мама смеется. Нет, вру. Мама имитирует смех, а мне хочется закричать. Так, чтобы сорвать связки, разорвать легкие в клочья, чтобы изо рта багровым потоком хлынула кровь, пузырясь розовой пеной на губах. А потом захлебнуться, забиться в судорогах и умереть наконец-то. Давно я не мечтал о смерти так, как сегодня. Даже боль я терпел, потому что тогда знал, как только станет легче – обстановка изменится. После больницы длинные школьные коридоры казались чуть ли не чужой страной – опасной, но интересной. Да, там были издевки, смешки и косые взгляды одноклассников, но еще там не пахло нашатырем и сладким тленом человеческой плоти. Только в школе удавалось наблюдать за такой диковинной эмоцией, как счастье. А еще там иногда возникало потрясающее ощущение, что я нормальный, здоровый, и времени впереди и правда много. А что же сейчас? Лишь одиночество и размеренность предсмертного существования.

– Как в сказке, – хмыкаю я.

– Что? – удивленно уточняет мама, поглаживая мое запястье. Так она проверяет пульс. Да уж, почти незаметно.

– Как в сказке, говорю. Папа мне в детстве читал. Кажется, “В стране Вечных Каникул” называлась, – не знаю, почему это вспомнилось. Это было так давно, но точно помню, что в конце главный герой все-таки утомился от постоянных развлечений и вернулся в школу, которую вначале жутко ненавидел. – Вот теперь и у меня вечные каникулы.

– Кирюша, я договорюсь с учителями. Ты будешь учиться, даже сможешь сдать экзамены. Что ты, родной? – мама гладит меня по щеке тыльной стороной ладони, кончиками пальцев проводит по лбу. Температуру проверяет. – Не грусти. Все у нас будет хорошо. Не злишься на меня?

– Нет, мама, не злюсь, – произношу тихо, впервые за сегодняшний день смотря ей в глаза. Сеточка морщин вокруг них стала еще глубже, а ей ведь нет и сорока. Она у меня красивая, только уставшая очень и несчастная. Мне иногда хочется, чтобы она нашла себе мужчину и полюбила. Возможно, вышла замуж и родила ребенка. Не в замену мне, нет. Кому нужен такой ничтожно жалкий обмен? Наоборот, хочется, чтобы это дитя было совершенно другим – и внешне, и по характеру, и по судьбе. Ей бы было так проще. Но чтобы мама могла строить свою жизнь, мне нужно умереть. Пока я жив, я буду отравлять и ее судьбу. Так разве я имею право на истерики, зная, что они причиняют ей боль? Какая, к черту, разница, что творится у меня внутри? Даже если душа рвется на ошметки от боли, на лице ничего не должно отражаться. Ни-че-го!

– Вот и славно, – она улыбается как-то грустно и задумчиво всего лишь на секунду. А потом вновь ведет себя, как прежде: суетливо поправляет мне подушку, приглаживает взлохмаченные волосы, расправляет одеяло, натягивая его мне до подбородка, и ссыпет сотнями вопросов о состоянии моего здоровья. – …будешь?

– М? – понимаю, что от меня требуется ответ и смущенно прикусываю губу. В нашей семье я не имею права задуматься. Если я не реагирую быстро, значит концентрируюсь на боли, и это достойный повод, чтобы развести вокруг меня еще более бурную деятельность, чем прежде. Но, как ни странно, сегодня мама не набрасывается на меня с очередной порцией вопросов, а спокойно повторяет:

– Кушать будешь? Ты не завтракал, – интересно, она промолчит, если сказать “нет”? Вряд ли, скорее всего, уговорит. Когда дело касается моего здоровья, мама еще тот манипулятор: она может и за сердце схватиться, и показательно-горько расплакаться, и прочитать мне занудную лекцию о необходимости поддерживать режим.

– Буду, – сегодня у меня нет ни сил, ни права спорить, поэтому я киваю и даже – о, чудо! – растягиваю губы в гримасе, отдаленно напоминающей улыбку. Кажется, маму убеждает мой маленький спектакль, потому что она часто-часто кивает и торопливо выскальзывает в коридор. Пусть. Если такие мелочи приносят ей радость – пусть. Если она хочет, чтобы я умер здесь – так тому и быть. Хватит вести себя, как избалованный мальчишка. Приближение смерти и едкий страх, конечно, оправдывают мой скверный характер, но все же есть те вещи, которые даже я себе не могу позволить. Причинять боль близким – одно из них.

За окном все так же бушует ливень, но больше я не считаю ни капли, ни секунды, ни стук своего сердца. Что бы сказал папа, если бы видел меня таким? Он ведь учил меня ценить жизнь, какая бы она ни была. Я не знаю, что со мной будет завтра, но пока у меня есть сегодня, и я не имею права растрачивать время на истерики. Я и сам себя удивляю этим невесть откуда взявшимся спокойствием и каким-то отчаянным смирением, но жаловаться не приходится. Всяко лучше, чем рыдать в подушку и обиженно дуться на весь мир. Кроме того, зная свое психическое состояние, уверен, что мое поведение “взрослого и рассудительного” человека продержится недолго. Любой раздражитель вновь превратит меня в инфантильного ребенка, ведь когда речь идет обо мне, слово “стабильность” – это лишь пустой звук. Я – клубок сплошных перемен, как физических, так и эмоциональных. Мне даже хочется снова погрузиться в апатию, закрыться от мира, но, увы, почему-то не выходит, как будто кожу сорвали, оставив оголенные нервы на виду. Теперь всякому, кто хочет причинить мне боль и заставить съежиться в жалкий клубок, достаточно просто коснуться. А все это из-за Антона…

Сильно жмурюсь, стискивая зубы, и титаническим усилием воли прогоняю мысли, двинувшиеся в опасном направлении. Я не буду о нем думать. Ни за что! В конце концов, Антон наконец-то освободился от меня, а значит, и мне стоит сделать то же самое. Он ведь хороший человек, он пожалел меня и все такое… Жалость… Всего лишь жалость… Обидно-то как! А, впрочем, чего ты хотел, Кирилл? Дружбы? Вот такой искаженной пародии – с поеданием разваренной бурды и разговорами о прошлом? Это просто нелепо, и хорошо, что этот фарс закончился сейчас. Самое время, потому что мне никто не нужен, кроме мамы и…

– Мэри… – испуганно и беззвучно выдыхаю имя, кубарем скатываясь с кровати. Кукла лежит возле тумбочки черной кляксой, как будто разлитые чернила на светлом ковре. У меня дрожат руки, когда я беру ее, разглаживая шелк платья и бережно обводя прохладные пуговицы-глаза кончиками пальцев. – Прости меня, Мэри.

“Ты чокнутый, Краев”, – по вискам больно бьет голосок, до тошноты напоминающий Славика Соколова. Серьезно? Разговаривать с куклой – это сумасшествие? Дурость? Извращение? Да срать я хотел, что думает об этом психиатрия и весь этот мир. Я вложил в нее столько, что теперь, кажется, сам наполовину пустой. В ней все самое-самое черное – и боль, и ненависть, и страх, и ярость, и горечь потерь, и отчаянье. И только моя Мэри способна нести этот крест на себе, словно моя персональная шкатулка Пандоры, поглотив все те эмоции, с которыми я не справлялся. Моя Мэри – это часть меня, самый израненный клочок души, самые истерзанные чувства и болезненные воспоминания. Я не откажусь от нее никогда. Она единственная, кто точно останется со мной до самого конца.

– Кирюша, я уже подогрела! Иди на кухню! – зовет мама, и я неловко поднимаюсь на ноги, зажав Мэри в одной руке и крепко держась за тумбочку второй. Голова кружится и тошнит, я наверняка вырву сразу же после еды и мне станет только хуже. Но зато мама будет спокойна, а разве это не то, чего я хочу? Или, по крайней мере то, чего я должен хотеть?

– Иду, мама! – кричу в ответ, кладя Мэри на подушку. На белой наволочке она выглядит еще более уродливо, кое-где начали расходиться швы и вылезли нитки, но для меня она прекрасна. Мое единственное творение. – Ты же простила меня, да? Ты, Мэри, все, что у меня есть. Ты и мама. Мне жаль, что я так… – я не договариваю, потому что горло перехватывает спазмом и приходится жадно втянуть воздух широко открытым ртом. Впрочем, она понимает. Я знаю, что понимает.

***

– Интересно? – осторожно интересуется мама, и я энергично киваю, словно китайский болванчик. На деле же меня тошнит настолько, что кажется, будто рвота подкатила уже просто к горлу, разъедая кислотой слизистую. Происходящее же на экране совершенно не способствует улучшению моего состояния: какой-то идиот, поедающий подгнившие овощи из мусорного контейнера, производит угнетающее и крайне тошнотворное впечатление. Впрочем, я досмотрю это до конца, даже если потом выблюю собственный желудок. Мама сегодня проявляет чудеса лояльности: разрешила не доедать обед, не интересовалась моим состоянием уже почти час и даже ничего не сказала, обнаружив распавшийся на части и, как оказалось позже, уже абсолютно не функционирующий мобильный. Конечно, так она задабривает меня за вчерашнее решение, я понимаю. Но и мне хочется быть благодарным, поэтому посмотреть очередной бредовый фильм – не такая уж и огромная жертва. Неожиданный звонок в дверь заставляет вздрогнуть и сильно прикусить губу. Не может быть… Это наверняка тетя Валя, но никак не… – Это Антоша?

– Что? – недоуменно хмурюсь, услышав свои опасения, озвученные мамой. – Нет, конечно. С чего вдруг? – почти огрызаюсь, но мама этого уже не слышит, шлепая поношенными комнатными тапочками в коридоре. Щелчок замка, скрип двери, шелест куртки…

– Здравствуйте, Дарья Степановна, – спокойно, размеренно, вежливо, тепло. Браво, Миронов, идеально! Вот и разговаривай с мамой, раз вам так нравится общаться, а я не буду даже здороваться. Не нужна мне твоя жалость! Не нужна! И плевать, что я вновь произведу впечатление избалованного мальчишки, это получше, чем быть жалкой собачонкой, просящей милости и рассеянной ласки.

– Здравствуй, Антоша! Проходи-проходи! Кирюша смотрит фильм в гостиной, ты иди туда. А я пока сделаю вам чай. Ты какой будешь – зеленый или… – дальше я уже не слушаю, пытаясь выпутаться из шерстяного пледа и сесть ровно. Не хватало еще предстать перед Антоном растекшимся, бесформенным телом, раздавленным не только морально, но и физически. И мне-таки удается сесть прямо, хотя сведенный спазмами желудок угрожающе колотится, кажется, просто в горле. Ничего, я перетерплю. И не такое терпел. Физические страдания для меня более привычны, чем душевные потрясения, и, наверное, именно поэтому я сейчас чувствую себя нищим, которому дали подержать кусок хлеба и тут же отобрали. Мои мечты о дружбе тоже отняли вчера, когда Антон так неприкрыто обрадовался моему переходу на домашнее обучение.

– Привет, Кира, – я с трудом сдерживаю испуганный вскрик, когда Антон присаживается рядом. Это же надо было так задуматься, чтобы не услышать шагов? Бросаю на него взгляд из-под отросшей челки, но сразу же отворачиваюсь к экрану телевизора, делая вид, что очень заинтересован фильмом.

– Угу… Привет, – все-таки ворчу под нос и прикусываю щеку с внутренней стороны. Все, больше точно ничего не скажу. Да, мне обидно и больно из-за вчерашнего, и я жду, что Антон… Что? И сам не знаю. Извинится, быть может? Хотя нет, зачем ему лгать и делать вид, что он сожалеет? Он сказал правду, я должен быть за это благодарен. Если бы еще сделать было так же легко, как сказать…

– Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – шиплю сквозь зубы, хотя хочется заорать, что я ненавижу этот вопрос. Мне каждый раз приходится врать, отвечая на него, неужели не понятно?

– Я звонил тебе сегодня. Ты был недоступен, – голос Антона абсолютно безэмоционален, обволакивает и расслабляет, словно теплая вода. Наверное, не тошнило бы меня так сильно, я бы уже и забыл, из-за чего обижаюсь, поддавшись гипнотической магии размеренных интонаций.

– Наверное, села батарея, – снова вру и искренне радуюсь, что в комнате выключен свет. Так Антон не увидит моих полыхающих от смущения щек, но, право слово, не признаваться же, что я психанул из-за его слов и разбил телефон! На экране телевизора мельтешат картинки, главный герой куда-то бежит по длинному коридору, но я уже не улавливаю нить сюжета. Нелегко сосредоточиться, когда думаешь только о том, чтобы не опозориться и не выдать ни единой терзающей со вчерашнего дня эмоции.

– Кира, ты злишься на меня, да? – я чувствую на себе взгляд Антона и понимаю, что не смогу снова соврать. Просто нет сил больше держать все в себе. Но ведь я просил его не приходить? Я достаточно ясно дал понять, что не нуждаюсь в жалости и милосердии!

– Злюсь? – понимаю, что сейчас наговорю лишнего, снова выставлю себя жалким идиотом, но ничего не могу поделать. Не соображаю уже ничего. Пусть потом я пожалею! Пусть будет стыдно! Но я же не претендую на роль идеального ледяного принца, правда? Это не мое амплуа. – Да нет, я не злюсь. Меня просто тошнит от твоей правильности! Ясно тебе? Я что, просил тебя приходить, помогать мне? Просил, Антон?! Я вообще не хотел, чтобы кто-то знал обо мне! Ты в первую очередь! Мне не нужна жалость! Не нужно играть в благородство, потому что ты не дождешься от меня аплодисментов, я никому не смогу рассказать о твоей добросердечности! Так что не жди, пока я сдохну, а уходи прямо сейчас и никогда больше не приходи сюда!

– Кирилл! – я не замечаю, когда в комнату входит мама, потрясенно выдыхая мое имя. Она наверняка шокирована моей неблагодарностью, я не удивлюсь, если увижу в ее глазах разочарование. Но я не увижу, потому что смотрю только в глаза Антона. Никаких перемен, он даже не пошевелился, но взгляд его, кажется, проникал в самую глубину, определяя больше, чем я готов был рассказать ему. – Извинись немедленно!

– Нет, мама! – я вскакиваю на ноги и едва не падаю, запутавшись в пледе. Антон мгновенно подхватывает меня под локоть, но я сердито вырываю руку. Вот почему я никогда прежде не заводил друзей. Их больно терять. – Нет, я не буду извиняться. Я сказал лишь то, что думаю. Я буду в комнате, спать. Прошу не беспокоить меня.

Знаю, что мама поджимает губы и осуждающе покачивает головой. Знаю, что Антон найдет правильные слова, чтобы успокоить ее. Знаю, что сделал этой истерикой хуже только себе. Знаю, что не имел никакого права на все эти нелепые претензии. Но сдержанность – это не мое достоинство. Я просто не мог промолчать.

Три капли дождя… Три секунды… Три удара сердца… И снова, и снова, и снова. Да уж, не долго я смог быть сдержанным. Как-то спокойствие не вяжется со скорой смертью. В этот раз со счета меня сбивают шаги в коридоре и протяжный скрип входной двери. Он ушел.

– Вот и все, Мэри. Мы снова втроем. И никто больше нам не нужен, – шепчу, уткнувшись носом в кукольную щеку. Блестящие глаза Мэри бликуют в свете настольной лампы, как будто она тоже разочарована мною. Наверное, могла бы – отвернулась. – Я знаю, что обидел его. Но так будет лучше. Я знаю, Мэри…

========== Часть 10 ==========

Октябрь, 02

Утром мама стучится, прежде чем войти в мою комнату. Последний раз такое было… никогда не было. Сначала я был слишком мал, и родители не считали, что в таком возрасте есть нужда в уединении, а потом болен и в любую минуту мог банально потерять сознание. Десять секунд я жду, немигающим взглядом смотря на дверь. И только когда стук повторяется, хриплым голосом произношу:

– Заходи.

– Я ухожу на работу, Кирилл. Завтрак на столе, – мама не смотрит на меня, тщательно смахивая невидимые пылинки с юбки. Губы ее сжаты в тонкую линию, на переносице пролегла морщинка, и я просто физически ощущаю удушливую смесь разочарования и осуждения, которые волнами исходят от нее.

– Хорошо, – я киваю, нервно кусая губы. Посмотри на меня, мама! Накричи, спроси о самочувствии, проверь температуру – сделай хоть что-нибудь! Только не уходи вот так, не обвиняй меня в том, о чем не имеешь никакого представления. Ты считаешь, что я неблагодарный, но у меня просто нет сил благодарить за жалость, понимаешь? За такое низменное чувство не благодарят, я и так купаюсь в нем, словно в зловонном болоте. Неужто можно осуждать меня за то, что я верил, будто для кого-то не обуза? Или, возможно, стоит просто посмеяться над моей наивностью? – До вечера, мама.

– Да, до вечера, – наши взгляды на мгновение встречаются. У нее покрасневшие глаза, видимо, она плакала или просто плохо спала, но прочитать их выражение я не успеваю. Мама нервно поправляет сумку на плече и скороговоркой добавляет уже из коридора: – Не забывай о лекарствах, Кирилл. Я позвоню на домашний телефон после обеда.

– Хоро… – я не договариваю, слыша хлопок входной двери. В квартире мгновенно устанавливается гнетущая тишина, болезненно давит на виски. Мне хочется закричать. Сорваться на визг, захлебнуться в рыданиях и потом долго слушать отголоски собственного крика, отраженного от потолка и стен. Я просто жалкий, знаю. Честно говоря, мне уже плевать. Я разочаровал всех, кого только мог.

Тяжело вздохнув, я медленно бреду на кухню. Да уж, в возможности не ходить в школу и завтракать позже определенно есть некоторые плюсы, думаю я, когда мстительно всовываю тарелку под кран и включаю холодную воду на максимальный напор. Овощное пюре брызжет во все стороны, попадает мне на свитер, но я расплываюсь в абсолютно идиотской, широчезной улыбке. Сколько же лет я мечтал сделать так! Это, конечно, совершенно нелепо, я делаю хуже только себе и никому иному, но мне хорошо от этого мальчишеского поступка. Этакий маленький бунт, который, правда, никто не оценит.

Впрочем, восторг быстро гаснет, словно тлеющие теплые искорки в груди тоже залили холодной водой. Я медленно вытираю руки, до красноты растирая худые запястья. Вены отчетливо проступают под бледной кожей, тянутся змеями по рукам, разнося по моему телу яд. Иногда хочется вскрыть их, позволить отравленной крови свободно течь, капать на пол, собираться в лужицы, пока все не закончится. Но я ведь не могу так поступить с мамой и вообще… Слишком труслив я для самоубийства, что уж таить. Все эти пафосные выражения в духе “смерть – это не страшно” принадлежат здоровым людям, которые понятия не имеют, что значит буквально чувствовать, как с каждым днем жизненных сил остается все меньше и меньше. А мне хочется жить. Больно, страшно, неполноценно – да! Но разве у меня, черт возьми, есть варианты? Может, я как в компьютерной игре смогу воспользоваться второй попыткой? Как бы не так…

Следующие несколько часов я безуспешно пытаюсь найти себе занятие. Но ни чтение, ни телевизор не могут в должной мере отвлечь меня от тяжелых мыслей. Обиженные мама и Антон, домашнее обучение, неопределенное будущее – все это вспыхивает в сознании, навязчивые образы мелькают перед глазами и вскоре у меня начинает болеть голова. На улице вновь моросит дождь, поэтому я забираюсь под одеяло, прижимаю колени к груди в попытке согреться. Мэри все также лежит рядом, и я утыкаюсь носом куда-то в кукольную макушку, вдыхая едкий запах въевшейся пыли и горьких лекарств. Неправильно, наверное, искать утешение в Мэри, но и выбора у меня нет. Она единственная, кто не в силах меня покинуть, как бы я не вел себя, как бы не обижал ее. Она тоже несчастна – мое отчаянное творение, символ моей боли и скорой смерти. Мне и правда жаль, что я заставляю страдать всех тех, кто для меня дорог. Быть может стоит переступить через свою гордость, избавиться от тех крошечных остатков самоуважения, которые вынуждают меня отмахиваться от жалости и жаждать искреннего отношения? Может, стоит принимать то, что люди готовы мне дать, даже если это не оправдывает моих ожиданий? Я не знаю, не могу решить и действовать, исходя из этого решения. Не могу справиться ни со вспышками ярости, ни с обидой, ни со страхом… Я ничего не могу…

Постепенно навязчивые мысли становятся все более несвязными, медленно гаснут, и вскоре я проваливаюсь в глубокий сон. Мне снится всякий сюрреалистический бред: то какие-то рыжие клоуны с ярко-алыми губами, растянутыми в неестественно широких улыбках, то и вовсе моя Мэри – живая и неловкая – она марширует по комнате, словно маленький нелепый солдат. Это продолжается, кажется, целую вечность – Мэри описывает идеально ровные круги совершенно бесшумно, как будто летя по воздуху, едва касаясь подолом черного платья белоснежного пола. Я совершенно точно осознаю, что сплю, но и просыпаться мне не хочется, эта незатейливая картинка действует на меня умиротворяюще. Идиллия, увы, заканчивается вскоре. Где-то на периферии сознания возникает едва различимый, жужжащий звук, от которого не удается отвлечься. Он все нарастает и нарастает, заполняет все пространство, звенит и отдается болезненными толчками крови в висках. Еще несколько секунд я пытаюсь держаться за свое сновидение, следить за плавными движениями Мэри, но и она сбивается с шага, падает изломанной фигурой на пол. Мгновение – и я просыпаюсь. Моргаю несколько раз, выпутываюсь из кокона одеяла и только потом осознаю, что мне не приснился звук. Кто-то явно зажал дверной звонок, и в квартире раздается оглушительная трель. Я удивленно хмурюсь, не понимая, кто бы это мог быть. Сначала я думаю и вовсе не открывать, но посетитель очень настойчив, и я решаю, что нужно хотя бы взглянуть, кто это.

Быстро выскользнув в коридор, я прижимаюсь к глазку, чтобы уже в следующее мгновение испуганно отскочить от двери. Нет, Антон, конечно, упрям, но я не мог и предположить, что после вчерашнего он снова придет. В конце концов, не думаю, что мой вчерашний монолог оставил после себя приятное впечатление.

Честно говоря, мне очень хотелось не открывать. Мамы дома нет, уйти в комнату и хлопнуть дверью я, естественно, могу, но как-то это уже слишком напоминает ребячество. А значит, придется выслушать и что-то отвечать, и смотреть Антону в глаза, и ненавидеть его за жалость, и одновременно хотеть, чтобы он смог увидеть во мне хоть что-то большее, чем умирающего неудачника. Но, зная характер Антона, тот скорее выломает дверь с этим своим идеально-невозмутимым, раздражающим выражением лица, а потом поздоровается как ни в чем не бывало, и отправится хозяйничать на кухне, не спросив меня. Перспектива, между прочим, вполне реальна, потому что Миронов наконец-то отпустил многострадальный звонок, но зато теперь колотит просто по двери. Мне не остается ничего иного, как, тяжело вздохнув, открыть.

– Привет, – неразборчиво произношу я, нервно дергая за нитку, вылезшую из рукава свитера.

– Все хорошо? – вопрос застает меня врасплох, и я вскидываю взгляд, недоуменно хмуря брови.

– Да. А что такое?

– Дарья Степановна звонила тебе черт знает сколько раз. Ты что, Краев, решил довести ее до инфаркта, а? – Антон решительно отстраняет меня от входа, заходит в квартиру и закрывает дверь за своей спиной. Я же успеваю взглянуть на настенные часы и ужаснуться – оказывается, я проспал почти пять часов. – Ты что, ходил куда-то? – Антон подозрительно прищуривается, оценивающе осматривая меня с головы до ног. Видит Бог, у него невероятный дар трепать мне нервы и разрушать любые остатки сдержанности! Вот и сейчас я чувствую, как пружиной скручивается в груди раздражение.

– Даже если и ходил, то это не твое дело, тебе не кажется? Я ей сейчас позвоню, – я обхожу Антона, шлепая босыми ногами по паркету, и, честно говоря, вовсе не удивляюсь, услышав за спиной мягкую поступь. По сути, я и не рассчитывал, что Антон сразу уйдет. Он же весь из себя правильный и рассудительный, он просто обязан убедиться, что я, как хороший мальчик, позвонил маме. Все то время, пока в трубке разносятся протяжные гудки, я ощущаю жар где-то между лопаток. Антон явно пытается прожечь во мне дыру, не иначе! Вот же черт! – Алло, мам. Не кричи, пожалуйста. Мама, ну не плачь, все хорошо, слышишь? Мама! Я просто уснул, со мной все хорошо. Да, точно. Обещаю тебе, не нужно приезжать. Больше не повторится, прости. Пока.

Я медленно кладу трубку на рычаг, обхватываю себя руками за плечи и жду. Я не знаю, что делать, поэтому просто молча жду, когда решат за меня. А что мне делать? Объясняться? Благодарить? Предложить чая? Все это выглядит так нелепо, так неловко и непонятно. Сегодня мне кажется, что я был несправедлив, обвиняя Антона. Но извиняться я не буду, потому что, в конце концов, вчерашняя моя отповедь освободила его от необходимости общаться со мной из-за жалости. Разве справедливо сейчас вновь взывать к патологическому благородству Антона? Вынуждать его опять быть частью моей искалеченной жизни?

– Где твой мобильный, Кирилл? – я вздрагиваю, хотя и ожидал, когда Антон заговорит.

– Разрядился, – мое бормотание совсем неразборчивое, я упорно смотрю в стену. Антон где-то за спиной тяжело вздыхает, я слышу его шаги и напрягаюсь еще сильнее, если это вообще возможно.

– Ты заставил волноваться мать, Кирилл, – я бы, наверное, вздохнул с облегчением, оттого, что он не стал и дальше расспрашивать о телефоне, но эти его интонации – грустные и немного осуждающие – не позволяют мне расслабиться.

– Это наше с ней дело, – я огрызаюсь. Не потому, что меня по-настоящему злит его замечание, а лишь потому, что чувствую себя нашкодившим ребенком, которого мягко и снисходительно отчитывают. Спрашивается, за что? За то, что я заснул? Ах да, я же болен и легко мог умереть во сне! Я же почти забыл о своей беде, как же!

– И я тоже волновался, Кирилл, – я разворачиваюсь так резко, что даже в глазах темнеет. Только спустя несколько томительно-долгих секунд я в состоянии сфокусировать взгляд на Антоне. Он серьезен и смотрит так внимательно-внимательно, улавливая каждый нюанс. Что, Миронов, подхватишь меня, когда я начну падать? Конечно, как же иначе. Он ведь весь такой мальчик-отличник, и поведение у него показательно-идеальное. Хоть прям сейчас причисляй к святым.

– Хватит меня жалеть! Я что, неясно вчера сказал? – я сердито обхожу Антона и тяжело опускаюсь на стул. Надо бы, конечно, еще что-то добавить, что-то такое, что вынудит его уйти – уже точно навсегда! – но я молчу.

– Знаешь, Краев, все-таки кое-что в тебе не изменилось, – Антон тяжело вздыхает – который раз за сегодня? – и, подойдя к столу, медленно садится напротив. Несколько секунд я жду, когда же он договорит, но Антон упорно молчит с преувеличенным интересом рассматривая магнитики на холодильнике. В детстве он вел себя также: вынуждал меня уточнить, поторопить, проявить интерес. Вот и сейчас мне приходится прошипеть сквозь зубы:

– О чем ты?

– О том, что ты считаешь, будто все знаешь лучше остальных. Ты знаешь, что люди чувствуют к тебе. Знаешь мотивы их поступков лучше, чем они сами. Знаешь, какие они по характеру, как живут, о чем мечтают, даже если ты видел их раз в жизни. Ты думаешь, что я жалею тебя? Думаешь, что твое представление обо мне самое верное? – я уже набираю воздуха побольше, хотя не знаю, что именно произнесу, но Антон поднимает руку, останавливая меня. Я мгновенно сдуваюсь, словно воздушный шарик, и даже как-то сжимаюсь на стуле. – Я действительно сожалею. Сожалею о том, что с тобой произошла эта беда. Сожалею, что настолько ошибся и считал, будто твое поведение – это осознанный выбор и осознанная изоляция от коллектива. Кирилл, я смотрел на тебя и думал, что ты, черт возьми, охренеть какой стойкий. Я думал, что нужно иметь какой-то очень крепкий внутренний стержень, чтобы наплевать на мнение людей. И я сожалею, что был настолько слеп и не видел, что тебе не все равно и что это причиняет тебе боль. Я…

– Не нужно, – я знаю, что сейчас расплачусь, если он не замолчит. Расплачусь, как сотни раз плакал в школе – где-нибудь в темных углах или просто уткнувшись лицом в сложенные на парте руки.

– Нельзя отталкивать людей, которые относятся к тебе искренне, Кира, – Антон все-таки вновь начинает говорить, когда я немного успокаиваюсь. – Ты, возможно, никогда не считал меня другом. Мы и правда больше были соперниками, хотя я этого и не хотел. Для меня ты был, – Антон неопределенно взмахивает руками, прикусывает губу и наконец-то договаривает: – не знаю, кем-то особенным. Слишком самодостаточным для ребенка, до нелепости уверенным в себе. Ты раздражал всех вокруг, но каким-то непостижимым образом все-таки привлекал внимание, вызывал к себе интерес и заставлял смотреть на тебя с открытым ртом.

– Какие-то сомнительные комплименты, – недоверчиво ворчу я себе под нос, отводя взгляд. Для меня это все звучит так странно и нереально, но я не вижу причин, по которым Антону захотелось бы врать. Впрочем, таким зазнавшимся засранцем я был давно, болезнь совершенно изменила меня, и я сразу же озвучиваю это: – Это было давно, Миронов. Тогда я старался производить впечатление самого лучшего, талантливого, счастливого и, возможно, у меня неплохо получалось. Но сейчас этого нет, поэтому я не хочу, чтобы ты думал, будто мы можем общаться так же, как прежде. В том смысле, что детство закончилось и вообще…

– Кирилл, я не предлагаю тебе становиться лучшими друзьями. Единственное, что мне хочется, чтобы ты перестал считать, будто я надорвусь или засохну, если иногда зайду к тебе на полчаса. Я никогда не делаю того, что мне неприятно. Поэтому, если ты не против, то я хочу иногда заходить и знать, что ты не набросишься на меня и не начнешь упрекать во всех смертных грехах. Идет? – Антон протягивает руку через стол, и несколько мучительно-долгих мгновений я просто смотрю ему в глаза, пытаясь найти ответы на целый рой вопросов, которые терзают меня сейчас. Но в глубине его глаз только теплые янтарные солнышки и ничего больше. И я верю, что он не врет. Сейчас точно нет. А потом я чувствую, что и рука у него теплая и сильная, и с удивлением перевожу взгляд на наши сплетенные пальцы, не понимая, в какой же именно момент я вложил свою ладонь в его. Но я не жалею. Как все иногда просто – нужно лишь переступить через гордость и услышать другого человека. А еще поверить, потому что вера – единственное, что помогает не сомневаться, не искать недостатки в себе, лукавство в друге и подводные камни в ваших отношениях.

– Ладно, – я смущенно киваю, отнимая руку, – как знаешь.

– Вот и хорошо. Так что с мобильным твоим, Кирилл?

– Я же сказал, что он…

– А если правду сказать?

– Да что же ты пристал, а? – я сердито свожу брови, чувствуя, как краснеют щеки. Вот ведь дает! Не забыл! Я, конечно, не сдамся. Ни за что не скажу просто из вредности! А еще потому, что мне стыдно. Пусть хоть пытает – не скажу!