Текст книги "Вечность длиною в год (СИ)"

Автор книги: Mia_Levis

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

***

– Я все ему рассказал, Мэри. И про телефон, и про пюре, спущенное в водопровод. Вот как, спрашивается, у него это выходит? – я тяжело вздыхаю, плюхаясь на кровать. Мэри смотрит своими немигающими глазами, и мне не удается сдержать смешок: – Точно, он вот так же меня гипнотизирует, как и ты. Манипуляторы вы все, что с вас взять!

Несколько секунд я молчу, слушая звуки вечернего города. А потом переворачиваюсь на живот, положив подбородок на сложенные руки, и тихо шепчу то ли Мэри, то ли самому себе:

– Нельзя отталкивать тех, кто относится к тебе искренне. Нельзя. И я не буду, знаешь. Больше не хочу. Я буду верить, что ему это не в тягость, потому что не может быть в тягость то, что от души.

========== Часть 11 ==========

Октябрь, 11

Я стою на пороге, покачиваясь с пятки на носок, и рассматриваю свои невзрачные коричневые кроссовки. Мама все еще в своей комнате, дверь открыта, и я слышу, как она что-то говорит мне. Говорит, говорит, говорит, но слова отскакивают, словно ударяясь о невидимую преграду, так и не проникая в мое сознание. Сегодняшний день один из двух в году, когда мы ездим на кладбище вдвоем. Сегодня папе исполнилось бы сорок два. Всего лишь сорок два…

– Кирюша, родной, все нормально? – я резко поднимаю голову, виновато улыбаясь. Я снова не ответил на какой-то или же на много вопросов, и теперь мама считает, что я плохо себя чувствую.

– Да, все хорошо, – я киваю, стараясь выглядеть жизнерадостным. Ох, мама, и зачем ты заставляешь меня лгать?

– Тебе не обязательно ехать, милый. Если тебе плохо или ты просто…

– Нет! – восклицаю я, не дав ей договорить, и только потом спокойнее добавляю: – Я хочу поехать. Ты же знаешь, что хочу.

– Да, знаю. Хорошо, – мама ласково улыбается, гладя меня по щеке. Потом убирает челку, кончиками пальцев касаясь лба. У меня нет температуры, я специально проснулся раньше и принял жаропонижающее, чтобы исключить любой повод оставить меня дома. А еще соврал, что не тошнит и что не кружится голова, лишь бы только мама не волновалась. Раньше я часто ходил на кладбище, всякий раз, как душа выворачивалась наизнанку. Я бежал, не разбирая дороги, до тех пор, пока легкие не начинали адски жечь и падал на колени возле могилы отца. И говорил часами о самом сокровенном, обо всех надеждах и страхах. А потом – уставший и опустошенный – я медленно брел домой, не думая ни о чем, и это было истинным облегчением после разрывающей в клочья боли. Позже я уже не мог себе этого позволить: чем больше прогрессировала болезнь, тем сложнее мне было преодолевать этот получасовой путь, тем сильнее моральные потрясения влияли на мое состояние. Теперь же у меня оставались лишь два дня в году, когда я навещал папу – день его смерти и день рождения. Возможно, сегодня я пойду на кладбище в последний раз. Хотя нет, последний раз меня отвезут туда в гробу. Скоро.

– Мам, ну, перестань, – недовольно ворчу я, когда она поправляет воротник моего свитера. Она задумчиво прикусывает губу, и я готов поклясться, что она подумывает не стоит ли мне надеть еще что-то. Зимнюю куртку, к примеру. – Идем? – с надеждой спрашиваю я. Ненавижу сборы.

– Ты не замерзнешь? – бинго! Я гениальная Ванга, не иначе!

– Нет, я не замерзну. Но если хочешь, то я возьму ветровку, – мне хочется топать ногами, словно пятилетнему малышу. Ну, мама, скорее же! Я пока могу идти, а ты все чего-то ждешь, как будто догадываешься, что мне плохо, и я просто лгу тебе. Но как иначе? Разве у меня есть выбор?

– Да, возьми. Пошли, – мама измученно улыбается – бледная, осунувшаяся. Она выглядит значительно старше своих лет, и мне стыдно. Стыдно, что никогда не наступит время, когда я буду заботиться о ней, а не она обо мне.

Дорога занимает у нас час. Можно было, конечно, вызвать такси, но это непозволительная роскошь. Весь семейный бюджет уходит на лекарства и еду, а лишние траты – это дополнительные часы труда для моей матери. Да я и рад, если честно, потому что в машине меня бы вырвало уже через несколько минут, а так я могу хватать влажный воздух широко открытым ртом, и это немножко помогает. Мы молчим: мама думает о чем-то, у меня просто нет ни сил, ни желания говорить. Уже на подходе к кладбищу мы покупаем две красные розы – это тоже традиция. Продавщица в этот раз, кажется, другая – она равнодушно осматривает нас и отсчитывает сдачу. Наверное, она любопытно пытается предположить, кто же у нас умер, но это ее совершенно не трогает. Кому есть дело до чужой беды?

– Красивые, правда? – спрашивает мама, поднося цветы к носу. Я лишь молча киваю и тяжело сглатываю. В ее вопросе мне на какое-то мгновение чудится двойной смысл, словно мама пытается узнать, согласен ли я, чтобы она носила и на мою могилу алые розы. Мне хочется смеяться, потому что, ей-богу, мертвых меньше всего интересует, сколько цветов в букете или какого они цвета. Это важно только для живых.

Кладбище встречает нас той особенной тишиной, которая тисками сжимает виски и горло. У меня мгновенно начинает щипать в глазах, и я часто-часто моргаю, чтобы прогнать слезы. Не хватало еще разреветься сейчас, когда мама то и дело прожигает меня оценивающим взглядом. Она наверняка подозревает, что мне не очень хорошо, и только дай ей повод – она сразу же отправит меня домой. Ей-то что? Она приходит сюда сотни раз за год, у меня же нет такой возможности. В свои семнадцать я имею меньше самостоятельности, чем семилетний ребенок. Иначе я бы приходил часто, в эгоистичном стремлении похоронить всю свою боль в отцовской могиле.

Я отстаю от мамы, когда тропинка сужается, медленно бредя между надгробиями и пиная перед собой пригоршни желтых кленовых листьев. Со всех сторон на меня смотрят люди – они улыбаются, красивые и жизнерадостные на фото. Я мысленно припоминаю свои фотографии в семейном альбоме и цинично усмехаюсь, осознав, что последний мой снимок сделан три года назад. Впрочем, я бы не хотел, чтобы на моем надгробии была фотография. Кому какое, к чертям собачьим, дело, как выглядел когда-то человек? Здесь они все равны – белые кости под черной землей.

Я упрямо смотрю только под ноги и облегченно вздыхаю, когда наконец-то останавливаюсь перед могилой папы. На его надгробии тоже одно из его лучших фото – он счастлив, широко улыбается и наверняка переполнен мечтаниями и жизненными планами еще на десятки лет. И нет на его лице пресловутой тени, какого-то знака злого рока, предсказывающего скорую погибель. Еще за десять секунд до аварии он звонко смеялся и обещал мне, что обязательно придет на мой следующий футбольный матч. Интересно, как лучше умирать: быстро, не успев попрощаться, или же медленно таять, словно свеча, осознавая, что будущего впереди попросту нет? И можно ли вообще применить слово “лучше” относительно смерти? Это больно всегда. Если не для умершего, так для людей, которых он покинул.

Мама кладет цветы, суетливо очищает могилу от опавших листьев просто руками – они скорбно шелестят под ее тонкими пальцами. Ветер же, словно назло, срывает все новые и новые листки с кленов, которые тесно насажены между могил. Алые, оранжевые, багряные и солнечно-желтые – они яркие пятна на черной земле. Мне кажется, что это даже красиво какой-то мрачной, особой красотой, но мама лишь сердито ворчит под нос, встает резко, нервно проводит по надгробию рукавом собственной кофты. Она вся сейчас комок нервов, у нее так горько дрожат губы, и наверняка она ничего не видит сквозь плотную завесу непролитых слез. Она смущается своей слабости, отводит взгляд и говорит – стремительно и путано:

– Ох, это дерево… Нужно бы цветы посадить весной… Фиалки, да? Кирилл… Нет, ну что за ветер… Холодно… Однажды на твой день рождения… Ты был маленький еще, Кирилл…

– Мама! – она как будто не слышит. Я вижу ее профиль – острые скулы, бледные губы и частый-частый взмах рыжеватых ресниц. Она качается на ветру – хрупкая и ломкая, словно невзрачный цветок на обочине дороги. И я задыхаюсь от боли – она растекается по подреберью, будто серная кислота разъедает дыры в моей плоти, оставляя меня оболочкой, наполненной страданием и жгучей жаркой агонией.

– Тогда солнце такое… Яркое, Кирюша… И ты подарил папе…

– Мама, пожалуйста! – я делаю этот единственный шаг, разделяющий нас, сжимаю ее дрожащее тело в объятиях и испуганно прячу лицо у нее на плече. Перестань! Ради Бога, перестань! Ты же мой якорь, мама! Весь фундамент моей изломанной жизни! И если сломаешься ты, то что же будет со мной? Кто будет держать меня каждую минуту и секунду, кто будет сжимать мою руку, когда я задыхаюсь, кто будет давать мне ложные клятвы, когда жизнь будет покидать мое тело? Да, я эгоист. Да, я жалкий слабак. Но не вини меня за это, мама. Побудь сильной для нас двоих еще чуть-чуть, я молю тебя. – Не надо…

– Родной, – она ласково гладит меня по голове, перебирает отросшие пряди смоляных волос, а потом все как-то подбирается, распрямляет плечи, и я, кажется, могу чувствовать, как наливается стойкостью ее хрупкое тело. Облегчение затапливает меня, словно теплая приливная волна, и я наконец-то тоже могу поднять голову и робко улыбнуться. Все вновь вернулось на круги своя – сильная мама и прежний я. – Надень куртку, Кирюша. Холодно.

– Хорошо, – беспрекословно подчиняюсь я, встряхивая ветровку, которую до этого сжимал в руках. – Я… пройдусь немного?

– Да, хорошо, – это тоже традиция. Каждому из нас есть что рассказать папе, но мы предпочитаем делать это наедине. Я бессмысленно хожу по витиеватым тропинкам, изредка останавливаясь возле чьих-то могил. Смотрю несколько мгновений, а потом смущенно отвожу взгляд и спешу отойти подальше. Где-то в глубине сознания я скептически убеждаю себя, что мертвецам абсолютно безразлично, как долго я буду пялиться на их фотографии и всматриваться в даты рождения и смерти, но все же мне совестно. Я бы не хотел, чтобы после моей смерти кто-либо чужой был на моей могиле.

Я возвращаюсь через двадцать минут. Мама лишь молча кивает, вымученно улыбаясь и обходя меня. Она будет ждать у выхода, как это было в прошлые наши визиты.

– Привет, па, – шепотом говорю я. Только в фильмах, наверное, беседы на могилах близких – это драматично и естественно. В реальной жизни это стыдно и нелепо, точно также, как говорить с камнем. Впрочем, я же разговариваю с куклой и даже верю, что в некотором роде она понимает меня. Так почему бы не надеяться, что и папина душа где-то рядом? Не под землей, нет, конечно! Может, где-то за спиной или рядом, стоит бок о бок? – Я еще жив. Мама нормально. Я в этот раз не принес Мэри, в прошлый раз мама так косилась на меня. Она точно думает, что я странный. Но я и правда такой, – смех срывается с губ – сухой, надтреснувший. Где-то в отдалении каркает ворон, и я зябко обхватываю себя за плечи. Сегодня все не так: возможно, мне не стоило приходить. Скоро я буду здесь постоянно – под почвой и покрывалом кленовых листьев. Но я все же глубоко вдыхаю и скороговоркой произношу: – А еще я снова дружу с Антоном Мироновым. Помнишь такого? Ну, не то чтобы дружу, он просто изредка ненадолго заходит. Он знает, что я болен, но все равно приходит. Идиот, да? Весь такой идеальный, помнишь, как я в детстве терпеть его не мог? А сейчас нормальный вроде. Занудный, конечно, но выбирать-то не приходится… – Я долго молчу, рассматривая фото, а потом во мне словно что-то ломается, и я произношу: – Знаешь, я больше не приду. Тебя здесь нет, папа. Ты в памяти людей, которые тебя любят. Не здесь, правда? До встречи.

Я бегу. Задыхаясь, едва не падая – кровь стучит в висках, а во рту ощущается противный привкус желчи. Но я все равно не останавливаюсь, потому что мне страшно. Я боюсь уже не выбраться отсюда. У меня и так слишком мало времени.

***

– Заходи, Антоша! Я рада, что ты пришел! Я как раз ужин готовлю, останешься? – мама щебечет в прихожей, а я досадливо морщусь, откладывая книгу. Я абсолютно иррационально ревную маму к Антону, признаю. Иногда мне кажется, что она бы хотела такого сына – серьезного, сдержанного, исполнительного. А не меня – вечную проблему.

– Да, конечно! Я кое-что… – окончание фразы я не слышу, они заходят на кухню. Проходит десять минут, а Антона все нет, и теперь меня уже злит его равнодушие. Это он что, к моей маме пришел? Я понимаю, что веду себя глупо. Конечно, никто не обязан уделять мне время, но мне обидно. Мэри осуждающе сверкает черными глазами, и я зло накрываю ее подушкой. Мало мне что ли утренних стрессов на кладбище, так теперь и дома меня игнорируют? В конце концов, я снова хватаюсь за книгу, открываю ее где-то посередине и упрямо читаю одну и ту же строчку. Снова, и снова, и снова… От бесполезного занятия меня отрывает стук в дверь; я вздрагиваю, поправляю подушку, извлекая из-под нее Мэри на свет Божий.

– Прости, – шепотом обращаюсь я к кукле, а потом уже громко добавляю: – Входи!

– Привет, Кира! – Антон, как всегда, полон энергии – концентрация силы и добродушия.

– Ага, привет, – неразборчиво ворчу я. И почему он до сих пор меня терпит? Я сам себя раздражаю иногда – этакая принцесса на горошине. Но поделать ничего с собой не могу, я, кажется, всегда был таким, а теперь, больным, и вовсе разучился радоваться жизни. Дилемма, однако: я и хочу жить, и в тоже время не могу делать это полноценно. Существую, не иначе.

Антон улыбается и плюхается на кровать рядом со мной. Сегодня он почему-то чертовски доволен, словно огромный сытый кот – он потягивается, до хруста выгибаясь в спине, щурится, рассматривая меня так пристально, что у меня даже щеки начинают полыхать. Я уже хочу огрызнуться, но не успеваю. Антон бодро поднимается на ноги – одним слитным движением, и, сложив руки на груди, командует:

– Собирайся, Краев.

– Эм-м-м… Что? – я действительно не могу понять, что ему от меня нужно. Я вообще подозрительно отношусь ко всем довольным рожам возле себя: не могу избавиться от предчувствия, что именно мой немощный вид веселит их. Но нет, Миронов, конечно, не настолько мелочен, хотя это меня почему-то не успокаивает.

– Встань. Оденься потеплее и иди со мной, – терпеливо, как маленькому ребенку, разъясняет мне Антон.

– Куда? – моя подозрительность увеличивается до размеров мирового океана. Да, он приходил дважды за последнюю неделю, но это были очень своеобразные визиты – мы читали. Вернее, он читал, а я делал вид. Какого черта я вообще придуривался? Возможно, мне просто стыдно признать, что читать я не люблю и вообще заурядная личность. Хотя мне можно, я неизлечимо болен. Но теперь он ведет себя странно, и хрупкие стенки моего привычного стабильного мира снова трясутся, словно под действием штормового ветра.

– Убивать тебя буду, Краев! – Антон закатывает глаза и смешно фыркает. – Просто посидим возле подъезда, хорошо? Все лучше, чем в четырех стенах, согласен?

Согласен ли? Нет. Возле подъезда могут быть люди. Они всегда смотрят “на странного мальчика из второго подъезда” как на диковинного зверька. Слухи о том, что ко мне часто вызывают скорую, распространились со стремительностью лесного пожара. Я лично слышал, как какие-то здешние сплетницы обсуждали мои возможные заболевания, не заботясь, что я сижу на соседней лавочке и слышу их. Иногда мне снятся кровавые сны с участием всех этих бесцеремонных старушек или одноклассников – я представляю, как бью их. Пинаю ногами – снова и снова, пока их лица не превращаются в сплошное кровавое мессиво. Такое же отвратительное, как и моя душа. А потом я просыпаюсь в холодном поту и сижу долгие часы, раскачиваясь из стороны в сторону, и сжимая в ледяных ладонях свою несчастную Мэри. Я не злой, нет. Я не желаю никому вреда, мне просто больно, поймите же. Но с Антоном будет легче, я знаю это. Поэтому быстро киваю, боясь передумать. В ответ я получаю улыбку.

***

Мы сидим молча уже десять минут. Антон смотрит в небо, иногда закрывая глаза. Я же, наоборот, сгорбился и упорно гипнотизирую оплеваный асфальт под ногами. Странно, наверное, но молчать с ним уютно, правильно как-то. Наверное, я бы сошел с ума, если бы он спрашивал о болезни, о моих страхах. Я благодарен Антону и где-то очень-очень глубоко в душе я восхищаюсь его стойкостью и милосердием, но, конечно, признаваться в этом ему я не буду.

– Я принесу тебе завтра задания из школы, – сонно произносит он.

– Ага.

– И я сегодня с вами ужинаю, – я смотрю на него – пристально, бестактно. Его глаза закрыты, значит, можно. Ресницы немного рыжеватые, длинные и густые, словно у девчонки. Я в детстве смеялся из-за этого. Теперь мне кажется, что это красиво.

– Сегодня у нас овощное рагу, – милостиво предупреждаю его я. Антон приоткрывает один глаз, усмехается уголком рта и с видом заговорщика шепчет “я знаю”. – Без соли. Разваренное. Отвратительное.

– Дурак ты, Кира. У твоей мамы чудесное рагу. Я смогу есть его, даже если лишусь всех зубов, – он смеется. И я, черт возьми, смеюсь тоже! Я! Смеюсь! Не улыбаюсь, не притворяюсь, а просто хохочу, словно беззаботный ребенок, без единого повода. В сознании тлеющим угольком жжется мысль – напоминание о том, что утром я был на кладбище у папы и, видимо, смеяться сейчас неправильно. Хотя почему нет? Отец желал мне счастья и уж точно бы не обиделся из-за этого короткого мгновенья веселья.

Через несколько минут мы затихаем. Тишину нарушает мобильный Антона, он мгновение смотрит на экран, а потом, улыбнувшись, принимает вызов.

– Привет, Катюш, – я как-то мгновенно напрягаюсь. Не думаю, что его девушка в восторге от нашего общения, и я опасаюсь, что она начнет требовать объяснения этой такой непонятной дружбе. Сможет ли Антон ей соврать? Или скажет правду? Предаст меня? – Нет. Я не приду. Может, позже, но не обещаю. Да, я позвоню. Пока, – он прячет телефон в карман и обращается уже ко мне: – Ну что? Пойдем ужинать?

– Антон, тебе не стоило… То есть она же может обидеться, и вообще… Это же понятно, что вечер со своей девушкой для тебя предпочтительнее, чем ужин со мной и моей мамой…

– Катя моя подруга. Не девушка, – Антон перебивает меня, я же давлюсь окончанием фразы. А как же..? Мне всегда казалось, что они очень близки.

– Да? – недоверчиво уточняю я.

– Да, – кивает Миронов. Он улыбается, как долбанная Мона Лиза, словно знает тайну бытия, и мне хочется врезать ему просто в нос. Ну, извините, что я не очень-то разбираюсь в перипетиях личных отношений! – А теперь пойдем домой, Кирилл. Ты снова ошибся. Я предпочитаю ужин с тобой и твоей мамой. Я выбираю вас.

========== Часть 12.1. ==========

Октябрь, 15

– Кирилл, твоя мама говорит, что у тебя появился друг, – Анна Аркадьевна вопросительно приподнимает бровь. Ждет, когда я сам начну говорить. За несколько лет, в течении которых длятся наши сеансы, я отлично успел запомнить, что не в ее правилах давить. Я могу молчать, нахохлившись, словно замерзший воробей, и она все равно не решится настаивать. Иногда, конечно, может сказать что-то наподобие “я хочу тебе помочь, доверься мне”, но не более того.

– Не думаю, что “друг” – это правильное слово, – я сам себя удивляю. Не помню, когда откровеничал последний раз. Кажется, никогда. Для меня сеансы у Анны Аркадьевны – это еще одна неприятная обязанность, очередное напоминание о моей болезни. Меня всегда раздражало, что я, будто какой-то невменяемый псих, обязан отчитываться о своей жизни и переживаниях постороннему человеку. Но слово, как известно, не воробей, поэтому я только отвожу взгляд, в ожидании, что вот сейчас меня начнут “лечить” по-настоящему. Сам виноват, дал повод.

– Почему, Кирилл? Что не так со словом “друг”? – спокойно интересуется Анна Аркадьевна. Быть может, она и удивлена, что я ответил, но вида не подает. В конце концов, за ее бесстрастность ей платят деньги.

– Ну-у-у… Мне всегда казалось, что дружба должна быть обоюдной, – вконец смутившись, ворчу я. Черт, кто тянул за язык? Промолчал бы и, возможно, она уже отпустила бы меня.

– Да, думаю, это верно. Хочешь чая? – неожиданно спрашивает Анна Аркадьевна. Я удивленно вскидываю взгляд, в первую секунду думая, что ослышался. Да уж, сегодня явно особенный день. В этом кабинете я лишь несколько раз пил успокоительное. Чай – никогда. – Что смотришь так испуганно? У меня вкусный травяной чай. Хорошо?

– Да… Хорошо, – почему-то соглашаюсь я. Анна Аркадьевна улыбается, встает из-за стола, я же рассматриваю свои руки, сложенные на коленях. Я не хочу говорить об Антоне. Не хочу произносить его имя, говорить, какого цвета у него глаза, какого он роста, называть его любимые книги или рассказывать о нашем детстве и общих воспоминаниях. Наверное, я просто подсознательно боюсь, что узнав, какой же мой так называемый “друг” идеальный, Анна Аркадьевна поймет истинные мотивы, по которым он общается со мной. И когда я увижу это снисходительное понимание в ее взгляде, – а я уверен, что увижу! – то просто не смогу и дальше тешить себя пустыми надеждами. Не смогу думать, что во мне еще осталось что-то настоящее, полноценное, превращающее меня в личность, а не в оболочку без содержимого.

Тяжелый вздох невольно срывается с губ, и я нервно ерзаю на стуле, чувствуя себя не в своей тарелке еще больше, чем это зачастую бывало в этом кабинете. Зря я согласился. Не буду же теперь пить чай и молчать? Нужно будет говорить, притворяясь, что это у нас дружеская беседа, но никак не завуалированная попытка вытащить из меня как можно больше эмоций, чтобы потом составить мнение о моем душевном здоровье. Но встать и уйти я не могу. Мама огорчится, да и все равно рано или поздно мне снова придется заявиться сюда. Извиняться за неподобающее поведение. Объяснять, что это все нервное, ведь я как-никак смертельно болен и долго не протяну. Как будто об этом возможно забыть хоть кому-то из моего окружения, как же…

– Держи, Кирилл, – мелодичный голос вырывает меня из тягостных мыслей. Анна Аркадьевна протягивает мне крошечную чашечку на блюдце, и я в последнюю секунду сдерживаюсь, чтобы не фыркнуть. Английское чаепитие, ей-богу.

– Спасибо, – произношу я, делая глоток. На вкус это значительно лучше, чем дома. Наверное, только моя мама считает, что полезная еда – невкусная еда.

– Знаешь, Кирилл, мы с тобой уже знакомы довольно давно, – осторожно произносит Анна Аркадьевна, пристально наблюдая за моей реакцией. – И если ты позволишь мне сказать, то я замечу, что в последнее время я вижу в тебе перемены. Ты всегда был хорошим мальчиком, а сейчас, кажется, перестаешь это скрывать. И если это из-за твоего друга, то общение определенно идет тебе на пользу. Что касается тех опасений, которые тебя тревожат, то поверь мне… Если он не Христос, то не думаю, что степень его альтруизма настолько велика, чтобы общаться с человеком, который ему неприятен.

Я неопределенно пожимаю плечами, не зная, что ответить на монолог Анны Аркадьевны. Сегодняшний прием совершенно не напоминает предыдущие, и выработанная за долгое время линия поведения в этот раз неуместна. Наверное, стоит поблагодарить? Или рассказать ей, что мне порой кажется, будто Антон, если и не Христос, так явно один из святых? Любые слова кажутся неуместными, поэтому я молча пью душистый чай. Чувствую себя странно: вроде и неловко, но в то же время я не напряжен, как это зачастую бывало прежде.

– Ладно, думаю, на сегодня можно закончить, – произносит Анна Аркадьевна, когда я допиваю и осторожно ставлю чашку на стол. Она встает из-за стола, и я вскакиваю следом, согласно кивая. – Я буду ждать тебя через неделю, Кирилл. До встречи.

– До свидания, – тихо произношу я, делаю несколько шагов к двери, кладу ладонь на дверную ручку и все-таки решаюсь: – Спасибо за чай.

Думаю, она поймет, что “спасибо” я говорю не только за чай.

***

Мама ждет меня на лавочке возле подъезда. Не одна. Я прикусываю губу, невольно замедляя шаг и наблюдая, как эмоционально о чем-то рассказывает Антон. Он улыбается маме, и та возвращает улыбку – солнечную и теплую. И мне становится хорошо – горячей волной затапливает грудь и даже краски вокруг делаются ярче. Я фыркаю, устыдившись этих нелепых высокопарных мыслей, но факт остается фактом: я рад видеть Антона, я рад видеть счастливой маму. А еще безумно, до неприличного рад, что, вероятно, ужин мы проведем втроем. Почти как семья, смущенно думаю я.

– Эй, все хорошо? – я испуганно дергаюсь, осознавая, что уже несколько секунд стою невдалеке и пялюсь на Антона, словно на восьмое чудо света. Конечно, он это заметил и теперь пристально смотрит на меня, заинтересованно склонив голову набок. В его глазах пляшут задорные чертенята, как будто он догадывается или вовсе точно знает, что у меня на уме.

– Да-да, все хорошо, – пожимаю я плечами и преувеличенно равнодушно замечаю: – Ты мне домашнее принес?

– Да, и это в том числе, – лукаво улыбается Антон и, не дав мне возможности узнать, что же это он имеет в виду, коварно переводит внимание на маму: – Дарья Степановна, пойдемте? Я же обещал вам с ужином помочь.

– Антоша, это совершенно необязательно, – отмахивается мама, но я-то вижу, что ей приятно внимание. Уж слишком давно никто не помогал ей, слишком долго она тащила на своих хрупких плечах всю тяжесть быта и заботы о больном ребенке. Помнится, когда я был маленьким, она шутливо заявляла, что больше всего мечтает дожить до той поры, когда я начну быть для нее настоящим помощником. От меня этого ей теперь не дождаться. А вот от Антона…

– Ничего страшного! Я люблю готовить, – уверяет он, и я едва сдерживаюсь, чтобы не закатить глаза. Да кто бы сомневался, ей-богу?

– Ох, ладно-ладно, – мама поднимает руки ладонями вперед в знак капитуляции, ласково улыбается нам обоим: – Ну что, мальчики, идемте домой?

“Домой…” Кажется, с момента смерти папы я не чувствовал, что у меня есть дом. С тех пор наша квартира стала убежищем для двух одиночеств, а после и вовсе моим склепом, в котором я медленно угасал. Мне не нравится там: ни запах, ни обстановка, ни атмосфера. Переступив порог, я сразу ощущаю, как в тело проникает могильный холод, как сковывает мои движения затхлый воздух, пропахший болезнью и страхом. Потом, конечно, становится легче, когда апатия овладевает мной в полную силу, лишая любых желаний. Но сегодня все иначе, потому что Антону удается отвлечь меня от тягостных размышлений и, войдя в свою комнату, я с удивлением ловлю себя на мысли, что ведь все не так уж и плохо. Сегодня даже дышится легче, полной грудью.

Мама и Антон все еще разговаривают в прихожей, словно старые закадычные друзья, и я трачу эти несколько минут на то, чтобы просто перевести дух, собрать остатки энергии и не портить никому настроение. Мне хочется, чтобы они оба понимали, как меня радует их общество и то, что они есть в моей жизни. Мама. Антон. Мэри.

– Я помню о тебе. Прости… – тихо шепчу я, присев на краешек кровати и кончиками пальцев погладив прохладный шелк кукольного платья. В последнее время я все реже разговариваю с ней. А раньше, помнится, выговаривал все, что было на душе, часами мог упиваться своим монологом, воображая, что моя Мэри все слышит и понимает. Это она была моим психотерапевтом. Моим другом. Моим творением. И это не изменилось, просто… Просто по какому-то странному капризу судьбы в моей жизни появился еще один человек. И в отличие от Мэри я не мог быть уверен, что Антон будет со мной до конца. Иногда я и вовсе предполагаю, что там, на небесах, кто-то ошибся, и на самом-то деле друг предназначался не мне. Не смертельно больному убогому ничтожеству, – Кириллу Краеву – а кому-то интересному, успешному и перспективному.

Я подавляю тяжелый вздох – к чему гадать, и правда? – и медленно стягиваю колючий свитер, который мама связала мне прошлой зимой. Ненавижу это уродливое неудобное творение, но исправно ношу, чтобы порадовать маму. Наверное, такова моя любовь – есть невкусную еду, принимать горькие лекарства, носить некрасивую одежду, улыбаться потрескавшимися губами и дышать, проживая секунду за секундой, чтобы не оставить ее одинокой. Для кого-то это жалкие пустяки, не достойные мужчины и хорошего сына. Для меня – все, на что я способен.

“Хватит!” – мысленно прикрикиваю сам на себя, запускаю пальцы в волосы, делаю несколько глубоких вдохов и медленно встаю. Небрежно бросаю свитер на стул, тяну вверх простую белую майку, намереваясь переодеться к ужину…

– Кира! – Антон входит без стука, и я остро чувствую себя героем одной из второсортных американских комедий, которые множество раз смотрел с мамой. Мне хочется трусливо прикрыться, потому что никогда я еще не чувствовал свое уродство настолько остро, но какими-то титаническими усилиями воли заставляю себя просто обернуться спиной, дрожащими руками вытащить измятую мешковатую футболку из-под подушки и натянуть ее. И все это время Антон – ублюдок такой! – смотрит. Я чувствую этот взгляд так же, как если бы он касался меня рукой: на каждом позвонке, на острых выступах лопаток, на пояснице. И понимаю, что покраснел от жгучего, болезненного смущения, от его бесцеремонности, от своей слабости – от всего-всего на свете. А еще я злюсь, просто пылаю яростью, как демон из преисподней. Почему?! Почему он не вышел? Неужели неясно, насколько мне неприятно и стыдно? Неужто больной человек – такая диковинка, от которой он не в силах отвести взгляд?

– Что ты хотел? – шиплю я, разворачиваясь к нему и даже не пытаясь скрыть неприязнь в голосе. Все мои мысли о мирном ужине в узком кругу плавятся и оседают пылью на мягкий ворс ковра. Им на смену приходит одно желание, чтобы меня оставили в покое! Чтобы не врывались в мою комнату без стука! Не смотрели и не разговаривали со мной! И не жалели, потому что – черт бы их всех побрал! – жалеть себя я умею лучше, чем кто-либо иной.

– Отдать тебе это, – Антон невозмутимо подходит ближе и кладет тетради на кровать. – Химия, биология, физика. Ужин будет готов через полчаса, я пока помогу твоей маме. Позову, когда будет готово.

– Сам выйду, – ворчу я под нос, не решаясь поднять на него взгляд.

– Хорошо, – беспечно соглашается Антон и бесшумной поступью кошки выскальзывает в коридор. Я несколько мгновений смотрю на дверную ручку, взглядом оглаживая каждый ее изгиб, и чувствую незыблемую уверенность, что Антон сейчас вернется, чтобы прочитать мне очередную лекцию о моем поведении, чтобы успокоить безрассудное сердце, которое бухает, кажется, где-то в горле, грозясь прорвать тонкую кожу. Не возвращается. И мне почему-то досадно, как будто маленькому мальчику, ожидания которого обманули, подарив на День рождения не желанный долгие месяцы вертолет, а потрепанного зайца, выиграного за удачный выстрел в парке аттракционов.