Текст книги "Вечность длиною в год (СИ)"

Автор книги: Mia_Levis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

– Да.

– Как себя чувствуешь?

– Хорошо, – я скриплю зубами. Ненавижу этот вопрос. Здоровый человек никогда не поймет, что я могу ответить лишь “отвратительно”. Только у здоровых есть варианты ответов. Накатывает злость. Мое эмоциональное состояние всегда нестабильно.

– Точно?

– Да.

– Как дела в школе? – хочется послать ее. Как же мне надоело отвечать на одно и то же.

– Как обычно. С прошлого раза ничего не изменилось.

– Ты злишься, Кирилл? Что-то случилось? – Анна Аркадьевна поправляет очки на переносице и поджимает губы. Сухая вобла.

– Нет. Я не злюсь. Просто меня тошнит, и я боюсь, что вырву просто на ваш стол, – она морщит нос в отвращении. Всего лишь на короткое мгновение, а потом быстро берет себя в руки. Но я замечаю и усмехаюсь. Конечно, она вся такая чистенькая и опрятная, ей невдомек, что блевотина – далеко не самое страшное и противное, о чем я способен ей поведать.

– Кирилл, я не желаю тебе зла, – Анна Аркадьевна говорит совсем тихо и как-то устало. Мне становится стыдно. Ярость я испытываю крайне редко, это слишком энергоемкая эмоция. Но после таких приступов всегда чувствую себя нашкодившим мальчишкой, который оскорбил человека просто из вредности.

– Я знаю. Простите. Просто я… устал.

– Понимаю. Можешь идти. Звони, если захочешь поговорить, – она склоняется ко мне и легко пожимает мне руку. Я стараюсь не дергаться и стойко выдерживаю прикосновение.

– Хорошо. Спасибо. До свидания, – аккуратно вынимаю ладонь и выхожу. Может, стоило рассказать об Антоне? Объяснить, какие противоречия меня разрывают? Но я понимаю, что не могу. Не хочу, чтобы еще и душу мою лечили. Хватит с меня…

***

Я ношусь по комнате уже полчаса. Нервно запускаю руку в разметавшиеся волосы, кулаками тру глаза, на которые невольно наворачиваются слезы. Осознание, что я забыл Мэри в классе, становится все более явным с каждой минутой, проведенной в попытке обнаружить ее. Конечно, я понимаю, что она не может быть ни под кроватью, ни в шкафу, потому что после возвращения из школы я не открывал рюкзак и, естественно, не доставал куклу, решив в этот раз не брать ее на прием к Анне Аркадьевне. Вот к чему приводят истерики! Как я мог не заметить, что она осталась лежать на парте? Чувствую себя никчемным родителем, потерявшим собственного ребенка.

Меня бросает в дрожь, когда я представляю, что больше никогда не увижу свою Мэри. Как я буду без нее? Я не успеваю погрузиться в мрачные мысли с головой, потому что тишину нарушает трель дверного звонка. Я удивленно хмурюсь. К нам так редко кто-то приходит, хотя мама вначале еще и пыталась настоять, чтобы я приглашал одноклассников в гости. Со временем она поняла, что эти попытки тщетны, да и сама сузила свой круг общения, сведя его лишь к нашей соседке – тете Вале. Но сейчас та гостила у своего взрослого сына, значит к нам наведался кто-то другой.

Я прислушиваюсь. Дверь в мою комнату немного приоткрыта, поэтому я улавливаю сначала мамины легкие шаги, потом характерный скрип открываемой двери и – спустя долгое мгновение – мама радостно восклицает:

– Антон? Миронов? Большой-то какой стал! Увидела на улице – не узнала бы!

Сердце ухает куда-то в пятки, а потом стремительно поднимается и стучит где-то в районе горла. Господи! Зачем он пришел? Неужели ему мало, что по его вине меня целый день качало из одной эмоции в другую, словно маятник? Я слишком отвык от таких потрясений.

– Здравствуйте, Дарья Степановна! Да, вырос немножко, – я чувствую смех в его голосе. Мама всегда боготворила Антона. Взрослые всегда его любили, потому что он был вежливым и серьезным. Не то что я – дерзкий и непослушный мальчишка. Я слышу мамин смех. Искренний… Красиво и так непривычно. – А Кирилл дома?

– Ох, конечно! Проходи, что же ты на пороге-то стоишь? Я приготовлю чай! А ты иди к Кирюше. Помнишь куда? – видимо, Антон кивает, потому что его ответ я не слышу. Зато мама с завидной резвостью несется к кухне, а в прихожей слышатся приглушенные звуки. Наверное, Антон снимает обувь.

В голове вспыхивает шальная мысль – нужно прятаться! В шкаф, под кровать или на балкон – неважно куда. Лишь бы не смотреть в глаза Антона. Человека, знающего, что я умираю. Но это, конечно, нелепо, потому что мама меня обязательно найдет. Вот будет смеху, если она при Антоне вытащит меня из шкафа.

Я сажусь на кровати, словно каменная статуя. Не моргая и дыша поверхностно. Как будто Антон может услышать мое дыхание и понять по нему, насколько сильно я нервничаю. Рассеянно отмечаю, что у меня обои в цветочек и постельное белье с Микки-Маусом. Мама-мама… Ты тоже застряла в моем детстве, как будто после объявления диагноза мое взросление закончилось.

Раздается короткий стук в дверь. Я замираю. Знаю, кого увижу, но все равно страшно.

– Кира, можно?

Интересно, будет слишком невежливо сказать “нет, пошел вон”?

– Входи.

Антон заходит и тихо прикрывает дверь. Мельком осматривает комнату, но, к счастью, никак не комментирует детсадовскую обстановку.

– Я принес Мэри, – я вскидываю голову, встречаюсь с солнечными глазами. Я ищу там жалость. Не нахожу. Антон серьезен и спокоен, как всегда. Но ведь он начал проявлять ко мне участие лишь когда узнал о болезни. Значит, просто умело скрывает истинные мотивы. Это не дружба, это милосердие.

– Спасибо, – произношу я. Наблюдаю, как Антон достает куклу, которую до этого прятал под джинсовой курткой и протягивает ко мне. Мэри, моя Мэри… Я беру ее, стараясь ненароком не коснуться Антона. Возможно, он замечает мою чрезмерную предосторожность. Не знаю… Но мое запястье молниеносно обхватывают его теплые пальцы. Он дергает меня на себя, и я падаю просто в его объятия. Утыкаюсь ледяным носом в горячую кожу на его шее, испуганно дергаюсь, словно птица, пойманная в силки. Мэри оказывается где-то зажатой между нашими телами.

– Краев, это что с тобой происходит, а? Что я должен бегать за тобой, как за девчонкой?

– Вот и не бегай! Отпусти! – хриплю я. Одной рукой он так и держит мое запястье, другой обнимает за талию. Ситуация просто аховая, ничего не скажешь. Я всегда знал, что Антон упрям, но в этот раз он вообще свихнулся. Я что ему игрушка какая-то?

– Я сам решу, Кира, когда отпускать. Знаешь, я долгие годы думал, что ты сознательно отдалился ото всех. Я и правда думал, что ты сильный и тебе плевать на издевки, что кокон, в который ты спрятался, достаточно крепкий и стоит лишь подождать, пока ты не выберешься из него. А оказалось, что никакой сознательности здесь нет. Что ты спрятался не по желанию, а из-за обстоятельств, с которыми сам не справляешься.

– Отпусти меня… пожалуйста, – я жалко всхлипываю, втягивая легкий запах цитрусовых, которыми пахнет кожа Антона.

– Хорошо. Но больше никаких истерик при мне, Кира. Перестань бегать от меня. Слишком долго ты это делал.

– Мальчики! – Антон отпускает меня за мгновение до того, как в комнату входит мама. Возможно, она и замечает, что я весь растрепанный и раскрасневшийся, но никак это не комментирует. Вместо этого добавляет: – Идемте пить чай!

За столом я молчу, обхватив горячую чашку в попытке согреть замерзшие пальцы. Антон разговаривает с мамой, и она часто смеется. Такая счастливая, живая… И я тоже ощущаю себя почти счастливым и почти живым. Не знаю, что ждет меня дальше, но искорка надежды уже слабо мерцает внутри. Возможно, у меня появится друг.

========== Часть 6 ==========

Сентябрь, 28

Я стою на балконе, внимательно рассматривая листья клена. Дерево растет совсем близко, некоторые ветки так и грозятся дотянуться просто к балконному стеклу. Я часто думал, что если мне вдруг придется бросить школу, и я не смогу вообще выходить на улицу, то буду определять времена года с помощью именно этого клена. Вот сейчас многие листья уже пожелтели и иногда, от сильных порывов ветра, падают на землю. Интересно, больно ли дереву терять часть себя? Чувствует ли оно ужас от скорого приближения зимы и временной смерти? Или же для него это просто короткий сон? Все это вопросы без ответов. Возможно, что даже не все люди боятся умереть, откуда мне знать? А вот я боюсь. Страх – мой верный спутник так долго-долго, что я уже и забыл, как это – жить, не держа его за руку.

Я не люблю осень: слишком сильно она напоминает жизненный закат, как будто вся природа стареет, теряет краски. А осознание того, что весну я, возможно, уже не увижу, и вовсе вводит меня в состояние депрессии и полнейшей апатии. Я сдерживаю тяжелый вздох. Сегодня я должен радоваться, а не думать о смерти. Меня наконец-то выписали из больницы, и завтра я иду в школу.

Простудился я две недели назад. Сначала были лишь легкий насморк и кашель, которые я проигнорировал. Надеялся, что пронесет. Но, видимо, время, когда меня “проносило”, закончилось. Сейчас болезнь была в такой стадии, когда могло быть только хуже, возврат назад – невозможен. К вечеру у меня поднялась температура, в мокроте появились сгустки крови. А потом начался ад: меня скручивало в комок, казалось, что тело пылает на раскаленной сковородке, покрывается волдырями. А на деле это был всего лишь банальный жар, но страх уже сжал меня в объятиях, и я кричал и плакал. На губах чувствовались слезы и кровь, а перед глазами лишь темнота и никакого пресловутого света. Ни мыслей, ни воспоминаний тоже не было. Лишь страх и боль. Боль и страх.

Очнулся я уже в больнице. А потом потянулась череда обычных процедур, лечение и занудные разглагольствования врачей о том, что мне нужно сделать, чтобы прожить дольше. Мысленно я кричал, что несколько дней не сделают погоды, не подарят мне счастья, не позволят почувствовать или узнать что-то новое. Но это было только в мыслях, а на деле я со всем соглашался и лишь кивал, обещая, что буду старательно выполнять все предписания. В общем-то, все было абсолютно стандартно. Все, за исключением звонков. Антон звонил мне. Дважды, а иногда и трижды на дню. Он уехал на спортивные сборы еще до того, как я попал в больницу, и, честно говоря, я был уверен, что на этом вся наша неожиданно возникшая дружба сразу же сойдет на нет. В конце концов, Антон общался со мной тогда уже целую неделю, и я искренне удивлялся его терпению. Я-то чудесно знал, что стал абсолютно серой и неинтересной личностью. Конечно, он не проводил со мной все время, а если говорить откровенно, то общались мы совсем немного – на переменах или по пути из школы, но и это было для меня настоящим подарком. Просто слушать человека, который говорит о чем-то другом, кроме моей болезни, было приятно. Иногда я даже забывал, чем вызвано его внимание. Но когда Антон позвонил впервые, я испытал настоящее потрясение. Я прекрасно понимал, как мало времени у него там было, но он все же дал о себе знать. Когда же ему стало известно, что меня положили в больницу, то не пожалел, не вздыхал, говоря, какой я бедняжка. Наоборот, долго и витиевато ругался, объясняя, что нужно делать, когда болезнь только подступает, и что я еще обязательно получу от него по голове, когда он вернется. А я улыбался, как блаженный идиот, и потом еще много-много раз вспоминал каждое слово его монолога. Я, возможно, преувеличивал, но мне казалось, что так он проявлял свою заботу – скрывая ее за демонстративной грубостью.

И вот теперь я неподвижно лежу на кровати, слушая равномерное тиканье часов. Хочется спать, но я старательно держу глаза открытыми, потому что Антон обещал сегодня прийти. Он вернулся вчера. Две недели я не видел его. Странно осознавать, что если бы я умер, то так и не успел бы попрощаться. Интересно, как бы Антон отреагировал на мою смерть? Наверное, просто легкой тоской – тем мимолетным чувством, которое люди испытывают, услышав известие о смерти знакомого, который, кажется, был рядом всю жизнь, но никогда не занимал сколько-нибудь важное место в жизни. Я ведь все не могу понять, какие именно побуждения заставляют Антона проводить со мной время. Может, стоит спросить? Но мне страшно. Я боюсь, что он посмотрит на меня разочарованно, посчитает, будто я неблагодарный и глупый ребенок, не способный оценить всю степень сострадания, проявленного им ко мне. Я не хочу жалости, слишком много ее в моей жизни. А мне нравится, что Антон меня не жалеет или, скорее всего, просто не показывает этого.

– Что делать, Мэри? – Я поворачиваю голову и поглаживаю черное платье. От Мэри все еще пахнет этой тошнотворной “больничной” смесью запахов – хлоркой, спиртом и смертью. – Я ведь привык к нему. Как к тебе и маме. Но он ведь не моя семья, понимаешь? Он не может любить меня, потому что у нас одна кровь. А про дружескую любовь я ничего не знаю, Мэри. У меня ведь никогда не было друзей. До сих пор не было. – Глаза-пуговки моей Мэри смотрят равнодушно, но у меня все равно такое ощущение, будто она нашептывает мне ответы, дает подсказки. Конечно, это самовнушение, но я согласно киваю, как будто она действительно ответила: – Да, думаю, стоит поговорить с ним как-нибудь. Спасибо, Мэри.

Вновь перевожу взгляд на потолок. Да уж, Анна Аркадьевна уложила бы меня в психушку, узнай о том, с помощью чьих советов я принимаю решения. Но она не узнает. Иначе посчитает, что Мэри приносит мне вред, а я не позволю, чтобы ее отняли. Моя душа жива пока есть мама, Мэри и… Антон? Не знаю. Рано об этом судить.

От размышлений меня отрывает звонок в дверь. А потом, как и в прошлый раз, я слышу, как быстро мама преодолевает коридор, как щелкает замок и скрипит дверь.

– Здравствуйте, Дарья Степановна, – я облегченно прикрываю глаза. У Антона даже голос теплый, мне кажется, что ледяная кровь в моих венах наконец-то хотя бы немного согревается.

– Антоша, проходи! Я так рада тебя видеть! Загорел-то как! Что это у вас в этот раз сборы осенью? Как вообще все прошло? – мама скучает по обычным разговорам о “нормальной” жизни. Я-то не способен рассказать ей что-либо, кроме своих проблем со здоровьем и историй о скучных школьных буднях. Они еще говорят несколько минут, а потом Антон задает вопрос:

– Как Кирилл? – маме я сказал, что сам решил сообщить Антону о болезни. Теперь им обоим легче, можно обсуждать меня.

– Ох, Антоша… – я слышу, как мама всхлипывает. Чувствую, как глаза начинает щипать, из-под закрытых век текут слезы, и я, как маленький, зло стираю их кулаками. Мне жаль… Мне так жаль, что я заставляю страдать самых близких своих людей.

Не знаю, сколько проходит времени, но потом дверь в мою комнату тихо приоткрывается. Я продолжаю лежать с закрытыми глазами, не хочется, чтобы Антон понял, что я плакал. Лучше буду трусом и прикинусь, что сплю. Обострившийся слух позволяет различить звук шагов, а потом кровать немного прогибается, позволяя понять, что Антон сел рядом.

– Кира, у тебя дрожат ресницы. Хватит притворяться, – я подавляю тяжелый вздох и открываю глаза, стараясь не встречаться взглядом с Антоном. Почему-то жутко неловко.

– Привет. Как дела? Как сборы? – стараюсь, чтобы голос звучал весело и бодро, но на деле получается какой-то комариный писк.

– Все хорошо, – Антон обхватывает меня пальцами за подбородок, не позволяя вертеться. Приходиться поднять на него взгляд. Он и правда загорел, кожа бронзовой стала. Теперь он кажется сплошным источником света и тепла – солнечный такой. – Ты как?

– Нормально, – чувствую себя кроликом перед удавом. Понимаю, что Антон удерживает меня совсем легко и можно спокойно вырваться, но я даже не пытаюсь. Продолжаю пялиться на него, хотя и понимаю, что он может неправильно воспринять. А как это стоит воспринимать? Честно говоря, я и сам не знаю.

– Мальчики! – мама разрывает это наваждение, входя в комнату без стука. Я резко дергаюсь назад и больно бьюсь затылком об изголовье кровати. – Кирюша, что же ты? – мама испуганно восклицает, Антон же лишь укоризненно качает головой и закатывает глаза. Чувствую, как щеки покрываются румянцем, и неразборчиво ворчу под нос:

– Все хорошо, ма. Ты что-то хотела?

– Аккуратнее будь, Кирилл! Да, меня на работу вызвали. Придется ехать.

До смерти папы мама занималась домом и мной. Денег вполне хватало, отец был успешным адвокатом. Но после аварии маме пришлось искать работу. Образования у нее не было, в итоге она устроилась домработницей в какую-то обеспеченную семью. Кроме того, часто подрабатывала няней, оставаясь с двумя детьми хозяев. Я никогда не стремился расспрашивать ее о работе, потому что знал, что ничего хорошего не услышу. Я догадываюсь, что к ней относятся, как к человеку второго сорта, но еще понимаю, что мама согласится терпеть какие угодно условия, ведь платят ей хорошо, раз хватает и на лекарства и – более-менее – на бытовые расходы.

– Хорошо, иди, если нужно, – сглотнув образовавшийся в горле комок, произношу я. Вымученно улыбаюсь и получаю такую же улыбку в ответ.

– Я не хотела бы оставлять тебя сегодня, Кирюша. Только выписались, мало ли что…

– Ма, все нормально, пра…

– Дарья Степановна, – Антон перебивает меня, – идите, я побуду с Кириллом.

– Не надо, я мо… – я возмущенно хмурюсь, пытаясь испепелить этого наглого павлина взглядом. Тоже мне нянька! Пять минут назад пришел, и я уже снова словно на батуте: скачу из одной эмоции в другую так, что только шум в ушах слышно.

– Антоша, спасибо тебе, мальчик! – мама радостно улыбается. Чувствую себя младенцем, мнение которого не в счет. – Все, я убежала. Постараюсь не задерживаться. Кирилл, таблетки не забудь.

– Я прослежу, Дарья Степановна. Все будет хорошо, – Антон выходит с мамой из комнаты, и я слышу, как она дает ему последние инструкции. Утыкаюсь носом в подушку и ладонями закрываю уши. Не хочу ничего знать. Мама-мама, что же ты заставляешь и Антона меня жалеть? Я же не переживу этого, просто с ума сойду. Как же ты не понимаешь?

***

Несколько следующих часов я веду себя как последний идиот. Сначала лежу, прикидываясь спящим. Потом бездумно щелкаю каналы, смотрю какое-то тупое кино. Пытаюсь читать учебник по истории и вновь смотрю телевизор. Антон все это время сидит в кресле, на коленях у него лежит толстущая книга Толстого. Честно говоря, не знаю, “Анна Каренина” это или “Война и мир”. Сколько себя помню, эта книжка находилась в книжном шкафу и ни разу оттуда не извлекалась. Я бросаю на Антона короткий взгляд всякий раз, как слышу тихое шелестение переворачиваемых страниц. Он сосредоточен и полностью поглощен чтением. Умник чертов! Спросил бы меня кто-то, что меня так раздражает, я и не знал бы, как ответить. Просто, наверное, я слишком отвык от общения, я элементарно не знаю, каким образом начать беседу. Молчание все сильнее давит на меня, но, слава Господу, Антон сам начинает говорить:

– Ну что, Кира, ты уже вытащил шило из своей задницы? – он усмехается, я же только поджимаю губы. Все-то он замечает! – Идем, ужинать будем.

И он действительно идет на кухню, где по-хозяйски стучит тарелками. Я тяжело вздыхаю и направляюсь следом. Нужно взять себя в руки, в конце концов, мне уже не одиннадцать лет. Просто я, наверное, так и не повзрослел, зациклившись лишь на болезни, вот и веду себя, как капризное дитя. За столом я внимательно наблюдаю за Антоном. В прошлый раз, когда мы пили чай, я как-то не подумал об этом, а вот сейчас мысль навязчиво ворочается в голове: не страшно ли ему есть с тех же тарелок, из которых наверняка ел я? Да-да, конечно, он не может так заразиться, но я-то чудесно знаю, насколько иррационален страх людей перед СПИДом. Что бы ни говорили медики, большинство не решилось бы даже дышать со мной одним воздухом, не то что прикасаться ко мне или есть из одной посуды. Но Антон абсолютно хладнокровен, он чинно сидит за столом и тщательно пережевывает и так разваренное рагу. Я смотрю на него со смесью шока и какого-то благоговейного ужаса: в еде нет ни соли, ни других специй, а если говорить совсем откровенно, то сегодняшнее блюдо напоминает буро-зеленые сопли. Это, конечно, полезно и все такое, но внешний вид еды вызывает тошноту, и я искренне не понимаю, как можно есть это с таким спокойным выражением лица.

– Кира, тебя покормить?

– Что? – только сейчас я понимаю, что уставился Антону просто в рот. Очень вежливо, ничего не скажешь! Я просто несчастный олух. Отвожу взгляд и снова краснею. – Нет, спасибо.

– Тогда ешь, – я обреченно подношу вилку ко рту. Можно, конечно, заупрямиться, но если мама узнает, то вновь расстроится. Последние две недели и так были очень тяжелыми для нас.

– Ты любишь мелодрамы? – Антон отвлекает меня от размышлений.

– Эм-м… Нет. С чего ты взял?

– Ты смотрел мелодраму по телевизору, – Антон пожимает плечами. – А что любишь?

– Я… – мне хочется провалиться сквозь землю. Супер, давай, Кирилл, расскажи идеальному Антону, что кроме мультиков и до жуткого тупых комедий ты ничего не смотришь! Я поднимаю взгляд, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из последних новинок кинематографа.

– Знаешь, есть такой фильм. Он довольно старый, лет семь ему точно есть… – Антон начинает говорить, и я облегченно выдыхаю. У него действительно дар от Бога – понимать людей. Я и не замечаю, как беседа увлекает меня, лишь спустя двадцать минут с удивлением осознаю, что съел все. Да уж, браво, Антон! Его тактика сработала. Это, конечно, манипуляция, но мне приятно слушать его, приятно ощущать не жалость, а деятельную заботу. Просто приятно находиться с ним рядом.

***

Я лежу на кровати. Уже десять часов, а мамы все нет. Мне уже давно пора спать, я действительно выжат словно лимон, но спать при Антоне как-то неловко. Слишком уж это… интимно, что ли?

– Это было в пятом классе, кажется, – задумчиво произношу я. Мы погрузились в воспоминания. Вспоминать счастливое детство тоскливо, но это получше, чем думать о будущем. Его у меня просто нет. Да и настоящее не радует ничем.

– Славик тогда называл тебя заносчивой сучкой, – Антон сидит в кресле, иногда потирая виски. Да уж, намучился он сегодня со мной.

– Я знал, – я усмехаюсь. Да, какой же мелкой дрянью я был.

– Серьезно? – Антон вскидывает на меня удивленный взгляд.

– Да. Мне это даже нравилось.

– Извращенец, – он хмыкает, сощурив глаза. Я пожимаю плечами. Мне не стыдно за себя былого. Как можно стыдиться того мальчишки, который давно умер?

– Мне было одиннадцать. Тогда казалось, что это круто. Мы ведь мат в речь вставляли просто для связки. И мне казалось, что Слава мне завидует.

– Ну, так и было. Он был готов целовать тебе ноги, только бы числиться в твоих друзьях. Ты же только смеялся над ним. Помнишь, какие задания ты ему придумывал? Говорил, что это тайное посвящение, – Антон покачивает головой, я же лишь вздыхаю. Помню, конечно. Я плевал ему в суп, заставляя есть это. Принуждал говорить во время урока какие-то нелепости и грубости, за что Слава постоянно получал и от учителей, и от отца, который, я знаю, бил его. Если говорить честно, то нынешние издевательства Славика надо мной – это еще такая лайт-версия. Я заслуживаю значительно худшего.

– Я таким дерьмом был, да?

– Да, – невозмутимо говорит Антон. Я удивлен. Обычно в таких ситуациях говорят что-то наподобие “да ладно, ты был ребенком, забей”. Он же говорит правду, хотя она и горчит на языке.

– Ну, спасибо, – тихо произношу я. Отворачиваюсь к Антону спиной, подкладывая ладони под щеку. Даже Мэри, кажется, смотрит осуждающе. Ну что вы все хотите от меня? Я каждый день плачу безумной болью за все свои ошибки. Мало я что ли наказан?

– Не задавай вопросы, если не готов слышать правду, Кира, – так же тихо отвечает Антон.

– Ладно, проехали. Как ты меня терпишь?

– Я не терплю. Я всегда верил, что ты изменишься. Сейчас ты другой, – теплый голос. Уверенный. Он говорит это так, как будто произносит аксиому. Незыблемое правило, которому он безоговорочно верит.

– Сейчас я умираю, – мне не хочется, чтобы Антон тешил себя иллюзиями. Его вера в меня не оправдана. – Если бы не это, то я бы так и остался моральным уродом. Наверное, Бог все-таки есть. Вот он и сделал меня объектом насмешек. Показал, каково это, – обстановка перед глазами расплывается, на щеках чувствуется влага. Нельзя плакать! Нельзя! Я кусаю себя за запястье, оставляя на бледной коже следы-полукружия от зубов. Не помогает. Слезы текут, словно вода из открытого крана.

– Кира… – наверное, я всхлипнул. Из последних сил стараюсь, чтобы голос не дрожал и произношу:

– Антон, уже поздно. Я вполне могу побыть дома один, не маленький. Я тебя не задерживаю. Провожать не буду, ладно? Просто захлопнешь дверь.

– Не умничай мне тут, Краев. Я обещал Дарье Степановне, что побуду с тобой, – хочется возразить, прогнать его. Хочется, но невозможно. Слишком сильный голос, слишком сильный он. А у меня нет сил. Больше нет. – Подвигайся.

– Антон, отвали! Я не люблю, когда нарушают мое личное пространство, – я и не замечаю, когда он подходит к кровати. Но еще мгновение – и вот Антон уже сжимает меня за талию, притягивая к себе. Так близко. Наверное, это просто-напросто неприлично. Хотя откуда мне знать? Может, все друзья лежат в одной кровати так, что каждый изгиб тела чувствуется, а дыхание обжигает чувствительную кожу на шее? У меня ведь никогда не было друзей. Но даже если это и нормально, я все равно не могу прогнать смущение. – Миронов!

– Тихо, перестань шмыгать носом. Ты сильный, ты замечательный. Давай мы не будем думать о прошлом. И о будущем не будем. Мы есть только сегодня, в это мгновение. Понимаешь, Кир? Все хорошо. Спи, – тихий шепот, и вся кожа покрывается мурашками. Антон проводит кончиками пальцев по моим щекам, стирая мокрые дорожки. Где-то еще тлеет желание напомнить ему, что я болен. Пусть испугается! Пусть испытывает отвращение и эту убогую жалость! Пусть боится коснуться меня! Но только не верит в меня! Я ведь и сам не верю! Я не заслужил! Но я так ничего и не говорю. Тепло и пахнет сладко. Так хочется отдаться этому умиротворению и спокойствию, поэтому я онемевшими губами шепчу:

– Спа… – не успеваю договорить. На рот ложатся теплые пальцы. Антон молчит несколько долгих мгновений, поглаживая верхнюю губу, как будто хочет на ощупь определить количество трещинок. Нельзя так. Это риск. Совсем крошечный, но все же. Но это приятно, а я не знаю, что правильно в дружбе. Я ничего не знаю о жизни. В душе мне до сих пор одиннадцать и меня нужно учить и руководить мною. И сегодня я позволяю это. Разве может быть плохим то, что прогоняет страх?

– В некоторых случаях, Краев, благодарность звучит, как оскорбление. Это как раз-таки тот случай. Все, не болтай, – Антон отнимает руку, вновь обхватывая меня за талию. Я бросаю последний взгляд на Мэри, спящую рядом. Ты ведь меня понимаешь, Мэри? Знаю, что понимаешь.

Сегодня я не сжимаю в объятиях свою куклу. Она простит. Мне просто слишком холодно, мне нужен кто-то теплый рядом. Отныне список близких мне становится больше. В нем появляется имя “Антон”.

========== Часть 7 ==========

Возможно, кто-то скажет, что Антон в этой главе ведет себя странно и что в работе недостаточно ангста. С первым соглашусь, но все же у меня есть основания писать именно так. Касательно второго, то все познается в сравнении: я не считаю, что работа должна быть полностью “черной”. Я хочу и буду иногда дарить Кире немного счастья. Я очень устаю морально от этой работы, поэтому прошу прощения, если что-то не так.

Сентябрь, 29

Утром едва успеваю добежать до туалета и склониться над унитазом, сплевывая желчь и слюну. Желудок болезненно сводит, на лбу выступает испарина, а тело дрожит, как будто в лихорадке. Сначала пугаюсь, потому что если у меня и вправду жар, то меня вновь положат в больницу. Я так боюсь этого, боюсь вновь оказаться в атмосфере разложения и смерти. Всякий раз, когда я оказываюсь в стерильной палате, мне кажется, что я больше не покину ее. Рано или поздно так и произойдет. Но только не сегодня, пожалуйста, только не сегодня. Впрочем, как только рвотные спазмы прекращаются, и у меня хватает сил сесть ровно, облокотившись спиной о ванну, я касаюсь лба и щек, убеждаясь, что температуры нет. Значит это из-за желудка, который меня уже несколько лет беспокоит, несмотря на правильное питание. Отдышавшись, я медленно поднимаюсь на все еще ватные ноги, подхожу к раковине, чтобы умыться и сполоснуть рот. Из зеркала на меня смотрит бледное лицо с фиолетовыми тенями под глазами. Кроме того, я так и уснул вчера в джинсах и футболке, поэтому сейчас выгляжу еще более неряшливо, чем обычно. Тяжело вздохнув, стягиваю с себя измятую одежду и несколько минут просто стою под теплым душем. Когда тело наконец-то согревается, а колени перестают дрожать, быстро вытираюсь и накидываю просторный отцовский халат. Он совсем старый и давно посерел от многочисленных стирок, а на мне больше напоминает костюм Пьеро, но зато в нем тепло и уютно. Туго затягиваю пояс и выхожу в комнату, ложась на краешек кровати. Мне можно спать еще пятнадцать минут, но не вижу в этом смысла, поэтому просто кладу Мэри рядом с собой, на подушку, где вчера лежал Антон. Интересно, во сколько он ушел? Все-таки он замечательный, это волшебное ощущение, когда у тебя есть человек, способный поддержать и успокоить. Я, конечно, никогда не буду навязываться, но пока Антон сам проявляет ко мне внимание, я не стану возражать. Рядом с ним тепло и спокойно, а мне так не хватает этого. На одно короткое мгновение утыкаюсь носом куда-то поверх головы Мэри. Странная смесь запахов: нашатырь – который въелся в мою Мэри, и апельсины – наверное, так пахнет шампунь Антона, и теперь слабые нотки этого запаха исходят от подушки.

– Пойду завтракать, Мэри. Потом зайду за тобой, – тяжело вздохнув, я наконец-то перестаю обнюхивать наволочку. Аппетита естественно нет, но ничего не поделаешь. Маму нельзя огорчать. Так и иду на кухню в халате, в школу одеваться еще рано. В коридоре слышу, что мама уже возится на кухне. Хотя чему удивляться? Она всегда в заботах, ведь не позволяет мне помогать. Даже с мужскими обязанностями, как-то забить гвоздь или вкрутить лампочку, она научилась справляться самостоятельно. Еще совсем недавно это вызывало у меня досаду, но сейчас уже все равно. Недолго осталось, потом, когда меня не станет, ей будет проще. Я сильно жмурюсь, прогоняя эту нелепую мысль. У меня плохо получается быть циничным, лучше даже не пытаться, иначе потом будет тошнить от самого себя. Кто-кто, но моя мама не заслуживает подобных упреков; я знаю, что для нее моя смерть не станет облегчением.

Вхожу на кухню, рассеяно почесывая живот и широко зевая. Спустя мгновение так и замираю с открытым ртом, плюс к этому мои глаза, кажется, готовы вылезти из орбит. Не хочу даже представлять, на какого олигофрена я сейчас похож. Одно мгновение тешу себя надеждой, что Антон, сидящий за моим столом и улыбающийся мне – всего лишь зрительная галлюцинация, но куда там! Он самый что ни на есть настоящий и, по-моему, его очень забавляет выражение моего лица. Уже собираюсь постыдно ретироваться и удушиться поясом собственного халата, но в довершение моего позора меня замечает мама, до этого стоявшая ко мне спиной у плиты.