Текст книги "Вечность длиною в год (СИ)"

Автор книги: Mia_Levis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

– Кирилл, как начало нового учебного года?

“Хреново”, – мысль зарождается и мгновенно гаснет, так и не озвученная. Если мне назначат очередной курс антидепрессантов, я просто не переживу. Под их воздействием я напоминаю овощ, единственной целью которого остается считать фиолетовые розочки на обоях в собственной комнате.

– Хорошо, – пожимаю плечами и снова перевожу взгляд за окно. Дождь идет, барабаня по стеклу. Меня неумолимо клонит в сон: возможно, я просто отвык от школьных нагрузок за каникулы, а может, это из-за стандартных вопросов моего психолога. Интересно, она понимает, что я лгу? Хотя какое ей дело. Она спрашивает – я отвечаю. Все счастливы.

– Устаешь?

– Как всегда, – она поправляет указательным пальцем очки на переносице и отводит взгляд. Интересно, часто ли она просит Бога, чтобы я уже сдох поскорее? Я явно не “сахарный” пациент.

– Отношения с одноклассниками складываются?

– Как всегда, – я устал. Хочу домой. И почему она сегодня так долго держит меня? Последний раз такое было четыре месяца назад. В тот день пришли очередные анализы и “честь” сообщить “приятную” новость выпала именно Анне Аркадьевне, как специалисту по душевным терзаниям. Я помню, как неумело она пыталась говорить медицинскими терминами, поясняя, что вирус чрезмерно активировался в последнее время, разрушая критическое количество Т-лимфоцитов. Это значило, что болезнь перешла в последнюю стадию. СПИД. Я как-то рассеянно осознавал тогда, что передо мной больше не маячит иллюзорная перспектива прожить еще лет “этак двадцать”, как меня уверяли доктора. В тот день меня поставили в начало туннеля, к концу которого я приближался день изо дня. Что же могло произойти сегодня?

– То есть ты, как обычно, ни с кем не общаешься? – вопрос отрывает от размышлений и заставляет нервно сглотнуть. Ненавижу, когда приходится вдаваться в подробности.

– Нет. Они мне неинтересны. Я неинтересен им. Очень удачное стечение обстоятельств.

– Кирилл, а что это за кукла у тебя? – Анна Аркадьевна переводит взгляд на Мэри. Честно говоря, я хотел сделать ее с кровавыми потеками по всему телу и паклей черных волос, как у девочки из фильма “Звонок”, но получилась у меня обычная тряпичная кукла. Чем-то она напоминает игрушки крестьянских детей во времена царской России: стянутое нитками своеобразное тело из черной почему-то ткани и одетые на все это безобразие такие же черные лоскуты, имитирующие платье.

– Просто кукла, – не скажу же я, что именно это самодельное недоразумение заменяет мне общение со сверстниками? Мне сразу же припишут почетный диагноз “шизофрения” и отправят доживать в психбольницу.

– Ясно. Ладно, Кирилл, я вижу, ты устал. На сегодня закончим. Помни, ты можешь звонить мне в любое время, – Анна Аркадьевна растягивает губы в неестественной улыбке и указывает рукой на дверь. Дважды мне повторять не приходится.

***

Часы показывают восемь вечера, хотя мой организм упорно убеждает меня, что уже глубокая ночь. Веки наливаются свинцом, хоть спички вставляй, но я упорно пытаюсь дописать это треклятое сочинение по русскому языку. Тема “как я провел свои летние каникулы?” всегда становится для меня экзаменом на творческий потенциал, ведь сколько умений приходится вложить, чтобы описать поездки на море и прекрасные достопримечательности городов, в которых я никогда не был. На море я, увы, тоже не был. Поэтому оно у меня всегда синее и соленое, соленое и синее. Сложно подбирать эпитеты относительно того, о чем не имеешь представления.

По сути, школа мне не нужна. Пять лет назад, когда диагноз ВИЧ подтвердился, мама все же настояла на продолжении моего обучения. Тогда она была еще энергичной и волевой, верила, что я доживу если не до старости, то хотя бы до глубокой зрелости. Знаю, что оставлять меня в школе не особо хотели, но благо законодательство обязует давать возможность таким, как я, существовать в социуме. Исходя из тех же законов, о том, что я неизлечимо болен, знали только директор и школьная медсестра, которые не имели права посвящать в подробности моего состояния никого, даже учителей. Это сейчас уже все фантазии рассеялись, растаяли, как сладкие кристаллики сахара в теплой воде. Мама больше не обманывала себя, не замазывала синяки под глазами тональным кремом и не красила волосы, в которых с каждым днем становилось все больше серебряных прядей. Меня, правда, еще пыталась обнадежить, но все слова были горькими, как полынь. Обман всегда горький.

– Кирюша, лекарство и спать, – она всегда входит без стука. Какой смысл, если в любой момент я могу потерять сознание или скрючиться на полу в собственной блевотине?

– Мама, еще десять минут. Мне сочинение нужно дописать.

– Ох, зачем оно тебе надо? Все равно тройку поставят, – мама старается, чтобы это прозвучало шутливо. Получается обидно. Я действительно не ловлю звезд в учебе, но ведь стараюсь. Правда, зачем? Иногда я напоминаю себе белку: тоже бегаю по кругу без какого-либо смысла.

– Мам…

– Кирюша, ты что, забыл о режиме? Давай, дорогой, лекарство и в постель, – сейчас у нее глаза пустые. Иногда мне кажется, что я еще увижу ее безумной. Сколько человек может держать удар? Сколько может терять, пока не лишится рассудка и смысла жить? Я не знаю.

– Хорошо, мама. Как скажешь.

Я быстро глотаю разноцветные таблетки и, закрыв тетрадь, ложусь в постель. Мама целует меня в лоб. У нее холодные губы. Или просто у меня жар.

– Спи, дорогой. Я люблю тебя.

– Я тоже люблю тебя, – это наша традиция. Если я умру во сне, последнее, что мы сказали друг другу, будет именно признание в любви. Пафосно, черт подери, но ей так будет проще.

***

Утро начинается стандартно: я стою на коленях, сжимая пальцы на белом фаянсе унитаза, и сплевываю слюну всякий раз, когда меня скручивает рвотный позыв. К счастью, желудок пуст, но это пока. В последнее время меня тошнит постоянно, за лето я похудел еще на пять килограмм. Первого сентября я слышал, как одноклассники шушукались за моей спиной. Некоторые утверждали, что у меня анорексия, потом Славик Соколов предположил, что это, наверное, глисты, и громко заржал. Обидно не было. Тогда у меня адски болела голова, и все усилия были направлены на то, чтобы не сорваться на визг фальцетом, в ожидании действия обезболивающего.

Я весь покрылся холодным потом, но наконец-то становится легче, и я, держаcь за бортик ванной, медленно встаю на ноги. Чищу зубы, умываюсь теплой водой, укладываю учебники и бережно помещаю в рюкзак Мэри.

Спустя полчаса, сжевав завтрак, в основном состоящий из биологических добавок и комплекса витаминов, я наконец-то направляюсь в школу, которая, благо, находится в пяти минутах ходьбы от дома. Знаю, что мама провожает меня грустным взглядом из окна кухни. Она, наверное, считает, что мне лучше оставаться дома. На самом деле нет места, где мне хорошо. Смерть в любом случае дышит мне в затылок и оставляет когтями кровавые борозды на моих плечах.

========== Часть 2 ==========

Сентябрь, 04

Первый урок проходит удивительно спокойно, хотя это, конечно, вызвано не проснувшейся сознательностью или тягой к знаниям моих одноклассников, а самостоятельной работой, устроенной нам учительницей физики. Проверка на то, помним ли мы что-либо из программы прошлого года, оказывается предсказуемой, но материал, конечно, никто не повторял, поэтому кто-то пытается списывать, тыкая в экран смартфона и возлагая надежды на всезнающий интернет, кто-то просто определяет ответы в тестах считалочкой. К последней категории отношусь и я, аккуратными кружочками обводя букву ответа, даже не читая вопрос. Как бы я ни пытался, отличить формулу второго закона Ньютона от формулы Джоуля-Ленца у меня не выходит, как будто передо мной абракадабра японских иероглифов. Решать самое сложное задание – задачу – я даже не думаю, отложив листок и уставившись в окно. Листья каштана, растущего напротив, еще ярко-зеленые, и в голове привычно ворочается предательская мысль, что, возможно, я уже не увижу, как они пожелтеют и опадут на землю. Врачи больше не дают никаких сроков: в любое мгновение в мой организм может проникнуть даже самый безобидный вирус, но иммунная система уже не в силах справиться и с малейшей угрозой. Любая простуда грозит перерасти в пневмонию, а малейшая царапина – вызвать сильнейшее кровотечение. По сути, мне необходима изоляция и полнейший покой, но я пока не готов к этому. Это как закопать себя заживо, просто гроб немного больше.

За своими раздумьями я и не замечаю, как прозвенел звонок и одноклассники шумной стайкой двинулись к выходу. Я привычно задерживаюсь, медленно складывая вещи в рюкзак и поглаживая Мэри по прохладной ткани ее “платья”. Спустя минуту выходят все, кроме Антона Миронова. Он стоит возле своей парты, нетерпеливо постукивая костяшками пальцев по полированной поверхности. Возле уха он держит мобильный, и, видимо, на другом конце провода трубку брать не спешат, потому что он чертыхается и, сбросив вызов, резко всовывает телефон в задний карман джинсов. Потом, словно очнувшись и осознав, что он не один, переводит взгляд на меня. Глаза у него светло-карие, с янтарными солнышками. Такие теплые и всегда серьезные. Он сканирует меня задумчивым взглядом короткое мгновение, а после закидывает рюкзак на плечо и выходит. Я тяжело вздыхаю, достаю бутылку минеральной воды без газа и таблетки, которые мне обязательно необходимо принимать, если я, конечно, не хочу получить болевой шок.

С Антоном мы когда-то соперничали за лидерство в школьной футбольной команде. Друзьями не были, но общались вполне сносно на почве любви к спорту. Господи, как же давно это было… Во времена, когда я так по-детски верил в сказку, ничего не знал о боли и смерти и был полон планов и абсолютно несбыточных надежд.

А потом произошла авария, которая унесла жизнь моего отца. Мне тогда еще и одиннадцати не было. У меня была рваная рана брюшной полости, пришлось делать операцию и, конечно же, переливать кровь. Именно то переливание до сих пор считается причиной моего инфицирования. По статистике, подобные несчастные случаи происходят крайне редко, поэтому мне вдвойне обидно, что именно я попал в эту когорту “везунчиков”.

Я помню, как плакал, когда мне сообщили о смерти папы, и говорил, что тоже хочу умереть. Я все звал и звал Смерть, и она пришла, обняла меня стальными тисками, поцеловала в висок и пообещала, что мне недолго ждать. Мое тело уже тогда гнило, прокаженное смертельной заразой, часы, отсчитывающие отведенное мне время, тикали громко и оглушительно. А я не слышал, я плескался в болоте обиды на судьбу и весь мир, холил и лелеял свою боль от потери. Сейчас я знаю, что должен был жить, так бы хотел папа. Хотел бы, чтобы тот срок, который у меня был до вынесения мне диагноза-приговора, я был счастлив.

Я тяжело вздыхаю и быстро поднимаюсь из-за парты. Что теперь сожалеть? Слишком поздно. Теперь моя цель одна – сохранить рассудок до самой смерти. Я так боюсь превратиться в амебу, которая ходит под себя и питается биологическими растворами, вводимыми внутривенно. Я хочу попрощаться с мамой и понимать, что со мной происходит. Я ведь так мало прошу.

Вообще-то мне совершенно не обязательно посещать урок физкультуры, который значится у нас вторым в расписании. Но я все равно всегда надеваю спортивную форму и просто сижу на лавочке, наблюдая за одноклассниками. Наверное, у меня склонность к мазохизму, ведь иначе не назовешь мое стремление наблюдать за занятиями спортом, которые когда-то я так любил. Сейчас любая физическая активность вызывает у меня безумный скачок артериального давления и носовое кровотечение, поэтому остается только смотреть.

В спортзал я вхожу уже через пятнадцать минут после начала урока. Учитель никогда не обращает внимания, есть я или нет, освобожденные от нормативов его не волнуют. Я аккуратно присаживаюсь на лавочку у стены, наблюдая за игрой в баскетбол. Большинство наших ребят просто тщедушные задохлики, привыкшие проводить время за компьютерными играми и тайным просмотром порно, поэтому сейчас бегают, как сонные мухи, путаясь в собственных ногах. Лишь несколько играют более-менее неплохо, оживляя общую мрачную атмосферу.

Через какое-то время я ловлю себя на мысли, что наблюдаю лишь за Антоном. И здесь он лучший. Наверное, у него комплекс отличника. Как иначе объяснить его стремление быть везде первым: в спорте, учебе, общественной жизни школы, внутри “классного” коллектива? Хотя, справедливости ради, стоит признать, что Антону все дается без очевидного напряжения, он, наверное, родился вот таким вот идеальным. Может, я даже завидую. Когда-то он добьется успеха, но в то время я буду уже лежать под землей, и гнилые ошметки мяса на белых костях – все, что от меня останется.

Я не замечаю, кто именно кинул мяч, только ощущаю, как он впечатывается мне в голову, прогоняя все мысли, как назойливых мух. И для здорового человека это было бы болезненно, у меня же весь воздух вылетает из легких, перед глазами начинает плясать алое марево и во рту чувствуется металлический привкус крови.

– Ха, Краев, у тебя голова совсем пустая, наверное. Слышишь, какое эхо-о-о, – я различаю издевательское замечание Славика, слышу смех наших девчонок, но не вижу абсолютно ничего. Интересно, у меня глаза сейчас в крови или я просто ослеп? Как-то отдаленно понимаю, что подобный ушиб может привести вплоть до кровоизлияния в мозг. Плакать хочется. Я не хочу умирать. Не сегодня.

Медленно встаю, опираясь на стену, и на ватных ногах, чисто интуитивно двигаюсь к выходу. Благо с физкультуры я имею право уходить когда вздумается. За спиной звучит смех и свист, а мне хочется спросить их, не будет ли мучить совесть, если последним, что они произнесли в мой адрес, окажутся издевки? Хотя что за глупость… Никому нет дела, жив я или нет.

***

Я сижу на ступеньках, ведущих на чердак. Впереди красуется дверь подсобки, где хранится старая мебель. Красной краской на ней нарисована пентаграмма – довольно старое художество кого-то из учеников. Здесь иногда курят или прогуливают зимой, когда слишком холодно прятаться за школой. Сейчас здесь никого нет, третий урок давно начался, но я только недавно более-менее пришел в норму, поэтому идти на занятия не собираюсь.

– Знаешь, Мэри, я иногда так хочу признаться им. Встать на парту и заорать, что у меня СПИД и что каждому из них я могу испоганить жизнь. Я хочу, чтобы они боялись. Я хочу, чтобы было больно не только мне. Почему только мне? – Кукла, конечно, не отвечает мне. Зато впитывает мои слезы, которые часто-часто падают на ткань. Я, естественно, никогда и никому не причиню вреда. Может, это глупо, но я хочу сохранить душу чистой.

В какой-то момент мне кажется, что я слышу крадущиеся шаги на нижнем пролете лестницы, но, выглянув сквозь решетку перил, я убеждаюсь, что там никого нет. Послышалось…

***

– Кирюша, ты принял лекарство?

– Да, мама.

– Ужинал?

– Да, мама, – произношу уже тихо, потому что она наконец-то входит в комнату. Я лежу на кровати и смотрю в потолок. Огромный кровоподтек на лбу, к счастью, удалось прикрыть длинной челкой. Может, пронесет и она не заметит. Истерику я сейчас не переживу.

– Может, телевизор посмотришь, дорогой? Я купила диск с какой-то комедией новой. Говорят, смешная, – мама вымученно улыбается и гладит меня по руке. Она никогда не покупает драмы или ужасы, потому что я могу расстроиться или испугаться, а это, в свою очередь, негативно скажется на здоровье. Поэтому я смотрю либо мультфильмы, либо тупые американские комедии, где персонажи имитируют кроликов и трахаются, перемежая данный процесс плоскими шутками.

– Нет, мама, я… уроки еще не сделал. Давай завтра, хорошо? Как раз пятница будет, – я улыбаюсь, она тоже. Две куклы, которые напрягают мимические мышцы в попытке обмануть друг друга, убедив, что завтра обязательно наступит.

– Как скажешь, Кирюша. Позовешь, если что, – я киваю и возобновляю созерцание потолка. Мыслей нет. Просто пустота и невесомость. Я, наверное, напоминаю сейчас свою Мэри – оболочка без содержания.

Ожидание – это страшно. Если бы мне кто-то сказал дату и время, когда все закончится, то, наверное, было бы проще. А так всякая, даже самая легкая боль заставляет тело неметь от страха и покрываться холодным потом.

Уже сквозь дрему я чувствую, как меня накрывают одеялом. Мама шепчет свое стандартное “я тебя люблю”, а у меня нет сил ответить. Остается только надеяться, что я еще успею это произнести.

========== Часть 3 ==========

Сентябрь, 05

– Папа, смотри! У меня получается! – шестилетний мальчик старательно набивает мяч, сосредоточенно хмурясь и иногда расплываясь в счастливой улыбке. Я с трудом узнаю в этом ребенке себя: у него звонкий голос и ярко-синие глаза. А я тусклый всегда уже так давно, что и не помню, каково это быть полным энергии.

– Да, Кирюша, конечно, получается. Ты у меня будешь известным футболистом, – отец смеется и подхватывает сына на руки.

– Папа! – мальчик громко хохочет, пытаясь вырваться, но спустя секунду уже крепко обнимает отца за шею.

Небо, минуту назад бывшее голубым, затягивается серыми тучами почти мгновенно. Пейзаж вокруг меняется. Школьный стадион…

– Кира, будешь играть? – Антон перебрасывает футбольный мяч из одной руки в другую. Смотрит своими серьезными и всепонимающими глазами из-под длинной челки, а мне хочется, чтобы он отцепился от меня. Полгода нет папы. Полгода нет мечты.

– Нет, – отворачиваюсь, не хочу, чтобы кто-то лез мне в душу.

– Как знаешь, – Антон пожимает плечами и уходит. Я остаюсь в одиночестве, иногда украдкой наблюдая за игрой. Конечно, я еще вернусь к футболу, но только позже, когда рана на сердце хотя бы чуточку зарубцуется. Мне ведь только одиннадцать, а жизнь такая длинная.

Перед глазами сверкают белые фосфоресцирующие пятна, вокруг разносятся чьи-то голоса. Они зовут меня по имени, и я пытаюсь пробраться сквозь этот белый, сияющий туман.

Когда наконец-то удается сфокусировать взгляд, понимаю, что это больничная палата. Здесь мне двенадцать, мама держит меня за руку и задумчиво смотрит в окно, где медленно кружатся снежные хлопья.

– Мам? – она вздрагивает, смахивает кончиками пальцев слезы. Улыбается. Сколько же муки в этой улыбке, какое невероятное усилие приходится ей приложить тогда, чтобы не взвыть, как раненый зверь.

– Кирюша, ты меня напугал. Мальчик мой, как же ты меня напугал, – она всхлипывает и подносит мою ладонь к лицу. Целует запястье. Мне хочется вырваться, я ведь не маленький уже, а мамины поцелуи это для малышей!

– Мам, что ты? Я ведь живой и умирать не собираюсь! Честное слово, – мама опускает голову, утыкаясь лбом в кровать, только плечи дрожат, сотрясаемые рыданиями. – Мам? Ты меня пугаешь! Мамочка… – я и сам плачу. Чувствую, как в палате растекается чувство обреченности: давит на грудь, вдыхать сложно. И я хватаю воздух открытым ртом, пытаюсь сбросить с себя оковы этого такого холодного и скользкого ужаса. Не выходит, я проваливаюсь в темноту.

***

Я просыпаюсь резко. Кажется, мгновение назад я еще видел больничную палату, а вот уже лежу в своей комнате, смотря на черную поверхность потолка. Начинает душить приступ кашля, поэтому я быстро переворачиваюсь на бок. Мне с моей хронической гнойной инфекцией легких вообще не стоит спать на спине. Я постоянно кашляю, не хватало еще подавиться собственной мокротой.

Знаю, что сон не придет еще несколько часов, раз уж я проснулся. Провожу языком по пересохшим губам. Почему-то очень жарко, наверное, температура. Знаю, что мама разозлится, если узнает, что я не разбудил ее, но меня бросает в дрожь, как только представляю суету, которую она разведет вокруг меня. Нет, пусть спит. Если станет хуже – скажу.

Тянусь к тумбочке и кладу Мэри рядом с собой. На белой подушке она кажется просто черной кляксой – бессмысленной и уродливой. Наверное, мне стоит стыдиться странной привычки носить куклу везде с собой и разговаривать. Но она помогает мне значительно лучше, чем сеансы у психолога. Она не спрашивает, а лишь слушает то, что я хочу рассказать. Помню, как шил ей “наряд”, измазывая черную ткань алыми каплями крови из случайно проколотых пальцев. Кровь впитывалась, навеки застывая ядом в моей Мэри. Наверное, она как я – странная, страшная, чужая.

Честно говоря, я и сам не помню, когда отношение в школе ко мне изменилось. Я был счастливым ребенком: спортивным, вполне удовлетворительным в учебе, веселым товарищем, любящим и любимым сыном. Одноклассники тянулись ко мне, а я, окрыленный успехом, раздаривал крохи своего внимания всем, но настоящих друзей не заводил. Зачем? Дружба – это всегда ограничение. Ты не имеешь права общаться с теми, кто неприятен твоему другу, и, наоборот, должен терпеть тех, кого он любит, нужно уделять другу время и искать компромиссы в спорах. Меня устраивало отношение товарищества со всеми, когда в один день ты неразлучен с человеком, а в другой – можешь оскорбить и оттолкнуть его.

Помню, папа когда-то сказал мне, что я останусь одиноким с таким отношением к жизни. Это было незадолго до его смерти. В тот день к нам в гости зашел Славик Соколов – в те времена он был застенчивым и робким мальчиком, отчаянно искавшим дружбы со мной или Антоном. Антон не был лицемером, поэтому не давал Славе никакой надежды на то, что они смогут стать “почти братьями”. А я был лицемерен, я давал обещания, которые не собирался исполнять. В тот раз мне не понравилось то ли слово, то ли взгляд, я уже не помню. Какие же гадости я говорил… Плевался ядом, как самая примитивная рептилия, оскорблял и унижал, потому что верил, что я, мать его, великий Кирилл Краев, которому все обязаны целовать ноги и восхвалять его долбанное “величие”. В тот вечер отец говорил со мной серьезно, и голос его был печален. Знал ли ты, папа, что твой единственный ребенок обречен? Я не могу ответить на этот вопрос, но вот про то, что я буду одинок, он предрек правильно. У меня только мама, которая, возможно, уйдет раньше меня. Она свято верит, что родители не должны переживать детей. Я всякий раз падаю ей в ноги, когда она произносит эту фразу, потому что в ней слышится голос Смерти. Не моей, ее. А это еще страшнее. Еще у меня есть Мэри, но и ее существование закончится в тот день, когда меня не станет. Она больше никому не будет нужна, а разве это жизнь, когда ты не нужен ни единому существу на всем белом свете?

Интересно, Мэри боится смерти? Жива ли она на свой странный манер или я просто хочу в это верить? Думает ли она о том, как это будет, и сколько будет длиться эта агония, когда ты цепляешься ногтями и вгрызаешься зубами в свою никчемную жизнь, которая вытекает из каждой поры с кровью и потом? Я надеюсь, что ее смерть будет легкой. Просто сон. Вечный сон под слоем пыли на чердаке.

Опять кашель выворачивает наизнанку. Плохо, очень плохо. Обострение означает, что меня положат в больницу минимум на неделю. Просто так, потому что умереть в стерильной палате как-то… естественнее, что ли, по мнению медиков.

Чтобы отвлечься, я вновь возвращаюсь к потерянной нити своих размышлений. Увы, сейчас я постоянно страдаю рассеянным вниманием, мне сложно долго концентрироваться на чем-то одном. Но в этот раз получается, я вспоминаю, что после смерти отца единственным, кто еще вначале пытался общаться со мной, был Антон. Все остальные мгновенно испарились: после операции я долго не мог играть в футбол, катастрофически отстал от школьной программы и, как говорил Славик, стал унылым говном. Мне было плевать, моя беда была самой большой и самой страшной. Никто не мог постичь ее масштабов в моем мирке, стены которого осыпались глиняным крошевом мне под ноги. Конечно, я сжимал кулачки на могиле отца и зло бормотал, что обязательно стану великим, как и говорил папа, и тогда все эти придурки вновь будут искать со мной дружбы. Не искали… Больше никогда не искали.

После объявления диагноза былой задира во мне умер. На смену ему пришло существо, основной эмоцией которого был страх. Теперь я не смотрел в глаза, не прикасался к кому-либо. Я приходил в школу с герпесом на губах, с огромными кровоподтеками на мертвенно бледной коже, я дрожал похлеще любого наркомана во время ломки, в самый жаркий майский день, я плакал, словно девчонка, когда меня отчитывали учителя. Вот так был пройден путь от короля до отброса. Обо мне продолжали шушукаться, как и прежде, но теперь одноклассники обсуждали уже не мои успехи. Напротив, они строили версии, почему я выгляжу, как умирающий, и по какой причине превратился в примитивное одноклеточное. Варианты были разные: наркомания, онкология, принадлежность к различным субкультурам, начиная сатанистами и заканчивая готами вперемешку с эмо, порча, наложенная на меня и, конечно, множество мистических, а потому абсурдных, домыслов. СПИД в этом списке тоже был! Конечно! Как же без болезни, объявленной главной заразой современности?

Я нервно хихикаю, поглаживая Мэри. Я до сих пор иногда хочу подойди к одноклассникам, встать в центр их кружка и, доверительно улыбаясь, сообщить, что, да, они правы. У меня СПИД. Я гнию изнутри, я бочка, наполненная литрами отравы. Я хочу рассказать, каково это – рвать и кашлять кровью, что такое, когда вся ротовая полость и пищевод покрыты язвами, которые гниют и воняют. Когда каждый глоток заставляет сдирать ногти до мяса, потому что такое чувство, что в горло просунули раскаленную кочергу, медленно и тщательно выжигая дымящиеся раны на слизистой. Или, может, рассмешить их, рассказав, как это унизительно, когда ты в семнадцать не успеваешь добежать до туалета, лежа в зловонной массе из блевотины, кала и мочи? Может, рассказать, как это “приятно” – надуваться, как резиновая кукла, потому что отказывают почки и опухают лимфатические узлы?

Мысль заманчивая, но я привычно ее отгоняю. Я-то знаю, что за этой минутной эйфорией придет еще большее отчуждение. Хотя, кажется, куда уж больше, но сейчас я хотя бы объект для насмешек, огородное чучело, а не пугающее чудовище, которое грозит всем гибелью. Я ведь никогда и никому не причиню вреда. Помню, Анна Аркадьевна однажды спросила, часто ли я испытываю приступы агрессии и хочу навредить здоровью обидчиков. Я не понял вопрос сначала, усмехнулся и сказал, что скорее сломаю руку, чем смогу кого-то нормально ударить. Мои физические силы были, как у ребенка, я знал это. Она же уточнила, что спрашивает о другом: нет ли у меня желания поступить подло, например, уколоть кого-то иголкой, измазанной моей кровью, и обречь человека на муки до самой смерти. Я не ответил ничего. Наверное, такие вопросы нормальны, я действительно иногда желал, чтобы все мои одноклассники сдохли. Но разве здоровые люди никогда не желают смерти чужим и даже, порой, близким людям, поддавшись эмоциям? Разве то, что я болен, автоматически делает меня желчным и гнилым не только физически, но и морально? Я надеялся, что нет. И я старался вести себя так, чтобы в последний момент не было стыдно. Ничья смерть не спасет меня, ничья боль не облегчит мою. Так какой же тогда в этом смысл?

Через какое-то время горло перестает першить, кашель прекращается. Я чувствую, как тяжелеют веки и мысли прячутся по углам – до следующего раза. Я засыпаю, так и не убрав Мэри с соседней подушки.

***

– Кирюша, пора вставать, – меня будит тихий голос мамы и легкое прикосновение к плечу. – Доброе утро, сынок.

– Доброе утро, мама, – хриплым ото сна голосом произношу я.

– Как спалось? Тошнит? Болит что-то? – вопросы стандартны. Так каждое утро.

– Все хорошо, ничего не болит и не тошнит… почти, – поспешно добавляю я, увидев, как недоверчиво она на меня посмотрела. Действительно, абсолютно хорошо я себя не чувствую уже никогда.

– Ладно, Кирюша, собирайся и завтракать.

– Хорошо, – я жду, пока мама выйдет, потом перевожу взгляд на куклу, лежащую рядом. – Доброе утро, Мэри. Ну что? Готова к новому дню? – она, конечно, молчит, и я тяжело вздыхаю, добавив: – Сегодня у нас будет тяжелый день.

Действительно, после вчерашнего инцидента на физкультуре и моего позорного прогула остальных уроков пинать меня будут еще сильнее. Ничего не поделаешь, нужно стиснуть зубы и терпеть. Пока есть силы, пока жив.

Я принимаю душ и, обвязав полотенце вокруг бедер, становлюсь напротив зеркала во весь рост. По его поверхности тянется огромная вертикальная трещина – это я ударил по нему своим рюкзаком год назад. В тот день у меня жутко опухли губы, кожа потрескалась и засохшая кровь застывала бурой коркой, делая мой внешний вид просто-напросто тошнотворным. Сам не знаю, кому и что я хотел доказать, когда все же пошел в школу, но наслушался я там тройную порцию издевок. А дома у меня случилась форменная истерика – с криками, слезами и сакральным вопросом “за что?” Тогда я и разбил зеркало, провел по глубокой трещине, вспорол острыми краями ладони и пальцы. Алая кровь стекала по стеклу, и я безразлично наблюдал за ней, думая, почему же и боль не может так легко вытечь из моего тела.

Сейчас же меня уже не волнует внешность. Мне никогда не придется строить отношения и любить, поэтому какая разница, насколько я уродлив. Из зеркала на меня смотрит жутко худой парень – можно пересчитать все ребра, ключицы выпирают, как и тазобедренные косточки, локти и колени острые, как у Буратино из мультика. Ростом я не удался, или, может, это следствие инфицирования, но со своим метром шестьдесят я ниже даже преимущественного большинства наших девочек, не говоря уже о парнях. Волосы у меня черные, что, наверное, хорошо – не так видно, что сейчас они сухие и безжизненные, словно черная солома. А вот глаза, ранее бывшие ярко-синими, как морская вода на полуденном солнце, совсем выцвели, стали пустыми и блеклыми, наподобие дешевых мутно-синих стеклышек. Бегло осмотрев тело и удостоверившись, что никаких кровоподтеков и сосудистой сеточки на коже нет, отворачиваюсь. Уже хорошо, иногда капилляры выступают так, что можно часами пересчитывать и рассматривать их переплетения.

В комнате я одеваюсь в свои привычные мешковатые темные вещи. Тщательно зачесываю челку набок, чтобы мама не заметила синяк на лбу. В лучшем случае она оставит меня дома, в худшем – побежит разбираться в школу, а мне этого явно не хочется. Голова не болит, не вижу смысла паниковать беспричинно. Я и так часто даю реальный повод для волнения.

– Идем, Мэри, нам пора, – бережно помещаю куклу в рюкзак и направляюсь на кухню. Быстрый, невкусный, но зато полезный завтрак, несколько минут наставлений от мамы – и вот я уже готов к школе. Поцеловав ее, выскальзываю за дверь, молясь, чтобы сегодняшний день был прожит и желательно без неприятных сюрпризов.