Текст книги "Вечность длиною в год (СИ)"

Автор книги: Mia_Levis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

В этих размышлениях проходит весь мой путь. Возле подъезда Антона решительность несколько утихает – а вдруг его нет дома? Или он просто не пустит меня на порог? И что вообще говорить ему? За неделю я рассмотрел десятки вариантов, но ни на одном из них так и не остановился… Я переминаюсь с ноги на ногу еще несколько минут, но потом из подъезда выходит какой-то мужчина, и я, пользуясь случаем, проскальзываю внутрь. Зря, что ли, тащился по такой погоде? Если я сейчас дам задний ход, струшу, то черт его знает, сколько мне понадобится времени, чтобы решиться вновь.

Я поднимаюсь по лестнице – медленно, но безостановочно приближаюсь к своей цели. По дороге мне не встречается ни единой живой души: неудивительно, кому захочется показывать нос на улицу в такую погоду? Разве что детям, которым все нипочем, но даже их метель загнала в квартиры.

Дверь долго никто не открывает. Я почти убеждаю себя, что Антона нет дома, но все же нажимаю на звонок еще один – последний – раз. Симбиоз разочарования и облегчения такой сильный, что у меня даже голова начинает кружиться; я как типичный трус осознаю, что рано или поздно этот разговор должен произойти, но испытываю постыдное наслаждение, что “казнь” откладывается на неопределенное время.

И тут дверь открывается… Я настолько ушел в себя, что даже не слышал скрежета ключа. Передо мной стоит мама Антона – если бы не ее недавние фотографии, которые я видел, вряд ли бы мне удалось ее узнать. Сейчас она коротко подстрижена и выкрашена в какой-то неопределенный цвет. Но, стоит отдать ей должное, она красивая и ухоженная, у нее есть на это время и деньги, не то, что у моей мамы.

– Здравствуйте, я… Кирилл… Не помните, наверное…

– Привет. Антон у себя, проходи, – коротко и ясно. Ей, видимо, глубоко плевать, Кирилл я там, Вася или Петя. Она в халате и домашних тапочках, наверное, я ей помешал, потому что она не ждет, пока я разденусь, а молча скрывается в ванной. Что мне остается делать? Я закрываю дверь и принимаюсь выпутываться из шарфа. Все это как-то неловко, неясно, кем вообще посчитала меня мама Антона. От этой мысли становится жарко и стыдно. Его родители ведь не приняли его ориентации? Или уже изменили мнение? Или просто делают вид, что ничего не замечают? Я мысленно отдергиваю себя, напоминая, что вновь наступаю на те же самые грабли – какая разница, что там обо мне подумает мать Антона? Она даже имени моего не хотела знать… Главное, чтобы самого Антона не подвести: мало ли это она сейчас такая равнодушная, а как только я ступлю за порог, закатит ему скандал? Хотя, это вряд ли. Она же не слепая, видит, какой я, а какой ее сын. Наверное, ни один здравомыслящий человек, знающий об ориентации Антона, даже в самых смелых фантазиях не представил бы, что он может испытывать что-то к такому, как я.

Успокоив себя этим и воровато засунув мокрые ботинки в угол, я продолжаю стоять посреди прихожей и ждать. Да, Светлана Константиновна (так, если я правильно помню, зовут маму Антона) велела “проходить”, но ведь она не предупредила о моем визите. Вдруг он занят? Или спит? Или – от этой мысли у меня бегут мурашки по коже – не один? Проходит еще несколько минут – четыре с половиной, если точнее, – и я решаюсь.

На мой стук никто не реагирует. Я пробую еще раз – громче, хотя за оглушительными ударами собственного сердца мне сложно различить еще какие-то звуки. И тогда я ме-е-едленно опускаю дверную ручку, ме-е-едленно тяну на себя дверь, ме-е-едленно делаю первый шаг. Представив, как выглядят мои манипуляции со стороны, я тихо фыркаю. Вот же, маньяк недоделанный!

В комнате я понимаю, что Антон не видел моего позора – и то хорошо! Он сидит за письменным столом, спиной ко мне и что-то стремительно печатает на ноутбуке. Приглядевшись, я замечаю, что он в наушниках – значит, мое появление станет для него сюрпризом. А вот приятным или не очень – это уже другой вопрос.

Я подкрадываюсь сзади, раздумывая, как бы так поделикатнее привлечь его внимание. А то еще нос сломает мне ненароком, вот это будет смеху… В итоге я решаю подойти сбоку и просто сесть в кресло, стоящее в поле видимости Антона. И пускай уж он сам решает, что делать дальше.

Я не смотрю на него прямо – не могу. Но боковым зрением все же отмечаю, что он меня заметил, а спустя секунду слышу, что и

печатать он перестал. В этой гнетущей, мучительной тишине проходит не меньше минуты: я смотрю в пол, ощущая, как меня попеременно бросает то в жар, то в холод. Сейчас мне хочется провалиться сквозь землю или вскочить и бежать, куда глаза глядят. Но первый вариант, увы, нереален, а второй – требует хоть какой-то силы, а у меня такое чувство, будто ноги превратились в желе.

Антон что-то кладет на стол – наушники, догадываюсь я. Вздыхает тяжело, словно ему тоже нужно время, чтобы собраться с мыслями и только после этого наконец-то произносит.

– Привет.

– Привет, – тихо отвечаю я.

– Мама тебе открыла?

– Да, она сказала, что можно зайти. Прости, что помешал.

– Не помешал, – ровно произносит Антон. – Чай будешь? На улице мороз сегодня.

– Я… да, – неуверенно соглашаюсь.

– Значит, посиди здесь. Сейчас принесу.

Я наконец-то поднимаю взгляд, но Антон уже у двери, я вижу только его спину. Он старательно делает вид, что ничего не произошло, но на каком-то интуитивном уровне я чувствую, что он обижен, и стена между нами стала только толще. Притвориться, что все нормально – очень заманчиво. Моя трусливая душонка чуть ли не дрожит от восторга – пронесло, не нужно ни извинений, ни объяснений! Антон вновь поступит как взрослый, затолкает свою обиду в самые глубокие уголки памяти – до “лучших” времен, пока я снова не оплошаю.

Но есть и та крошечная частичка меня, которая жаждет уважения и осознает, что получить его можно лишь поступая правильно и честно. С возвращением в мою жизнь Антона эта частичка все чаще поднимает свою голову. Наверное, мама права, и он хорошо влияет на меня.

Когда Антон приносит чай, я уже знаю, что буду делать. Молча беру чашку, с наслаждением грею все еще холодные ладони и вдыхаю ароматный пар.

– Печенье хочешь? – все тем же идеально вежливым и равнодушным тоном спрашивает Антон, подвигая ко мне тарелку.

Я отрицательно качаю головой, делаю маленький глоток, облизываю губы и произношу скороговоркой, чтобы не передумать:

– Я не считаю, что ты относишься ко мне, как к собаке. Я глупость тогда сказал, хотел, чтобы обидно тебе было. Как мне, понимаешь? Мне не нравится, что Катя знает правду. Я не держу зла на тебя за то, что ты рассказал, но мне сложно в ее обществе. Она такая… Ну, уверенная в себе, а ты с этой своей опекой, словно я ребенок. Не делай просто так, не при ней, понимаешь? Не провожай, не останавливай, если я ухожу, чтобы она не сравнивала своего брата и… меня. Это неправильно так. Я позвонить хотел, но… смелости не хватило.

Ах, как ладно все звучало у меня в голове! А на деле получается какой-то бред… Я жадно глотаю чай, горячая жидкость обжигает губы и язык. Шиплю сквозь зубы – отчаянно и сердито. Вот же придурок, все у меня через задницу!

– Горячий же, что ты делаешь? Не торопись, – этот укор в голосе – не обидный, мягкий какой-то – нравится мне гораздо больше равнодушия. – Я не держу на тебя зла, Кирилл. Просто не понимал, что делал не так. Теперь понимаю. Катя хорошая, и я не буду скрывать – мне кажется, тебе бы не помешало общаться еще с кем-то. Но если ты не хочешь, это твое право. Я учту твои слова.

– Спасибо.

Мне кажется, что с плеч падает каменная глыба – не иначе. Я наконец-то смело встречаю мироновский взгляд, улыбаюсь ему и тут он – зараза такая! – спрашивает:

– Так как я, по-твоему, отношусь к тебе?

Лукавые смешинки-солнышки в его глазах и сердят, и восхищают меня одновременно. Этот вопрос неловкий и опасный, будто зыбкая трясина – отвечу неправильно и потону.

– Как к другу? – я ненавижу себя за вопросительную интонацию. Будь это утверждение, разговор бы сошел на “нет”, а так…

– В том числе, – у Антона какой-то странный взгляд. Я не знаю ему названия, но по спине отчего-то бегут мурашки и кровь приливает к лицу. Я старательно убеждаю себя, что всему виной горячий чай.

К счастью, больше Антон не задает неудобных вопросов. Мы вместе делаем реферат: он диктует, а я набираю со скоростью черепахи. Потом ужинаем – вдвоем. О его матери я не решаюсь спрашивать и даже не знаю, в квартире ли она до сих пор. Мы много разговариваем о детстве, я рассказываю Антону о папе. И это для меня настолько лично, что даже живот от волнения сводит – отца я не обсуждаю ни с мамой, ни с Анной Аркадьевной. Иногда я выплакивал свою боль потери Мэри, но ни разу, ни с кем, после папиной смерти, я не вспоминал его с улыбкой. А с Антоном вспоминаю, потому что он наполнен жизнью, с ним хочется дышать и кажется таким естественным говорить о чем-то светлом.

На улице уже совсем темно, когда я ухожу. Антон опирается плечом о дверной косяк, задумчиво наблюдает, как я шнурую ботинки. Я жду. Вот-вот он предложит провести – это в лучшем случае. Или просто поставит перед фактом – в худшем. Я не знаю, как отреагирую. Наверное, со смирением. Главное, чтобы при посторонних он не относился ко мне так, а наедине – странно, стыдно, да! – но я готов терпеть.

– Позвони, когда придешь, – не знаю, что отражается на моем лице, но Антон хмыкает и произносит: – Что, Краев? Я опять что-то не так сделал? Ну, прости, сейчас здесь нет Кати, и у меня нет инструкций для этой ситуации. Я не хочу злить тебя, не хочу снова пережить такую неделю. Если хочешь, я проведу.

– Нет, конечно, – фыркаю я. – Я позвоню.

– Хорошо, – кивает Антон. – Я приду завтра под вечер?

– Как хочешь, – стараясь, чтобы голос звучал равнодушно, произношу я. – Мама будет рада.

– Значит, точно приду. До завтра.

– Пока.

Снег на улице уже не идет. Вечер морозный, ясный и тихий. На небе сверкают уже сотни звезд, освещая мне дорогу. Не хочется торопиться – я чувствую себя спокойным и счастливым и впервые за долгое время наслаждаюсь текущим мгновением. Антон занял важное место в моей искалеченной жизни – я больше не могу этого отрицать. И я благодарен ему за уступки, на которые он идет. Да, в идеале мне стоило бы не обращать внимания на чужое мнение, но пока я к этому не готов.

Я все же ускоряюсь – мама, наверное, уже волнуется, и Антон ждет звонка. Дома я набираю его номер, не успев даже снять куртки. Мама смотрит на меня как-то странно – что за день сегодня такой? – словно не узнает.

– Ужинать будешь? – тихо спрашивает она, когда я кладу трубку.

– Я у Антона ел, – виновато прикусываю я губу. – Ничего вредного, мам!

– Верю, – улыбается она. – Чая хотя бы выпьешь со мной?

– Конечно, – облегченно вздохнув, киваю я.

На кухне я стараюсь поддерживать разговор, но то и дело возвращаюсь мыслями в квартиру Антона. Маме приходится постоянно переспрашивать и после очередного моего ответа невпопад, она просто смеется – я так редко в последние годы слышу ее смех.

– Что? – недоуменно спрашиваю я, пытаясь понять, что же такого глупого сказал.

– Милый, если бы Антон был девушкой, я решила бы, что ты влюбился.

Я едва не проливаю на себя чай. Ох, мама, вот такого я точно не ожидал услышать! Мне так неловко, что даже спустя полчаса, уже в своей комнате, я все еще слышу эти слова в своей голове. Влюбился, влюбился, влюбился…

***

Утром я просыпаюсь со стояком. Для моего измученного организма это редкое состояние. В общем, ничего страшного не происходит – мне семнадцать, такие гормональные всплески случаются даже в моем состоянии. Я пытаюсь вспомнить свой сон, но в мыслях проносятся лишь какие-то разрозненные отрывки – чьи-то руки, чьи-то губы. Я воровато поглядываю на дверь, обхватываю член. Хватает нескольких движений – почти болезненных, и я заливаю свои пальцы и простынь. Вот же идиот! Еще не хватало, чтобы мама наткнулась на следы моего преступления. Побежит докладывать врачам – они ведь обязаны знать о любых переменах! Даже о том, что я подрочил впервые за два года. Подрочил на чьи-то губы, чьи-то руки, чей-то голос, на воспоминание об… Нет, нет, нет! Глупость какая в голову лезет! Это все от безделья, решаю я. Нужно просто занять себя чем-то.

Следуя принятому решению, всю первую половину дня я то читаю, то смотрю телевизор, то, уговорив маму, мою посуду, то тайно замачиваю грязную простынь. Но хватает меня ненадолго: после обеда мама уходит в магазин, и я вновь возвращаюсь к утреннему инциденту.

Мне снился Антон. Отрицание ничего не изменит – да, мне приснился Антон Миронов. И сон этот был… своеобразный. Я не психолог, я не разбираюсь во всех этих мудренных фрейдовских штучках, но даже мне ясно, что дело пахнет жареным. В итоге я просто ложусь на кровать, укладываю Мэри себе на живот и пытаюсь хоть как-то разобраться в сложившейся ситуации. Мне не нравятся парни – нет, категорически! Но, если уж откровенно, то и девушки мне по большому счету не нравятся – они красивые, мягкие такие, но сны мне с их участием не снятся.

Я болен и все эти романтические штучки прошли мимо меня – как, впрочем, и десятки других вещей, которые для здоровых людей совершенно обыденны. Я должен быть благоразумен, не забывать ни на одно мгновение, что я – это потенциальная опасность. И пусть даже в какой-то параллельной реальности я бы мог представить, – всего лишь представить! – что у меня есть любимый человек, это ни к чему бы не привело. Лишь растревожило рану, которая уже затянулась.

– Я схожу с ума, Мэри. Это все от одиночества, да? Будь на месте Антона какая-то девчонка, мне снилась бы она. Это не значит ничего, ведь правда? Нет, конечно, нет…

Мэри идеальный собеседник. Ведь молчание – знак согласия? А она молчит и не уличает меня в том, что ложь моя шита белыми нитками. Ведь я точно знаю, что то странное, горькое чувство, которое я испытываю (есть ли у него вообще название?), возникает не в знак благодарности. Такие как я не благодарят подобным образом. Так они проклинают и обрекают на страдания.

========== Глава 20 ==========

Комментарий к Глава 20

Вычитано слабо, прошу прощения. И спасибо большое вам, мои любимые читатели, за вашу поддержку. Это помогает не опускать руки.

28 ноября

– Мам, как ты? – я заглядываю в ее комнату, нарушая приказ “не волноваться”. Как же можно оставаться спокойным, если она заболела так сильно, что даже с работы ушла пораньше? Такого на моей памяти не было никогда: каждая копейка в нашем семейном бюджете была на вес золота, мама никогда не позволяла себе взять лишний выходной или, упаси Бог, отпуск. Болела, конечно, но даже тогда – с температурой и надрывным кашлем – она продолжала вкалывать, шутливо отмахиваясь от всех моих уговоров. Еще и умудрялась хлопотать по хозяйству – надевала медицинскую маску, обрабатывала руки каким-то антисептиком, загоняла меня в комнату, устраивая своеобразный карантин, а сама работала, не покладая рук. А сейчас…

– Все хорошо, Кирюша, – слабо улыбнувшись, отвечает мама. – Сегодня отлежусь, а завтра буду на ногах. Разогреешь себе ужин, ладно?

– Конечно. Давай я вызову врача? Пожалуйста, мам…

– Нет, сынок, зачем? Все хорошо, – вяло отмахивается мама. Глаза ее влажно блестят – от жара или чего-то другого, я не знаю. – Иди к себе, не дай Бог заразишься.

– Мам…

– Иди! – умоляюще просит она, и я покорно выхожу в коридор. Там я сажусь на пол и несколько раз ощутимо ударяюсь затылком о стену – я совершенно не знаю, что делать! Лекарств у нас в доме всегда более, чем достаточно, но можно ли в данном случае заниматься самолечением? Не лучше ли вызвать скорую и не рисковать зря? Хотя, если ее положат в больницу… Где брать деньги на счета и тот огромный перечень лекарств, в которых я нуждаюсь ежедневно? Впервые я настолько явственно понимаю, какова роль мамы в нашей маленькой семье: я просто паразитирую на ней, и если что-то случится с ней, то и я погибну автоматически. Мне страшно, словно земля уходит из-под ног.

В итоге я медленно поднимаюсь, пытаясь справиться с подкатывающей к горлу тошнотой, и бреду на кухню. От мыслей об ужине меня передергивает, поэтому я осторожно ставлю на плиту чайник. Нужно хотя бы чай заварить – не себе, маме.

За следующие несколько часов я еще несколько раз захожу к маме, но она постоянно прогоняет меня. Да, я понимаю, что если заболею, то это добавит ей проблем, но разве можно просто спрятаться в своей комнате и не волноваться? Часы показывают уже двенадцатый час, на улице снова валит мокрый снег – по режиму мне давно пора спать, но я вновь подкрадываюсь к маминой комнате, аккуратно открываю дверь, чтобы не потревожить ее. Все мои предосторожности оказываются лишними – мама спит, и на несколько секунд напряжение последних часов меня отпускает. Отпускает, чтобы вскоре сковать еще сильнее. У мамы такой жар, что я испуганно отдергиваю руку, как только прикасаюсь к ее лбу. Все мои надежды, что “к утру ей полегчает” в это мгновение превращаются в пыль.

– Что мне делать? – бормочу я себе под нос, растерянно осматриваясь кругом. Нет, Кира, никто не выскочит из угла и не решит эту твою проблему, даже не надейся.

Сначала я думаю обратиться к соседке, но замираю уже на лестничной клетке. Поздно, будить постороннего человека, разговаривать с ним, объяснять, почему я такой никчемный, что даже не могу решить вызывать мне скорую или нет – у меня не хватит выдержки пережить еще и это испытание. Я возвращаюсь в квартиру и звоню Антону. Мне так хочется, чтобы сейчас он был здесь, чтобы помог мне справиться с этой новой бедой, но если он не возьмет трубку после третьего гудка, я не буду больше его беспокоить. Пересилю себя, позову соседку…

– Кирилл? – я вздрагиваю, услышав голос Антона. Надо же, через два гудка взял.

– Извини, я не разбудил?

– Нет, что случилось?

– Я хотел попросить… посоветоваться, вернее… Мама заболела, температура высокая. Она говорит, чтобы я врача не вызывал, но… – я тяжело сглатываю, сжимаю губы. Браво, Краев, только разреветься не хватало!

– Я скоро буду у тебя.

– Антон, это совершенно не обязательно, – мои возражения слишком вялые, а оттого неестественные. Мне стыдно: если я хочу, чтобы он пришел, так нужно хотя бы иметь смелость признать это.

– Все будет хорошо, Кирилл, – мне бы его уверенность…

Антон сбрасывает вызов – ему сейчас не до моей бессвязной болтовни. Это ему придется решать проблемы посторонних ему людей, ему нужно срываться в паршивую погоду из дома. Мне остается сидеть, одновременно испытывая мучительные угрызения совести и почти невыносимое, болезненное облегчение. Компанию мне составляет Мэри – моя несчастная, одинокая в последние недели Мэри. Она хороша, чтобы впитывать мои слезы и чтобы вгрызаться в ее тряпичное тело, когда мое собственное, все еще живое, выкручивает от невыносимой боли. Но как же бесполезна она сейчас, когда нужно принимать решения и действовать. Она – символ моей слабости, а сегодня мне так нужно быть сильным.

Никогда еще время, кажется, не шло так медленно. Я прижимаю колени к груди и гипнотизирую стрелку старых часов. Проходит двадцать минут – самые долгие двадцать минут моей жизни! – когда раздается звонок в дверь. В ночной тишине спящей квартиры этот звук заставляет меня вздрогнуть, скинуть с себя сковавшее оцепенение. Я забываю надеть тапочки и не смотрю, кто пришел – разве есть варианты?

У Антона уставшее лицо: скоро конец семестра, я знаю, что он много времени уделяет учебе. Он входит в квартиру, молча стягивает ботинки, вешает куртку на крючок.

– Извини, что так поздно…

– Тш-ш-ш, помолчи, – Антон предостерегающе прижимает палец к губам. – Где мама?

– В комнате, – шепотом отвечаю я.

– Спит?

– Спала, – киваю и, пройдя по коридору, заглядываю в комнату. Мама бодрствует и, заметив меня, пытается улыбнуться. Как ребенку, страх которого нужно унять. – Ты проснулась?

– Да, закашлялась и проснулась. А ты почему еще не в постели, Кирюша?

– Я позвонил Антону, – игнорируя мамин вопрос, признаюсь я.

– Ох, зачем ты его тревожил посреди ночи, Кирилл? – мягкий упрек в мамином голосе едва не доводит меня до слез. Чувствовать себя беспомощным ничтожеством – больно. Сколько бы времени не прошло – все равно больно.

Я что-то говорю в ответ – оправдываюсь, но меня прерывает Антон. Он здоровается с мамой, улыбается – и только мне, кажется, видна тревога и усталость в его лице.

– Кирилл, приготовь чай, пожалуйста.

Вежливое “пожалуйста” не обманывает меня. Это не просьба, а команда, но разве не для того я позвонил Антону? Разве не желал, чтобы он взял ответственность на себя, потому что для моих плеч это слишком тяжелая ноша? Я послушно киваю и бреду на кухню. Наливаю воду в чайник, ставлю на плиту. Только спустя пять минут понимаю, что так и не включил конфорку. В голове совершенно пусто, мне хочется лечь просто здесь – на холодный, кафельный пол, заснуть и проснуться лишь тогда, когда все закончится. Мне нужна мама – моя опора, иначе я вскоре даже на ногах не смогу стоять. Но пока в стенах этой квартиры находится Антон, я все еще держусь – живу на каких-то скрытых, остаточных резервах.

– Я вызвал скорую, – тихо произносит Антон, входя в кухню. Он выключает чайник – наверное, тот кипит уже давно.

– Хорошо, – неестественная бодрость в моем голосе отвратительна. – Пойду переоденусь, вдруг придется в больницу ехать.

Наши с Антоном взгляды встречаются, я вижу, что он вот-вот примется убеждать меня остаться дома. Но слова так и не срываются с его языка: он только стискивает зубы и коротко, неохотно кивает. Мне хочется сказать ему “спасибо”. За то, что он не сомневался, а принял это решение. За то, что не упрекает меня ни в трусости, ни в слабости. За то, что позволяет ехать, хотя я всего лишь тяжелая обуза и нет от меня помощи ни ему, ни маме. Но слова благодарности так и остаются непроизнесенными; ком в горле мешает мне говорить, поэтому я быстро ухожу в комнату, оставив Антона готовить чай, который той ночью так никто и не пил.

***

Воспаление легких – таков диагноз, который ставят маме. Ее оставляют в больнице: нужно делать уколы, ставить капельницы. Домой мы добираемся на такси, за которое – конечно! – заплатил Антон. У меня нет сил возмущаться. Да даже если бы и были, что бы это изменило? У меня ветер в карманах гуляет, а дойти пешком я бы не смог. Даже путь от подъезда до квартиры становится для меня испытанием; Антон то и дело ловит меня за секунду до падения, а потом и вовсе крепко обхватывает за локоть. Только возле квартиры, бестолково шаря по карманам в поисках ключей, я осознаю, что такси уехало, а Антон остался со мной.

– Ты домой утром поедешь?

– Угу, – кивает Антон, забирая из моих неловких, озябших пальцев ключи. Я не обижаюсь – с моей скоростью мы еще час простоим на лестничной клетке.

Пока Антон в ванной, я вхожу в мамину комнату. Нужно собрать вещи, отвезти их утром, а еще впервые полазить в наших скромных сбережениях, потому что я даже не догадываюсь, сколько понадобится денег… Доктор велел не волноваться, и Антон всю дорогу домой твердил, что через недельку-другую мама вернется домой. Ему – давно уже самостоятельному – не понять, как страшно мне оставаться в одиночестве.

На тумбочке стоит две фотографии в дешевых рамках. На первой – мне лет семь, лицо испачкано тортом, родители крепко обнимают меня. Люди на этом изображении для меня словно чужие: слишком радостные, слишком живые… Разве хоть что-то объединяет меня с этим счастливым ребенком? На второй фотографии мне четырнадцать. Я болен, бледен и ужасно недоволен необходимостью позировать. Помнится, маме пришлось потратить немало нервов прежде, чем я хотя бы перестал хмуриться. А сколько раз потом я отказывал ей в этой маленькой просьбе? Неужто мне сложно было уступить?

На изображение падают крупные капли. Я не сразу понимаю, что это мои собственные слезы. Я пытаюсь вытереть их – Антон в квартире, а я не хочу, не хочу реветь при нем! Но чем энергичнее я тру, тем сильнее, кажется, льются эти проклятые слезы.

Я чувствую себя совершенно обессиленным и напуганным. Вот в такие моменты и приходит осознание, какой неблагодарной сволочью я был. Почему я так редко благодарил маму? Почему относился к ее заботе, как к должному, и совсем ничего не давал взамен?

– Кира… – в голосе Антона жалость; уж кому, как не мне знать эти вкрадчивые интонации? Я дергаюсь, оборачиваюсь к стене и, как идиот какой-то, притворяюсь, будто вытираю пыль с прикроватной тумбочки рукавом свитера. Нет, разве не прекрасное занятие в четвертом часу ночи?

– Я сейчас, минутку, ты на кухню иди.

Конечно, так он и послушался! Антона не проведешь так просто. Я слышу, что он закрывает дверь, но этот звук не обманывает меня: Миронов в комнате, я чувствую тяжелый взгляд на затылке, а вскоре различаю его осторожные шаги. Он подходит совсем близко, можно ощутить его дыхание.

– Кирилл, ну, что ты? С ней все будет хорошо, ты же слышал, что говорил врач.

– Да, я знаю… Все нормально, – я все-таки нахожу в себе силы обернуться. В приглушенном свете ночника мне не разобрать выражения Мироновских глаз, но стоять вот так, вплотную, – стыдно. Если бы было светло, он бы заметил, как покраснело мое лицо и, возможно, спросил бы, почему я смущаюсь. Но он не замечает, нет. Если бы заметил, то не стал бы обнимать меня, пожалел, а он обнимает – крепко прижимает к себе, проводит ладонью по спине. Его дыхание обжигает мне висок, от него все еще пахнет морозным воздухом и привычными цитрусами. Я не обнимаю Антона в ответ. Не потому, что не хочу – только Бог знает, как велико сейчас это желание! – а потому, что не могу дать зародиться глупой надежде. В моей душе – в первую очередь.

Когда Антон отходит на шаг, я чувствую острый, болезненный укол сожаления. Все эти предрассудки для здоровых и счастливых людей, а мне просто необходима любовь и поддержка. И нет в этом никакого двойного дна.

“Поэтому ты стесняешься обнять его в ответ, да, Краев?” – ехидно шепчет внутренний голос. Я сердито отмахиваюсь от этих мыслей – сейчас не время думать о таких вещах. Не тогда, когда мама лежит в больнице.

– Пора спать, Кирилл. Ты обязан беречь себя, хотя бы ради спокойствия Дарьи Степановны, – тихо говорит Антон. Он бросает взгляд на фото – то, счастливое, – улыбается. Вот сейчас он обратит внимание на второе…

– Да, пора спать, – произношу я и суетливо выключаю свет.

Только в своей собственной спальне, при взгляде на кровать, я осознаю всю пугающую реальность ситуации. Мы с Антоном уже спали вместе, но сейчас мне кажется, что с тех пор минула целая жизнь. Тогда он был одноклассником, чуть больше, чем знакомым, чуть меньше, чем другом – и мое смущение было абсолютно иным. А теперь он тот, кто признавался мне в любви, тот, кто снился мне, – и от мысли, что мы сейчас окажемся вместе в кровати, меня бросает в дрожь.

Я могу постелить ему на диване, но это выглядит такой трусостью. Да не девчонка же я какая-то, в конце концов, чтобы краснеть и нервно прикусывать губы! Я не хочу обижать Антона неверием из-за того, что сам запутался и не понимаю собственных желаний.

– Чего ждешь? Я с краю лягу, – получается преувеличенно грубо, но Антон не обижается. Он бросает на меня короткий, изучающий взгляд, потом хмыкает и стягивает свитер. Я уже готов возмутиться, потребовать, чтобы он, мать его, не вздумал раздеваться, но он только стягивает носки, скромно ложится на самом краю и засыпает раньше, чем я успеваю открыть рот.

Часы показывают без десяти четыре. Мне очень хочется спать, в глаза будто насыпали песка, но заснуть под Мироновским боком мне удается далеко не сразу. Свет погашен, я не могу видеть лица Антона, но зато слышу его дыхание, ощущаю тепло, исходящее от его тела. Мы не касаемся друг друга – в наших отношениях появилась эта грань. Антон наверняка боится обидеть меня, а я… Я боюсь самого себя.

***

Просыпаюсь я с Мэри, голова которой торчит из-под подушки. Да уж, вчера мне было явно не до того, чтобы укладывать ее аккуратно.

– Прости, – тяжело вздохнув, шепчу я ей. Интересно, Антон заметил, что с нами еще и кукла спала? Даже если заметил, вряд ли удивился: с этой моей странностью он смирился давно.

Я лениво поворачиваюсь на бок, смотрю на часы. Девять утра. Да уж, спал я маловато, в голове будто скопился вязкий туман, мешая соображать. Но в остальном я вполне неплохо себя чувствую, и это замечательно, потому что Антон прав: сейчас мне ни в коем случае нельзя заболеть, нужно держаться.

Я все же позволяю себе поваляться еще несколько минут, одновременно составляя приблизительный план на сегодняшний день. Собрать вещи, поехать к маме… Интересно, что можно ей купить? Надо бы, наверное, у врача спросить, а еще на работу ей позвонить, предупредить…

Из коридора разносится какой-то шорох, и через мгновение в комнате появляется Антон. Волосы торчат во все стороны, футболка измята, в руках столовая ложка – картина маслом прямо!

– Я приготовил завтрак и уже позвонил твоей маме. Она чувствует себя лучше, просила тебя не волноваться и быть умницей. Нужно будет зайти в магазин потом, а еще ко мне забежать, я возьму хоть какие-то шмотки. Эй, ты чего смеешься?

Я и правда не могу удержаться от хохота. Какие планы, о чем я? Все уже запланировано, а мне остается только расслабиться и получать удовольствие, как в той пошлой шутке.

– Нет, ничего, – наконец-то получается произнести. – Я уже встаю. Ой, слушай, а как же школа?

– Ничего, прогуляю денек-другой, – беспечно пожимает плечами Антон. – Потом наверстаю.

– А если Ивановна родителям позвонит?

– Им сейчас не до меня, – отмахивается Антон.

– Почему? – я стараюсь, чтобы вопрос прозвучал как праздное любопытство, но не очень-то выходит. Мне ведь не все равно.

– Разводятся.

Пока я, со скоростью черепахи, соображаю, что сказать, Антон успевает выйти из комнаты. С одной стороны я чувствую себя неблагодарным ублюдком, ведь заботливый Миронов на моем месте никогда бы не промолчал, тупо хлопая глазами. А с другой – я не знаю, нужна ли ему поддержка вообще и моя в частности. Он так редко говорит о семье, так мало мне известно об атмосфере в их доме. Но внутри все же паршиво, будто кошки поскребли да еще и нагадили впридачу – нельзя было молчать! А сейчас момент упущен: я снова беру, совсем ничего не давая взамен.

За завтраком мы перекидываемся всего лишь несколькими фразами. Мне все еще неловко, а Антон что-то сосредоточенно пишет, то прикусывая кончик ручки, то делая глоток травяного чая. Морщится… Конечно, мне ли не знать, какая эта бурда противная на вкус.

– Я составил список, зайдем потом в магазин, – поясняет Антон, заметив мой любопытный взгляд. Я киваю, сам же думаю, что денег, оставшихся от маминой зарплаты, вряд ли хватит.