Текст книги "Вечность длиною в год (СИ)"

Автор книги: Mia_Levis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

– Врешь ведь, – без тени сомнения заявляю я. – Миронов, расскажи мне.

– Это и правда Славка… – медленно произносит Антон. Он переплетает наши пальцы, смотрит на наши соединенные руки так пристально, словно это самое интересное, что ему доводилось видеть. Мне хочется поторопить его, но я не решаюсь. Я жду, пытаясь вспомнить лицо Славы Соловьева. Пытаюсь – и не могу. А мы ведь учились с ним с первого класса. Я помню, что в младшей школе он носил уродливый коричневый свитер, на котором, кажется, был миллион катышек. И стрижка у него была дурацкая, как горшок… А еще он плохо выговаривал «р». Бегал за мной с этим своим «Килилл, Килилл», а я его передразнивал и насмехался. Да уж, сколько же ерунды хранит память, а вот лицо припомнить не могу. – Они знают, – будто бы через год молчания, произносит Антон, вырывая меня из воспоминаний. – Знают, Кир…

– Что знают? – спрашиваю я, хотя подсознательно все понимаю мгновенно.

– Обо мне. О нас с тобой. Я сегодня пришел в школу, а они… В общем, я не знаю, откуда им стало известно, но Слава начал свое… ты понимаешь… И я его, мы… – Антон давится воздухом, шумно вздыхает и наконец-то вскидывает на меня взгляд. Солнышки в его глазах панически мечутся. Ему страшно. Больше за меня, за то, что я подумаю, как буду чувствовать себя теперь, когда после моего имени вся школа будет добавлять «пидор».

– Откуда, откуда… Вариантов-то не много. Я вообще только один могу придумать, – задумчиво проговариваю я, пытаясь собраться с мыслями. Чертовы лекарства! Делают меня таким тугодумом.

– Зачем ему это? А если бы я про него рассказал, про то, что между нами было?

– Кто? Ты рассказал? – фыркаю я. – Миронов, ты никогда этого не сделаешь. Я бы – да-а-а… Я бы еще и приукрасил, я бы сделал так, чтобы о нем каждая собака в подворотнях знала, а в первую очередь его армейские дружки… Вот бы они порадовались… – эти фантазии такие приятные, красочные. Я позволяю себе потешиться ими мгновение, а потом возвращаюсь к мрачной реальности. – Но ты, Антоша… – я впервые его так называю, но он так переживает, что даже не замечает. – Ты бы так даже с ним не поступил.

– Плевать. Меня их мнение совершенно не интересует, пускай думают, что хотят. Но ты…

– А что я? – перебиваю Антона. – Я никого из этих людей месяцами не видел и вряд ли увижу. Или ты думаешь, что они заявятся сюда, чтобы обозвать меня педиком?

– Кирилл… – он глядит на меня осуждающе, но я лишь пожимаю плечами. Из песни слов не выкинешь. Но, прислушавшись к себе, я осознаю, что и правда не тревожусь из-за того, что кому-то там известно обо мне. Сейчас я надежно скрыт за стенами больницы, а потом в свои крепкие объятия меня примет смерть, и уж тогда-то меня точно не будут волновать никакие Артемы или Славики.

С Антоном все иначе. Это ему придется получать двойную порцию издевок – и за себя, и за «того парня». Это ему нужно будет драться за свое право любить и жить, не оглядываясь на мнение вопящего стада. Это его битва, в которой ему придется сражаться в одиночестве.

Я с трудом сажусь, обхватываю Антона за шею, привлекаю его к себе. Он лбом утыкается в мое плечо, тяжело вздыхает. Я тычусь губами в его щеку, прижимаюсь к нему покрепче, вдыхаю запах его кожи и волос.

– Это ничего, Антон, – шепчу я. – Скоро экзамены, и после них ты сразу уедешь…

– Никуда я не поеду, – неразборчиво произносит он. – Пока ты…

– Что, «пока я»? – я отстраняюсь, чтобы заглянуть ему в глаза. Губы его упрямо сжаты, я провожу по их контуру большим пальцем – осторожно, чтобы не растревожить ранку. – Пока я не умру? Поступать не будешь? Ну, тогда ты уйдешь в армию, Миронов. Тебе когда восемнадцать? Летом? Да, ты уйдешь в армию, и вряд ли у тебя будет возможность часто общаться со мной. А так Катька мне принесет свой старый ноутбук, она обещала. Там есть скайп, мы сможем общаться.

– Кирилл… – мое имя срывается с его уст, словно отчаянный стон. Ведь мы так ни разу и не набрались решимости, чтобы обсудить будущее. Мы откладывали и ждали – и вот оно на пороге, нетерпеливо стучится. Ведь даже если я проживу еще какое-то время, наши отношения в любом случае закончатся уже совсем скоро. Нет, Антон, конечно, будет писать и звонить так часто, как это вообще возможно, но я стану занозой под его кожей. Чем-то прошлым, громоздким, что и хотел бы, да не можешь затащить в новую жизнь. – Я поступлю здесь.

– Куда? В бурсу? Техникум? Не гони, Антон, – я отвожу прядь волос, упавшую ему на глаза. – Нечего тебе ловить в этом городе. Тем более сейчас. Поедешь в столицу, там никому не будет дела, какая у тебя ориентация, с кем ты встречаешься.

Мне забавно слушать самого себя. Ну, откуда я это взял? Откуда знаю, как там, в той столице? Но Антон не смеется. Он кивает и вновь роняет голову на мое плечо. От тела его пышет жаром, будто от печки. Мне душно и неудобно, затекла неудачно согнутая нога. Но я его не тревожу. Пускай хоть всю ночь так сидит – я потерплю.

***

Май в самом разгаре. Сквозь открытую форточку залетает тополиный пух – оседает на полу, вертится там, будто пляшет хоровод. Медсестра недовольно хмурится, но ничего не говорит. Втыкает иглу капельницы, небрежно прикрепляет ее к коже и выходит. Она вечно недовольная, мрачная. Хотя и работка у нее, конечно…

Я вздыхаю, надеваю наушники, вновь включаю музыку. Это тоже Катькин подарок – она принесла мне ноутбук, таскает книжки (за последние недели я прочитал больше, чем раньше читал за годы), а теперь вот и наушники. Мы с Антоном накачали музыки – такой разной, что иногда я дивом даюсь. О чем мы думали, когда качали монгольскую народную песню?

И Катя, и Антон сейчас с головой в учебе. Они являются ко мне измученными, с серыми кругами под глазами. Они говорят о школе, уроках, грядущих экзаменах. Потом, словно очнувшись, резко меняют тему. Я знаю, как винит себя Антон. Ему кажется, что он уделяет мне мало времени, но я пресекаю на корню любые его попытки остаться на ночь, скрючившись на стуле, или прогулять репетитора.

Еще дважды Антон приходил с разбитым лицом. В последний раз он был избит настолько сильно, что я начал паниковать по-настоящему. В своей тупой звериной агрессии они еще и покалечат его, с них станется. Антон успокаивал меня, убеждал, что Славка получил так, что больше не полезет. Я ему не верил: он один, а там – стая. Но дни шли за днями, синяки успели сойти, а новых следов на лице Антона я не замечал. Быть может, скорые экзамены даже моих дураков-одноклассников заставили засесть за книжки.

Давал ли о себе знать Артем, я не в курсе. Возможно, я боялся услышать об этом, поэтому не спрашивал ни у Миронова, ни у Кати. Она как-то недавно сказала, что брат уже купил билеты на поезд – для себя и своей девушки. Значит, до их отъезда оставалось немного. И то хорошо, Антону будет хоть немного полегче.

И да, у меня рак. В общем-то, это настолько предсказуемо и банально, что я даже не удивляюсь особо, когда доктор все-таки объявляет мне диагноз. Он говорит так долго и витиевато, будто лекцию в мединституте читает. Жаль, что Антона нет. Ему бы, может, интересно было бы послушать. Понял бы он точно больше, чем я. Но я гляжу на маму – она вжалась в спинку стула, будто бы самым большим ее желанием было исчезнуть отсюда. Слезы текут, и она их не вытирает. Они капают на ее сложенные на коленях руки, и только в этот момент мне становится больно. Нет, все-таки славно, что Антона с нами нет.

Я улавливаю отдельные фразы из речи врача.

– Саркома… поражение слизистой оболочки желудка… кровотечение… назначают химиотерапию, но учитывая твое состояние… в любом случае… экспериментальные методы…

Он наконец-то замолкает. Я поднимаю на него взгляд. Он высокий и крепкий, еще совсем не старый, но уже полностью седой. Глаза у него светлые и такие усталые, будто бы он не спал уже многие дни.

«Поспали бы вы хотя бы часок», – хочется сказать мне, но вместо этого я киваю и произношу:

– Спасибо.

Я бы мог расспрашивать его, требовать объяснить все человеческим языком. Мог бы закатить истерику. Мог бы разреветься, и пускай все суетятся вокруг меня. Но я вдруг представляю себе Антона – вот он так же стоит перед каким-то мальчишкой и все, что ему хочется – выпить чашку крепкого до горечи кофе. Я представляю Антона на месте этого доктора и не чувствую ни раздражения, ни обиды.

– Кирюша… – произносит мама, громко шмыгнув носом.

– Все нормально, ма, – повернувшись к ней, говорю я. – Ты же слышала, химиотерапия и экспериментальные методы. Будем пробовать, да?

Она кивает. Она понимает, что все это – полнейший бред. Я понимаю – тоже. Но ей так будет легче, если меня будут колоть, и пичкать таблетками, и обследовать. Если это успокоит ее, то я потерплю.

– Сколько мне осталось? – спрашиваю я тем же вечером у доктора, когда мамы нет рядом.

– Мы не можем делать такие прогнозы… – начинает увиливать он. Я качаю головой, прерывая монолог, который он готовится произнести.

– Пожалуйста, скажите мне правду. Мне важно знать.

– Месяца два. Может, три.

– Хорошо, – киваю я и закрываю глаза. Хочется спать.

А на следующее утро приходит Антон. Сегодня суббота, он пробудет здесь почти весь день. Я улыбаюсь ему и говорю:

– Они наконец-то мне все рассказали.

– Я знаю, – он отводит взгляд, смотрит куда-то за окно, где ветер колышет ветки деревьев. На большинстве уже появились листья – такими зелеными они бывают только весной. Мне уже не доведется увидеть, как они пожелтеют.

– Давно ты знаешь?

– Уже три дня, – он закрывает глаза. – Но догадывался и раньше.

Каково же ему было: знать и скрывать это от меня? Улыбаться, беззаботно болтать, смотреть мне в глаза? Теперь ему должно быть легче. По крайней мере, я так надеюсь на это.

– Иди сюда, – зову я его. И когда он подходит и садится, я обнимаю его крепко-крепко. – Это хорошо, что они мне сказали. Мне теперь проще, правда.

– Ты должен бороться, Кирилл, – шепчет Антон. – С этим ведь можно справиться, отсрочить…

Я бы мог сказать ему, что уже не хочу бороться. Я устал. Господи, кто бы только знал, насколько я устал!

– Конечно. Я буду. Так легко ты от меня не отделаешься, – вместо этого произношу я. Ерошу волосы Антона, целую его в макушку. Его слезы пропитывают рубашку у меня на плече. Он плачет тихо-тихо, будто бы надеется, что я не узнаю. Но я знаю, конечно. В душе я плачу вместе с ним, но на деле не позволяю себе слабости. Мне осталось совсем чуть-чуть. Я потерплю. Я глажу его по спине, голове, напряженной шее и шепчу: – Я буду бороться, конечно, буду…

Кажется, это было только вчера, а на деле уже прошло несколько недель. Сейчас май, тополиный пух кружится в воздухе, щекотно лезет в глаза и нос. Нужно бы закрыть окно, но я откладываю это снова и снова. Вскоре вновь придет медсестра и уж точно на этот раз не станет потакать мне.

Но вместо медсестры приходит Анна Аркадьевна. Она сама позвонила мне, сама предложила, и я не стал отказываться.

– Здравствуй, Кирилл, – произносит она.

– Здравствуйте, – откликаюсь я. Непривычно видеть ее не в стенах собственного кабинета, без каблуков и яркого макияжа. Можно представить, что она пришла ко мне как друг, а не «врачеватель душ». Сейчас бы я точно не стал называть ее «сушеной воблой».

– Обожаю весну, – Анна Аркадьевна подходит к окну и открывает его еще сильнее. Вдыхает полной грудью, потом оборачивается ко мне. – Ходил сегодня на улицу?

– Нет, – на улице я не был с тех пор, как меня привезли сюда. По большому счету, я даже не интересовался, можно ли мне.

– Почему? – спрашивает она, а я даже не знаю, как ответить.

– Не знаю, – в конце концов признаюсь. – Нужно же спрашивать и чтобы кто-то шел со мной. Не хочу…

– Причинять беспокойство? – приходит она мне на помощь, заметив, как я замешкался.

– Да.

– Ты изменился, Кирилл, – задумчиво произносит Анна Аркадьевна, потом, будто бы встряхнувшись, энергично потирает руки и заявляет: – Знаешь что? Я узнаю у врача. Уверена, мы сможем это организовать. Там есть скамейка в тени, можно на ней посидеть.

И она действительно договаривается. Мне привозят инвалидное кресло. В первое мгновение меня затапливает волной такого жгучего, болезненного стыда, что слезы на глаза наворачиваются.

«Во что же я превращаюсь!» – бьется в голове отчаянная мысль.

Но Анна Аркадьевна садится в него сама, проезжается по палате под неодобрительным взглядом медсестры. А потом и вовсе подмигивает мне – совсем по-ребячески. И почему она раньше мне не нравилась? Сейчас я бы многое отдал, чтобы вернуть то время, которое потратил, дуясь на нее и на весь мир заодно, будто ребенок.

Мне все еще неловко, но я все же сажусь в кресло. Мог бы и дойти… наверное. Мы останавливаемся возле скамейки, которая уютно расположилась на заднем дворе больницы. Ее не красили, наверное, лет десять. Краска отшелушилась почти полностью, обнажая источенное жуками нутро. Но Анна Аркадьевна спокойно садится, откинувшись на спинку, задирает голову к солнцу, прикрывает глаза.

– Красота! – мечтательно вздыхает она. – Как же все-таки хорошо хотя бы на часок выбраться на свежий воздух. Спасибо тебе за это, Кирилл.

– Не за что, – смущенно бормочу я себе под нос. Она же сама предложила, за что меня-то благодарить?

Мы долго сидим в тишине. Она не пытается диагностировать мое психологическое состояние, не «лечит» меня. Она просто сидит рядом – расслабленная, спокойная.

– Это мама попросила вас прийти? – спустя какое-то время спрашиваю я. Анна Аркадьевна скашивает на меня глаза, щурится и отрицательно качает головой.

– Она сообщила мне, что ты в больнице. Но прийти мне захотелось самой. Надеюсь, ты не против?

– Нет, – отвечаю я и, помолчав, добавляю: – Иногда так странно осознавать, что я больше не приду ни в ваш кабинет, ни домой, никуда.

– С чего ты это взял?

– Мне недолго осталось, – говорю я, сглотнув вязкий ком, образовавшийся в горле. – Может, месяца два.

– Ты мне говорил, что тебе немного осталось и четыре года назад, Кирилл, – напоминает она мне. – Но посмотри, где мы с тобой сейчас. Хочешь, расскажу тебе историю из будней студентов-психологов? – Я киваю, и она продолжает: – Это случилось после первой летней сессии. Мы почти всей группой поехали на реку. Ту, что за городом, знаешь?

– Знаю, – когда-то и мы ездили туда. Папа удил рыбу, я пытался поймать стрекоз. Они лениво висели в воздухе – вальяжные, сонные, яркие. Но стоило мне только подкрасться, и они отлетали, оставляя меня разочарованно вздыхать. Потом папа поймал небольшого карася, и я крепко держал его скользкое тело в ладонях, наблюдая, как рыбина отчаянно открывает рот, как раздуваются жабры, обнажая ярко-красную изнанку. Тот карасик так и умер у меня в руках.

– Взяли палатки, еду, выпивку, – тем временем продолжает Анна Аркадьевна, вырывая меня из детских воспоминаний. – Много выпивки. Тем вечером мы праздновали, а потом голые плавали в реке, – она усмехается, я тоже не могу сдержать улыбки. От того, что она со мной откровенна, становится тепло. – Я-то старалась далеко не заходить, плохо плаваю, но в окружающем веселье вышло так, что я оказалась достаточно глубоко, течение было сильным. Я вдруг погрузилась под воду, полностью потеряла ориентацию в пространстве, темно же было. Знаешь, что я испытывала?

– Страх? – предполагаю я.

– Нет, страх пришел позже. А тогда, под водой, я испытывала удивление. Это в людской природе, Кирилл, считать, что плохое с нами случиться не может. Мы в теории знаем обо всех угрозах, но если будем задумываться об этом всякий раз, то просто с ума сойдем. Я была так удивлена, что это со мной, что я еще такая молодая, как же так может произойти? Меня вытащил одногруппник. Вот на берегу пришел страх. Но кое-что все-таки из этой истории я вынесла для себя.

– Что не стоит купаться пьяной? – спрашиваю я, когда пауза затягивается.

– И это тоже, – она подмигивает мне и смеется. Ее смех, кажется, я слышу впервые. Он красивый. – А еще, – отсмеявшись, продолжает она, – что жизнь несправедлива. Она не выдает тебе отмеренное время, не дает гарантий. Сотни здоровых людей умрут сегодня, Кирилл. В авариях, несчастных случаях, при каких-то нелепых обстоятельствах, понимаешь? Здоровье – это замечательно, но и оно не гарантирует долгой и благополучной жизни. У тебя хотя бы будет время, чтобы попрощаться. И я знаю, что мои слова тебе сейчас кажутся дерьмом собачьим, может, так оно и есть…

Она умолкает, досадливо махает рукой, устало потирает переносицу.

– Это вообще не то, что я должна была тебе сказать.

– Это лучшее, что вы могли мне сказать, – уверяю ее я.

Она смотрит на меня испытывающе, и я спокойно встречаю ее взгляд. Я не лукавлю, мне и правда приятно, что она рассказывает мне что-то личное, а не отбывает повинность в качестве моего психолога.

Позади раздаются шаги, мы с Анной Аркадьевной оборачиваемся синхронно. Это Антон. Он неуверенно замирает, заметив, что я не один, засовывает руки в карманы, будто ожидает от меня какого-то знака. Я машу рукой, давая понять, что ему можно подойти.

– Привет, – здоровается он со мной, потом переводит немного настороженный взгляд на Анну Аркадьевну. – Добрый день.

– Добрый, – отвечает она. – Представишь нас, Кирилл?

– Да, конечно. Антон, это Анна Аркадьевна, много лет она лечила мою больную головушку.

– Не такую уж и больную, – фыркает она и, когда пауза затягивается, вопросительно изгибает бровь.

– Это Антон, – в конце концов, произношу я. Ну, как мне его назвать? Друг? Парень? Или бойфренд, как в американских комедиях? Мне не хочется ставить его в неловкое положение, ему и так несладко сейчас. Я знаю, что он поймет и не обидится. У меня по спине мурашки бегут от его присутствия.

– Просто Антон, – задумчиво произносит Анна Аркадьевна и улыбается. И я осознаю вдруг, что она все понимает, что она поняла почти мгновенно. И что она не осуждает. – Ну, я пойду уже, ребята. Ты присмотришь за ним, да, Антон?

– Да.

– Хорошо, – она поднимается, отряхивает налипшие на одежду пушинки. – Я как-нибудь приду еще.

– Не нужно, – отвечаю я. Мне хочется объяснить ей, что в следующий раз я, возможно, уже буду совсем плох. Наша сегодняшняя встреча прошла хорошо, и мне хочется, чтобы ее последнее воспоминание обо мне было положительным. Быть может, это хоть немного сгладит те годы, когда я был с нею почти груб. Я пытаюсь подобрать слова, чтобы высказать это все, но Анна Аркадьевна прерывает мои метания.

– Понимаю, – произносит она и протягивает мне руку. Я пожимаю ее – так крепко, как только могу. Мы не говорим ни «до скорого», ни «до свидания», потому что это было бы ложью. И уж точно не говорим «прощай». У этого слова сладковатый гнилостный вкус, и мне предстоит сказать его позже, тем двоим, кто важнее всего в моей жизни. Я благодарен Анне Аркадьевне, что она не требует от меня слов.

Она уходит по тропинке, тополиный пух пляшет вокруг ее щиколоток. Она не оборачивается, и осанке ее позавидовала бы королева. Я смотрю ей вслед, пока она не скрывается за углом больницы, и только тут ощущаю руку Антона, которая, наверное, уже давно лежит на моем плече.

– Все хорошо? – осторожно спрашивает Миронов, присаживаясь перед инвалидным креслом на корточки.

– Да, хорошо.

– Пойдем назад? Если Дарья Степановна увидит…

– Она поймет, – прерываю я его. – В этот раз – поймет. Давай побудем еще немного, ладно?

Видно, что Антон не в восторге от этой идеи, но он все же садится на скамейку, туда, где еще минуту назад сидела Анна Аркадьевна.

– Ты когда-то плавал голышом? – спрашиваю его я.

– Эм-м-м… нет, – отвечает Антон и, ухмыльнувшись, добавляет: – А ты что-то хотел предложить?

– Поплавай как-нибудь. Только ничего не пей перед этим.

Антон смеется, шутливо щелкает меня по носу и бормочет:

– И откуда тебе только эта мысль в голову пришла?

Я пожимаю плечами и, запрокинув голову, прикрываю глаза. Солнце светит мне прямо в лицо, рядом Антон, и у нас впереди целый день. Это и правда больше, чем у сотен и тысяч людей.

========== Глава 30 ==========

– Не хочу ехать, – я тяжело вздыхаю уже раз десятый за вечер.

– Не упрямься, Кирилл, – рассеяно отвечает Антон, листая учебник. У него завтра экзамен, даже его терпения не хватает, чтобы успокаивать меня в очередной раз.

Я вздыхаю вновь, откидываюсь на подушки, складываю руки на груди и гляжу в потолок. Июнь свалился на город, словно шерстяное одеяло. Я варюсь в собственном соку, мучаюсь из-за тошноты сильнее, чем обычно, переживаю за Антона и Катю, хотя и понимаю, что они обязательно справятся со всеми экзаменами. А теперь еще и эта поездка… Мама хочет отвезти меня на обследование в областной центр, мол, там и оборудование лучше, и врачи опытнее, и методики прогрессивнее. Ага, а еще трава зеленее и небо синее. Я соглашаюсь, потому что обещал, что не буду ей перечить, что бы ни пришло ей в голову. Хочется ей заниматься самовнушением – пускай. Но от мысли, что почти две недели я не увижу Антона, мне становится дурно и как-то тревожно. Я стараюсь не думать, что после моего возвращения у нас останется пять дней. А потом он уедет и вряд ли уже увидит меня живым.

Я знаю, он тоже тяжело переживает грядущее расставание, хотя пытается не подавать виду. Тени под его глазами стали такими глубокими, будто бы он вовсе не спит. А еще у него вновь сбиты костяшки, но я не спрашиваю о причине. Причина вот уже месяц неизменна – вся школа теперь знает о нем. О нас. Может, и весь городок. Здесь редко происходит что-то интересное, поэтому эту сплетню будут обсуждать, пока она не обрастет уж совсем фантастическими подробностями. Или пока я не умру. Хотя второе – не факт. Иногда мне чудится, что на меня и врачи, и медсестры странно поглядывают, но я отмахиваюсь от этих мыслей, как от назойливой мошкары. Даже если они знают, какое мне дело? Это отнюдь не первая причина для тревог.

– О чем задумался? – спрашивает Антон, и я вздрагиваю от неожиданности. – Прости.

– Ничего. Да ни о чем не думал. Так… – я пожимаю плечами и сдвигаюсь, давая ему возможность лечь рядом. Уже поздно, вечерний обход давно прошел, маму я отправил отсыпаться перед завтрашней дорогой, так что не боюсь, что кто-то застукает нас в одной кровати. Антону вообще нельзя здесь быть, но я хорошо усвоил, что смертельно больным часто идут на уступки. В конце концов, и врачи – тоже люди.

– И поэтому хмуришься? – Антон вытягивается рядом и большим пальцем проводит по складке между бровей. А я ведь и не замечал, что хмурюсь.

– Все о том же… – признаюсь я. – Жалко тратить время на бессмысленную ерунду.

– С чего ты взял, что это ерунда, Кир?

– Прекрати, Миронов, – вздыхаю я. – Только не заводи мамину любимую песню.

– Ей так будет спокойнее.

– Вот это – правда, – я киваю. – И только поэтому я согласился. Но мне все равно жаль времени, ничего не могу с собой поделать.

Я пытаюсь улыбнуться, но губы не слушаются, и я бросаю эту пустую затею.

– Я не смогу прийти утром, – с сожалением произносит Антон.

– Знаю. И вообще, тебе давно пора, – часы показывают начало двенадцатого.

– Еще минутку, – просит Антон. Он целует меня в нос, и я смешливо морщусь. Почему-то этот детский поцелуй смущает меня сильнее, чем самые откровенные ласки.

– Целуешь меня, как моя бабуля, – ворчу я себе под нос. Антон смеется, шепчет:

– Так, надеюсь, тебя бабуля не целует? – и его губы накрывают мой рот. Поцелуи – все, что у нас осталось. И я наслаждаюсь каждым, будто последним. Мне нравится его вкус, нравится, чувствовать, как перехватывает у него дыхание и знать, что причина – я. Вот такой – болезненно худой, напоминающий мумию, с характерными пятнами на коже и венами такими синими, будто их фломастером нарисовали. Я нравлюсь ему даже таким. И я счастливее миллионов людей на этой планете, потому что любовь, которую дарит мне Антон, не из-за внешности. Да и не из-за моих интеллектуальных способностей или душевных качеств, если говорить откровенно. Он любит меня сердцем, а не разумом. А сердце глупое, оно способно любить даже тех, кто этого, кажется, совсем не достоин.

– Так не целует, – удовлетворенно заявляю я, когда Антон все же отстраняется. Он улыбается, и я обвожу пальцами контур его губ, провожу по скуле. Никогда мне не понять, чем я заслужил его. Но жаловаться я точно не стану. – Все, иди домой. Тебе нужно хорошо выспаться. Ты со всем справишься, вот увидишь.

– Надеюсь, – он еще раз целует меня в уголок рта – совсем легко, просто касается губами. И я вдруг пугаюсь. Страх этот возникает спонтанно, это дурной страх, причин для которого нет. Но я кладу на затылок Антона свою ладонь, не давая ему отстраниться. Его глаза так близко, что я мог бы пересчитать все янтарные солнышки в них. – Кир? – мягко зовет он меня.

– Ни пуха ни пера, – произношу я, все же отпуская его. К чему накручивать и себя, и его перед таким важным днем?

– К черту, – неохотно отвечает Антон. Он не любит это пожелание, и я только теперь осознаю, какое же оно на самом деле дурацкое. – Я позвоню тебе после обеда, ты уже будешь на месте.

– Хорошо, – я киваю, стараясь выглядеть бодро. Нельзя быть таким эгоистом. Эта поездка к лучшему – я подарю надежду маме (ложную, но что поделаешь?), да и Антон сможет сосредоточиться на экзаменах, а не будет с утра и до ночи торчать в моей палате. – Иди.

– Спокойной ночи, – уже на пороге произносит Антон. Страх оплетает меня, будто склизкие щупальца неведомого чудовища. Я становлюсь мнительным и боязливым. Мне вдруг чудится, что это может быть наша последняя встреча, и уж если она последняя, то нужно еще столько сказать, столько успеть…

– Спокойной, – вместо этого произношу я, хотя губы мои немеют и плохо слушаются. – Я очень тебя люблю, Антон.

– А я – тебя, – он подмигивает мне и тихо прикрывает за собою дверь.

Я неуклюже укладываюсь на подушки, морщась от боли. Нужно сказать врачам, что привычной доли обезболивающих уже недостаточно. Закрываю глаза, но долго еще маюсь без сна. А когда засыпаю, то мне снятся страшные сны.

***

Как я и предполагал, областные врачи вначале только разводят руками. Можно попробовать продлить мою жизнь на месяц-другой, но никаких гарантий они не дают. Да и вообще, учитывая мой иммунный статус, это может только ускорить мою смерть. Мама нервно кусает губы и заламывает руки, смотрит на меня вопросительно, я же только пожимаю плечами. Делайте, что хотите. Они вновь берут те же анализы, почему-то не удовлетворяясь результатами провинциальных коллег. Даже собираются и устраивают совещания (как там они называются у этих врачей?) по моему вопросу. Я заранее знаю, что толку от этого не будет никакого, но стойко выношу все манипуляции.

Антон хорошо справляется с экзаменами, мы разговариваем часами. Иногда мне требуется вся сила воли, чтобы закончить разговор. В конце концов, у Антона есть еще множество других дел, не развлекать же ему меня днями.

По ночам я все так же сплю очень плохо. Бывает, лежу без сна до рассвета, то мучаясь болями, то просто бездумно глядя в потолок. Если все же удается заснуть, то просыпаюсь я в поту от очередного кошмара. Сюжета в них толком нет никакого, но сердце мое едва не выскакивает из груди. Может, так сказывается новое место. Я отчаянно хочу домой – пускай в больничную палату, но там рядом будет Антон, будет приходить Катя. Я тоскую сильнее, чем признаюсь даже самому себе.

Спустя неделю я просыпаюсь с тяжелой головой. Виски сжимает тисками, в глаза будто песка насыпали. Мама тут же замечает мое состояние, суетится сильнее обычного. Антону мне удается позвонить только под вечер, когда я наконец-то остаюсь один. Но он почему-то не берет трубку. Он не отвечает ни через полчаса, ни через час, ни через два. Я набираю Катю, но она и вовсе «вне зоны доступа». На вечернем обходе мне вкалывают лошадиную дозу обезболивающего, из-за которого я проваливаюсь в вязкий, муторный сон. Мне хочется проснуться, но я не могу.

– Не накручивай себя, Кирюша, – отмахивается от моих тревог мама следующим утром. Легко сказать – «не накручивай». Идут вторые сутки, как я не разговаривал с Антоном, я не могу оставаться спокойным.

– Он сам тебе завтра позвонит, вот увидишь, – тем же вечером пытается убедить меня мама. Теперь она тоже тревожится, хотя и пытается не подавать виду. Я сжимаю губы, чтобы из моего рта не вырвалась грубость или требование немедленно собирать манатки и возвращаться домой. Что я делаю здесь? На что трачу наше драгоценное время?

Телефон вибрирует в моих руках, и я тут же принимаю вызов.

– Я же говорила! – с улыбкой замечает мама, облегченно выдохнув.

Но это не Антон, это Катя.

– Привет, – произносит она. У нее странный голос – вроде бы совершенно спокойный, но спокойствие это кажется нарочитым.

– Вы что там, сдачу экзаменов празднуете? Два дня от вас ни слуху, ни духу! – я пытаюсь звучать бодро и весело, но получается паршиво. Мне обидно, что они совсем забыли обо мне. А под обидой ворочается какое-то другое чувство, но я не позволяю ему вырваться наружу, потому что оно кажется мне очень зловещим.

– Кир, когда ты возвращаешься? – она игнорирует мой вопрос.

– Через неделю. Может, и раньше. А что? Кать? – тороплю я ее, когда молчание затягивается.

Я слушаю тишину по другую сторону телефонной трубки. А потом в этой тишине раздается всхлип. Я никогда не видел ее плачущей, мне сложно представить, как она выглядит сейчас. Но я точно знаю, что Катя Савельева не тот человек, который плачет из-за пустяков.

– Тебе нужно вернуться, – все-таки произносит Катя. Она начинает рыдать так сильно, что я больше не разбираю ничего, кроме одного слова. Одного имени.

***

Я пророчил ему долгую жизнь. Я закрывал глаза и представлял его в белоснежном врачебном халате. Или дома – уставшего, босого, целующего человека, который исцелил его разбитое сердце. У него должно было быть столько дней, столько радостей и горестей. И я бы тоже жил. Где-то в глубине его сердца. Мой Антон оставил бы мне там уголок и пронес бы память обо мне сквозь десятилетия.

Это я должен был умереть в семнадцать. И я никогда не должен был стать старше него. Но вот он – оплетенный проводами, подключенный к аппарату искусственной вентиляции легких. Вот он – избитый до состояния овоща лишь за то, что я был в его жизни. Вот он – лучшее, что случалось со мною, исковерканное и оскверненное. Вот он – мой Антон, которого у меня отняли.

Я почти не помню, как мы возвращались. Не знаю, как я выглядел после звонка Кати, но помню мамины дикие, испуганные глаза. Как она звала меня и трясла за плечи так сильно, что моя голова качалась из стороны в сторону. Я хотел произнести его имя, а получалась только первая буква, и эта «а-а-а» тянулась бесконечно, как предсмертный вопль, как агония. Потом была ночь, и мы ехали куда-то, и меня рвало сначала желчью с примесями крови, а потом, когда блевать стало нечем, просто скручивало в рвотных позывах.