Текст книги "Вечность длиною в год (СИ)"

Автор книги: Mia_Levis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

– Ммм, ясно, – равнодушно откликаюсь я. Только через несколько секунд до меня доходит, что он собственно имел в виду, и я резко вскидываю на него потрясенный взгляд. – Подожди, для какого еще поступления?

– В универ. В мед.

– Мед? – я шевелю онемевшими губами, складывая его в неприятное слово. Да ну нет! Не может такого быть! Не может Антон Миронов – этот баловень судьбы – хотеть стать врачом!

– Да, я планирую поступать в медицинский, – спокойно подтверждает Антон. Я отчаянно выискиваю в его глазах смешинки – хоть какие-то знаки, что все это неудачная шутка. Ищу и не нахожу.

– Но… А как же?.. – я чувствую себя так, будто меня с размаху швырнули в ледяную воду. Конечно, это не мое дело и все такое, но от этого как-то не легче.

– Что, Кира? – Антон отставляет чашку, подается вперед, всматриваясь своими лучистыми глазами в мои грязно-синие. Он даже не понимает, избалованный везучий ублюдок! Не понимает!

– Как ты можешь поступать в медицинский? – я чувствую, что “уплываю”. Знаю, что если не стиснуть зубы и не сжать кулаки, то я сорвусь в банальную истерику, но все равно продолжаю. Потому что он предает мечту. Свою. Мою. Нашу! Ту детскую и, кажется, почти забытую для него. И такую далекую и желанную для меня. – А как же футбол? Ты же хотел, помнишь? У тебя же получается и вообще… Нет, Миронов, ты что, чокнутый? Мед?! Серьезно? Ты собираешься всю жизнь ковыряться в дерьме? Давно у тебя такие идиотские идеи, а? Я просто не могу поверить…

Антон молчит. Встает из-за стола, вынимает из моих судорожно дрожащих ладоней чашку, присаживается перед моим стулом на корточки, будто перед капризным малышом. Он сейчас кажется совсем взрослым, и это становится еще одной каплей к уже переполненной чаше. Мне хочется кричать на него, хочется ударить его, хочется уйти, хочется…

– А теперь ты меня послушай, – произносит Антон, сбивая меня с мысли. – Я знаю, Кира, знаю, как ты любишь футбол. Знаю, что это твоя мечта, и помню, как когда-то мы думали, что будем заниматься этим профессионально. Но тогда нам было по десять и клятвы давались очень легко. Сам посуди, какие у меня реальные перспективы? Для того, чтобы хотя бы задумываться об этом серьезно, нужно было намного раньше шевелиться. Переезжать, поступать в спец-школу, жить и дышать только этим.

– У тебя ведь была возможность, разве нет? – шепотом спрашиваю я. Антон впервые так сильно разочаровывает меня. У меня просто в голове не укладывается, как можно было упустить этот шанс, уже держа его в руках. Как человек в здравом уме способен сделать настолько странный выбор?

– Да, была, – вздыхает он, поднимаясь на ноги и резко разворачиваясь ко мне спиной. Вот сейчас он скажет, что это не мое чертово дело и будет абсолютно прав.

– Извини, меня это не касается, – я трусливо иду на попятную. Я просто пересек черту, ту границу, за которую не имел никакого морального права переходить, и это меня пугает. В конце концов, нет никакой гарантии, что я доживу до окончания школы. Жаль, что Антон поведал мне о своем решении, проще было бы не знать.

– Касается, Краев, знал бы ты, насколько это тебя касается, – как-то обреченно выдыхает Антон.

– Я не понимаю…

– А что тут понимать? – шепчет он. – Я же тогда пришел в секцию из-за тебя. Соперничество мною руководило или еще что… Не знаю. Ты любил футбол, а я просто тянулся за тобой. Вот и все. После того, как ты бросил, я тоже хотел уйти. Но остался, думал, что ты вернешься. Мне нравится играть, но не настолько сильно, чтобы я мечтал о профессиональной карьере.

– Это… странно, – спустя несколько долгих мгновений отвечаю я. Что еще сказать? Да, мы всегда были соперниками. Но мне-то казалось, что причина соперничества – по крайней мере, в футболе – заключается в том, что это наша мечта, страсть для нас обоих. А тут Антон говорит, что это оказывается я всему виной. Да, это определенно странно.

– А ты думал, что я всегда поступаю только рационально и правильно, Кира? – хмыкает он, наконец-то оборачиваясь ко мне лицом. Глаза сейчас совсем темные, мутные, будто он злится или расстроен. – Как бы не так…

– Ладно, я понял, извини, – конечно, ни черта я не понимаю, но, видит Бог, меньше всего я хочу обидеть или огорчить Антона. У него ведь и правда много-много лет впереди, не мне судить его планы. У меня далекоидущих планов просто-напросто нет.

– Не извиняйся, – отмахивается он, проводит рукой по лицу и уже через мгновение улыбается. Только глаза портят беззаботный образ, но я делаю вид, что все хорошо – вымученно улыбаюсь в ответ.

– Я думаю, ты будешь хорошим врачом, – зачем-то добавляю я. Ну, так же вроде принято говорить, да? Подбодрить как бы… Если задуматься, то это ведь на самом деле правда – Антон наверняка будет еще тем альтруистом: будет гореть на работе, позволять полумертвым пациентам в буквальном смысле высасывать из себя жизненные силы. С такими темпами он наверняка лет через двадцать станет седым и осунувшимся, но зато в полной мере воплотит сериальный образ идеального медика в жизнь.

Помню, мама однажды принесла диск с сериалом о профессиональных буднях вот такого бравого доктора. Я осилил тогда только первую серию, фыркая и отплевываясь. Нет, естественно, если бы существовал врач, способный мне помочь, то я бы наверняка обклеил свою комнату его постерами и совершал бы паломничество к его дому. Но у меня СПИД, и никто не в силах меня спасти. Можно разве что продлить жизнь на год или месяц. Но что такое месяц или даже год жизни, когда тебе всего семнадцать?

***

Небо стремительно затягивает чернильной синевой. Я пытаюсь учиться, обложившись учебниками и тетрадями, но не слишком-то успешно. То и дело перевожу взгляд за окно, либо слушаю глухое завывание ветра, либо лениво дергаю Мэри за выбившуюся из шва нить. И думаю, думаю, думаю… Об Антоне, о своем визите, о его словах. По сути, не считая того разговора на кухне ничего серьезного не произошло: мы посмотрели фильм, лишь иногда перекидываясь короткими репликами, а потом он вызвался проводить меня домой, уверив, что ему по пути. В дороге мы тоже говорили о каких-то пустяках, ни разу больше не коснувшись его планов.

– Медицинский, Мэри, ты можешь представить? – выдыхаю я, отодвигая книги на край кровати. Все равно ничего в голову не лезет, нет смысла пытаться.

Вместо этого я сворачиваюсь в клубок на кровати, возле своей куклы, постоянно вздыхая, будто столетняя старушка. В висках спиралью скручивается тупая боль и по-хорошему мне бы не помешало обезболивающее. Но для этого нужно идти на кухню за водой, а там уже хлопочет мама, чей восторженный запал все еще не остыл. Она и так добрых полчаса расспрашивала меня о визите, умиляясь “нашей с Антошкой крепкой дружбой”. Второго раунда я просто не переживу.

Впрочем, вскоре усталость берет свое. Я проваливаюсь в беспокойный сон. Мне снится, что я лежу в больничной палате – стерильно-белой – и только Мэри на снежном покрывале выделяется черной кляксой. А потом в сновидении появляется Антон – он кладет ладонь на мой пылающий лоб и от его касания, кажется, пульсирующая боль в висках стихает.

***

1 ноября

Порывистый северный ветер срывает последние бурые листья с клена, растущего под моим окном. Наступает ноябрь, и я, по “доброй” традиции, перекатываю на языке новую фразу – “Кирилл Краев, умер в ноябре, две тысячи двенадцатого года”. А что? Звучит! Хмыкаю и прикусываю губу, чтобы сдержать истерическое хихиканье. Узнала бы мама, о чем я думаю, то либо влепила бы мне оплеуху, – легонько, конечно, ибо нельзя сильно бить неизлечимо больного человека! – либо расплакалась бы, что для меня еще хуже.

Нет, физически я чувствую себя вполне неплохо, настолько, насколько это вообще возможно в моем случае. А вот морально… Я никогда прежде не ошибался в людях. Никогда! Просто, видимо, потому, что близко никого не подпускал, а разве могут огорчить приятели или одноклассники? Но я сделал эту горькую ошибку – впустил в свою жизнь человека, который… Который, что? Вот уже вторые сутки я не могу дать ответ.

Осенние каникулы Антон почти прожил у меня. С утра и до позднего вечера он был со мной. И если первые несколько дней я возмущался, пытался уговорить его заняться чем-то более значимым, чем нудное времяпровождение с моей скромной по всем параметрам персоной, то потом… Свыкся? Не-е-ет… Я полюбил его визиты, я ждал их, я наконец-то допустил крамольную мысль, что, может быть, действительно заслуживаю хорошего отношения. Поверил, что за последние тяжелые годы таки выстрадал эту необычную дружбу.

Перед глазами цветастыми кадрами вспыхивают воспоминания о последних днях.

– Держи, – вот Антон протягивает мне коробку, и я недоуменно хмурюсь, неуверенно принимая ее.

– Что это? – голос не слушается, потому что это похоже на… подарок?

– Подарок, – озвучивает мои мысли Антон, равнодушно пожимая плечами. Он не видит в этом ничего такого, я же чувствую, как смущенно начинают полыхать щеки. Уж очень давно никто, кроме мамы, ничего мне не дарил.

– А в честь чего? – неловко переминаясь с ноги на ногу, интересуюсь я.

– Мне захотелось, – Антон улыбается и плюхается на мою кровать. Подпирает кулаком подбородок, смотрит на меня лукаво, щурится, будто рыжий кот на июльском солнце, и, похлопав по покрывалу рядом с собой, произносит: – Сядь и открой его уже наконец-то.

– Ладно, – соглашаюсь я, негнущимися пальцами разрывая подарочную бумагу. На коробке изображен телефон, и я сглатываю вмиг образовавшийся в горле ком. – Это что такое? – неверяще уточняю я.

– Это подарок, Кира, я же сказал, – Антон закатывает глаза.

– Это телефон?

– Да, – просто отвечает он, снова пожимая плечами. Наверное, мое выражение лица сейчас может претендовать на титул “идиот года”, но разве возможно в данной ситуации сохранять спокойствие?

– Я не могу его принять, – через несколько мгновений, сбросив с себя оцепенение, решительно отказываюсь я, для убедительности отрицательно покачав головой. Протягиваю ему коробку, но Антон резко вскакивает и выставляет руки ладонями вперед.

– Даже не думай! Он твой, я его не возьму назад!

– Но и я его не возьму! Это дорого, Миронов! И это деньги твоих родителей, тебе не кажется, что странно их тратить на меня? – я злюсь на него сейчас. В конце концов, не девчонка я, чтобы дарить мне дорогие безделушки.

– Я не потратил на него и копейки родительских денег. Это все мои сбережения: что-то от подработок осталось, что-то родственники дарили. Я копил на всякую ерунду, а потом решил, что все это мне не надо.

– И значит можно потратить это на меня?

– Да. Кира, считай это подарком за все прошлые дни рождения. Я же тебе ничего не дарил раньше, – просит Антон, присаживаясь возле меня на кровать.

– Я тебе тоже никогда и ничего не дарил, Антон, – тяжело вздыхаю я. Это все чертовски странно, с какой стороны ни взгляни.

– Подаришь, значит, – отмахивается он. А мне хочется засмеяться – ну, да, подарю, конечно. Если только доживу. – Кирилл, пожалуйста, прими его. – Он кладет руки поверх моих – у него они теплые, у меня ледяные. И я с удивлением понимаю, что его прикосновение не нервирует меня. Даже как-то приятно осознавать, что есть еще кто-то, кроме мамы, кто так спокойно притрагивается ко мне, кажется, не испытывая отвращения.

– Ладно, – тихо соглашаюсь я, прикусив губу. Мне бы хотелось уметь красиво говорить: пошутить или поблагодарить нормально, но вместо этого я опускаю взгляд на руки Антона поверх моих и впервые отчетливо осознаю, что мне будет больно потерять нашу дружбу.

Я вздрагиваю, зябко передернув плечами. Не верится, что это было всего неделю назад. Со вчерашнего вечера телефон у Антона, я оставил его там. Вчерашний вечер… Вспоминать его мне больно, я отмахиваюсь от картинок, будто от гадкого чудища, жаждущего схватить меня своими длинными щупальцами и скрутить, лишая возможности сделать вдох. Вместо этого я позволяю другим кадрам – светлым и красочным – прорываться в сознание. От них тоже горько и грустно, от тоски, переполняющей меня, стыдно щиплют глаза, но есть в этих воспоминаниях и что-то светлое. Наверное, это похоже на просмотр фотографий – острое чувство ностальгии из-за того, что счастливые минуты давно ушли, и время невозможно повернуть вспять.

Мама на работе, а мы смотрим фильм ужасов. Это чуть ли не первый фильм такого жанра, который я смотрю. По крайней мере, это впервые по-настоящему страшно. Наверняка ничего поистине жуткого в фильме нет: подумаешь кишки, мозги на полу, оторванные руки-ноги и эти гнетущие громкие звуки после абсолютной тишины – все по законам кинематографа, но я постыдно вздрагиваю чуть ли не каждую минуту. Если бы Антон не сидел рядом, едва ли не зевая, я бы, возможно, накрылся пледом с головой. Но при нем я стараюсь держаться, физически чувствуя его частые, внимательные взгляды. Ну, да-да, права была мама, я слишком впечатлительный, так всегда было. Возможно, не стоило просить Антона принести фильм такой категории, потому что я уже могу предположить, насколько веселая бессонная ночь меня ожидает.

– Кирилл, выключим, может? – спрашивает Антон, когда я особенно постыдно дергаюсь. Я не виноват, момент и правда был ну очень страшный!

– Нет-нет, интересно, – шепотом отказываюсь я. Если признаться, больше всего мне хочется, чтобы этот долбанный жуткий фильм наконец-то подошел к концу, но не буду же я в этом признаваться? В тот момент я как-то не думаю, что мой испуг очевиден и все эти неуклюжие попытки тоже казаться расслабленным – терпят полнейшее фиаско.

– Ладно. Как знаешь, – не слишком-то охотно уступает он. Кажется, он уже и сам не рад, что пошел у меня на поводу.

Ночью мне ожидаемо не спится. Под пуховым одеялом, которым я накрылся с головой, очень душно, я весь вспотел, но высунуть наружу голову или ноги невообразимо страшно. Стоит признать, что я полностью облажался и уж точно переоценил свою выдержку. Около полуночи я не выдерживаю: достаю из-под подушки мобильный и дрожащими пальцами набираю смс-ку Антону.

“Ты не спишь?”

Прикусываю губу, пытаясь представить, как Миронов отреагирует на это мое дурацкое послание. Впрочем, ничего конкретного вообразить не успеваю: телефон в моей руке начинает вибрировать, от чего я испуганно вздрагиваю. На экране высвечивается имя “Антон”, и я с опаской принимаю вызов.

– У тебя все хорошо? – не дав мне и рта открыть, спрашивает он. Его голос напряженный, от него у меня по рукам бегут мурашки, несмотря на невыносимую жару под одеялом. Неужели волнуется? Это странно… и приятно.

– Да. Просто не спится, – тихо отвечаю я. Чувствую себя глупым – это надо же потревожить его почти в полночь, потому что мне страшно. Так делают только какие-то истерички в дешевых мелодрамах, и мне неловко, что Антон может тоже так посчитать.

– Ясно, – вздыхает он. – Почитать тебе?

– Ты читаешь?

– Да. Занимательную физику, – хмыкает он, и я страдальчески закатываю глаза. Знает ведь, как я “люблю” этот предмет. – Ложись удобнее и слушай.

– Ладно, – соглашаюсь я, сбрасывая с головы одеяло и подтягивая Мэри под бок. Кладу телефон на подушку рядом и слушаю голос Антона, чувствуя, как расслабляются напряженные мышцы. Текст я почти не воспринимаю, он будто фоновый шум, но размеренные теплые интонации вскоре нагоняют на меня сонливость. Я засыпаю, и за всю ночь мне не снится ни единого кошмара.

Мама проходит по коридору, на мгновение остановившись напротив двери в мою комнату. Я стремительно отхожу от окна, ложусь на кровать и укрываюсь с головой. Моя мама чудесно понимает, что вчера что-то произошло, но я не хочу рассказывать, а она не хочет настаивать, хотя и переживает очень. Мне жаль, что приходится волновать ее, но это слишком личное, чтобы я мог обсуждать это с мамой.

Против воли мои мысли вновь и вновь возвращаются ко вчерашнему вечеру, в квартиру Антона. Знаю, уснуть не удастся, пока я не позволю этим навязчивым воспоминаниям полностью вымотать меня и морально, и физически. Поэтому я сильно прикусываю внутреннюю сторону щеки, зажмуриваюсь и впускаю в сознание тот момент.

Антон объясняет мне алгебру. Терпеливо, шаг за шагом, по сто раз повторяя одно и то же. Я осознаю, что вряд ли эти знания мне когда-либо понадобятся, уж слишком самонадеянно думать, что я доживу до выпуска. А если и доживу, то уж поступать точно никуда не буду, бессмысленно это. Но мне нравится слушать его голос и – что уж отрицать! – приятно, когда удается решить какое-то уравнение.

От занятий нас отрывает трель дверного звонка. Это не могут быть его родители, еще слишком рано, да и ключи у них же наверняка есть. Антон хмурится, потирая затекшую шею.

– Хм, странно, я никого не жду, – бормочет он, поднимаясь на ноги. – Ладно, ты посиди пока. Я постараюсь недолго.

Я киваю, пытаясь сосредоточиться на учебнике. Впрочем, вскоре захлопываю его, с досадой поджав губы – без Антона разобраться я не в силах. Проходит еще несколько минут, и я подхожу к двери: не для того, чтобы подслушивать, нет, конечно, просто хочется понять, где же подевался Антон со своим неожиданным гостем. Я немного приоткрываю дверь и слышу голоса, доносящиеся с кухни. Я хочу отойти – нельзя же так! – но слышу свое имя и уже не в силах сделать ни единого шага, будто приростая к полу.

– Из-за Кирилла? – с трудом узнаю голос Кати Савельевой. Она взволнована или рассержена – не могу понять.

– Да. Я обещал ему завтра прийти, – отвечает Антон.

– Миронов, это уже слишком! Послушай, я понимаю, честно, понимаю, что ты чувствуешь! Но он болен, и то, что ты творишь – глупость!

– Не кричи, Катя! Кирилл… – больше я не слушаю. На негнущихся ногах подхожу к кровати и тяжело опускаюсь на нее. Кажется, я ослеп, потому что предметы перед моими глазами размытые и нечеткие, будто я катаюсь на аттракционе. Только проведя по щекам ладонью я понимаю, что все гораздо проще – это всего лишь слезы. Из-за того, что меня всего лишь предали. Всего лишь человек, которого я впустил в свою жизнь и которому начал доверять.

Не знаю, сколько я так сижу: минуту или час. Только когда дверь тихо скрипит, я вздрагиваю и тщетно пытаюсь вытереть заплаканные глаза. Теперь еще опозориться перед ним – и все, можно и помереть.

– Ну, что, Кира, ты решил? – голос Антона беззаботен. Вряд ли его мучит совесть из-за того, что он растрепал чужой секрет.

– Ты рассказал ей, – произношу я, поднимая на него взгляд. Он вздрагивает и бледнеет, будто я ударил его. Глаза его темнеют, он нервно запускает ладонь в волосы, приводя их в еще больший беспорядок.

– Кирилл, послушай…

– Только ей или еще кому-то?

– Кирилл! Конечно, никому! – кажется, он переживает. Ходит из угла в угол, будто попавшийся в ловушку хищник. Да, Миронов, ты попался на вранье. Не так я хотел узнать о том, что ты и правда не идеален. – Катя не скажет. Она мой друг! Господи, да она такое обо мне знает!

– Но это не о тебе, – с моих губ срывается нервный смешок. Я выгляжу жалко, и мне все равно. – Это моя тайна. И я тебе ее не рассказывал. Ты узнал сам, потому что оказался не в том месте и не в то время. Я никогда не хотел, чтобы ты знал! Никогда!

– Просто выслушай меня, пожалуйста, – шепчет он. Интересно, страдание в его глазах – это только отражение моего? Или ему больно из-за того, что он нарушил какой-то из своих моральных принципов?

– Я не хочу. Я иду домой.

Хочется ли мне в тот момент, чтобы он остановил меня? Да. Пока я иду до двери надежда еще теплится в груди – он сейчас обязательно объяснится, логично разложит все по полочкам, и мы вместе посмеемся над моей глупостью. Он скажет, что я неправильно понял и что он никогда не будет говорить о том, что является для меня такой жуткой болью. Ничего не происходит – ровным счетом ничего! Мне кажется, я слышу, как грохочет мое сердце, но это единственный звук, который нарушает напряженную плотную тишину. Возле двери я все же оборачиваюсь – не могу иначе! – вижу, что Антон сидит на кровати, опустив голову на колени. На мгновение мне становится его жаль, но только на мгновение, а потом я выхожу и, пересилив острое желание хлопнуть дверью, тихо закрываю ее. Телефон я оставляю в прихожей.

Воспоминание угасает, и я медленно размыкаю воспаленные веки.

– Только вы с мамой у меня остались, – шепчу я, уложив Мэри у себя под боком. Она не против, ей не впервые впитывать мои слезы. Она не осудит, не засмеется, не предаст. Правда и утешить она не может.

========== Глава 15 ==========

2 ноября

– Кирюша, тебя к телефону, – мама кладет свой мобильный передо мной. Я точно знаю, что она уже несколько раз разговаривала с Антоном, но всякий раз до этого мне везло: я успевал нырнуть под одеяло и притвориться спящим. Быть может, мама и догадывалась, что я притворяюсь, но лишь тяжело вздыхала и шепотом просила Миронова перезвонить позже. Но сейчас я сижу за столом, передо мной стоит тарелка с овсянкой, а возле локтя лежит мобильный, и я чудесно знаю, кто именно на другом конце провода. На мгновение в голове вспыхивает шальная мысль: будто бы случайно дернуть рукой и сбросить телефон на пол – он здесь кафельный, аппарат, вполне возможно, разобьется. Но, конечно, я не реализовываю эту идею: более чем достаточно, что я разбил свой мобильный из-за истерики. Маме и так приходится работать не покладая рук, чтобы обеспечить меня необходимыми лекарствами, нечего ей пахать еще и ради таких незапланированных трат.

– Кто это? – пытаюсь тянуть время. Может, Антону надоест ждать, и он бросит трубку? Хотя, о чем это я? Об упрямстве Миронова можно слагать легенды. За ним не застоит ждать вплоть до вечера.

– Антоша, – отвечает мама, скрещивая руки на груди. Спелись, значит! Не знаю, что он ей рассказал, но отчетливо ощущаю, что мама поддерживает его, а меня считает капризным ребенком. И это, черт их всех подери, обидно! В этот раз у меня более чем серьезный повод для расстройства.

– М-м-м, – я неопределенно пожимаю плечами. Медленно набираю полную ложку овсянки, медленно подношу ее ко рту, о-о-очень медленно жую. И все это под тяжелым неодобрительным взглядом мамы. Как же это бесит! Навязчивость Антона, бесцеремонность мамы – они оба чувствуют свое превосходство надо мной: маленьким, глупым, вспыльчивым мальчиком. Считают, что лучше знают, что и когда мне нужно делать. В итоге раздражение достигает настолько критической отметки, что я делаю то, что действительно хочу: нажимаю на “отбой”.

– Кирилл! Что это значит, объясни, пожалуйста! – возмущенно требует мама.

– Ничего, я просто не хочу разговаривать, – заявляю я, отодвигая от себя тарелку.

– Но Антон же будет звонить! Как, скажи на милость, мне объяснить ему твое поведение?

– Скажи ему, что я умер! – голос дрожит от злости. Не помню, говорил ли я когда-либо прежде с мамой в таком тоне. Наверное, мне должно быть стыдно, но беда в том, что на деле не стыдно ни капельки.

– Кирилл! – потрясенно выдыхает мама. Она говорит что-то еще, но я уже не слушаю: выскакиваю из кухни, метеором проношусь по коридору и забегаю в свою комнату, напоследок громко хлопнув дверью. В этот момент я ненавижу их всех: маму, которая считает меня вечным дурачком и причиной всех возможных ссор, Антона-предателя, который так жестоко обманул меня, и даже Мэри – вечное напоминание о моем одиночестве.

Не знаю, сколько я сижу вот так, прислонившись к двери и уставившись в одну точку. Оцепенение спадает лишь тогда, когда я слышу шум в коридоре – кажется, мама собирается на работу. И действительно – через несколько минут она выходит из квартиры, не сказав мне и слова. Видимо, злится слишком сильно, и я раздраженно стискиваю зубы: до появления в нашей жизни Антона у нас никогда не было серьезных недомолвок. И это тоже его вина! Наверное, это не слишком справедливо – обвинять его во всех смертных грехах, но меньше всего меня сейчас интересует справедливость. Трепаться обо мне с посторонними – тоже не слишком-то честно.

Я тяжело поднимаюсь на ноги и воровато выглядываю в коридор. Предосторожность, впрочем, излишняя – на вешалке нет маминой куртки, в квартире стоит гулкая тишина, нарушаемая лишь размеренным ходом старых часов. Она действительно ушла, не сказав мне и слова. Если я умру в течении ближайших нескольких часов, то мы так и не помиримся больше никогда. И уж в этом-то наверняка будет виноват Миронов: завлекать на свою сторону мою маму, когда сам виноват в ссоре, – ужасная подлость.

На кухне начинает звонить стационарный телефон. Я приближаюсь к нему на носочках, будто к бомбе, которая взорвется от одного неверного движения. Конечно, можно было бы и не снимать трубку, но, возможно, это мама, а я ведь обещал ей, что впредь не заставлю так волноваться после того инцидента, когда уснул. Но, если говорить откровенно, я не думаю, что это она. Более того, мне даже хочется, чтобы звонила не мама, а… ну, да, Антон. Наверное, есть какая-то странная привлекательность в роли обиженного, этакой жертвы, в руках которой право либо помиловать, либо казнить обидчика. Помнится, мне и в детстве нравилась эта игра, но тогда-то поводы были в основном надуманными, высосанными из пальца. Просто разыграная сценка, где я был избалованным принцем, чуть ли не топающим ножкой, и подсознательно ликующим от осознания, что все идет по моему сценарию. В этот раз все иначе: обида настоящая, и я не уверен, что в мире вообще существует цена, способная окупить предательство. Но мне все же интересно, что может сказать Антон, ведь тем вечером он даже не пытался оправдаться. Придумал что-то? Отрепетировал?

Трубку я все же поднимаю. От любопытства, волнения и страха кружится голова, приходится вцепиться пальцами в кухонную тумбу, чтобы только не грохнуться на пол.

– Да?

– Кирилл? Здравствуй, – этот спокойный постановочный голос мне хорошо знаком. Это Анна Аркадьевна, мой “врачеватель душ”. Не Миронов. Разочарование затапливает меня штормовой волной. Чувствую себя жалким уродцем, ведь, несмотря на поступок Антона, я все еще нуждаюсь в этой дружбе, в его силе, стойкости, уверенности нуждаюсь. Я злюсь на него, потому что он мог быть и настойчивее. Или, быть может, ему уже надоело носиться со мной?

– Здравствуйте, Анна Аркадьевна, – разочарование слышится в каждой букве.

– У тебя все хорошо, Кирилл? – сухо интересуется она. За телефонные консультации ей не доплачивают, наверняка эта вобла сейчас скрестила пальцы в надежде, что я не вздумаю жаловаться. Хотя, возможно, я просто всех сужу по себе.

– Да.

– Хорошо. Я звоню сказать, что нам придется перенести наш завтрашний прием. Я сейчас на больничном. Позже позвоню, и мы договоримся об удобном для нас обоих времени, ладно?

– Ладно, – односложно отвечаю я. Все-таки не стоило брать трубку. Так бы можно было и дальше воображать, что это Антон, а теперь… – Выздоравливайте, – запоздало желаю я. Получается неискренне.

– Спасибо. Ну, раз у тебя все хорошо…

– Я поругался с мамой, – выпаливаю я, не давая себе времени передумать. Еще свежи воспоминания о нашем чаепитии в ее кабинете – тогда мне стало даже как-то легче. Может, стоит попытаться не быть предвзятым? В конце концов, Анна Аркадьевна всегда проявляла чудеса выдержки в общении со мной.

– Бывает, – спокойно говорит она. В ее голосе не слышится раздражения или усталости, и это немного успокаивает меня. – Кто виноват?

– Ну… Мне кажется… – я теряюсь. Антон виноват, конечно, больше всех, но о нем я как не мог, так и не могу разговаривать.

– По твоему мнению, даже если оно и не слишком объективно, – кажется, она улыбается. Я тяжело вздыхаю, опускаюсь на шаткую табуретку возле окна и, невидящим взглядом уставившись на унылую морось за окном, произношу:

– Я. Она просто не понимает, почему я злюсь, а я не хочу ей объяснять. Мне просто хочется, чтобы она всегда была на моей стороне, чтобы я ни делал.

– Кирилл, твоя мама в любом случае на твоей стороне. Она любит тебя. Но даже любящие нас люди иногда критикуют нас, осуждают. Это нормально. Уверена, что твоя мама хочет, как лучше. Ты ведь сам говоришь, что она не понимает причин твоего раздражения, так разве справедливо злиться на нее?

– И что мне делать? – спрашиваю я.

– Поговорить, – просто отвечает Анна Аркадьевна. – Самый верный способ. Не обязательно рассказывать что-то личное, Кирилл. Можно просто сказать то, что сказал мне. Что тебе сейчас нужна ее поддержка и что, возможно, когда-нибудь ты расскажешь ей все в подробностях, но не сейчас. Почему-то мне кажется, что она поймет и не будет задавать лишних вопросов.

– Спасибо вам. Я попробую.

– У тебя есть мой номер, Кирилл. Звони в любое время, – не знаю, дань ли это вежливости или искреннее участие, но в этот раз предложение меня не раздражает. Возможно, пришла пора научиться не слышать подвох в каждом слове и не думать, будто все вокруг желают мне зла.

– Спасибо, – повторяю я. – Поправляйтесь, – на этот раз пожелание получается намного душевнее.

– Спасибо, Кирилл. До связи.

– До свидания.

На другом конце провода разносятся короткие гудки. Я кладу трубку, прижимаюсь лбом к холодному оконному стеклу. Теперь мне немножко легче: я точно знаю, что поговорю с мамой, спасибо Анне Аркадьевне. Но вот решусь ли я выслушать Антона – совершенно иной вопрос.

***

Я просыпаюсь резко, будто вынырнув из мутной воды. В комнате уже темно, я включаю ночник и, потирая глаза, смотрю на часы. Ничего себе – половина первого ночи! А ведь я всего лишь прилег “ненадолго” после обеда. Вот что значит несколько бессонных ночей, организм все равно урвал свое. Теперь, правда, сна ни в одном глазу, поэтому я тихо выбираюсь из кровати, прохожу в коридор, зябко обхватив себя руками за плечи. Шерстяной свитер неприятно колет ладони. Кажется, его тоже мама связала.

С гостиной слышится неразборчивое бормотание включенного телевизора. Я на цыпочках пробираюсь туда, приоткрываю дверь: на экране мелькают кадры какой-то передачи про паранормальные явления. Мама сидит на диване, я вижу ее затылок.

– Мам, – тихо зову я. Она не откликается.

На мгновение в груди все пружиной сжимается от страха. Но я быстро беру себя в руки – мама просто спит. Она здоровая, сильная, и проживет еще долгие-долгие годы. Просто уснула, поздно ведь уже очень.

Я обхожу диван, смотрю на ее лицо в мелькающем свете телевизора. Даже так заметны морщины вокруг глаз и губ и седые пряди на висках. От жгучего стыда хочется плакать – мне так жаль сейчас, что я заставил ее волноваться целый день. Разве такую память о себе я хочу оставить?

Поднимаю упавший на пол плед и накрываю ее колени. Видимо, получается у меня неловко, потому что мамины ресницы дрожат, а потом она открывает глаза.

– Кирилл? Тебе плохо? – ее голос хриплый ото сна. Она пытается сфокусировать взгляд на мне, щурится, видимо, еще не совсем понимая, почему оказалась здесь, а не в спальне.