Текст книги "Вечность длиною в год (СИ)"

Автор книги: Mia_Levis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

– Доброе утро, Кирюша. Ты что так рано проснулся? Я как раз хотела тебя будить. Тебе плохо? Голова болит? Тошнит? Тебя вырвало? – с каждым маминым словом мне кажется, что я становлюсь все ниже и ниже ростом. Если она сейчас спросит, сходил ли я в туалет и нет ли у меня поноса, то я провалюсь сквозь землю, и это, честно говоря, будет самым большим везением за все это жуткое утро. Но она, к счастью, перестает заваливать меня вопросами, вместо этого целуя меня в лоб. Удовлетворенно кивает и приподнимает бровь, явно ожидая, когда я отвечу. Неужели ты не понимаешь, мама, что я не могу говорить о цвете блевотины при Антоне?! Это нормально в нашей ненормальной семье, но здоровые люди не обсуждают подобное за завтраком! Хотя маму сложно винить, для нее подобное – ежедневные будни, рамки обычного, а Антона она считает “посвященным”, не осознавая, что “посвящение” в эту болезнь – это не простое знание диагноза, а наблюдение за тем, как я корчусь от боли, как истекаю кровью и вырыгиваю все содержимое желудка. Благо, Антон ничего настолько неприятного не видел, и я сделаю все возможное, чтобы так было и впредь.

– Ничего не болит, мама, – интонациями и взглядом я пытаюсь передать, что расспросы неуместны сейчас. Кажется, она понимает.

– Ладно, я уже насыпала кашу. Кушайте с Антошей, а я пока уберу постель, – мама суетливо снимает передник и выскальзывает в коридор. В кухне устанавливается гнетущая тишина, я шаркаю тапочками по разноцветной плитке, физически ощущая на себе взгляд Антона. Интересно, я когда-то привыкну и перестану вести себя, как истеричка? Вряд ли, ведь у меня слишком много комплексов, чтобы я мог сейчас гордо поднять голову, бодро поздороваться и начать интересный диалог. Мне стыдно. Стыдно за то, как я выгляжу: нерасчесанный и бледный, словно смерть. Стыдно за то, что я в изношенном халате, из которого торчат только худые ноги. Стыдно за то, что Антон весь такой идеально-прекрасно-живой тратит на меня свое время, а я не могу ничего дать взамен.

– Доброе утро, Кира, – наконец-то произносит он. Я бросаю на него взгляд украдкой как раз в тот момент, когда он облизывает ложку. Он снова ест это дерьмо с таким видом, как будто это блюдо из дорогого ресторана!

– Доброе, – под нос ворчу я и накидываю на голову капюшон. Он закрывает мое лицо почти до носа, но я упрямо не снимаю его. Я и сам не понимаю, почему веду себя как ребенок. Я не хочу обижать Антона, я не хочу, чтобы его мнение обо мне стало хуже, но и взять себя в руки не получается. Я просто нервничаю. Имею право, в конце концов. Беру тарелку, ставлю ее на стол, сажусь, погружаю ложку в какую-то серую кашу, манку, наверное, и только потом нахожу в себе силы заговорить: – А ты когда пришел?

– Я и не уходил, – спокойно отвечает Антон, я же потрясенно откидываю капюшон с лица. Янтарные солнышки в его глазах сейчас совсем светлые, а на губах играет легкая улыбка. Да уж, ему всегда нравилось дразнить меня. И в детстве, и сейчас.

– Как это не уходил?!

– Дарья Степановна поздно вернулась, не было смысла, – он приподнимает бровь и кивает на мою тарелку. Я же, погруженный в анализ его слов, послушно поедаю кашу, даже не обращая внимания, насколько она противная.

– Ясно. И где ты спал? – подозрительно прищурившись, интересуюсь я.

– С тобой, конечно. Ты, Краев, разговариваешь во сне, – Антон хмыкает, а потом улыбается. У меня по позвоночнику сразу же пробегает табун мурашек и чудится, что улыбка Антона подозрительно напоминает мефистофельскую. На самом деле, эта моя особенность стала уже притчей во языцех. Даже мой лечащий врач и медсестры, знающие меня давно, посмеиваются над моими пространными рассуждениями во сне. Я редко помню, что мне снится, но несколько раз, после просмотра каких-то особо нелепых комедий, например, мама рассказывала, что я повторял определенные фразы актеров. Однажды, видимо, представлял себя в роли главной героини, потому что мама со смехом заявляла, что я полночи повторял “возьми меня, сладкий”.

– Неправда, – бурчу я, быстро запихивая в рот кашу и делая вид, что очень поглощен завтраком.

– Правда-правда, – Антон смотрит на меня. Я не вижу, но знаю. Просто чувствую. До жути хочется спросить, что именно я говорил, но я все же сдерживаю порыв. Легче холить надежду, что я не опозорился окончательно, чем услышать что-то постыдное из уст Антона.

– Ты хоть предупредил родителей? – я решаю сменить тему, бросая быстрый взгляд из-под ресниц.

– Кира, ты же помнишь, что они у меня приверженцы ненавязчивого воспитания. Отец говорит, что чем больше ребенок набьет самостоятельных шишек, тем мудрее будет. Лет с четырнадцати они не спрашивают, во сколько я вернусь. Так что расслабься, меня не отшлепают, – Антон хмыкает и небрежно пожимает плечами. Я же мечтательно прикрываю глаза: отсутствие контроля кажется мне чем-то волшебным. Вот бы и мне так! Хотя, честно говоря, мне никогда не нравились родители Антона. Они редко бывали дома, а если и были, то все равно постоянно занимались делами. Настоящие карьеристы, которые гордились успехами сына, но никогда не находили времени, чтобы даже просто похвалить его.

– Мальчики, вы поели? – от размышлений меня отрывает мама. – Кирюша, ты все съел? Умница какая, – мама чмокает меня в висок, я же с удивлением перевожу взгляд сначала на пустую тарелку, потом на Антона. Он снова отвлек меня настолько, что я слопал все и даже не поморщился! Вот же манипулятор!

– Я пойду одеваться, – говорю я, вымученно улыбаясь. Новый школьный день – новый круг ада. Правда, теперь я не один. У меня есть Антон.

***

По пути мы заходим к Антону, благо он живет недалеко, а времени у нас еще предостаточно. Подняться в квартиру я отказываюсь, оставшись ждать его у подъезда.

– Идем, Кир, – я резко вскидываю голову. Да уж, заснул, что ли, стоя? Бывает у меня, что я проваливаюсь в какой-то коматоз, лишенный мыслей и ощущений, а потом с трудом понимаю, где нахожусь. – Все хорошо? – Антон обеспокоенно хмурится, подходит ближе и откидывает прядь, упавшую мне на глаза. Он не спешит убирать ладонь, наоборот, проводит пальцами по лбу, очерчивает скулу, гладит подбородок… Я несколько раз моргаю, пытаясь прояснить мысли. Что это он делает такое? Антон задевает указательным пальцем нижнюю губу, и я нервно отскакиваю на шаг назад.

– Миронов, блядь, ты что творишь? – шиплю я сквозь зубы. Я, конечно, плохо разбираюсь в жизни, но эти поглаживания уже чересчур. Хотя и приятно… Тьфу ты! Я дергаю головой из стороны в сторону, отгоняя крамольные мысли. Я свихнулся, определенно.

– Вот теперь я узнаю своего Киру, – со смехом отвечает Антон, и я облегченно выдыхаю. Он не издевается, нет. Не стремится меня унизить или напугать, как я подумал на короткое мгновение. Это просто его очередной розыгрыш. Ему всегда нравилось злить меня, ничего не изменилось. Я просто успел забыть. – Ты что смутился, Кира? Ладно, идем.

Антон делает несколько шагов, я же глубоко вздыхаю, ощущая, как пылают щеки. Да уж, Кирилл, раз ты решил впустить в свою жизнь друга, то нужно научиться хладнокровию. Пока Антон выигрывает у меня все раунды с разгромным счетом, и где-то очень глубоко внутри зарождается былой азарт. В спорте я уже никогда не перегоню его, но никто не мешает мне практиковаться в колкостях, пока есть возможность. Правда, я уверен, что это будет сложно. Я превратился в социофоба, так легко от страхов не избавишься. Но я попробую. Хочу попробовать.

***

Остальной путь проходит незаметно. Антон рассказывает о сборах, но как-то так подбирает слова, что мне не грустно, а, наоборот, интересно и даже порой весело. С удивлением замечаю, что мы уже подошли к крыльцу, и сразу как-то тухну. Здесь я уже не смогу рассчитывать на компанию Антона. Вон его Катя уже ждет. Она стоит, уперев руки в бока, и постукивает каблуком – настоящий образец сварливой жены. Перевожу взгляд на Антона, который широко улыбается, махая девушке рукой.

– Катюха меня убьет, я не позвонил вчера, – поясняет Антон.

– У-у-у, – не знаю, что сказать. Интересно, он расскажет ей правду о том, где провел ночь? Звучит… двусмысленно, что ли? Но ведь и правда, не зная настоящей ситуации, сложно понять, по какой причине Антон носится со мной. Я надеюсь, что он не скажет о болезни. Он обещал. Резко замираю и склоняюсь к шнуркам, делая вид, что завязываю их. Антон тоже замедляет шаг, но я машу рукой “иди, мол”. Он окидывает меня задумчивым взглядом, но все же пожимает плечами и поднимается на крыльцо. А я так и сижу на корточках перед ступеньками, скручивая в тугие узлы шнурки, которые, конечно же, не развязывались. Стараюсь не пялиться на парочку, но когда Антон обхватывает Катю за талию и начинает кружить, уже не могу оторвать взгляд.

– Привет, великий футболист! А ты разве меня еще помнишь? – сварливо произносит она, уклоняясь от поцелуя. Но Антон все равно звонко чмокает ее в щеку и только потом отвечает, обняв за плечи и сделав “щенячьи” глазки:

– Не злись! Я всегда помню о тебе, ты же знаешь. Сделаю для тебя все, что захочешь. Я соскучился.

– Ладно уж! Прощаю, – Катя наконец-то улыбается и переводит взгляд на меня. Я быстро опускаю глаза в пол, делаю вид, что поправляю штанину, потом так же долго вожусь с рюкзаком, выравнивая его на плечах. Когда тянуть больше нет смысла, медленно поднимаюсь на крыльцо. Передо мной стоит огромная дилемма: здороваться ли с Катей или нет? Я ни разу не говорил с ней прежде, но сейчас я пришел с Антоном, и мне не хочется, чтобы он посчитал меня трусливой невежей. Впрочем, в этот раз удача на моей стороне: Катя здоровается первой. – Здравствуй, Кирилл.

– Привет, – да уж. С Антоном мне, оказывается, очень легко общаться. Все познается в сравнении, а сейчас, сказав лишь одно слово Кате, я понимаю, насколько мне сложно. Как бы я ни убеждал себя, что на моем лбу не красуется надпись “спидозник”, сколько бы не слышал от мамы, что мне необходимо жить нормальной, полной жизнью – я не в состоянии перебороть себя. Болезнь всегда побеждает. Она сильнее, она душит и отнимает последние силы.

– Ладно, товарищи, пойдемте. Сейчас уже звонок будет, – Антон нарушает установившуюся тишину и берет Катю за руку. Одно мгновение я смотрю на их сплетенные пальцы, а потом опускаю взгляд на серость асфальта и, пытаясь, чтобы это звучало беззаботно, произношу:

– Я догоню. Шнурки…

– Катя, иди. Мы догоним, – Антон перебивает меня, дарит своей девушке извиняющуюся улыбку и вынимает свою ладонь из ее. Катя лишь пожимает плечами и входит в здание школы. Как только она скрывается из виду, Антон подходит ближе и, четко выговаривая каждую букву, говорит: – Краев, твои шнурки завязаны мертвой петлей, отрезать придется. Прятаться от людей ты не будешь, ясно тебе? Не заставляй меня водить тебя за ручку.

– Не слишком ли много ты на себя берешь? – я вспыхиваю, словно маков цвет, подозрительно косясь на руки Антона. Зная его, можно поверить, что он и правда выполнит угрозу.

– Лишь то, что могу поднять, Кира, – его голос абсолютно спокоен и уверен. – Или тех, кого могу поднять.

Мне многое хочется сказать. Раньше за такую наглость я бы бросился на него с кулаками. Раньше… А вот сейчас я просто стою соляным столбом, не в силах произнести и слова. Провожу по пересохшим губам языком, стискиваю зубы. И вот чего Антон ждет? Когда я произнесу что-то наподобие “да, ты прав, мне нужна помощь, и я приму ее от тебя”? Я никогда такое не произнесу, никогда не признаюсь в этом кому-либо, хотя не буду отрицать, что даже банальная встреча с одноклассниками в компании Антона становится менее пугающей.

– Ладно, идем, – в конце концов ворчливо произношу я. Антон же только одобрительно улыбается и молча заходит в здание.

***

Странный день. С одной стороны, меня никто не цепляет. Обычно после долгого перерыва изголодавшиеся одноклассники издеваются надо мной вдвойне, напоминая гиен, учуявших трупный запах. Сегодня же даже не смотрят в мою сторону. Но с другой – внимание всех приковано к Антону, и мне неприятно, это не позволяет погрузиться в свой апатичный мирок, а заставляет наблюдать и прислушиваться. Это не зависть, Боже упаси! Это… досада, что ли? Я впервые оцениваю отношение Антона к другим ребятам, и, увы, увиденное огорчает меня. Он улыбается, рассказывает то же, что рассказывал мне, хлопает парней по плечам и целует девчонок в щеки. Некоторых, как, например, Катю, он выделяет особо: шепчет что-то, склонившись близко-близко к уху, поглаживает по руке и шутливо щелкает по носу. Я стараюсь взять себя в руки: конечно же, я не должен быть эгоистом! Антон имеет право – более того, ему необходимо! – общаться со здоровыми людьми, способными предложить ему что-то большее, чем унылое пребывание в четырех стенах квартиры.

Спустя какое-то время я все же отворачиваюсь к окну. Осень – пора ностальгии и невеселых мыслей. Вот и я погружаюсь в воспоминания. Мысли тягучие и какие-то искаженные. Как будто я смотрю на себя в кривом зеркале – наверное, я слишком сильно изменился и вспомнить истинные ощущения из детства очень сложно.

И второй, и последующие уроки проходят так же. Антон общается со всеми, кроме меня. Больно жалит мысль, что он стыдится меня. Это неудивительно, но, Господи, как же обидно! Когда последний урок подходит к концу, я делаю все возможное, чтобы не встречаться с Антоном взглядом. Складываю книги, концентрируя все внимание на Мэри: ее блестящие пуговки-глаза смотрят, кажется, просто на меня. Хочется вытащить ее и уткнуться носом в прохладное платье. Даже это я не могу себе позволить.

– Кира, ты собрался? – Антон подходит близко, я смотрю на его белые кроссовки и, стараясь, чтобы голос звучал равнодушно, произношу:

– Да, собрался.

– Идем, значит.

– Я хотел подойти к Людмиле Ивановне. Нужно взять дополнительные задания. А ты иди-иди! Пока, – с этими словами я быстро закидываю рюкзак на плечо и, ничего не видя вокруг, выскакиваю в коридор. Пошло все к черту! Да, мне обидно. Да, мне больно. Да, это глупо. Но я не могу с собой справиться. Просто не в силах.

========== Часть 8 ==========

Сентябрь, 30

– Кирюша, вставай! – мама аккуратно откидывает мне челку, сухими губами касается лба и даже успевает сжать пальцы на запястье, проверяя интенсивность пульса, пока я с трудом размыкаю веки. – Доброе утро, родной! Как ты себя чувствуешь?

– Доброе, мама. Нормально, – легко улыбаюсь, приподнимаясь на локтях. – Тошнит немного, но в остальном все хорошо.

– Пойдешь в школу? – интересуется она, обратив внимание на учебник по истории, лежащий на прикроватной тумбочке. Вчера я и правда провел вечер за зубрежкой, с каким-то маниакальным упорством заучивая многочисленные даты. Я, конечно, убеждал себя, что занимаюсь лишь потому, что катастрофически отстал от программы, но на самом деле причина была больше в том, что за монотонным занятием оказалось легче не думать об Антоне. Обижаться на его равнодушие было глупо, я понимал. В конце концов, он ничего мне не должен.

– Да, конечно, – интересно, почему она спрашивает? Знает ведь, что если я чувствую себя неплохо, то обязательно пойду. Наверное, я боюсь выпасть из привычного режима. Это стало бы очередным сигналом, что жизнь в пределах нормы подошла к концу, сменившись предсмертным существованием.

– Антоша зайдет?

– Нет, – слово звучит резче, чем следовало. Мама удивленно приподнимает бровь, мои интонации столько лет неизменные, – вялые и спокойные – поэтому, конечно, она не понимает, как это обычный вопрос заставляет меня чуть ли не огрызнуться. – У него дела, – виновато улыбаюсь и отвожу взгляд. Мама теперь считает, что мы с Антоном лучшие друзья. Наивная.

– Ясно. Ладно, родной, собирайся. Жду тебя на кухне, – мама выходит, я же вновь обессилено откидываюсь на подушки. Мысленно считаю до десяти, каждую цифру произнося с большим интервалом. Пытаюсь за это время собрать все внутренние резервы, каждую крупицу энергии, необходимой на то, чтобы встать и прожить еще один день. Когда тянуть дольше нет возможности, иначе мама вновь заглянет, я все же откидываю одеяло и зябко передергиваю плечами. В комнате довольно тепло, но все равно контраст температур пускает по коже табун мурашек.

– Доброе утро, Мэри, – тихо произношу я, кончиком пальца обводя контур кукольного “лица”. Вчера я оставил ее на тумбочке. Еще хотел положить рядом, но устал настолько, что поднять руку оказалось непосильной задачей. За ночь она съехала и теперь прижималась к стене лишь головой. Как будто устала и не смогла держать спину прямо. Этим она похожа на меня, я тоже не всегда могу держать осанку, и не только в физическом плане. – Прости, что оставил тебя здесь, – перекладываю ее на подушку. Почему-то это кажется важным, хотя на деле я осознаю, что стоит поискать в интернете информацию о психических расстройствах. Возможно, я немного не в себе, и с каждым днем эта зависимость от неодушевленного предмета лишь возрастает. Но уже через мгновение становится стыдно. Разве я откажусь от Мэри, если кто-то скажет, что это ненормально? Нет, конечно. Просто не смогу.

– Кирюша, ты идешь? – из коридора разносится голос мамы, и я с досадой осознаю, что слишком долго вожусь. Ей не докажешь, что я задумался, мама сразу решит, что мне плохо, поэтому я такой вялый. Приходится максимально быстро направиться в ванную, сделав вид, что вопрос я не слышал. Уже через пятнадцать минут я полностью готов, поэтому лишь подхватываю Мэри, привычно укладываю ее в рюкзак поверх книг. Заодно достаю мобильный, лежащий на дне сумки. Им я пользуюсь крайне редко, мне и звонить-то толком некому. Но в этот раз на телефоне один пропущенный вызов. Оказалось, что Антон звонил вчера около семи вечера. Впрочем, это однозначно не что-то важное, иначе, зная Антона, он бы нашел, как со мной связаться. Задумчиво прикусываю губу, раздумывая, не стоит ли перезвонить, но потом решаю, что совсем скоро увижу его в школе. Нет смысла.

– Кирюша, ты точно хорошо себя чувствуешь? – слышу, что мама идет к комнате, и быстро швыряю мобильный в рюкзак.

– Эх, Мэри, только ты меня всегда понимаешь, – устало шепчу я, смотря в блестящие глаза своей куклы, а потом быстро застегиваю молнию и уже громко добавляю: – Все хорошо, мама! Я готов!

***

В классе стоит привычный гул, когда я переступаю порог кабинета. Одноклассники бросают на меня взгляды, но потом быстро возвращаются к своим разговорам. Это в последнее время тоже обычно. Я мельком смотрю на парту Антона, но там сейчас сидит только Катя.

Антон не появляется и после звонка. Я удивлен, ведь он так много пропустил, не слишком подходящее время для прогулов. Хотя, возможно, он заболел, но это почему-то кажется маловероятным. Учительница уже успевает начать свою монотонную речь, когда в дверь коротко стучат.

– Наталья Михайловна, извините, я опоздал. Можно войти? – Антон поджимает губы, делая вид, что и правда очень сожалеет.

– Ладно уж, проходи, Миронов, – ворчит Наталья Михайловна. Антон благодарно улыбается и быстро направляется к своему месту. Прежде, чем сесть, он успевает бросить на меня короткий взгляд и едва заметно кивнуть головой. Ну, по крайней мере, он поздоровался, а значит, не обижается за вчерашнее. Хотя, по сути, за что ему обижаться? За то, что я ушел сам или не взял трубку? Все это мелочи, а Антон никогда не был мелочным. Наверное, я сужу всех по себе. Раньше, еще в детстве, я выходил из себя по малейшему поводу, даже если на меня кто-то косо посмотрел. В конце концов, тогда я и правда считал, что все мне должны за право общаться. Но теперь-то все не так, я уже давно не тешу свое самолюбие.

Понимаю, насколько сильно задумался, когда меня больно толкает в плечо Олег. Он сидит передо мной, а сейчас развернулся вполоборота и сверлит сердитым взглядом. Мгновение недоумеваю, но потом осознаю, что и другие одноклассники смотрят на меня. Большинство ехидно ухмыляются, и несколько мгновений я никак не могу собраться с мыслями и понять, что произошло.

– Краев, ты меня слышишь или нет? – Наталья Михайловна явно раздражена. Теперь все понятно: мне задали какой-то вопрос. С каждым годом учителя все реже вызывают меня на уроках, я из тех учеников, которым ставят тройки авансом, только чтобы не портить общую статистику школы. Но в этот раз, видимо, о моем существовании вспомнили.

– Эмм… Извините, пожалуйста, я прослушал, – невнятно бубню себе под нос. Чувствую, как начинает колотиться сердце в страшном предчувствии, что меня могут вызвать к доске. Это жуткое чувство, когда твою спину прожигают десятки глаз, наверное, самое страшное, что может со мной приключиться в школе. Даже когда я слышу насмешки, никто не мешает сжаться в клубок за собственной партой и сделать вид, что меня не существует. Возле доски не спрячешься, там я просто живая мишень.

– К доске иди, говорю, – Наталья Михайловна меня не любит. Не потому что предвзята, нет. Просто она фанатик своего предмета и искренне не понимает тех учеников, которые не стремятся разобраться во всех тонкостях физики. А я как раз таки самый “холодный” к знаниям, поэтому не вызываю у нее симпатии.

Медленно поднимаюсь из-за парты, неохотно переставляю ноги. В ушах громыхает кровь, щеки сразу становятся алыми. Наталья Михайловна диктует условие задачи, и я с титаническим трудом вытаскиваю из уголков памяти буквенные обозначения и единицы измерения. Впрочем, как решить задачу я не догадываюсь. За спиной раздаются смешки, и я стискиваю зубы. Плевать, пусть веселятся. Хватит мне уже переживать из-за подобных пустяков.

– Я не знаю, как ее решать, – спустя минуту бессмысленного рассматривания коричневой доски наконец-то признаюсь я.

– Краев, это же повторение. Мы уже проходили это в девятом классе. Задача на одну-единственную формулу, – Наталья Михайловна постукивает пальцами по деревянной поверхности стола. Стук негромкий, но у меня нервно сводит скулы, а перед глазами все плывет. Нужно сесть, как можно быстрее сесть. Я уже чувствую, как ужасно подскочило давление.

– Я не знаю, – тихо произношу вновь.

– Краев, думай! Ну! У тебя есть скорость, что нужно сделать? – Наталья Михайловна постукивает громче. Еще громче. И еще. Еще… Или это у меня сердце так отчаянно стучит? Перед глазами уже совсем темно, я кладу ладонь на доску, чтобы не повалиться на пол.

– Можно мне выйти? – сам себя уже не слышу. Просто интуитивно складываю губы, надеясь, что мой шепот еще можно разобрать. Впрочем, ответа я не получаю или просто не в силах понять его: перед глазами становится темным-темно, пальцами я еще пытаюсь ухватиться за что-то, но они лишь скользят по гладкой деревянной поверхности, и я медленно сползаю на пол.

***

Иногда мне кажется, что умереть совсем не страшно. Вот, к примеру, сейчас такое ощущение, будто я плыву по громадному океану молочно-белого тумана. Тепло, и все тело такое легкое, словно и само соткано из невесомой материи. Здесь нет боли и душевных мук. Я тут всего лишь часть вселенной, совсем крошечная и незначимая крупица в плеяде различных человеческих судеб. До меня никому нет дела, я волен плыть, куда вздумается. Правда и направления здесь нет, перемен нет, эмоций нет. Лишь умиротворение и безграничный покой.

Впрочем, я чудесно знаю, что смерть не такая. Этот белоснежный мир мне хорошо знаком, совсем скоро весь этот белый туман рассыплется в рваные клочья, пропуская сюда звуки и яркий свет. Тогда вернется боль, и я вновь ухвачусь за нее, как за тонкую нить, связывающую меня с реальностью. Я снова буду усиливать свои страдания, отсчитывать каждый удар сердца, только чтобы окончательно прогнать морок. Спрашивается, что заставляет меня делать такой выбор? Почему бы не остаться в этом блаженном океане спокойствия? Дело даже не в маме, нет. Люди, какие бы они ни были родные, – не тот стимул, который заставляет терпеть муки. Каждый человек – эгоист. А я, в конце концов, не библейский великомученик, чтобы страдать ради кого-то. Назад, к жизни, меня всегда подгоняет страх. Он заставляет вгрызаться в собственное жалкое существование, бороться из последних сил.

Помнится, однажды, несколько лет назад, я почти сдался. Закрыл глаза, позволил белоснежному туману убаюкать, унести далеко-далеко. Сначала мне и правда было хорошо, словно после долгой дороги я наконец-то смог отдохнуть, избавиться от боли в утомленном болезнью теле. А потом стало холодно, все мышцы сковывало и, казалось, кости выкручивало под какими-то немыслимыми углами. И белый туман сменился черной пропастью, в которой я то ли летал, то ли падал куда-то вниз. Вот такой была смерть – ледяной и угольно-черной. Страшной. И тогда, и много раз после именно воспоминания о том ощущении безысходного ужаса помогали мне возвращаться к жизни вновь и вновь.

Так и сейчас, я различаю какой-то звук – совсем тихий, но и этого достаточно, чтобы ухватиться за него, направить на восприятие все свои ощущения.

– Кирюша, – удается различить мамин голос. Он дрожит непролитыми слезами, и этого достаточно, чтобы вспороть мой иллюзорный мир. Возвращается боль, я несколько раз кашляю, и только потом медленно открываю глаза. Взгляд сложно сфокусировать, приходится напрячься, чтобы различить побледневшее лицо мамы и белый потолок вверху. Она что-то говорит, но мне пока сложно уследить за этим потоком слов, поэтому я лишь легонько сжимаю ее ладонь. Даю понять, что не умру. Сегодня не умру.

– Это всего лишь давление, вам не стоит так волноваться, Дарья Степановна! – разносится чей-то мелодичный и, я бы даже сказал, веселый голос. Он хорошо мне знаком – это школьная медсестра. Значит, я не в больнице. Сразу затапливает облегчение, возможно, мне удастся уговорить маму не везти меня туда. По сути, ничего страшного не произошло. Перенервничал, потерял сознание, но это ведь не повод вновь госпитализировать меня. Я только что из больницы, у меня нет никаких моральных сил вернуться туда так скоро.

– Просто давление? Да? – мама повышает голос. Плохой знак. – Почему он вообще оказался возле доски?

– Мама, – я пытаюсь привлечь ее внимание, но она лишь сильно сжимает мне руку, не замечая, что причиняет боль. Мне стыдно, всякий раз, когда она устраивает скандал в школе. Не понимает, что потом меня считают маменькиным сынком. – Все нормально.

– Дарья Степановна, ваш сын учится в общеобразовательной школе, его нагрузки и так минимальны. Но полностью оградить его от вопросов учителей нет никакой возможности, – спокойно поясняет медсестра. Всегда уважал ее за просто-таки ангельское терпение.

– Значит, школу он бросит. Перейдем на домашнее обучение, – категорично заявляет мама. Она поджимает губы и полностью игнорирует мой умоляющий взгляд. Разве можно, мама, решать за меня? Это ведь моя жизнь. Да, сломанная и исковерканная, но ведь другой у меня не будет.

***

– Алло, – как можно спокойнее произношу я. Не хочется, чтобы Антон знал, что я полдня проплакал в подушку. Увы, мама непреклонна. Она и правда хочет, чтобы я постоянно был дома. Не жил – существовал.

– Как ты, Кира?

– Ничего, – ворчу я. Мэри лежит на соседней подушке и смотрит осуждающе. А в чем, спрашивается, я виноват? Я еле нахожу силы не шмыгать носом, не могу еще и огромные монологи произносить сейчас.

– Ничего, хорошо или ничего, плохо? – Антон настойчив. Как всегда.

– Ничего, нормально, – откуда у меня берутся силы на убогий сарказм? Хотя, наверное, то, что я дома, а не в больнице и правда подходит под критерий “нормально”.

– Хорошо. Я завтра зайду перед шко…

– Не нужно, – перебиваю я. На глаза снова наворачиваются слезы. Самое нелепое, что я не понимаю, почему это приносит мне такие страдания. Мне ведь плохо там. Но и бросить школу – катастрофа. Я, наверное, просто марионетка, которой обрезали еще одну ниточку. Я изломался еще сильнее, потерял очередную возможность связи с реальностью.

– Я все же зайду, Краев, – спокойно разносится с другого конца провода, а мне хочется смеяться. Хохотать, словно безумному. Со всем справишься, Антон, да? А смерть победить сможешь?

– Нет. Я перехожу на домашнее обучение. Так решила мама, – голос перехватывает, я сжимаю себя за горло. Так и хочется вдавить пальцы в кожу, погрузить их в мягкую плоть и вытащить-таки наружу что-то твердое и уверенное, а не жалкие хрипы потерянного ребенка. Антон довольно долго молчит, я даже отнимаю мобильный от уха, проверяю, на связи ли он еще.

– Ну и правильно, – в конце концов произносит он. Я часто моргаю несколько раз, чувствую, как по щеке все же течет холодная капля.

– Что, прости?

– Я думаю, что это правильное решение, Кирилл, – как будто маленькому поясняет мне Антон. В этот момент понимаю, что слова и правда причиняют самую острую боль. Неужели он рад, что избавился от меня? Я действительно был такой обузой? Я ведь не хотел. Господь видит, не хотел!

– Ты ничего не понимаешь, – чувствую, что губы дрожат. Молодец, Кирилл, опозорься еще больше! – Вы все не понимаете… – последние слова уже шепотом. А потом я просто поддаюсь импульсу, какому-то детскому порыву выплеснуть из себя боль, и швыряю телефон в противоположную стену. Он падает на пол уже по частям, гулко стучит об паркет. Я стискиваю зубы, ожидая, что сейчас прибежит мама. Предложит мне успокоительное или позвонить Анне Аркадьевне. Но, благо, она не услышала.

Снова утыкаюсь носом в подушку, снова плачу, снова смотрю на Мэри. Даже она не понимает. Не осознает. Ничего не чувствует. Еще мгновение – и я скидываю ее на пол. Такое чувство, что я часть собственной души отшвыриваю. Больно, стыдно, но какой же это замечательный повод оправдать слезы…

========== Часть 9 ==========

Октябрь, 01

Капли размеренно стучат по оконному стеклу. Одна. Вторая. Третья… Часы медленно тикают, отсчитывая секунды. Одна. Вторая. Третья… Сердце лениво бьется в груди под моей ладонью. Раз. Второй. Третий… На улице серый полдень, пятый час я смотрю в потолок и слушаю. Дождь, часы, сердце. Дождь. Часы. Сердце. Интересно, какой звук прервется первым? Искренне надеюсь, что это будет мое несчастное сердце – остановится, отдохнет наконец-то от неблагодарной работы разносить по артериям отравленную кровь. Я слишком устал.

– Кирюша, – в голосе мамы слышатся рыдания. Наверное, у нее дрожат губы, но убеждаться я не буду. Я смотрю в потолок и считаю. Три капли. Три секунды. Три удара. – Сынок, посмотри на меня, пожалуйста, – мольба в голосе такая отчетливая, что у меня сводит скулы. Я ведь тоже вчера умолял тебя, мама! А ты осталась глуха… Теперь я тоже буду жестоким. Мне можно. Я умираю.

Размеренность звуков уничтожает раскат грома. Он настолько оглушительный, что вибрируют стекла, и я не в силах уловить перестук капель. Стискиваю зубы от отчаянья и злости. В этот раз не хочется начинать счет заново, потому что я физически ощущаю на себе взгляд. Мне неприятно. Я хочу остаться один. Меня ведь для этого забрали из школы – лежать в своей кровати в безопасности. Умереть здесь. Так почему бы всем не свалить из моей комнаты и жизни и не дать мне спокойно сдохнуть? Тебе, мама, в первую очередь.