Текст книги "Вечность длиною в год (СИ)"

Автор книги: Mia_Levis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Мне сложно решиться и сказать, что список придется сократить раза в два, но лучше пережить укол стыда сейчас, чем на кассе, обнаружив, что у меня не хватило денег. Я вздыхаю, и пока Антон сгружает грязную посуду в раковину, произношу:

– Слушай, купить придется только самое необходимое, денег немного осталось, вдруг какие-то лекарства понадобятся…

– Я сам заплачу, – прерывает меня Антон.

– Нет, думать забудь об этом!

Спонсор, блин, недоделанный! Только жрать за его счет еще не хватало! Я весь подбираюсь, хотя со стороны наверняка выгляжу комично – злой цыпленок, никак иначе! Я настолько привык, что Антон всегда либо уступает мне, либо ищет компромиссы, упрашивает, уговаривает, терпеливо обосновывает… Но в этот раз он иной: швыряет вилку в раковину, она звонко ударяется о металл. Антону хватает нескольких широких шагов, чтобы подойти к стулу, на котором я сижу. Он сжимает мокрыми ладонями мои щеки. Руки его пахнут лимонной отдушкой из-за средства для мытья посуды. Я чувствую, как часто-часто падают на мои плечи капли, некоторые стекают за шиворот: они прохладные, но мне горячо. Горячо, потому что Антон близко, и эти солнышки в его глазах совсем темные. Солнечное затмение, наверное…

– Иногда гордость нужно засунуть в жопу, Кирилл, – шипит он почти мне в губы. У нас сейчас одно дыхание на двоих, он вдыхает воздух в мой глупо, по-рыбьи, приоткрытый рот. – Неужели ты не понимаешь, что мне тоже тяжело? Что я тоже волнуюсь? Я умоляю тебя, хотя бы сегодня, хотя бы сейчас уступи мне, Кирилл!

Его пальцы, наверное, оставят на моем лице следы. Две пятерни, будто мне пощечины залепили. Но я чувствую – знаю! – что он причиняет мне эту боль не специально. Просто он устал, дошел до своего предела, как рано или поздно доходит любой живой человек. В то мгновение образ идеального Антона Миронова распадается, словно на идеальной кукле появляются трещины. Или пятна на Солнце. Но это не разочаровывает меня – совсем нет! Наоборот, становится тепло от осознания, что вот такой он – уставший, злой, сонный и непричесанный – настоящий передо мной.

Моя рука словно живет какой-то своей жизнью, потому что я не планировал – видит Бог, не планировал! – прикасаться к Антону. Но вот кончики моих пальцев уже оглаживают контур его скулы и это, черт возьми, совсем не по-дружески! Он тоже чувствует это – да кто бы не почувствовал, когда его лапают?! – глаза Антона удивленно расширяются, и я уже думаю отдернуть руку. Но он перехватывает мое запястье – ему это нужно сейчас.

– Дома плохо, да? – догадываюсь я.

Антон только коротко кивает, а потом делает что-то несусветное – прижимается к истошно бьющейся вене на моём запястье губами. Не целует, нет, просто касается, но это выглядит настолько интимно, что я наверняка буду дрочить на это воспоминание, если когда-либо еще мне доведется проснуться со стояком.

– Можешь пожить у нас, – предлагаю я. Вообще-то я говорю это лишь бы не находиться в этой вязкой тишине и только потом до моей дурной башки доходит, как сейчас звучит это приглашение.

– Я только хотел напроситься, – улыбается Антон и, выпуская мою руку, отходит, будто ничего и не было. Я благодарен за то, что он дает мне возможность прийти в себя.

Антон мне нравится – это та правда, на которую я больше не могу закрывать глаза. И меня не пугают предрассудки по поводу ориентации: моя жизнь не подвластна обычным законам, уж слишком она хрупка и неустойчива, чтобы нагружать ее еще и этими переживаниями. Но это, конечно, ничего не значит. Прикосновение к щеке и запястью, чужое дыхание на губах – этого мне достаточно. Больше дать я просто не могу – не имею права.

***

День проходит на удивление быстро. К вечеру я вымотан, но по крайней мере спокоен. Маме лучше, страховка покрывает большинство затрат, моих таблеток тоже хватит на пару недель – все гораздо лучше, чем могло бы быть! Антон колдует на кухне, а я, словно неприкаянный, шастаю по квартире, на каждом шагу натыкаясь на следы его присутствия. Вот на стуле в моей комнате Мироновская спортивная сумка, на кровати лежит его свитер, в стиральной машине – джинсы, а в стакане – зубная щетка. Мама, узнав о его планах пожить у нас на время ее отсутствия, пришла в восторг. Антон, правда, слукавил немного или просто не захотел волновать – о проблемах в семье он не рассказал, только улыбнувшись на мамино предложение поговорить с его родителями. Поблагодарить, что вырастили такого хорошего сына и все такое…

Я не вспоминаю об утреннем инциденте на кухне вплоть до той минуты, когда приходит время ложиться спать. Вчера мы были слишком измотаны, чтобы смущаться. Вчера еще соседняя подушка так отчетливо не пахла апельсинами и моя небольшая комнатушка так отчаянно не кричала о присутствии в ней чужого человека. Хотя нет, Антон не чужой. Будь это кто-то посторонний, безразличный, разве бы я смущался так?

Душ я принимаю первым, а потом лежу на своей узкой кровати и пытаюсь заснуть. Мне кажется, что так будет проще – пускай Антон делает все, что хочет, зато я этого видеть не буду. Но под меня словно подложили пригоршню иголок, я никак не могу улечься, и когда Антон возвращается в комнату, я все еще не сплю. Он не включает свет, я вижу только силуэт и слышу его тихие шаги. Потом прогибается кровать, и я инстинктивно двигаюсь еще дальше.

– Краев, если ты планируешь постоянно сползать на пол, то я лучше посплю на диване, – вздыхает Антон.

– Диван не раскладывается, ты на нем не поместишься, – ворчу я себе под нос.

– Могу и на полу поспать, – равнодушно произносит Антон.

– Спи уже давай, – я больше на себя, чем на него злюсь. Это же я, дебил такой, не могу контролировать свои эмоции и реакции.

– Кира?

– Что еще?

– По поводу сегодняшнего утра…

“Нет-нет-нет! Помолчи, только не говори об этом! Не давай надежды себе, Антон, не заставляй меня сожалеть о том внезапном порыве”, – мысленно кричу я, но произнести ничего не получается – губы пересохли, а окаменевший язык будто прилип к нёбу.

– …прости, что накричал на тебя.

И это все? Меня затапливает одновременно и облегчением, и нелогичным сожалением. Ну, погладил я Антона по щеке – эка невидаль! Они с Катиным братом наверняка не только щеки друг другу гладили. Антон, может, и внимания не обратил, а я уже тут трагедию развел.

– Ничего страшного, – глухо отзываюсь я и, откашлявшись, все же задаю вопрос, который интересовал меня весь день: – Так твои родители всё… Точно решили, да?

– Угу, – я чувствую, что Антон переворачивается на бок, лицом ко мне. Хорошо, что в комнате темно, и шторы плотно задернуты, так что ничего, кроме неясного силуэта и блеска глаз разобрать невозможно. Я бы не смог смотреть на него, находясь так близко – не сейчас. – Знаешь, я рад, что они разводятся.

– Почему?

– У отца давно другая женщина, он дома почти не появляется. Но когда появляется, они устраивают там Третью мировую. Им же самим будет проще, ну, и мне тоже.

– Мне жаль, – тихо шепчу я. Не знаю, стоило ли это говорить: лично я ненавижу эту фразу, но Антон, кажется, не злится.

Он поднимает руку, я вижу ее контур в темноте. Я понимаю, что Антон сейчас коснется меня и замираю, будто ослепленный светом фар олень. Но Антон так же медленно опускает руку – передумал? Или я неправильно понял?

– Спасибо, Кирилл, – в его голосе действительно благодарность и что-то еще – я не разберу. – Спокойной ночи.

– Спокойной, – эхом отзываюсь я. Напряжение потихоньку отпускает меня, дыхание Антона щекочет висок, я согреваюсь – от одеяла и от человеческого тепла рядом – и засыпаю.

В эту ночь мы спим вдвоем. Мэри остается лежать на тумбочке.

========== Глава 21 ==========

1 декабря

Последние полчаса я брожу по квартире как неприкаянный. То переключаю каналы, толком даже не обращая внимания, что там показывают, то бреду на кухню – осматриваюсь, переставляю чашки с места на место и снова шагаю в коридор. Проходя мимо спальни я воровато заглядываю туда, только чтобы убедиться, что Антон продолжает сосредоточенно корпеть над учебниками. Я разочарованно вздыхаю – и снова иду к телевизору. Вряд ли там, конечно, что-то изменилось за последние пять минут, но все же…

Самое удивительное, что до переезда Антона я же как-то находил для себя занятия. Ну, если многочасовые рассматривания потолка можно считать занятием. А теперь я избалованый, мне подавай внимание, разговоры – уж слишком я привык, что Антону всегда хватает на меня времени.

Нет, он, конечно, меня не прогонял. Я еще немного покрутился по кровати, тяжело повздыхал, пошелестел страницами первой попавшейся книги, чувствуя, как иногда Антон внимательно поглядывает на меня. Он даже предложил делать уроки вместе, но я отказал: у меня не было желания, чтобы позориться, а у Антона времени, чтобы возиться с таким тугодумом, как я. Именно поэтому я ушел: не хватало еще показывать Антону эту свою детскую, смешную обиду. Не весь мир вертится вокруг тебя, Кирилл, запомни!

Теперь я стою в коридоре и рассматриваю календарь трехлетней давности. То еще занятьице, ничего не скажешь! И меня вовсе не радует, что именно за ним меня застает Антон: он не крадется, нет. За эти несколько дней, прожитых под одной крышей, я успел привыкнуть к этой его естественной ловкости. Везет кому-то…

– Интересно? – встав ко мне плечом к плечу и задумчиво склонив голову, интересуется Антон.

– Вполне, – киваю я, поджав губы. Да, непросто со мной, но я здесь силой никого не держу. Хочет вернуться домой – скатертью дорога!

– Кира, перестань, – устало просит Антон. Он готовит, ходит за покупками, вместе со мной ездит к маме, а еще учится – неудивительно, что терпения еще и на мой паршивый характер у него не хватает. – Пошли в комнату, пожалуйста.

И я уступаю – кривлюсь, будто лимон проглотил, шаркаю ногами, – в общем, веду себя привычно – как мудак. На лице Антона, стоит отдать ему должное, не дергается ни единый мускул. Он дожидается, пока я развалюсь на кровати в позе морской звезды и кладет мне на пузо свой ноутбук.

– На, полазь в интернете немного. Я скоро закончу, и мы пойдем ужинать, ок?

– Ладно, – соглашаюсь я. Спорить в этот раз я не могу себя заставить – уж очень мне не хочется вновь совершать бессмысленный променад по квартире.

Сначала я чувствую себя неуверенно – несмотря на уроки информатики в школе и старый отцовский компьютер, который еще с горем пополам работает, я далеко не самый уверенный пользователь. Я ввожу в поисковой строке “футбол”, но потом быстро стираю – я давно не интересуюсь спортивными новостями, чтобы не тревожить старые раны. Ни к чему изменять этому правилу.

Вместо этого я смотрю какие-то глупости: “самый высокий человек”, “парень засунул в рот лампочку”. Иногда воровато поглядываю на Антона – не хочется, чтобы он узнал о моих дурацких интересах – но он сосредоточен на учебе.

В ходе этих хаотичных поисков я перехожу в историю браузера. Остатки моей совести тихонько шепчут, что некрасиво совать нос в личную жизнь Антона – может, он там порно ищет, кто его знает? Это его дело, а мое бабье любопытство не лезет ни в какие ворота, но я все же мельком просматриваю запросы. Да уж, ничего интересного – википедия, сайты по подготовке к экзаменам, какие-то спортивные форумы. А еще ссылки на социальную сеть – и я, не подумав толком, кликаю на первую из них.

“Антон же не ставил передо мной никаких ограничений!” – пытаюсь успокоить себя, но не совсем успешно. А потом моя хилая совесть полностью затихает, придушенная острым любопытством, – и на добрых четверть часа я залипаю на Мироновской странице. Изучаю записи на стене, сую нос в видеозаписи, пролистываю список музыкальных композиций. В сообщения не заглядываю – ну, не совсем же я конченый человек! Зато меня увлекает список друзей – там много знакомых фамилий: одноклассники, ребята из футбольной секции. Катя Савельева, Артем Савельев… Этот парень мне незнаком и, по сути, не должен вызывать у меня никакого интереса, но я чувствую, как краснеют щеки от ясного понимания, чья именно это страница. Зыркаю на Антона – он строчит что-то в тетради с такой скоростью, что из-под ручки едва пар не валит. И я решаюсь…

Артему Савельеву почти девятнадцать, у него короткий ежик русых волос и широкая улыбка шутника-балагура. В остальном он совсем обычный: ни тебе яркой внешности красавицы-сестры, ни каких-то выдающихся физических данных, которых можно было бы ожидать от солдата. Он совсем не похож на гея, но и Антон ведь тоже не похож. В моей голове они никак не хотят соединяться – я не могу представить ни их поцелуев, ни объятий, ни… Я закусываю губу и закрываю страницу – внутри что-то ноет неприятно, скребется по живому. Я не знаю, как зовется это чувство, но мне хочется избавиться от него поскорее. Знать бы еще, как…

– Кира, все хорошо? – я перевожу взгляд на Антона. Он отложил учебники и теперь смотрит на меня внимательно и немножко тревожно.

– Вполне, – киваю я.

– Ты хмурился так. Ладно, я закончил. Ужинать пойдем?

– Угу.

***

Ночью мне не спится – ни к чему было совать нос в личную жизнь Антона! Сколько я себя убеждал, что наши с ним отношения исключительно дружеские, так какого хрена я сам себе противоречу? Почему испытываю антипатию к этому Артему? Завидую его здоровью, тому, что у него впереди годы, которые они с Мироновым, возможно, проведут вместе? Да, Кирилл, нужно смириться, что планета не сойдет с орбиты после твоей смерти! И жизни других людей будут течь своим чередом, а ты останешься всего лишь воспоминанием.

Я знаю, что Антон не спит. Он лежит на спине, дышит глубоко и размеренно, глаза его закрыты, но он не спит. Наверное, это я виноват – у меня не получается улечься, я верчусь по кровати, будто под меня иголок насыпали. Потом раздраженно откидываю одеяло к ногам, сажусь.

– Что тебя тревожит? – голос Антона в тишине звучит слишком громко; я вздрагиваю.

– Расскажи мне о… родителях, – в конце концов, прошу я. Каких, к черту, родителях! Не они тебя интересуют, Кира, ох, не они! Но не буду же я просить рассказать о его отношениях с этим Артемом – еще не хватало признаваться, что я изучал его страницу.

– Что именно? – уточняет Антон. Он переворачивается на бок, подпирает голову рукой. Есть что-то особенное в таких полуночных разговорах, когда темнота скрывает лицо и можно чувствовать себя чуточку свободнее, чем при ярком дневном свете.

– Что они думают о твоих планах? Ну, что ты хочешь в медицинский поступать? – на удивление мне действительно интересно.

– Говорят, что это дурацкая идея, и я буду голым и босым, если не передумаю, – невесело хмыкает Антон. Я виновато поджимаю губы – я ведь тоже неважно отреагировал, когда узнал о его планах. Это еще мягко говоря…

– Они хотели, чтобы ты занимался футболом, да?

– Футболом? – удивленно переспрашивает Антон. Потом смеется, отрицательно качает головой: – Нет, Кирилл, о чем ты? Этот вопрос никогда даже не поднимался в нашей семье. Они хотели, чтобы я поступал на юридический или экономический. У меня точно бы не возникло тогда проблем с трудоустройством.

Я толком не знаю, чем занимаются родители Антона. У его отца то ли какой-то бизнес, то ли он просто занимает престижную должность в местном филиале финансовой компании. В детстве еще не интересуют чужие деньги, а после я уже выпал из общественной жизни и в сплетнях не участвовал. В любом случае я понимаю, что у Антона был гораздо более перспективный и – чего уж греха таить? – легкий путь. На его бы месте я выбрал светлое и уверенное будущее, но Антон Миронов – не я. И слава Богу… Пускай он идеалист, но я уверен, что у него хватит и упорства достигнуть всех своих целей, и силы духа, чтобы достойно пережить трудности.

– Они все еще уговаривают тебя?

– Нет, – отвечает Антон. – Они махнули рукой, смирились, даже репетиторов оплачивают. Ты пойми, Кира, они неплохие люди, просто не очень счастливые. Как-то не сложилась их совместная жизнь, я и не помню толком, чтобы они вели себя как обычные супруги. Постоянно ссорились… Загадка еще, почему они так долго протянули вместе, – Антон вздыхает и, помолчав немного, будто сомневаясь, добавляет: – Кроме того, я сильно разочаровал их.

Вот оно, Кирилл! Он сам намекает на свою ориентацию: мне достаточно сделать вид, что я не понимаю, о чем идет речь и подтолкнуть его к этому разговору. Я могу удовлетворить свое любопытство, узнать, что привлекло в обыкновенном Артеме такого как Антон. Но я ведь понимаю, что он имеет в виду. Понимаю! И вместо вопроса произношу:

– Честно? Мне кажется, твои родители с жиру бесятся. Моя мама, например, чуть ли не молится на тебя. Ты же такой положительный во всех отношениях.

Антон утыкается лицом в подушку, я слышу задушенные всхлипы, которые не сразу получается идентифицировать. Потом понимаю – он смеется.

– Че ты ржешь, придурок? – стараясь добавить злости в голос, спрашиваю я. Хотя на деле сам едва сдерживаю улыбку – уж слишком заразительно Мироновское веселье.

– Это самый классный комплимент в моей жизни, Кирилл, – отсмеявшись, заявляет Антон.

– Все, заткнись! – требую я. – Это же не мое мнение, а мамино. Я вообще думаю, что ты редкий зануда.

– Ну-ну, – хмыкает Антон, и я страдальчески закатываю глаза. Ты посмотри на него – не верит, придурок самовлюбленный!

– Все, Миронов, проехали. Не выбешивай, – ворчу я и, вновь нырнув под одеяло, заявляю: – Я спать.

– Спокойной ночи, Кира, – тихо произносит Антон. Я ничего не говорю в ответ. Мне кажется, что мы переходим черту. Потому что живем под одной крышей, потому что спим в одной кровати, потому что я уже почти не скрываю, как нуждаюсь в нем. И, наверное, это должно пугать. Я ведь нормальный пацан, если бы не болезнь у меня, возможно, были бы девчонки. Но уж точно не было бы Антона Миронова в моей постели. Меня должно это пугать, но не пугает.

Опция “страх” рядом с ним отключена. Я чувствую себя – стыдно сказать! – защищенным. Пускай я не утолил свое любопытство, и разговор мы свернули быстро, но мне все равно хорошо. Я засыпаю почти счастливым…

***

…А просыпаюсь с твердой уверенностью, что умираю. Антона рядом нет: он на кухне, наверное, завтрак готовит. Я еще успеваю подумать, что надо бы не шуметь, а то стыдно же так… А потом тошнота подкатывает к горлу, я стискиваю губы до белизны, зажимаю рот ладонью и бросаюсь в туалет. Двери я за собой не закрываю, – не до того сейчас! Плюхаюсь с разгону на колени, как-то отстраненно примечаю, как простреливает ногу острой болью, а через секунду меня выворачивает желчью и остатками вчерашнего ужина. И снова, и снова, и снова…

Лоб покрывается испариной, желудок скручивает чередой болезненных спазмов – я с трудом сдерживаю мучительный стон. Хоть бы Антон не услышал! Хоть бы не услышал… Ну, почему именно сейчас? Последние недели я принимал другие лекарства, меня почти не тошнило, а вот теперь опять!

– Кирилл?

Черт, черт, черт! Я тяжело поднимаюсь на ноги: они мелко дрожат. Мне все еще плохо, но сидеть перед унитазом на глазах у Миронова – еще хуже. Стыд жаром бросается мне в лицо – он такой невыносимый, что слезы на глаза наворачиваются. Мне хочется сейчас развернуться и уверенно, зло спросить, любит ли меня Антон и сейчас – вонючего и в блевотине?

– Свали отсюда, я не звал тебя, – голос ломкий, чужой. Перед глазами плывет все: молодец, Кира, еще пореви для полного счастья. Ничтожество такое!

– Кира, – я слышу мягкую поступь за своей спиной. Он крадется ко мне как к дикому зверьку – недостаточно опасному, чтобы всерьез бояться его, но достаточно затравленному и отчаявшемуся, чтобы соблюдать предосторожности.

И это становится для меня последней каплей! Я ненавижу его за эту жалость, за эту мягкость, за голос этот его утешающий, ласкающий, уговаривающий! Хватаю первую попавшуюся вещь с тумбочки, разворачиваюсь, кричу:

– Съебись, Миронов! Слышишь? – и швыряю. Это что-то пролетает возле его головы – немножко, совсем немножко мимо, – и, ударившись об стену, взрывается осколками. Они сыпятся на кафель – частый-частый перезвон.

Антон останавливается – он удивлен. Я же в это время ощущаю, как на меня накатывает липкий, ледяной ужас. Что бы было, если бы я попал? Убил бы его, изуродовал? Так бы отплатил за всю доброту, за его терпение?

– Пр-рости, – произношу одними губами. Антон вряд ли слышит; он оборачивается, смотрит на стеклянную крошку, в которую превратился стакан. Только мгновение он колеблется, а потом вновь делает шаг вперед – один-единственный. Я выставляю вперед ладонь, произношу: – Нет. Уйди. Пожалуйста. Я… я скоро.

Антон поджимает губы, отрицательно качает головой и – вопреки своему жесту – разворачивается и выходит в коридор. Дверь он за собой закрывает.

Я медленно, будто во сне, подхожу к осколкам, вновь падаю на колени. Сгребаю стекло в пригоршни – оно впивается в ладони, некоторые осколки, те, что побольше, глубоко разрезают кожу. Я как преступник, заметающий следы преступления. Правда получается у меня откровенно плохо: на пол теперь падают и кровь, и слезы. Я сжимаю руки в кулаки – стекло хрустит в ладонях. Мне больно, но все же не настолько, чтобы забыть – я только что подверг риску человека, которого люблю. Я ложусь на мокрый, грязный пол, сворачиваюсь в позу эмбриона, прикусываю костяшки пальцев – даже здесь кровь, надо же? – и меня накрывает истерикой.

***

Я не знаю, сколько проходит времени. Может, десять минут, а, возможно, целый день. Я опустошен: из треснувшего зеркала на меня глядит нечто ужасающее – опухшая, зареванная морда, синюшные губы, следы крови и блевотины на футболке. Я смотрю на себя будто со стороны и не испытываю ровным счетом ничего. Разве что легкое, фантомное удивление: я все еще жив? А раз жив, то нужно что-то делать…

Я двигаюсь словно заведенная кукла. Медленно стягиваю грязные, провонявшиеся шмотки и, ступив в душевую кабинку, до упора откручиваю кран. Вода ледяная! На несколько секунд у меня выбивает воздух из легких, а потом становится легче: по крайней мере, я больше не сомневаюсь, что жив. Вскоре у меня зуб на зуб не попадает, я выхожу, вытираюсь кое-как – ладони кровоточат, многие осколки так и остаются под кожей. Быстро накидываю отцовский халат, старательно отводя взгляд от своего отражения в зеркале – хватит мне на сегодня впечатлений. Чищу зубы, кое-как приглаживаю волосы – всеми возможными способами оттягиваю момент встречи с Антоном.

Почему он ушел? Да, я попросил его, но ведь я и раньше десятки раз что-то просил, требовал, уговаривал, а Миронов все равно поступал по своему усмотрению. А тут даже слова не сказал… Противно ему стало? Или, может, он запоздало понял, что я неконтролирующий себя агрессивный мудак и сбежал от греха подальше? В квартире ли он еще? Или ушел в школу? Вовсе решил вернуться домой? От последнего предположения что-то тоскливо скребется внутри.

Но от того, что я продолжу прятаться в ванной ничего не изменится – и я решаюсь. Мои ноги настолько заледенели, что линолеум в коридоре кажется восхитительно горячим. Я обуваю старые, потрепанные тапочки, туже затягиваю пояс на халате и, шаркая, словно старичок, плетусь в кухню.

Антон стоит возле окна. Я рассеянно замечаю, какое свинцовое, тяжелое небо – скоро снег, наверное, повалит.

– Ты не опоздаешь в школу? – спрашиваю я, переминаясь с ноги на ногу. Антон смотрит на меня – долго и пристально; я с горечью замечаю, как он осунулся за последние дни. Нелегко ему со мной, ох, нелегко…

– Я не иду, – отвечает он и, не давая мне возможности возразить, спрашивает: – Что с руками?

– Да так, – дернув плечом, отмахиваюсь я. Непроизвольно сжимаю ладони в кулаки, пытаясь скрыть от его внимательных глаз порезы. Но делаю только хуже – мое болезненно перекошенное лицо выдает меня с потрохами.

– Покажи, – требует Антон. Я покорно демонстрирую руки – что уж теперь скрывать?

– Случайно получилось, – бурчу себе под нос. Антон недоверчиво приподнимает брови, но молчит. – Я уже обработал, не переживай.

– Помыл? – хмыкает он. – Это не годится. В тебе стекла, Краев, как в чайном сервизе. Подожди, я возьму аптечку.

– Нет! Ты этого делать не будешь!

Миронов, что же ты творишь? Ты дышишь со мной одним воздухом, ешь из одной посуды, спишь в одной постели, наблюдаешь, как меня выворачивает наизнанку, а теперь еще и раны мои обрабатывать намереваешься? Когда же у тебя проснется чувство самосохранения? Банальное отвращение, в конце концов?

– Значит, поехали в больницу. Ты же понимаешь, что так это нельзя оставлять, Кирилл?

– Я все сделаю сам.

– Каким образом? Зубами? – Антон устало вздыхает и, помолчав, добавляет уже совсем тихо: – Ты прости меня, я, наверное, навязываюсь…

О чем ты, Миронов? О чем?! Мне хочется смеяться – это нервное, видимо. Если бы не ты, Антон, я бы не справился. Если бы не ты, я бы больше никогда не ощутил себя живым.

– Там, в аптечке, медицинские перчатки. Надень.

Антон не переспрашивает, не уточняет – соображает он быстро. Кивает, молча уходит за аптечкой, а я тем временем тяжело опускаюсь на шаткий табурет возле окна. Во дворе мальчонка, смешно шагая, будто пингвин, наматывает круги вокруг снеговика. С ним рядом мужчина – наверняка отец – он обматывает шею снеговика своим шарфом, потом подхватывает сына на руки. Ребенок, кажется, смеется… Я отворачиваюсь, потому что черная зависть разливается где-то в груди, жжется болезненно. Отец для меня – это символ счастья. Будь он жив, моя бы судьба была другой.

Возвращается Антон. Сосредоточенный, серьезный настолько, что мне не удается сдержать улыбку.

– Что? – Антон недоуменно хмурится.

– Приступай уже, – отмахиваюсь я. Протягиваю руки, украдкой наблюдая, как Антон переставляет стул к окну, натягивает перчатки – настоящий врач, только халата и маски не хватает. Он осторожно касается моих ладоней, и меня сковывает всего – от макушки до кончиков пальцев.

– Кира, – немного осуждающе произносит Антон. – Что же ты? Ладно, потерпи немного, хорошо?

Я пытаюсь кивнуть, сказать – сделать хоть что-нибудь! – но мое окаменевшее, будто парализованое тело не хочет слушаться. Антон, впрочем, не смотрит мне в лицо: он сосредоточен на руках.

Я чувствую боль. Не столько физическую, хотя и ее тоже. Но боль внутри хуже в разы – осколки оттуда не достанешь пинцетом, не обеззаразишь антисептиком и не перебинтуешь кровоточащие раны. Антон Миронов все еще со мной – это он сейчас сосредоточенно хмурится. Он готовит, убирает, ходит по магазинам. Это он будет отмывать в ванне кровь и собирать осколки. Это он выносит мой скверный характер и делает вид, что и не помнит вовсе, как совсем недавно, я, словно никчемная истеричка, кидал в него тем, что под руку попадется. И я испытываю боль – оттого, что он проводит этот морозный день на маленькой кухне в моей компании. Оттого, что рядом с ним моя неполноценность приобретает особые, уродливые формы.

Еще во мне бушует страх – чем меньше боится Антон, тем сильнее боюсь я. Может, таким образом соблюдается своеобразное равновесие? Он трогает меня – и его кожу от моей крови защищает только жалкая преграда медицинской перчатки. Я понимаю рассудком, что он в безопасности – настолько, насколько это вообще возможно в непосредственной близости от меня, но сердце мое все равно заходится в рваном, стремительном темпе. Антон для меня – символ самой жизни. Он выходит за пределы этой душной квартиры, у него впереди длинный и, я уверен, счастливый путь. Но пока жив я, над судьбой Антона все равно будут сгущаться тени. Его любовь и забота, его милосердие ко мне всегда будут угрожать его благополучию.

А еще я чувствую что-то, чему не знаю названия. Именно это незнакомое, незванное посылает мурашки по коже всякий раз, когда Антон касается моих запястий, или бросает встревоженный взгляд из-под ресниц, или задумчиво прикусывает нижнюю губу. Это больше, чем любование красивым человеком, это сильнее, чем дружеская благодарность. Это… Я обрываю мысль, она громко лопается, как воздушный шарик. Нет-нет-нет! Это иллюзия – обманчиво-притягательная, а оттого опасная.

– Все, я закончил, – произносит Антон, и я наконец-то перевожу взгляд на свои перебинтованные ладони. Надо же, это оказалось почти не больно – то ли у Миронова действительно золотые руки, то ли я слишком погряз во внутренних переживаниях, чтобы чувствовать боль.

– Спасибо.

– За такое не благодарят, – фыркает Антон.

Я бы мог поспорить: мне случалось встречать медсестер, которым не удавалось сдержать тревоги, унять дрожание в пальцах. Они были молоды, и я старался их не винить – это же обычный инстинкт самосохранения! Миронову немного страха тоже бы не помешало.

– Ты чувствуешь себя нормально? – осторожно интересуется Антон. Его опасения ясны: иногда общение со мной – это как прогулка по минному полю. Никогда не знаешь, когда прогремит взрыв.

– Все хорошо, – отвечаю я. Меня ведь действительно не тошнит больше, хотя морально я очень измотан и не отказался бы поспать несколько часиков. Но нужно ведь к маме ехать, я не могу отложить визит из-за каких-то пустяков. Еще бы придумать, как объяснить ей перебинтованные ладони. – Ты со мной сегодня к маме поедешь?

Антон смотрит на меня, как на дурачка. Действительно, зачем задавать вопрос, ответ на который очевиден?

– Конечно, – все же произносит он и добавляет: – Но только после завтрака.

Есть не хочется совершенно, но я, подавив тяжелый вздох, согласно киваю. Сажусь за стол, наблюдая как Антон колдует возле плиты – что-то разогревает, пробует. Удивительно, но его стряпню я люблю больше маминой, хотя он тщательно исполняет все ее ценные указания. Дело в том, наверное, что мама моя устает – изматывающая работа, еще и дома куча хлопот. Когда-то я еще пытался ей помогать, но вместо благодарности получал мягкое порицание – мама всегда переживала, что я порежусь, обожгусь или – самое страшное – позволю себе продукты, которые не рекомендуют врачи. Вскоре я перестал перечить ей: мне легче было смириться, чем видеть мамину тревогу.

Я понимаю, что мне нужно извиниться перед Антоном за свое поведение в ванной. Но решаю, что это может подождать. Не портить же друг другу аппетит? Завтракаем мы в тишине – нам обоим есть о чем подумать.

***

К разговору я решаюсь вернуться только вечером – после суматошного дня. Я уже лежу под одеялом, когда Антон возвращается из ванной – волосы у него темные, влажные, забавно торчат во все стороны.

– Антон, – привлекаю я его внимание. – Я хотел извиниться.

– За что? – он садится на кровать, возле меня. От него пахнет апельсинами – я тайком понюхал его шампунь еще в самый первый день. Даже подумывал воспользоваться, но потом решил, что для моей черной соломы подойдет и тот дешевый шампунь, который может позволить для нас мама.