Текст книги "Песнь об Ахилле (ЛП)"
Автор книги: Madeline Miller
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)
– Отчего? Что это с тобой?
Она заколебалась. – Господин, разве ты не слышал о человеке, который погребен вместе с твоим отцом?
Лицо его разом лишилось всякого выражения. – Конечно же, я о нем не слышал. Он никто.
– Но твой отец очень любил и ценил его. И был бы счастлив знать, что их похоронили вместе. Во мне твоему отцу не было нужды.
Пирр уставился на нее.
– Господин…
– Молчать, – слово упало в тишину как удар бича. – Я покажу тебе, что значит лгать Лучшему Среди Ахейцев – Аристос Ахайон. – Он встал. – Иди сюда. – Ему двенадцать, но на этот возраст он не выглядит. У него тело взрослого мужчины.
Ее глаза расширились. – Господин, прошу прощения, что вызвала твое неудовольствие. Можешь спросить кого угодно, Феникса или Автомедона. Они подтвердят, что я не лгу.
– Я, кажется, приказал.
Она встает, руки теребят подол платья. Беги, шепчу я. Не подходи к нему. Но она подходит.
– Господин, что вам нужно от меня?
Он делает шаг к ней, глаза вспыхивают. – Все, чего я захочу.
Я не вижу, откуда появилось лезвие. Оно уже в ее руке и метит в его грудь. Но она никогда не убивала людей, она не знает, сколь сильно нужно ударить и куда удар следует направить. А он быстр, он уже успел отшатнуться. Лезвие царапает кожу, прочерчивая рваную линию, но не проникает глубоко. Он злобно толкает ее наземь. Она швыряет нож ему в лицо и бежит.
Вырывается из шатра, из рук зазевавшихся стражей, – и к берегу, и в море. За ней выскакивает Пирр в разорванной на груди тунике, заляпанной спереди его кровью. Он останавливается подле ошеломленной стражи и спокойно берет одно из их копий.
– Бросай! – торопит стражник. А она уже минует буруны.
– Погоди, – бормочет Пирр.
Ее руки взлетают над серыми волнами как сильные птичьи крылья. Из нас троих в плавании она всегда была лучшей. Она клялась, что как-то раз доплывала до Тенедоса, что в двух часах пути на корабле отсюда. Я ощущаю дикую радость, видя, как она уплывает все дальше и дальше от берега. Единственный, чье копье могло бы достичь ее, уже мертв. Она свободна.
Единственный – кроме сына этого человека.
Копье летит с берега, бесшумное и точное. Наконечник входит в ее спину, как падающий камень, что кинули в плывущий лист. Всплеск черных вод поглощает ее.
Феникс посылает людей, посылает ныряльщика найти ее тело, но тела так и не находят. Может, ее боги добрее наших и она наконец обрела покой. Я снова отдал бы жизнь за то, чтоб это было так.
***
Пророчество сбылось. Когда прибыл Пирр, Троя пала. Конечно, не он один стал тому причиной. Был конь, и хитроумная выдумка Одиссея, и все войско, что стояло за этим. Но именно Пирр убил Приама. И именно он отыскал жену Гектора, Андромаху, что пряталась в подвале вместе с сыном. Он вырвал ребенка из ее рук и столь сильно ударил его головой о стену, что череп разбился, словно спелый плод. Даже Агамемнон побледнел, узнав об этом.
Город опустошен, кости на его улицах высохли и потрескались. Греческие цари набрали сколь смогли золота и царственных пленниц. Быстрее, чем я в силах вообразить, лагерь свернут, собран, забиты на мясо животные, и мясо засолено впрок. Побережье голо, как кости обглоданной туши.
Я проникаю в их сны. Не уходите, умоляю я их. Дайте мне покой. Но если кто из них меня и слышит, не отвечает ни один.
Пирр пожелал принести последние жертвы на могиле отца, прежде чем отплыть. Цари собрались у могилы, и Пирр во главе их, со склонившимися у его ног царственными пленниками – Андромахой, царицей Гекубой и юной царевной Поликсеной. Он таскает их за собой, всюду устраивая себе триумф.
Калхас подводит к подножью могилы белую телку. Но едва он протягивает руку к ножу, Пирр останавливает его. – Всего одна телка. И это все? То же, что вы сделали бы и для любого другого? Мой отец был Аристос Ахайон. Он был лучший из всех вас, и его сын также доказал свое превосходство. И несмотря на это вы столь скупы.
Рука Пирра вцепилась в белое, тонкое одеяние царевны Поликсены и швырнула ее к алтарю. – Вот чего действительно заслуживает душа моего отца.
Он не сделает этого. Не посмеет.
И, словно в ответ на это, Пирр улыбается. – Ахилл удовлетворен, – говорит он и перерезает ее горло.
Я все еще ощущаю этот вкус, солоноватый металлический оттенок. Оно впитывается в траву на том месте, где мы погребены, и душит меня. Да, мертвые жаждут крови жертв – но не таких. Не таких.
***
Завтра греки отбывают, и я в отчаянии.
Одиссей.
Сон его неглубок, веки дрожат.
Одиссей. Слушай меня.
Он вздрагивает. Даже во сне он не вполне покоен.
Когда ты пришел к нему за помощью, я отвечал тебе. Неужто сейчас ты мне не ответишь? Ты знаешь, чем был он для меня. Ты видел это, до того, как привел нас сюда. Наш покой в твоих руках.
***
– Прошу прощения, что тревожу тебя в столь поздний час, царевич Пирр, – он улыбается самой приветливой из своих улыбок.
– Я не сплю, – отвечает Пирр.
– Как удачно. Немудрено, что ты успел совершить более, чем мы, все остальные.
Пирр смотрит на него, чуть сощурившись – он не уверен в том, что над ним не смеются.
– Вина? – Одиссей поднимает бурдюк.
– Пожалуй, – Пирр указывает подбородком в сторону двух кубков. – Оставь нас, – говорил он Андромахе. Пока она собирает одежду, Одиссей разливает вино.
– Что ж, ты должен быть доволен тем, что совершил здесь. Герой в тринадцать лет – немногие могут так о себе сказать.
– Никто не может, – голос холоден. – Что ты хочешь?
– Боюсь, привело к тебе редкое для меня чувство вины.
– Да?
– Завтра мы отплываем, и позади оставляем множество погибших греков. Все они похоронены как должно, и их имена остаются на могилах в память о них. Все – кроме одного. Я не больно благочестив, но мне не слишком нравится думать о блуждающих среди живых душах мертвых. Хочется, чтобы на моей совести не оставалось таких бесприютных душ.
Пирр слушает, губы его кривятся в привычном неодобрении.
– Не могу назваться другом твоего отца, как и он не был моим другом. Но я восхищался его искусством и считал его великим воином. За десять лет человека узнаешь, даже если особо не желаешь того. Могу сказать, что не верю, чтобы он желал для Патрокла забвения.
Пирр натягивается струной. – Он так и сказал?
– Он просил, чтобы их прах соединили, просил, чтобы они были погребены вместе. И думаю, мы можем сказать, что да, таковой была его воля. – Впервые я благодарен остроте его ума.
– Я его сын. И лишь я буду решать, чего на самом деле жаждет его душа.
– Для того я и пришел к тебе. У меня нет на это права. Я лишь честный человек, который ратует за благое дело.
– Разве благо – то, что слава моего отца умалится? Запятнается простолюдином?
– Патрокл не простолюдин. Он был рожден царевичем и изгнан. Он храбро сражался в нашем войске, и многие восхищались им. Он убил Сарпедона, второго после Гектора.
– В доспехах моего отца и овеянный его славой. Сам по себе он никто.
Одиссей склоняет голову. – Верно. Но слава странная вещь. Некоторые достигают ее после смерти, тогда как слава других после их смерти исчезает. Тем, что восхищает одно поколение, гнушается следующее. – Он разводит руками. – Нам не дано знать, кто преодолеет всесожжение памяти. Кто может это знать? – Он улыбается. – Возможно, когда-нибудь и я стану знаменит. Возможно, более знаменит, чем ты.
– Сомневаюсь.
Одиссей пожимает плечами. – Нам не дано знать. Мы всего лишь люди, трепещущие на ветру огоньки факела. Те, что придут следом, вознесут нас или же низвергнут, как пожелают. И Патрокл, возможно, также возвысится в грядущем.
– Этого не будет.
– Тогда это будет просто благое деяние. Деяние милосердия и благочестия. В честь твоего отца и для покоя усопшего.
– Он пятно на чести моего отца, и пятно на моей чести. Я не позволю этому случиться. – Слова Пирра резки и звучат треском ломающихся палок.
Одиссей встает, но не уходит. – У тебя есть жена? – спрашивает он.
– Конечно, нет.
– У меня есть жена. Я не видел ее уже долгие годы. Не знаю, жива ли она и не погибну ли я сам прежде, чем вернусь к ней.
Я всегда думал, что жена для Одиссея была шуткой, выдумкой. Но его голос сейчас смягчился. Каждое слово падает медленно, словно исторгаемое из самых глубин.
– Для меня утешение думать, что мы с ней будем вместе в подземном мире. Что я встречу ее вновь там, если уж не в этой жизни. Я не хотел бы быть там без нее.
– У моего отца такой жены не было, – ответил Пирр.
Одиссей взглянул в бесстрастное лицо юноши. – Я сделал что мог, – сказал он. – Пусть запомнится хотя бы то, что я пытался.
Я запомнил.
***
Греки отплывают, и уносят с собой мою надежду. Я не могу последовать за ними. Я привязан к этой земле, где лежит мой прах. Я обвиваюсь вокруг каменного обелиска на его могиле. Наверное, он холоден наощупь, не знаю. АХИЛЛ – так написано на нем, и более ничего. Он исчез в подземном мире, а я здесь.
***
Навестить его могилу приходят люди. Некоторые держатся поодаль, будто опасаются, что дух его поднимется и бросит им вызов. Другие останавливаются у подножия и рассматривают вырезанные на камне сцены из его жизни. Резьба сделана наспех, но довольно четка. Ахилл, убивающий Мемнона, убивающий Гектора, убивающий Пентезилею. И ничего, кроме смертей. Так должна выглядеть гробница Пирра. Неужели так его и запомнят?
Приходит Фетида. Я наблюдаю за ней, вижу, как увядает трава там, где она ступает. Давно я не испытывал к ней такой ненависти. Это она сотворила Пирра, и она же полюбила его больше, чем Ахилла.
Она смотрит на то, что вырезано на подножии гробницы, смерть за смертью. Тянется, словно хочет прикоснуться к ним. Этого я не могу вынести.
Фетида, говорю я.
Она отдергивает руку и исчезает.
Потом она приходит вновь. Фетида. Она не отвечает. Лишь стоит и смотрит на гробницу своего сына.
Я погребен здесь, в могиле твоего сына.
Она ничего не говорит. Ничего не делает. Она просто не слышит.
Приходит каждый день, садится на подножии гробницы, и я, кажется, ощущаю ее холод сквозь толщу земную, легкий жгучий запах соли. Мне не дано заставить ее уйти, но я могу ее ненавидеть.
Ты сказала, что Хирон его погубил. Ты богиня, ты холодна и ничего не знаешь. Это ты его погубила. Смотри, каким его теперь станут помнить. Убийца Гектора, убийца Троила. Будут помнить за то жестокое, что он сотворил в скорби.
Ее лицо словно сам камень. Неподвижно. Дни идут за днями.
Может, для богов это благо. Но разве есть слава в отбирании жизней? Мы столь легко умираем. И ты сделаешь из него еще одного Пирра? Пусть его история будет чем-то большим, чем череда смертей.
– Чем – большим? – спрашивает она.
И тут я понимаю, что не боюсь ее. Что еще она способна со мной сделать?
Возвращением тела Гектора Приаму, говорю я. Это должно вспоминаться.
Она надолго замолкает. – А еще?
Его искусство в игре на лире. Его прекрасный голос.
Она словно ждет.
Девушки. Он забирал их, чтоб им не пришлось страдать от рук других царей.
– Это сделал ты.
Почему ты не вместе с Пирром?
Что-то вспыхивает в ее глазах. – Он мертв.
Я злорадствую. Отчего? Это почти приказ говорить.
– Убит сыном Агамемнона.
За что?
Она долго не отвечает. – Он похитил его невесту и обесчестил ее.
“Все, чего я захочу”, – так сказал он Брисеиде. И этого сына ты предпочла Ахиллу?
Губы ее сжимаются. – Что еще ты помнишь?
Я соткан из памяти.
– Тогда говори.
***
Я готов ответить отказом. Но страдание по нему сильнее моего гнева. Я хочу говорить о чем-то бессмертном, божественном. Я хочу оживить его.
Сперва это странно. Я привык оберегать его от нее, храня его лишь для себя. Но воспоминания словно талые воды, прибывают быстрее, чем я успеваю удержать их. Они приходят не словами, но словно бы снами, поднимаются как запах влажной от дождя земли. Это, говорю я. Это и это. То, как сверкали его волосы под летним солнцем. Его лицо, когда он бежал. Его глаза, во время уроков отрешенные как глаза совы. Это и это, и вот это. Столь много этих радостных мгновений толпится передо мной.
Она закрывает глаза – кожа вокруг них цвета зимнего песка. Она слушает и тоже вспоминает.
Вспоминает, как стояла на берегу, с развевающимися волосами, черными и длинными как конский хвост. Свинцово-серые волны, разбивающиеся об скалы. Затем руки смертного, грубые, оставляющие отметины на ее гладкой коже. Царапающий песок и то, как разрывает изнутри. Боги, которые привязали ее к нему.
Она вспоминает, как ощутила в себе дитя, оно было точкой света во тьме ее чрева. Повторяет про себя пророчество, что прорекли три старухи: твой сын будет более велик, чем его отец.
Другим богам удалось подслушать это. Они знали, что могучие сыновья могли сделать с отцами – Зевсовы молнии все еще пахли опаленной плотью и отцеубийством. И они отдали ее смертному, стремясь обезопасить себя от могущества этого ребенка. Смешать с человеческой сущностью, преуменьшить.
Она возлагает руки на живот, ощущая, как он плавает внутри. Ее кровь делает его таким сильным.
Но все же недостаточно сильным. “Я смертный!” – кричит он ей, и лицо его бледно и смято.
***
Отчего ты не идешь к нему?
– Не могу, – боль в ее голосе, будто что-то рвется. – Я не могу идти в подземный мир. – Подземный мир, с его пещерным мраком и стенающими душами, где могут ходить лишь мертвые. – Вот все, что мне осталось, – говорит она, взгляд ее останавливается на обелиске. Вечность в камне.
Я воскрешаю в памяти мальчика, которого знал. Ахилл, усмехающийся, когда фиги мелькают в его руках. Его зеленые глаза, смеющиеся и глядящие на меня. Лови, говорит он. Ахилл, четко видный в голубизне неба, свесившийся с ветки, что протянулась над рекой. Тепло его сонного дыхания на моей щеке. “Если ты должен уйти, я уйду с тобой”. Мои страхи забыты в золотой бухте его объятий.
Воспоминания приходят и приходят. Она слушает, смотря на серый зернистый камень. Мы все там, богиня, смертный и юноша, который был и богом, и смертным.
***
Солнце садится за море, проливая свое сияние в водную гладь. Она стоит рядом, безмолвна в неверном свете заката. Лицо ее так же неясно, как и в тот день, когда я впервые увидел ее. Руки скрещены на груди, словно она сохраняет нечто потаенное только для себя.
Я рассказал ей все. Ничего не утаил, ничего не оставил из того, что помнил о нас обоих.
Мы смотрим, как свет солнца тонет в могиле западного моря.
– Я не могла сделать его богом, – говорит она. Ее ломкий голос полон скорби.
Но именно ты сотворила его.
Она долгое время ничего не отвечает, лишь сидит, и глаза ее сияют отраженным светом последних лучей умирающего солнца.
– Я сделала это, – говорит она. Сперва я не понимаю. Но потом вижу гробницу, и надпись, что сделала она на камне. АХИЛЛ, написано там. И рядом – ПАТРОКЛ.
– Иди, – произносит она. – Он ждет тебя.
***
Во тьме две тени тянутся друг к другу через безнадежные, тяжкие сумерки. Их руки встречаются, и свет брызжет и затопляет собой все – словно проливаются сотни золотых урн солнца.
========== Заметки патологоанатома или Послесловие переводчика ==========
Текст жив лишь пока он пишется. Выйдя из-под пера, текст застывает и остается вещью в себе, которую при каждом прочтении читатель извлекает из ее вместилища – и с каждым извлечением эта вещь предстает перед читателем немного иной. Переводчик же не только перелагатель на другой язык – он еще и очень въедливый читатель. Своего рода патологоанатом.
Причины, побудившие меня взяться за перевод “Песни об Ахилле”, довольно просты – глаз зацепился за красивый кусочек, за картинку, которые автор умеет рисовать очень зримо и, я бы сказала, кинематографично. И таких красивых кусочков в тексте довольно много. К сожалению, они, на мой взгляд, служат лишь красивой отделкой довольно топорно скроенного и сшитого повествования – но об этом самом “моем взгляде” в этой небольшой статье речь пойдет лишь постольку-поскольку. В основном же пойдет речь о том, что вызвало у меня фактические вопросы и недоумения.
Итак, начнем с ГЛАВЫ 1. Мать главного героя сразу же заявлена как “дурочка” – и впоследствии мы понимаем, что это не человеческое ее качество, а скорее медицинский диагноз. Далее в тексте нам не раз намекают (скорее всего ненамеренно), что таковое качество, или же диагноз, благополучно передалось герою по наследству. А поскольку практически весь текст идет от первого лица (это ПОВ Патрокла), то читатель, читая, смотрит на события глазами персонажа. И таким образом картина мира должна преломляться сквозь наличествуемый у персонажа ( ПЕРСОНАЖА, а не АВТОРА!) культурный и мировоззренческий багаж.
Вот – очень грубый пример. Допустим, у нас главный герой – дебил. По идее он и должен на все смотреть глазами дебила. А ты, автор, отнюдь не дебил, и в твоем восприятии все выглядит совсем не так, как в восприятии дебила. И вот тут, если ты пишешь ПОВ своего героя-дебила, тебе придется влезть в его шкуру, а не натягивать на него свою.
Это грубый пример, да. А если, скажете вы, оба – и герой, от лица которого ПОВ, и автор, – плюс-минус нормальные люди? Но и у нормальных людей мировосприятие бывает совершенно разным – так что автору, пишущему ПОВ, приходится сначала представить как видится мир его героем, исходя из опыта, характера героя, темперамента, а потом как бы влезть в его тело и смотреть его глазами. Опыт героя и опыт автора могут отличаться и сильно, характер героя и характер автора – точно так же могут отличаться. Это почти как актерство – влезаешь в шкуру другого.
К чему я все это пишу – да к тому, что стало мне заметно уже с первой главы “патологоанатомического чтения”: у Миллер все время “скачет” мировосприятие героя. Читая в первый раз, я думала, что это скорее положительное качество, потому как таков сложный и противоречивый характер героя, объемно выписанный автором. Но при перечитывании фича чудесным образом превратилась в баг. Проще говоря, картинка, которую мы, читатели, видим, предстает то глазами героя, то глазами автора. И Патрокл, от лица которого все повествуется, то умнеет, то вдруг катастрофически тупеет. Иногда кажется, что автор иногда забывает влезть в шкуру героя и пишет “из своих глаз”. А потом спохватывается – ах батюшки, я же вроде как Патрокл! И снова пишет “изнутри Патрокла”. Таким образом из греческого пацана энного века до нашей эры то и дело выглядывает правильная пацифистка-гринписовка-феминистка 21-го века и говорит “Здра-асте!” Сей мировоззренческий франкенштейн очень часто дополняется франкенштейном стилистическим. И они сопровождают читателя в течении всего повествования.
С ГЛАВЫ 8 начинаются фактологические чудеса. И начинаются они на горе Пелион, куда главные герои попадают вместе с кентавром Хироном, обучающим Ахилла.
Первым таким чудом для переводчика было появление “горного льва”, который вообще-то пума и в Греции никогда не жил. А имевшийся, очевидно, в виду азиатский лев – почти вымерший сейчас подвид львов, в древности водившийся в изобилии на территориях Индии и Греции – горным не был.
Но это было только начало. В следующих главах переводчик был весьма удивлен, когда следы “зайцев, коростелей и оленей” были помещены в один ряд. Если вы не знаете – коростель это такая болотная птичка-невеличка. И как-то странно, что она оставляет настолько же заметные следы, как заяц или олень. Не говоря уже о том, что коростель в горах обычно не водится. Так что появление коростеля на Пелионе стало для переводчика загадкой.
Еще большей загадкой стало покрывание коркой льда ГОРНЫХ рек в ГРЕЦИИ. Не говоря уже о том, что горной реке для замерзания нужна гораздо более низкая температура, нежели реке равнинной, в Греции реки вообще замерзают крайне редко.
Следующее чудо встречает нас в ГЛАВЕ 12, когда Патрокл умоляет царя Пелея рассказать ему, где же Ахилл.
“Одна ладонь моя легла на его колени, а вторую я протянул к его подбородку и коснулся его. Поза мольбы. Этот жест я видел много раз, но сам никогда так не делал. Теперь я был под его защитой, он должен был чинить со мной справедливо, согласно законам богов.”
Автор весьма подробно описывает позу, в которой Патрокл просит Пелея – и упоминает, что эта поза является едва не ритуальной. То есть идет речь о некоей прописанной в обычаях позе мольбы, которую использовали для того, чтобы… грубо говоря, чтобы меньше было вероятности, что откажут. Переводчик не большой знаток древнегреческих обычаев, возможно что-то такое и существовало. Но переводчика терзают очень большие сомнения, что эта поза выглядела так, как нам тут описывает автор. Потому что автор описывает что-то сродни картине Энгра “Юпитер и Фетида”.*
ГЛАВА 19 встречает нас очередным чудом, а именно – в ней оказывается, что у Патрокла феноменально острое зрение. Ибо он с расстояния больше полета стрелы в разглядывает Гектора, в красках описывая подробности его телосложения и линий мускулатуры. Рассуждаем – на сколько там у нас лук стреляет? Лонгбоу вроде на 200м, по грубой прикидке. У греков были не лонгбоу, но пусть будет 200. Рекорд по метанию копья – чуть больше 90 м, длина футбольного поля. Ахилл у нас полубог, так что берем вдвое. Итак, под 200м расстояние. Вы с такого расстояния увидите, что некто, в одетом виде стоящий на берегу обладает выгодной мускулатурой? (Кстати, “устремленная в небеса линия спины” отдельно доставила, я даже не стала ее причесывать – Дали рыдает от зависти вместе с фикбуконяшами, любящими завернутые пассажи).
Храбрый как зайчик Патрокл, прячущийся за спиной Ахилла, но тем не менее разглядывающий подробности чужой мускулатуры, доставил отдельно.
Ну и написание АРИСТОС АХАЙОН в греческой транскрипции. Почему? Для чего? Разве герои говорят на каком-то другом языке, так что это словосочетание требуется выделять?
В ГЛАВЕ 20 греки – и Ахилл тоже – начинают производить рейды по селениям и деревням окрест Трои. И занимаются этим десять лет почти что изо дня в день.
Сколько деревень может быть в радиусе одного дня пути от большого военного лагеря? Явно же очень ограниченное количество. Но нет, Ахилл утром уезжает в набег, как бизнесмен на работу, вечером приезжает. И так много, много дней.
Ну, про пансион благородных девиц, организованный из выкупленных Ахиллом пленниц, я уже просто молчу – нет таких фейспалмов. И Патрокл тут в своем хм… репертуаре – сам сидит в лагере, но добыча “наша” и приветствуют воины “нас”. “Мы пахали”, в общем.
Далее, наш пацифист, тем не менее, храбрый и благородныйТМ, бросает начавшуюся так удачно карьеру преподавателя в Институте благородных девиц… – то есть я хотела сказать, благородных пленниц, – и подвизается в лагере в качестве фельдшера. И первым его триумфом на этой ниве является героическое извлечение стрелы из раны.
Нет, я не знаю, что помешало ему хотя бы прокалить в огне запачканный бог знает в чем нож прежде, чем использовать его пусть и не на самом раненом, но все же близко. И нет, я не знаю, откуда брали столько дорогой маковой вытяжки, которую использовали в качестве седатива и частичной анастезии. Зато я приблизительно догадываюсь, что и куда запихнул бы Патроклу кентавр Хирон за такую первую помощь раненому.
В ГЛАВЕ 26 несказанно удивили стражники перед шатром Агамемнона. “Стражники замечают меня слишком поздно и слишком удивлены, чтобы успеть обнажить оружие. Один попытался было схватить меня, но я вцепился ему ногтями в руку и он меня отпустил. Их лица глупо вытянулись от удивления – разве я не просто ручной кролик Ахилла? Будь я воином, они бы сражались со мной, но я не воин. И прежде, чем они опомнились и решились задержать меня, я проскользываю внутрь шатра”.
Это о стражниках царя и главнокомандующего. Их, оказывается, достаточно поцарапать, чтоб они первого встречного в царский шатер пропустили. Бедняжка Агамемнон, как он еще жив при такой охране?
И замечание Агамемнона относительно Ахилла – о том, что при таком юном возрасте в нем столь много гордыни, – выглядит более чем странно. Ахиллу, на минуточку, двадцать шесть-двадцать семь лет. Это и в наше время не слишком-то юность, а уж во времена, когда четырнадцатилетний уже мог быть воином – это самая настоящая зрелость.
В ГЛАВЕ 27 поражают хронометражные выкладки. Герой и героиня должны переговорить. В весьма опасной для героя обстановке – если его поймают там, где он есть, ему придется плохо. Так что говорить надо быстро. И на фоне этого героиня втаскивает его в свой шатер, они перебрасываются пустопорожними репликами где-то минут семь-десять, она его прячет в своей постели (sic!) и только после того, как угроза приходит и уходит, они приступают к типа важному разговору. Который продолжается тоже до-олго. Л -логика.
Наконец, мы доходим до ГЛАВЫ 30, где Патрокл героически сражается в доспехах Ахилла. Справка – копьем в человека попасть непросто. С движущейся платформы – еще более непросто. И трижды более сложно копьем человека убить. По предыдущему повествованию выходит, что сражаться Патрокл не учился. Принципиально. И тем не менее Патрокл входит на колесницу и мечет копья метко аки Зевес-громовержец молнии. Если это влияние Ахилловских доспехов – то мистическую составляющую автор как-то слабо приобозначил. Так что больше это умение похоже на рояль в кустах.
Опустим дальнейшие трансформации мертвого тела Патрокла – жара, шатер, процессы гниения; что такое в слезах Ахилла, что труп – тепло, в закрытом помещении, еще и весь в слезах – стал просто скользким (как можно стать скользким от слез, отдельный вопрос), но при этом не загнил? Мы определенно многого не знаем о метаболизме полубогов. И то, как это все ощущает неупокоенный дух, в который обращается наш Патрокл, также доставляет.
Далее идут также странные вещи – наш неупокоенный дух может встретиться с Ахиллом в царстве теней только если его имя будет указано на монументе. Причем когда Фетида милостиво делает это, он даже не сразу это замечает. Хотя как дух должен, по идее, обладать определенной тонкостью восприятия.
Повторяю, это не критическая статья. Я не собираюсь касаться тут структуры, системы персонажей и их логичных – а чаще алогичных – взаимоотношений. Это лишь кратенькие замечания и наблюдения по ходу – своего рода… заметки паталоганатома, если угодно. Пожалуй, так и стоит озаглавить.
