Текст книги "Песнь об Ахилле (ЛП)"
Автор книги: Madeline Miller
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
– Менелая? Нет. – Я вспомнил лицо царя, виденное в зале Тиндарея – оно светилось здоровьем и весельем. Он был красив, но там были мужчины и покрасивее. Он был могущественен, но там много было облаченных большими богатством и властью, тех, кто успел свершить более великих деяний. – Он привез щедрый дар. И ее сестра уже была замужем за его братом, может, частично и по этой причине.
Ахилл раздумывал об этом, заложив руку за голову. – Как думаешь, она пошла с Парисом по собственной воле?
– Думаю, что если и так, перед Менелаем она этого не признает.
– Мммм, – он побарабанил пальцами по груди, размышляя. – Похоже, однако, что по собственной. Дворец Менелая охраняется, как крепость. Если бы она боролась или кричала, кто-то обязательно услыхал бы. Она знала, что ее будут требовать обратно – с тем хотя бы, чтоб восстановить его честь, если не по иной причине. И что Агамемнон воспользуется возможностью напомнить о клятве.
– Этого я не знаю.
– Ну, ты же не замужем за Менелаем.
– Так что, ты считаешь, она нарочно так сделала? Чтобы вызвать войну? – Эта мысль поразила меня.
– Возможно. Раньше ее знали как прекраснейшую из женщин наших царств. Теперь говорят, что она прекраснейшая в мире, – он пропел высоким голосом: – “Тысяча судов прибыла за ней…”
Тысяча – это число повторяли сказители Агамемнона; тысяча сто восемьдесят шесть не ложилось в строку.
– Может, она и вправду влюбилась в Париса.
– А может, ей стало скучно. После десяти лет в Спарте и я бы решил сбежать.
– Может, ее заставила Афродита.
– Может, они вернутся с нею.
Так мы судили и рядили.
– Думаю, Агемемнон все равно пойдет на город.
– И я так думаю. О ней ведь на советах и не упоминается.
– Разве что в разговорах между людьми.
Мы помолчали.
– А кого из женихов избрал бы ты?
Я пихнул его в бок и он засмеялся.
****
Они вернулись с сумерками, одни. Одиссей докладывал на совете, тогда как Менелай сидел безмолвно. Царь Приам тепло принял их, устроил пир в зале своего дворца. Затем он вышел перед ними, сопровождаемый Парисом и Гектором, а остальные сорок восемь его сыновей собрались вокруг. “Мы знаем, зачем вы здесь, – сказал он. – Однако госпожа не желает возвращаться и отдала себя под нашу защиту. Я никогда не отказывал женщине в защите и не собираюсь этого делать теперь”.
– Умно, – сказал Диомед. – Они нашли способ обойти свою вину.
Одиссей продолжал: – Я сказал им, что если они так решили, то говорить более не о чем.
Агамемнон встал, возвысил голос.
– И впрямь, не о чем говорить. Мы пытались вести переговоры, но не были услышаны. И единственное, что нам остается – война. Завтра вы пойдете за славой, которой заслуживаете, каждый из вас.
Говорилось что-то еще, но я не слышал. Каждый. Страх пронзил меня. Как я не подумал об этом? Конечно, предполагается, что и я буду сражаться. Мы на войне, и сражаться должен каждый. Особенно ближайший соратник Аристос Ахайон.
В ту ночь я едва мог заснуть. Копья, что стояли у стен нашего шатра, казались невозможно длинными, и я старался припомнить те немногие уроки обращения с ними, что получил – как поднимать копье, как целиться. Богини Судьбы ничего не говорили обо мне – о том, сколь долго проживу я. В ужасе я разбудил Ахилла.
– Я буду рядом, – пообещал он.
***
В предрассветной мгле Ахилл помог мне надеть доспехи. Поножи, наручи, кожаный поддоспешник и на него бронзовый нагрудник. Все это казалось более обузой нежели защитой, било по подбородку, когда я шел, отягощало руки, пригибало тяжестью к земле. Он убеждал, что я привыкну. Я ему не верил. Выходя утром из шатра, я чувствовал себя глупо, как будто надел доспехи страшего брата. Мирмидоняне ожидали, подбадривая друг друга. И все вместе мы двинулись по долгой дороге к остальному огромному войску. Дыхание мое было неровным и сбивчивым.
Прежде чем мы увидели войско, мы его услышали – хвастливые выклики, лязг оружия, трубные звуки рогов. Когда взглядам открылся берег, вместе с ним открылось и все бескрайнее море людей, разделенных на аккуратные квадраты. Каждый отмечался знаменем со знаком своего царя. И лишь один квадрат пока не нес знака – место, оставленное для Ахилла и его мирмидонян. Мы прошли на место и выстроились, Ахилл, затем его военачальники вместе со мной, а далее ряд за рядом гордые фтияне.
Перед нами расстилалась троянская равнина, оканчивающаяся у массивных врат и башен города. У их подножия клубилась людская масса, сонмище темных голов и блестящих доспехов, вспыхивающих на солнце. – Стань позади меня, – повернулся ко мне Ахилл. Я кивнул, и шлем качнулся вместе с моей головой, сжимая ее. Страх скручивал мои внутренности, переливающийся кубок ужаса, грозящий затопить меня. Поножи впились в ноги, копье отягощало руку. Заиграла труба, и в моей груди затяжелело. Сейчас. Вот сейчас.
Лязгающей, клубящейся массой устремились вперед и мы. Так проходили обычно сражения – неудержимый бег навстречу друг другу и стычка с врагом на полпути. В случае удачи была возможность сразу же смять их ряды.
Наши ряды скоро смешались, кто-то кого-то обогнал, рвясь вперед в жажде славы, жажде убить своего первого настоящего троянца. На полпути к вражеским рядам уже не было рядов, не было даже отрядов отдельных царей. Мирмидоняне далеко обогнали меня, и я оказался среди длинноволосых спартанцев Менелая, их тела были натерты маслом и волосы заплетены для битвы..
Я бежал, доспехи бряцали, дыхание стало перехватывать, земля сотрясалась от топота и рев становился все слышнее. Я не видел Ахилла, не видел бегущих за мной. Все, что я мог – стиснуть свой щит и бежать вперед.
Передние ряды сошлись в схватке, взорвавшись лязгом бронзы, криками и разлетающимися ошметками кожи и крови. Бурлящая масса людей, воплей поглощала ряд за рядом, словно Харибда. Я видел, как разеваются рты в крике, но самих криков не слышал. Был лишь грохот, с каким щит ударялся в щит и бронза сталкивалась с деревом копейных древков.
Спартанец рядом со мной вдруг рухнул – копье пронзило его грудь. Я закрутил головой, выискивая метнувшего копье, но ничего не разглядел в круговерти сражающихся. Опустился к спартанцу, чтобы закрыть его глаза и прочесть краткую молитву, и меня едва не стошнило, когда я увидел, что он все еще жив и хрипит, умоляюще гладя на меня.
Рядом со мной послышался грохот – я оцепенел, увидев Аякса, который своим гигантским щитом, словно битой, крушил тела и головы. Под его ударом треснуло колесо троянской колесницы и юноша вылетел из ее бока, окровавленно щерясь, словно пес. Мимо пронесся Одиссей, пытаясь удержать разбегающихся лошадей. Спартанец вцепился в меня, его кровь лилась мне на руки. Рана оказалась слишком глубокой, ничего нельзя было поделать. И когда свет, наконец, померк в его глазах, я почувствовал облегчение. Дрожащими пальцами я закрыл ему глаза.
С трудом поднялся я на ослабевшие ноги; равнина словно качалась и выскальзывала из-под меня. Я ничего не мог хорошенько разглядеть – слишком много движения, вспышек солнца на доспехах, оружии и коже.
Ахилл появился словно из ниоткуда. Он был весь в кровавых брызгах, тяжело дышал, лицо пылало, а копье окрасилось красным до того места, где он держал его. Он улыбнулся мне, потом повернулся и устремился на отряд троянцев. Земля усеялась телами и ошметками доспехов, но ни разу он не остановился и не замедлился. На поле битвы он был единственным, кто не метался лихорадочно по людскому морю, словно корабль, готовый быть поглощенным пучиной.
Я никого не убил, и даже не попытался. К исходу утра, после часов нарастающего хаоса, я едва не ослеп от солнца, руки болели от рукояти копья – которое я использовал более для опоры, чем для угрозы. Шлем, кажется, потихоньку вдавливал мои уши в череп.
Я чувствовал себя так, будто пробежал много миль, но когда глянул под ноги – увидел, что кручусь на одном и том же пятачке, увидел все ту же вытоптанную сухую траву, словно место готовили для танцев. Постоянный страх измучил, опустошил меня, хотя каким-то образом я все время оказывался словно бы в коконе, в странном пустом пространстве, где никого не было и где ничто не могло мне угрожать.
Представьте меру моей растерянности и опустошенности, если лишь к полудню я заметил, что этот кокон был делом рук Ахилла. Он не выпускал меня из виду, сверхъестественным образом угадывая момент, когда во мне обнаруживали удобную мишень. И прежде чем обнаруживший успевал вздохнуть во второй раз, Ахилл убивал его.
Он был чудом, копье за копьем вылетало из его рук, – те, что он с легкостью вытаскивал из упавших наземь тел, чтобы пустить их в новую цель. Снова и снова я видел движение его запястья, обнажающее бледную внутреннюю сторону руки, и то, как двигались под кожей подобные флейте кости. Мое собственное копье лежало, забытое, на земле, пока я смотрел на него. Я даже перестал замечать уродливость смертей, ошметки костей, брызги мозга из разбитых голов, что я потом смывал со своих кожи и волос. Все, что я видел – его красота, поющие движения его членов, быстрое мелькание его ног.
***
Пришли, наконец, сумерки, и отпустили нас, изможденных и выхолощенных, назад к нашим шатрам, утаскивать туда раненых и убитых. Хороший день, сказали наши цари, похлопывая друг друга по плечам. Благоприятное начало. Завтра продолжим.
И мы продолжали и продолжали. День боя стал неделей, потом месяцем. Потом двумя.
Это была странная война. Не было захватов земли, не забирали пленников. Все лишь ради чести, человек против человека. Со временем появился в этом определенный ритм – мы сражались благопристойные семь дней из десяти, остальное время уходило на пиры и похороны. Ни набегов, ни внезапных нападений. Вожди, сперва окрыленные надеждой на быструю победу, теперь склонялись в сторону долгой осады. Войска обеих сторон были почти равны силами, и проведенные на поле сражения дни не выявляли сильнейшего. Происходило это благодаря воинам со всех концов Анатолии, которые прибывали на помощь Трое, желая прославить свои имена. Не только в наших рядах были мужи, взыскующие славы.
Ахилл просто расцвел. Он шел на бой с легким сердцем, и сражаясь, он улыбался. Не убийства радовали его – он быстро понял, что один на один никто не может тягаться с ним. И даже двое, и трое. Он не находил удовольствия в такой резне, и вот так поодиночке от его рук погибала едва ли половина тех, кого он имел случай убить. Он стремился схватиться с целым ринувшимся ему навстречу отрядом. Там, среди двух десятков кружащихся вокруг него вражеских клинков, он мог по-настоящему сражаться. Он сиял в лучах собственной славы, в своей силе, словно скаковой конь, которого долго сдерживали и наконец-то дали бежать вольно. С непостижимой красотой он сражался один против десяти, пятнадцати, двадцати пяти. Наконец-то делать то, что действительно умеешь.
Мне не пришлось часто ходить с ним в бой, как я того опасался. Чем на дольше это все затягивалось, тем менее требовалось поднимать всех до единого эллинского солдата. Я не был царевичем, которого гнала жажда славы. Не был и солдатом, связанным обязательством, или героем, чьего воинского искусства не доставало войску. Я был изгнанником без всякого положения. И если Ахилл решал оставить меня в лагере, это было только его дело.
И я стал появляться на поле битвы пять дней из семи, потом три дня, а потом и вовсе раз в неделю. И то лишь тогда, когда о том просил меня Ахилл. Что случалось нечасто. В большинстве случаев он отправлялся один и сражался лишь за себя. Но иной раз он уставал от этого одиночества и просил меня присоединиться к нему, стянуть тело пропитанной кровью и потом кожей и вместе с ним лететь по телам павших. Быть свидетелем его чуда.
Иногда, когда я наблюдал за ним, я замечал позади него клочок пространства, куда не заходили ни свои, ни вражеские воины. Совсем рядом с Ахиллом; когда я смотрел на него, он становился светлее, светлее. И почти нехотя я улавливал очертания – женщина, бледная как смерть, ростом выше всех мужей, что кружились вокруг. Как бы ни разлетались вокруг брызги крови, ничто не пятнало ее бледно-серого одеяния. Ее босые ноги, казалось, не касались земли. Она не помогала сыну, в том не было нужды. Лишь следила за ним, как и я сам – огромными темными глазами. Я не мог уловить выражения ее лица – было ли то удовольствие, или скорбь, или ни то, ни другое.
Кроме того раза, когда она обернулась и заметила меня. Ее лицо исказилось отвращением, губы раздвинулись, обнажая зубы. Она зашипела по змеиному и исчезла.
На поле битвы позади Ахилла мои ноги словно окрепли. Я стал различать сражающихся, видеть их по-настоящему, а не только в виде разлетающихся ошметков плоти или застывших безжизненных тел. Из надежной гавани, какой была защита Ахилла, я даже рисковал делать вылазки вдоль линии боя, наблюдая за остальными царями. Ближе всех к нам был Агамемнон, “копьем искусный”, всегда окруженный своими вооруженными микенцами. Из этого безопасного укрытия он отдавал приказы и метал копья. И в этом он впрямь был искусен – ему приходилось метать копья через головы двадцати человек.
Диомед, в отличие от своего военачальника, был бесстрашен. Он сражался как грубый дикий зверь, прядая вперед, оскалив зубы, внезапным броском, где быстрыми ударами не столько пронзал плоть, сколько рвал ее. После он по-волчьи кидался на тело, срывал доспехи и золото и швырял в свою колесницу, прежде чем она трогалась с места.
У Одиссея был легкий щит, и он встречал своих врагов, словно разъяренный медведь, низко держа копье своей загорелой рукой. Блестящими глазами он следил за движением, напружа мускулы, ждал, кто и откуда метнет копье. Когда оно пролетало мимо, он устремлялся на метнувшего и бросался на него, словно рыбак, гарпунящий рыбу. Его доспехи к концу дня битвы были всегда покрыты кровью.
Я также узнал многих из троянцев – к примеру, Париса, пускающего беспечные стрелы с мчащейся колесницы. Его лицо, даже под шлемом, было красиво жестокой красотой – черты изящны, как пальцы Ахилла. Низкие стенки колесницы дерзко открывали его узкие бедра, и алый плащ развевался за ним. Неудивительно, что он был любимцем Афродиты – он был так же тщеславен и пуст, как и она.
Издали, лишь мельком сквозь движущиеся ряды воинов я видел Гектора. Он всегда был один, на удивление одиноким в том пустом пространстве, которое образовывалось вокруг него. Он был искусен, стоек и расчетлив, каждое движение было продуманным. Руки его были велики и загрубелы, и порой, когда наши войска расходились, мы видели, как он омывает руки, чтобы совершить моления без скверны. Человек, продолжающий чтить богов, хотя его родичи и братья пали благодаря им, сражающийся не за хрупкий ледяной хруст славы, а за свою семью. Затем ряды смыкались, и его становилось не видать.
Я никогда не пытался подобраться к нему ближе, и Ахилл поступал так же – завидев высокую видную фигуру Гектора, он устремлялся к другим отрядам троянцев. И когда Агамемнон спрашивал его, когда он сойдется в бою с троянский царевичем, Ахилл улыбался самой искренней, сводящей с ума улыбкой. “Что такого сделал мне Гектор?”
========== Часть 23 ==========
В один из дней празднеств, вскоре после нашей высадки, Ахилл встал с рассветом.
– Куда ты? – спросил его я.
– К матери, – ответил он и выскользнул из отвора шатра раньше, чем я успел что-то сказать.
Его мать. Какая-то часть меня глупо надеялась, что она не последует сюда за нами. Что ее скорбь удержит, либо ей помешает расстояние. Но конечно же это было не так, анатолийский берег был для нее столь же удобен, как и побережье Греции. А скорбь лишь сделала ее посещения более долгими. Он уходил на рассвете, и солнце уже подбиралось к зениту, когда он возвращался. А я ждал, беспокойно и нетерпеливо. О чем она могла так долго говорить с ним? О каких-то божественных непорядках, как я опасался. Божественное вмешательство, отбиравшее его у меня.
Брисеида обычно приходила в такое время ко мне, чтобы разделить со мной это ожидание. – Не хочешь прогуляться по лесу? – она помогала мне сбежать от самого себя. Помогала сама сладость ее низковатого голоса и то, как она жаждала утешить меня. Прогулка с нею в лес также помогала успокоиться. Кажется, она, как и Хирон, ведала все тайны леса – где прятались грибы и где кролики устраивали свои норки. Она даже учила меня местным названиям трав и деревьев.
Под конец мы садились на обрывчике, глядя на лагерь, так, чтобы я не мог пропустить возвращения Ахилла. В тот день она набрала в маленькую корзиночку кориандра, и свежий лиственный пряный запах, кажется, окружал нас.
– Я уверена, он скоро вернется, – говорила она. Ее слова были словно новая кожа, еще не потертая, не сношенная. Когда же я промолчал в ответ, она спросила: – Где он пропадает так подолгу?
Неужели она не знала? Это не было секретом.
– Его мать – богиня, – сказал я. – Морская нимфа. Он идет с нею повидаться.
Я ожидал, что она оцепенеет от удивления или испуга, но она лишь кивнула.
– Я так и думала, что он… что-то такое… – она помедлила. – Он двигается не как обычный человек.
На это я улыбнулся. – Как же должен двигаться обычный человек?
– Так, как ты, – сказала она.
– То есть неуклюже.
Это слово был ей неизвестно. Я показал, как это, думая, что это рассмешит ее. Но она решительно покачала головой. – Нет, ты не так делаешь. Это не то, о чем я думала.
Я так и не узнал, что она имела в виду – как раз в то время Ахилл взобрался на холм.
– Так и думал, что найду вас тут, – сказал он. Брисеида извинилась и поспешила в свой шатер. Ахилл улегся на землю, забросил руку за голову.
– Умираю с голоду, – сказал он.
– Вот, возьми, – я отдал ему остаток сыра, который мы взяли с собой перекусить. Он съел его с охотой.
– О чем ты говорил со своей матерью? – едва нашел силы спросить я. Эти его часы с матерью не были запретными, но они отделяли его от меня.
Его дыхание замерло. – Она волнуется за меня, – сказал он.
– Отчего? – мысль о том, что она мучается и переживает за него, разозлила – мучиться было моим делом.
– Говорит, среди богов происходит что-то странное, они даже сражаются друг с другом, выбирая разные стороны в этой войне. Она боится, что боги, хоть и пообещали мне славу, но дадут ее недостаточно.
Такого оборота я не мог и предположить. Но ведь и правда – в наших легендах множество героев. Прославленный Персей и скромный Пелей, Геракл и полузабытый Гилл. Кому-то посвящены поэмы, а кому-то лишь пара строчек.
Он сел, обхватив колени руками. – Кажется, она боится, что Гектора убьет кто-то еще. Раньше, чем это сделал бы я.
Новый страх. Жизнь Ахилла может оказаться короче, чем даже мы предполагаем. – Кого она имеет в виду?
– Я не знаю. Аякс пытался сделать это, и Диомед тоже. Оба они – лучшие после меня. Не могу предположить, кто еще мог бы это быть.
– А как насчет Менелая?
Ахилл помотал головой. – Никогда. Он храбр и силен, но это и все. Он против Гектора – как вода против скалы. Так-то. Это буду я или же никто.
– Ты не станешь этого делать, – я постарался, чтобы это прозвучало не слишком умоляюще.
– Нет, – он помолчал несколько мгновений. – Но я вижу это. Вот что странно. Как сон. Я вижу себя мечущим копье, вижу, как он падает. Я иду к его телу и встаю над ним.
Ужас поднялся в моей груди. Я затаил дыхание, потом с силой выдохнул. – А потом что?
– Это-то и есть самое странное. Я смотрю вниз, на его кровь, и знаю, что моя смерть близка. Но в том сне мне нет до этого дела. Все что я ощущаю – облегчение.
– Думаешь, это может быть вещий сон?
Этот вопрос словно вернул его в реальность. Он помотал головой. – Нет. Наверное, это ничего не значит. Просто сонное марево.
Я постарался, чтоб мой голос звучал так же легко, как и его. – Уверен, что ты прав. В конце концов, Гектор тебе ничего не сделал.
Он тогда улыбнулся, на что я и надеялся. – Да, – сказал он. – Это я уже слышал.
***
Долгие часы, пока Ахилла не было, я уходил из лагеря, ища какого-то дела, чего-то, чтобы занять себя. Рассказанное Фетидой взволновало меня – распря среди богов, могучая слава Ахилла в опасности. Я не представлял, что можно с этим поделать, и вопросы эти не переставали крутиться в моей голове, сводя с ума. Я жаждал отвлечься, на что-то ощутимое и реальное. И один человек указал мне в сторону навеса лечебницы. – Если ты желаешь чем-то заняться, там всегда нужна помощь, – сказал он. Я вспомнил терпеливые руки Хирона, инструменты на стенах пещеры розового кварца. И пошел к лечебнице.
Под тем навесом было полутемно и дымно, воздух тяжел и густ, и пропитан металлическим запахом крови. В одном углу находился лекарь Махаон, бородатый, с квадратной челюстью, обнаженный по пояс, туника небрежно обвязана вокруг талии. Он был смуглее большинства греков, хотя большую часть времени проводил не на солнце, волосы его были коротко, удобно, подстрижены – так, чтобы не лезли в глаза. Сейчас он склонился над раненым в ногу, ощупывая плоть вокруг места, куда вонзилась стрела, ища ее конец. Поодаль его брат Подалирий заканчивал стягивать ремнями свои доспехи. Он что-то бросил Махаону прежде, чем, оттерев меня в сторону, прошел к выходу. Было известно, что лекарскому навесу он предпочитает поле битвы, хотя служит равно и там и там.
Махаон заговорил, не глянув на меня. – Не слишком-то ты страдаешь от ран, раз стоишь так долго.
– Нет, – сказал я, – я здесь… – Я помедлил, смотря, как наконечник стрелы вышел из тела, повинуясь пальцам Махаона, и раненый воин испустил стон облегчения.
– Да?.. – его голос был по-деловому сухим, но не недобрым.
– Тебе нужна помощь?
Он пробормотал что-то, похожее на согласие. – Сядь сюда и подавай мне мази, – сказал он, не взглянув на меня. Я так и сделал, собрав маленькие бутылочки, расставленные на полу; в некоторых шелестели травки, некоторые были тяжелы от наполнявшего их лекарства. Я перенюхал их и вспомнил: чесночно-медовая мазь предохраняет от заражения, маковая вытяжка – успокоительное, тысячелистник останавливает кровь. Дюжины разных трав, поднесенные мне терпеливыми пальцами кентавра, сладковато-травянистый запах в пещере из розового кварца.
Я подал те, которые требовались ему, и стал следить за его осторожными движениями – горошинку успокоительного состава на верхнюю губу раненого, чтобы вдыхал и расслабился, мазок бальзама против заражения, накрыть и перевязать. Махаон наложил последний слой пахучего пчелиного воска на ногу раненого наконец взглянул на меня. – Патрокл, не так ли? И тебя обучал Хирон? Добро пожаловать.
Возня снаружи шатра, громкие голоса и крики боли. Он указал туда подбородком. – Новых принесли – возьмешь их.
Воины из отряда Нестора перенесли своего товарища на пустующий тюфяк в углу шатра. Он был ранен стрелой, ее конец торчал из правого плеча. Пот заливал его лицо, он отчаянно закусывал губу, чтобы не кричать. Дыхание вырывалось короткими обжигащими толчками, а глаза были так крепко зажмурены, что дрожали веки. Я подавил желание позвать Махаона, который занят был другим стенающим от боли, и потянулся за тряпицей отереть лицо раненого.
Стрела с зазубренным наконечником очень глубоко, вошла в плечо в самом широком месте, и прошила его, словно чудовищная игла. Мне нужно было отломить торчащий конец с оперением и извлечь остальное, не слишком терзая плоть и не оставив обломки, которые могли загноиться.
Я быстро дал ему средство, о котором узнал от Хирона – смесь маковой вытяжки и настоя ивовой коры, которая делала голову больного ясной и утишала боль. Он не мог удержать чашки, потому я напоил его, приподняв его и поддерживая голову, чтоб он не захлебнулся. Его пот и кровь впитывались в мою тунику.
Я старался выглядеть уверенным и не выказывать свою панику. Раненый был по виду годом-двумя старше меня. Один из сыновей Нестора, Антилох, миловидный юноша, глубоко преданный своему отцу. – Все будет хорошо, – снова и снова повторял я – себе или ему, не знаю.
Загвоздка была в наконечнике; обыкновенно лекарь отламывал оперенный конец прежде чем вытащить остальное. Но в том случае этого было не сделать без того, чтобы не разорвать плоть еще больше. И я не мог ни оставить стрелу так, ни вытащить ее из раны. Что делать?
За моей спиной у выхода топтался один из принесших раненого воинов. Я поманил его жестом.
– Нож, быстро. Самый острый, что найдешь, – я сам удивился, насколько уверенно это прозвучало. Приказом, не предполагающим неповиновение. Воин вернулся с коротким превосходно закаленным клинком, верно, для разделки мяса, в ржавых пятнышках высохшей крови. Он обтер его о тунику и протянул мне.
Юноша обмяк, язык его расслабленно вывалился изо рта. Я навис над ним и сжал торчащий конец стрелы, сминая ее оперение в своей вспотевшей ладони. Другой рукой я стал пилить стрелу, осторожно, медленно и настолько легко, насколько мог, по волоконцу за раз, так чтобы не ранить еще больше плечо парня. Он шипел и бормотал что-то, потерявшись в своем забытьи.
Я пилил и держал, и снова пилил. Спина затекла, и я ругал себя за то, что оставил его голову у себя на коленях, а не выбрал позу поудобнее. Наконец, оперенная часть отломилась, оставляя лишь тоненькую щепочку, которую нож быстро перерезал. Наконец-то.
Оставалось еще одно затруднение – вытащить оставшийся кусок стрелы из его плеча. По какому-то наитию я зачерпнул мази от заражения и нанес ее на торчащий конец древка, чтобы облегчить протаскивание и избежать слишком сильных разрывов. Потом, понемножку, потихоньку я принялся протаскивать стрелу. Прошли, казалось, многие часы, прежде чем и отломанный конец, покрытый кровью, показался наружу. На остатках сознания я прикрыл и забинтовал рану, сделав что-то вроде перевязи через всю грудь.
Позднее Подалирий скажет мне, что я верно, был не в своем уме, делая то, что делал. Резал так медленно и под таким углом – хорошее усилие, сказал он, и конец был бы обломан. Рваные раны и оставшиеся в них щепки были для лекарей проклятием, на подходе были другие раненые с подобными увечьями. Но Махаон, увидевший, как хорошо зажило плечо того парня, без заражения и слишком сильной боли, в следующие разы при ранениях от стрел звал меня, и с видом терпеливого ожидания протягивал мне острый нож.
***
Странное это было время. Над нами каждый миг висел ужас предстоящей Ахиллу судьбы, а гром войны вокруг становился все отчетливее. Но даже я не мог все время пребывать в страхе. Я слышал, что те, кто живет подле водопада, научаются не слышать его – так же и я научился жить в нарастающем грохоте потока его судьбы. Бежали дни, и он был жив, и я мог провести целый день, ни разу не задумавшись о пророчестве о его смерти. Чудо длилось год, потом два.
И другие, кажется, также ощущали сходное размягчение чувств. Наш лагерь стал чем-то вроде семьи, собиравшейся на ужин у общего огня. Когда всходила луна и по темному небу рассыпались звезды, все собирались вместе: мы с Ахиллом, старый Феникс, женщины, – сперва только Брисеида, а затем и остальные стягивались в круг робко улыбающихся лиц, ободренных тем, как тепло приняли ее. И еще один – юный Автомедон, самый молодой из нас, ему едва минуло семнадцать. Это был тихий юноша, и мы с Ахиллом наблюдали, как взрастали его сила и умения, когда он научился хорошо править норовистыми конями Ахилла, носясь по полю боя быстро, но без излишней суеты.
И для меня, и для Ахилла было приятно собирать собственный кружок людей, разыгрывая из себя взрослых, каковыми мы себя не слишком ощущали, передавая мясо и наливая вино. Когда огонь начинал угасать, мы вытирали губы после еды и предавались слушанию рассказов Феникса. Он подавался вперед на своем сидении, изображая почтительность, и начинал рассказывать. Всполохи огня заостряли его черты, придавали значительности, пророческой глубины, в какую пытаются вникнуть авгуры.
Брисеида тоже рассказывала истории, странные и схожие с грезами – о чародействе, волшебных деяниях богов и о смертных, что бездумно нарушали их волю. Боги были необычны, полулюди, полуживотные – низшие божества крестьян, не из тех великих богов, которым поклонялись в городах. Они были прекрасны, те рассказы, несомые ее низковатым певучим голосом. Иногда они бывали забавны – то как она изображала циклопов или дыхание льва, вынюхивающего спрятавшегося человека.
Позднее, когда мы оставались одни, Ахилл повторял обрывки тех рассказов, возвышая голос и подыгрывая себе на лире. Такие рассказы легко превращались в песни. И я был доволен – он видел ее, он понимал ее и понимал, как я мог проводить с нею целые дни, пока его не было. Она одна из нас, думал я. Часть нашего кружка, на всю жизнь.
***
В один из таких вечеров Ахилл спросил Брисеиду, что она знает о Гекторе.
Она полулежала, опираясь на руки, сгиб ее локтя подсвечивало огнем костра. Но вопрос заставил ее замереть, а потом подняться и сесть. Ахилл не часто обращался прямо к ней, да и она не часто на него смотрела. Оголосок, я полагал, того, что произошло в ее селении.
– Мне известно немного, – сказал она, – Я не видела ни его, ни кого другого из семьи Приама.
– Но ты слышала, что говорили, – Ахилл и сам сел ровнее.
– Немного. Я больше знаю о его жене.
– Что угодно рассказывай, – ответил Ахилл.
Она кивнула, мягко прокашлялась, как делала всегда, начиная рассказ. – Ее зовут Андромаха, она единственная дочь царя Эетиона из Киликии. Говорят, Гектор любит ее превыше всего.
Впервые он ее увидел, когда приехал на празднество в его царство. Она встретила его и на пиру в тот вечер развлекала его. К концу вечера Гектор попросил у ее отца ее руки.
– Должно быть, она очень красива.
– Люди говорят, она хороша собой, но не лучше других, которых мог найти Гектор. Она более славна добрым нравом и благородным духом. Селяне любят ее, потому что в тяжелые времена она присылает им еду и одежду. Она была беременна, но я о ребенке не слышала.
– А где это Киликия? – спросил я.
– На юг вдоль побережья, отсюда недалеко, если ехать верхом.
– Поблизости от Лесбоса, – сказал Ахилл. Брисеида кивнула.
Позднее, когда остальные разошлись, он сказал: – Мы ходили набегом на Киликию. Знаешь об этом?
– Нет.
Он кивнул. – Я помню этого Эетиона. У него было восемь сыновей. Они старались сдержать нас.
И я все понял по тому, каким затих вдруг его голос.
– Ты убил их. – Целая семья, вырезана полностью.
Он уловил мгновенно промелькнувшее в моем лице отвращение, как я ни пытался его скрыть. Но он мне никогда на лгал.
– Да.
Я знал, что он убивает каждый день, он возвращался, забрызганный их кровью, пятна которой он отмывал перед ужином. Но были мгновения, такие как сейчас, когда я уже не мог этого выносить – когда думал обо всех тех слезах, что были пролиты из-за него за прошедшие годы. И вот теперь Андромаха, а с нею и Гектор скорбели из-за него. Словно весь мир отделял его от меня, хотя сидел он так близко, что я ощущал исходящее от его кожи тепло. Руки его были сложены на коленях, уже загрубевшие от копейного древка, но все же прекрасные. Ни одни руки в мире не могли быть столь же нежны – и столь же смертельны одновременно.
