Текст книги "Вечность длиною в год (СИ)"

Автор книги: Mia_Levis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)

И вот я возле реанимации. Здесь есть стекло, сквозь которое на него можно смотреть, будто в витрине. И я смотрю – почти не моргая, до рези в глазах. Он кажется сейчас почти ребенком. Господи, да мы ведь и есть дети, за что же ты нас наказываешь?

– Кирилл, – зовет меня Катя. Я не оборачиваюсь, не могу.

– Расскажи.

– Не нужно, Кир.

– Расскажи, – голос мой напоминает хруст стекла под подошвами.

– Я не могу, – умоляюще шепчет Катя.

Я все же бросаю на нее взгляд из-за плеча. Не знаю, что она видит в моих глазах, но она начинает говорить. Каждое ее слово – камень, брошенный в мою спину.

– Артем… Артем рассказал кому-то. Он не плохой, Кир, он же не думал… Он просто такой трус, – она ловит всхлип ладонями, но он все равно прорывается сквозь пальцы. Противный, безнадежный звук. – Антону было так тяжело, он не говорил тебе, но… так тяжело. Ведь он должен был уехать, он даже билет купил. А теперь он мертв, они просто убили его, просто…

– Он не мертв, – самое страшное, что я не верю в это сам. Да, врачи поддерживают его тело, случаются чудеса, наверное, и безнадежные пациенты выходят из комы. Но никогда уже их жизнь не становится полноценной. Никогда я больше не услышу его голоса, не поймаю губами улыбку, не увижу солнышки в его глазах. Это осознание обрушивается на меня, как ураганный ветер. Ноги не держат меня, и я валюсь на колени, бью ладонями по этому стерильному полу, рву волосы на голове и кусаю дрожащие губы.

Катя обнимает меня сзади, отводит волосы со лба, прижимает руку к моей груди. Там у меня будто рана – открытая, кровоточащая. Это проклятое сердце бьется так сильно, колотится о ребра. Мне хочется вырвать его, растоптать, потому что, Боженька, больно-то как. Я скулю, как щенок, и Катя качает меня в своих руках. Это ее брат убил его. Ей нести этот крест всю ее жизнь.

***

Его мать выглядит такой старой, что я не сразу узнаю ее. Она щурится, а когда понимает, кто перед ней, отводит взгляд. Я становлюсь рядом с ней, плечом к плечу, и мы смотрим на него минуты, длящиеся бесконечно.

– Я ему говорила… – голос, словно воронье карканье. Я вздрагиваю, зябко обнимаю себя за плечи. – Говорила, чтобы не афишировал, раз уж в голову взбрело… Но нет же, он же лучше знает, мать же его алкоголичка, куда ей…

Она смеется, а потом начинает плакать. Мне не хочется утешать ее. Как могу я жалеть женщину, которая была к нему равнодушна? Он был чужим в этой семье, слишком хорошим для этих людей, которые так и не смогли оценить его по заслугам.

– Утром его отключат, – сообщает она, методично роясь в сумочке. Я гляжу, как она достает пачку салфеток, вынимает одну, промокает уголки глаз. Я не понимаю, о чем она говорит. Не хочу понимать. – Думаю, ты должен знать.

Оказывается, это так страшно – знать, когда придет конец. Считать часы до смерти, смотреть на него и понимать, что надежды не осталось.

– Вы не можете… Прошло еще так мало времени, вы должны…

– Его мозг умер, – чеканя каждое слово, произносит она. – Они превратили его голову в кашу, парень. Он умер несколько дней назад, нам пора отпустить его и достойно проводить.

«Да родная вы ему мать или нет?» – хочется крикнуть мне. Как может она быть такой равнодушной, такой холодной. Как может отпускать его, как может…

Она кладет свою руку на мое плечо. У нее длинные, паучьи пальцы и цепкая хватка. Я поднимаю на нее взгляд, губы мои двигаются словно сами по себе, но ни одного слова так и не срывается с языка. Антон любил эту женщину, она была его матерью. Может, не лучшей, но мне ли судить?

– Я скажу, тебе позволят войти. Если хочешь… попрощаться.

***

Антон, ты слышишь меня? Сегодня такой хороший день. Через месяц тебе восемнадцать.

А еще у нашего класса совсем скоро выпускной, но многие из них здесь, Антон. Они приходят каждый день, представляешь? Те же, которые травили тебя, распускали сплетни и насмехались – они теперь все здесь. Судьба преподнесла им свой первый урок, жаль только, что такою ценой. Они прячут взгляд, им стыдно. Может, они сделают выводы, может, иначе воспитают своих детей, может… Тебя-то это не вернет.

Ты никогда не говорил мне, Антон, веришь ли ты в Бога. Вряд ли, конечно… Было бы здорово верить, да? Я бы тогда оказался рядом с тобой совсем скоро. Хотя нет, и для церкви наша любовь греховна. Даже за порогом смерти нам бы не дали права на эту любовь.

Мне нужно с тобой прощаться, а я не знаю, что говорить. Я бы хотел поклясться тебе, что буду сильным, что проживу такую жизнь, чтобы тебе не было за меня стыдно, но ты же знаешь, что я не могу. У меня не будет времени, чтобы залечить эту рану. Каждый мой вдох до самой смерти будет причинять мне только боль. Я бы хотел, чтобы все закончилось и для меня. Знал бы ты, как часто я думаю об этом… Но ты бы не простил мне такой глупости, да, Миронов? Ты был бы разочарован, а я не хочу разочаровать тебя.

– Я люблю тебя, – это первые слова, которые я произношу вслух. Я всматриваюсь в твое лицо так жадно, в надежде уловить хоть какой-то знак – движение губ, частый трепет ресниц. Что-нибудь, что дало бы мне надежду. Я бы выбежал отсюда и заявил, что ты жив, что нам нужно только подождать. Но ничего не происходит. Только приборы пикают – они теперь отвечают за твою жизнь.

Я касаюсь твоей холодной щеки с темно-синим кровоподтеком. Они забинтовали тебя, будто мумию. Говорят, что на тебе живого места нет. Я закрываю глаза и вижу, как они бьют тебя. Эти одинаковые рожи со звериным оскалом. Эти праведники, любящие заглянуть в чужую кровать. Эти трусы, сбившиеся в стаю. Бешеные собаки, и если бы я мог, Антон, если бы мог… Я бы мстил, потому что я не верю в правосудие. Не в той стране, где тебя убивают в семнадцать за то, что ты другой.

Мне жаль твое будущее. Разбитое на сотни осколков. Какая же жизнь у тебя должна была быть… Почему это не я? Зачем они оставили мне мою искалеченную жизнь, этот никому ненужный огрызок?

Я целую тебя в мраморную, холодную щеку. Мне нужно сказать «прощай». Мне пора отпустить тебя, мой Антон. Но я не могу отстраниться, мои слезы падают на твое лицо – умиротворенное, мертвое лицо.

– Антон, – я зову тебя в последний раз. Ты всегда приходил, Миронов. Ты не бросил меня и любил вопреки всему. Только смерть мы победить не можем, сколько бы я ни пробовал докричаться до тебя. – До встречи, – шепчу я. А вдруг? Может, когда-то нам суждено встретиться? И уж тогда я точно не потеряю тебя, Антон.

Как же тяжело дается каждый шаг. Мое сердце и душа, все живое, все хорошее, что есть во мне, оно осталось там, с Мироновым. Мне будто вырывают жилы, выдергивают куски кровоточащей плоти. Я бы бросился назад, я бы голыми руками разорвал любого, кто бы попытался подойти к нему. Но он бы не хотел такой жизни, он бы не хотел… И я иду, ослепший от слез. Мама подхватывает меня за порогом, дверь захлопывается за моею спиной.

Через полчаса Антон умирает.

***

Я хороню с ним Мэри. Глупость, конечно, но мне хочется, чтобы с ним осталось что-то от меня. На похоронах я не плачу – то ли так действую сильные лекарства, которыми меня накачивают, то ли у горя тоже есть предел. А может это крупицы гордости не позволяют мне демонстрировать слабость при его родителях, еще каких-то родственниках. На похороны даже приходят репортеры нашей местной газетенки – конечно, не каждый день у нас забивают до смерти подростка! Они напишут несколько поучительных статей, посетуют на жестокость современной молодежи, но об истинной причине не скажут ни слова. Побоятся, постесняются, черт с ними.

На крышку гроба кидают землю. Мама берет горсть этой жирной мерзкой земли, и я отвожу взгляд. Тошнит. Потом лопатами вооружаются рабочие – они деловито и быстро засыпают яму.

– Пусть земля ему будет пухом, – произносит какая-то женщина, стоящая неподалеку.

Хочется смеяться. Что здесь делают все эти чужие люди? Я даже хихикаю под нос, на меня косятся. Мама смотрит тревожно, она знает, как это теперь со мной происходит. Знает, что мне снится его смерть – снова и снова, по кругу. Снятся тяжелые армейские ботинки, которыми его бьют по голове. «Они превратили его голову в кашу, парень». Снится кровавая пена на его губах. А потом он снится мне живым, счастливым и полным надежды. Он снится мне таким, каким видел и знал его только я. Уставшим и довольным в ворохе измятых простыней. И вот тут-то я просыпаюсь с криком, потому что не могу поверить, что это закончилось. Не могу с этим смириться.

А иногда меня накрывает и днем, как сейчас. Мама тянет меня за руку, но я качаю головой, шумно втягиваю знойный воздух. Нет, я не уйду. Не сейчас. Люди расходятся – пожимают руку его отцу, целуют его мать в щеку. Вскоре нас остается четверо – я, моя мама, его родители. Мы стоим полукругом и молчим. Иногда я ощущаю на себе взгляд его отца – в нем презрение и почти ненависть. Мне плевать. Не верится, что пару месяцев назад я дрожал, слушая голос этого человека в прихожей Мироновской квартиры.

– Видишь, к чему привело твое воспитание, – выплевывает он сквозь стиснутые зубы. Я чувствую, как напрягается моя мама. Еще не хватало стать свидетелями глупого, пошлого скандала бывших супругов.

– Да пошел ты, – отмахивается мать Антона.

Мне хочется заорать, чтобы они оба сваливали отсюда, чтобы не смели выяснять отношения на его могиле. Жаль, что у меня нет такого права.

Его мать поворачивает голову – медленно, с трудом, будто бы ворочает заржавевшим механизмом. Она смотрит на меня так пристально, словно хочет проникнуть под кожу. А потом подходит, становится передо мной. Мы с нею одного роста.

– Послушайте… – начинает моя мама, но я мягко сжимаю ее ладонь. Не нужно меня защищать.

– Я позже отправлю его вещи в приют. Ты приходи, если хочешь. Может, что-то возьмешь.

– Спасибо, – тихо произношу я. Моя благодарность искренняя. Я не уверен, что смогу, но приятно знать, что если все же решусь, то у меня будет такая возможность.

Его мама целует меня в лоб. Лицо ее так близко, и я впервые вижу, какой у нее цвет глаз. У меня дух перехватывает… Если смотреть только в ее глаза, можно поверить, можно представить… Я всхлипываю, прижимаю ладонь ко рту. Тебе нужно было умереть, Антон, чтобы я впервые заглянул в глаза твоей матери.

– Простите… – неразборчиво бормочу я. Я слышу, как рядом с отвращением сплевывает отец Антона. Он произносит под нос что-то ругательное, я не прислушиваюсь. Потом и вовсе уходит.

– Ничего, – произносит мама Антона. Она треплет меня по щеке, последний раз смотрит на могилу и тоже бредет по узким мощенным дорожкам, среди надгробий и разрушенных надежд.

– Я подожду тебя снаружи, – говорит мама спустя несколько минут, когда родителей Антона уже нет в пределах видимости.

Я остаюсь один. Я в черном костюме, который висит на мне, будто мешок.

– А Катька не пришла, – говорю я, опустившись на колени.

На твоей могиле, Антон, пока нет ни надгробия, ни фотографии. Только цветы – много-много цветов. Я боюсь, что когда-то приду и увижу здесь дату, увижу твое лицо. Какое они выберут фото? Ты будешь улыбаться? Или, наоборот, серьезно хмурить лоб? Как бы там ни было, на всех фотографиях тебе навеки семнадцать, и так не должно происходить.

Где-то там, неподалеку, похоронен мой папа. Вскоре здесь будет и моя могила. Я хотел бы попросить маму, чтобы вот здесь – рядом с тобой. Но не попрошу. Какая разница, где нас будут поедать черви? Не нужно этим давать повода, чтобы истязать нас и после смерти.

***

Идут недели, а я все еще жив. Состояние мое плохое, врачи только и ждут, когда же, когда… Я и сам жду. Жизнь в этом лекарственном мареве напоминает причудливую иллюзию, из которой в реальность я выбираюсь все реже. Мама забирает меня домой. Она начинает ходить в церковь и молиться за мою грешную душу. Смешная моя, родная мама… Неужто и правда ты находишь в этом утешение?

Когда через несколько дней я прихожу на кладбище, они там. Катя и этот уро-о-од, которого я проклинаю на веки вечные. Мне хочется сорваться с места, бежать, напрыгнуть на него, вцепиться ему в глотку и рвать зубами. Чтобы он сдох! Почему такие, как он, не подыхают! Почему судьба забирает только лучших? Я даже ускоряюсь, но сам себе напоминаю какого-то престарелого ковбоя с простреленной ногой – убогое, жалкое зрелище.

Катя видит меня первой и пугается. Она кладет ладонь Артему на плечо, что-то шепчет ему на ухо. Он хочет обернуться, я замечаю, но Катя удерживает его. Он так и остается ко мне спиной. Катя же подходит, становится напротив меня. Солнечный свет проникает сквозь листву, бросает на ее красивое лицо узорчатые тени.

– У него земля под ногами не горит? Как ты позволила, чтобы он явился сюда после всего?

– Кир, он уезжает. Он просто хотел попрощаться. Он ведь не думал, ты пойми… Я его не защищаю, просто…

Я перестаю ее слушать. Мне вдруг становится скучно. Катька всегда будет его сестрой, а кровь, как говорится, не водица… Она любила Антона, но ей страшно признать, что именно ее брат стал той искрой, которая разожгла пожар.

– Забери его отсюда, – прерываю я Катины путаные оправдания. Она замолкает, глядит на меня с такой мольбой. Ей хочется, чтобы я понял, чтобы не винил, чтобы смотрел на нее и не думал о ее брате. Но я знаю, что не смогу. И я целую ее в щеку, убираю прядь волос, упавшую на ее глаза, и произношу: – Прощай.

Катя сжимает губы в тонкую бескровную линию. Кивает. Она умница, все она понимает. В тот день их обоих я вижу в последний раз.

***

Еще через несколько дней ко мне приходит Слава Соколов. Он стоит на моем пороге – школьный задира, который когда-то носил мой рюкзак. Я признаю его право ненавидеть меня, но за что же он ненавидел Антона? Единственного, кто вступался за него в той далекой, полузабытой жизни.

– Я хотел… подумал… – бормочет он под нос. – Мне жаль, что так получилось.

Он вскидывает на меня лихорадочный, испуганный взгляд. Такой взгляд у него, когда его избивает отец, когда он жмется в угол, ревет и скулит «папа, не надо, не надо».

Мои губы сами собой складываются в улыбку. Или – в звериный оскал. И я бью его так сильно, как только могу. Из носа его течет кровь, губы трескаются. Он падает на колени, и я пинаю его ногой в бок и бью снова, и снова, и снова. Он мог бы сопротивляться, но не делает этого. В какой-то момент я дергаю его за волосы, и когда он поднимает лицо, мне на мгновение чудятся глаза Миронова. Он ведь тоже мог смотреть так, когда они его…

Я падаю на колени, стираю чужую кровь со своей руки. Слава хрипит рядом, сплевывает на пол, потом кое-как устраивается, прижавшись затылком к выкрашенной в болотный цвет стене.

– Полегчало? – спрашивает он.

– Да пошел ты, – вяло огрызаюсь я. Если бы мне только могло полегчать… Если бы я мог добраться до той швали, которая убила Антона. А так… Я мог бы забить до смерти Славу или Артема, но только что бы это изменило? Что вообще можно переменить в стране, если она гниет с головы? Сколько их таких, – Слав и Артемов – которые полны страха и ненависти к себе? Кому нужны эти легионы искалеченных жизней?

Слава достает из кармана пачку измятых сигарет. Протягивает мне, но я отрицательно качаю головой. Он пожимает плечами, закуривает, выдыхает сизый дым.

– Что ты собираешься делать дальше? – спрашивает он меня.

Хочется смеяться. Я сижу на заплеванном полу и знаю, что мне не хватит сил подняться. Жизнь моя, будто паутина – коснись ее пальцем, и она порвется.

– Не твое дело, – надтреснутым голосом отвечаю я.

– Я пойду в технарь наш, наверное, – зачем-то произносит он.

– Иди. Потом на завод, к бате, да? Будешь бухать с мужиками после смены, лупить своих детей и жену. Иди, Соколов, правда. Это тебе подходит, – я громко смеюсь. Смех эхом раскатывается по всему подъезду. Слава смотрит на меня угрюмо, почти обиженно.

– Что ты вообще знаешь обо мне?

– Знаю, что ты слабак. Что будешь обссыкаться перед своим отцом до старости и никогда не решишься послать его нахер. Так что ты себя лучше пожалей, не меня.

Я жду, что он ударит меня. Да что там – я хочу этого! Но Слава глядит куда-то поверх моего плеча, вновь делает затяжку, сплевывает розоватую от крови слюну. Я из последних сил поднимаюсь и ухожу в квартиру.

Через несколько недель мама мимоходом упоминает, что Славик уехал в областной центр и, кажется, даже поступил в какой-то университет. Я слабо улыбаюсь и думаю, что ты бы мною гордился, правда, Миронов?

========== Эпилог ==========

В день его рождения я не могу найти себе места. Сегодня воскресенье, мама уходит в церковь. После смерти Антона она там частый гость. Иногда я смотрю на нее и пугаюсь, потому что мне кажется, что она не совсем в себе. Но она больше не таскает меня по больницам и врачам, а смиренно ждет, когда меня не станет. Может, оно и к лучшему.

Ближе к полудню я все же решаюсь. Дорога к дому Антона занимает почти час. Светит жаркое солнце, пот стекает по моим вискам. Иногда на меня пялятся люди, какая-то женщина даже спрашивает, может ли чем-то мне помочь. Я отрицательно качаю головой и бреду дальше. Возле подъезда Антона я замираю. Мне вдруг кажется, что это плохая идея, что даже лекарства, туманящие мою память, не смогут уберечь меня от той боли, что ждет меня в стенах его дома. Всего лишь несколько месяцев назад он сбегал ко мне по этим ступеням, щурясь от весеннего солнца, бросал вороватый взгляд на окна и легко сжимал мою руку. Всего лишь касание, но сколько в нем было нежности и заботы.

Я все же поднимаюсь на нужный этаж. Не потому, что вдруг набрался решимости. У меня просто сил нет, чтобы идти домой.

Мне открывает его мать. Я жадно смотрю в ее глаза в надежде увидеть те же янтарные солнышки, которые я так любил в глазах Антона. Но с разочарованием понимаю, что они просто светло-карие, такие же, как у тысяч других людей. Неужто тогда, на кладбище, мне просто почудилось?

– Здравствуй, Кирилл, – спокойно произносит она и отступает в глубину коридора. – Проходи. Я рада, что ты заглянул.

– Да, я… Просто подумал… Сегодня же ему бы исполнилось…

Кажется, что ее лицо трескается на части, словно фарфоровая маска. На нем по очереди проступают эмоции, сменяют друг друга быстро, будто кадры фильма. Неужто она забыла, какой сегодня день, а я напомнил?

– Пойдешь к нему? Я все еще не избавилась от вещей, все так же, как было…

Его мать уходит в свою спальню, мягко прикрывает за собою дверь. В квартире тихо, лишь муха назойливо, противно жужжит. На тумбочке у двери толстый слой пыли, в углу стоят кроссовки Антона. Я кусаю губы, запрокидываю голову, невидящим взглядом уставившись в потолок. Боль нарастает, будто кто-то царапает рану ногтем, сдирает плоть слой за слоем.

В его спальне я слепну на несколько минут. Мне хочется выть, но я сижу на пороге, прижавшись спиной к закрытой двери и только бьюсь о нее затылком. Не знаю, сколько времени проходит, когда я все же добираюсь до его кровати. От его подушки больше ничем не пахнет. Но я могу представить этот запах так хорошо, так отчетливо. Хорошо, что я ничего не успею позабыть, что уйду, сохранив воспоминания.

Из тумбочки я достаю тетради – какие-то исписаны его мелким, убористым почерком, есть и пустые. Я перебираю их одну за другой, бережно листаю страницы. Между школьными тетрадками попадаются и другие – с рисунками, какими-то короткими записями. Это не дневники, просто цитаты из книг или фильмов, узоры, наброски. Одна тетрадь совсем старая, он сохранил ее из детства. На первой странице нарисован футбольный мяч – небрежный, кривобокий. На второй – детской рукой выведена цифра «восемь», и написано «с праздником, мама». Рисунок на следующей странице явно сделан спустя несколько лет – на странице изображен мрачный, зловещий ворон.

А потом там появляются и записи. Буквы пляшут, и я с трудом узнаю почерк Антона. Эти слова явно не предназначались для чужих глаз, они написаны на коленке в те моменты, когда держать в себе было невыносимо, а сказать было некому.

Отец сегодня ударил маму. Она сказала, что никогда его не любила, что он сломал ей жизнь.

Нужно пригласить Славку в гости на выходные.

Подрался с Краевым. Ненавижу его.

Я вздрагиваю, заметив свою фамилию. Не знаю, позволил ли бы Антон читать это, но теперь я уже не могу остановиться. Этих записей ведь совсем немного, промежуток между ними иногда составляет месяцы.

Хочу бросить футбол, но Краев будет нос задирать.

У отца другая женщина. Мама ночью плакала.

Кирилл попал в аварию, его папа умер. Я никогда не хотел ему зла.

Краев вернулся в школу!

Как же изменился Кирилл. Совсем не узнаю его. Хочется помочь ему, но боюсь, что он откажется.

Краев сегодня заснул на уроке. Правила для него не писаны.

Мама напилась, разбила голову в ванной и теперь в больнице. Все из-за отца.

Мы с Таней переспали. Так странно, вроде бы было хорошо, но я чувствую, что все это неправильно. Не то, чего я хочу.

У Кати есть брат. Мудила еще тот.

Мы с Артемом целовались. Боюсь смотреть ему в глаза.

Это не отношения, это что-то уродливое, уродливое, уродливое…

Есть у меня хоть капля гордости? Он спит с другими, но я все равно прощаю его. Что с тобой не так, Миронов?

Иногда кажется, что во всем мире до меня никому нет дела.

Потом идет череда пустых страниц. Я листаю их снова и снова, и только на предпоследней нахожу рисунок. Я ведь даже не знал, что Антон неплохо рисует.

Там изображен я, хотя, Господи, как же он мне польстил. Я здесь почти красивый. Может, где-то в другое время и в другой вселенной я и правда такой. Может, я был таким в глазах Миронова. Мне немного тоскливо, что он не написал обо мне ничего, что у меня нет возможности узнать, как это все выглядело его глазами. Но когда ему было писать? Он ведь все свое свободное время отдавал мне.

Я забираю с собой только эту тетрадь. Я прячу ее под подушку и ночами, просыпаясь от дурных снов, нащупываю ее там, глажу шероховатую поверхность, пока вновь не проваливаюсь в сон. Я сжимаю ее в руках, когда боль становится слишком невыносимой.

Из зеркала на меня смотрит мертвец, а в той тетради я живой. Там я счастлив, там меня любят, и я люблю. И пускай срок этой любви был так ничтожно мал, но для наших с Мироновым коротких жизней – это почти вечность.

***

В одну из августовских ночей мне снится хороший сон. Антон зовет меня, протягивает ко мне руку. Я протягиваю свою в ответ.