Текст книги "Песнь об Ахилле (ЛП)"
Автор книги: Madeline Miller
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
Над нашими головами звезды заволокло тучами. Воздух отяжелел – верно, ночью будет гроза. Дождь будет проливным, он наполнит землю, пропитает насквозь, и вода выступил наверх, устремится с вершин гор вниз, сметая все на своем пути – животных, дома, людей.
Он и сам – такой же поток, подумал я.
Голос его разорвал тихий ход моих мыслей. – Одного сына я оставил в живых, – сказал он. – Восьмого. Чтобы не прервался род.
Странно, как малое добро может показаться великой благодатью. И тем не менее, какой еще воин делал подобное? Убить все семейство – это было достойно похвальбы, это славное деяние, доказывающее, что у тебя довольно сил, чтобы стереть имя с лица земли. Этот выживший сын породит потомков, он передаст им имя своей семьи и расскажет ее историю. Его родные уцелеют, если не в жизни, то хотя бы в памяти.
– Я рад, – сказал я от всего сердца.
Поленья в костре затянулись седой золой. – Странно, – сказал он. – Я всегда говорил, что мне Гектор не причинил зла. Но теперь он не может сказать того же про меня.
========== Часть 24 ==========
Годы шли, и один солдат из войска Аякса начал жаловаться на то, сколь долго длится война. Сперва его не слушали – человек тот был чудовищно безобразен, и знали его за отъявленного негодяя. Но он становился все красноречивее. Четыре года, говорил он, и никакого просвета. Где сокровища? Где женщина? Когда мы отплываем домой? Аякс отвесил ему затрещину, но тот не угомонился. Видите, дескать, как с нами обращаются?
Мало-помалу его слова ширились от лагеря к лагерю. Год выдался плохим, мокрым и не благоприятствовал для сражений. Раны, да и простые потертости заражались и гнили. Острожалых мух прилетало столько, что части лагеря, где они налетали, казались укрытыми дымным облаком.
Угрюмые и раздраженные, люди сгрудились вокруг агоры. Сперва ничего не делая, лишь собираясь небольшими группками и перешептываясь. Потом тот солдат, с которого все началось, объединил их, и голоса зазвучали громче.
Четыре года!
Откуда известно, что она все еще там? Кто-нибудь ее видел?
Трою нам никогда не взять.
Нам стоит просто прекратить войну.
Агамемнон, услышав, приказал выпороть крикунов. Но на следующий день их стало вдвое больше, и среди них немало микенцев.
Агамемнон послал вооруженный отряд разогнать их. Люди разбежались, но стоило отряду уйти, они собрались вновь. В ответ Агамемнон приказал фаланге охранять агору весь день. Но то была тяжкая служба – палило солнце, и мух там было более всего. К концу дня фаланга заметно поредела, а число бунтовщиков значительно увеличилось.
Агамемнон послал соглядатаев выследить жалобщиков – эти люди были схвачены и высечены. На следующее утро несколько сотен людей вообще отказались сражаться. Некоторые отговаривались нездоровьем, некоторые и вовсе ничем не отговаривались. Слух о том прошел повсюду, и еще больше людей внезапно заболели. Они кучей побросали мечи и щиты на помост и окружили агору. Когда Агамемнон попробовал пройти туда, люди встали живой стеной, сплетя руки, и даже не шелохнулись.
Отвергнутый собственной агорой, Агамемнон сперва покраснел, а потом и побагровел лицом. Костяшки его пальцев, сжимающих скипетр, побелели. Когда один из стоящих перед ним плюнул ему под ноги, Агамемнон поднял скипетр и с силой опустил на его голову. Все мы услышали треск ломающейся кости. Человек упал.
Не думаю, что Агамемнон намеревался ударить его столь сильно. Он словно закаменел, не в силах двинуться и уставившись на тело у своих ног. Кто-то откатил тело прочь – половина черепа была смята, такова была сила удара. Новость распространилась со скоростью огня. Многие обнажили кинжалы. Я услышал, как Ахилл что-то пробормотал, а затем отошел от меня куда-то.
На лице Агамемнона постепенно проступало осознание своей ошибки. Он беспечно оставил верных телохранителей позади себя и теперь был в окружении. Помочь ему не могли, даже если бы хотели. Я затаил дыхание, уверенный, что его ждет смерть.
– Мужи Эллады!
Все в удивлении обернулись на крик. Ахилл стоял на верхушке кучи щитов, сброшенных на помост. Он выглядел героем, лучшим до самых кончиков ногтей – сильный и прекрасный; лицо его было необычайно серьезным.
– Вы гневаетесь, – сказал он.
Это привлекло их внимание. Они гневались. Необычным было то, что полководец признавал за своим войском право это чувствовать.
– Скажите же, что вызвало ваш гнев, – сказал он.
– Мы хотим уйти! – раздались голоса из середины толпы. – Эта война безнадежна!
– Военачальник лгал нам!
После этого возгласа раздалось одобрительное бормотание.
– Уже четыре года! – этот выкрик был самым злобным. Я не мог винить их. Для меня эти годы были облегчением, временем, вырванным из рук несчастливой судьбы. Но для них это было время, украденное у их жен и детей, у их семей и дома.
– Вы вправе задавать такие вопросы, – сказал Ахилл. – Вам кажется, что вас провели – ведь вам обещали победу.
– Да!
Я видел как лицо Агамемнона словно свело судорогой от ярости. Но он был окружен толпой, он не мог говорить, как не мог и освободиться.
– Скажите же, – проговорил Ахилл, – полагаете ли вы, что Аристос Ахайон станет сражаться в безнадежной войне?
Люди молчали.
– Итак?
– Нет, – подал голос кто-то.
Ахилл величественно кивнул. – Нет. Я бы не стал, и клянусь в том самой торжественной из клятв. Я здесь, потому что верю в нашу победу. И я останусь до конца.
– Тебе-то хорошо, – раздался еще один голос. – А если кто-то желает уйти?
Агамемнон приготовился ответить, и я легко мог представить, что он скажет. “Ни один не уйдет! Дезертиры будут казнены!” Но ему повезло, что Ахилл опередил его.
– Вы вольны уйти, когда пожелаете.
– Вольны? – раздались голоса.
– Разумеется. – Он помолчал, потом улыбнулся самой дружеской улыбкой. – Но я тогда заберу себе ваши доли сокровищ, когда мы возьмем Трою.
Я ощутил напряжение, повисшее в воздухе после его слов, а потом раздались одобрительные смешки. Царевич Ахилл говорил о сокровищах, которые должно было захватить, и вот тут в дело вступала алчность.
Ахилл заметил перемену. Он сказал: – Пришло время выйти на поле боя. Троянцы, боюсь, уже думают, что мы их боимся, – он вырвал из ножен ярко вспыхнувший на солнце меч. – Кто из вас убедит их в обратном?
Раздались одобряющие крики, сопровождаемые лязганьем – люди разбирали брошенное было оружие, брались за копья. Убитого подняли и унесли, и все сказали, что он всегда только мутил воду. Ахилл спустился с помоста и, отвесив Агамемнону приличествующий поклон, ушел. Царь Микен не сказал ничего. Но я видел, как он еще долго следил глазами за Ахиллом.
***
После едва не вспыхнувшего бунта Одиссей придумал, как держать людей относительно занятыми – взялись строить гигантскую ограду, тянущуюся вокруг всего лагеря. Десять миль – такова была ее длина, она призвана была отгородить шатры и корабли от равнины. У основания должен был быть ров, утыканный острыми кольями.
Когда Агамемнон оповестил всех об этих планах, я был уверен, что люди сразу разгадают уловку. За все годы войны ни разу не случилось так, чтоб опасности подверглись лагерь и корабли, каким бы ни был натиск троянцев. Да и, кроме всего, кто бы мог живым миновать Ахилла?
Но вперед выступил Диомед, восхваляя план и пугая людей описанием набегов и сцены горящих кораблей. Последнее было самым действенным – без кораблей мы не могли вернуться домой. Так что глаза людей загорелись рвением. И пока они, взявши топоры и мерные рейки, устремились в лес, Одиссей отыскал настоящего зачинщика – Терситом звали его, – и избил его до беспамятства.
Это было концом бунтов под Троей.
***
После этого все изменилось, то ли из-за работ над стеной, то ли от облегчения после того, как угроза насилия миновала. Все мы, от последнего солдата до самого высокого военачальника, стали считать Трою чем-то вроде дома. Наше вторжение стало обыденностью, почти ремеслом. Ранее мы жили как пришлецы из других земель, устраивали набеги и жгли селения. Теперь же мы начали строиться, и строили не только стену, но и что-то вроде городских строений – кузню, загоны для захваченного в селениях скота и даже гончарню. В последней владевшие гончарным ремеслом пытались заменить хоть чем-то разбитую посуду – большинство из того, что мы взяли с собой, треснуло и протекало от небрежного обращения. Да и все, чем мы пользовались теперь, было переделано, перелицовано, залатано и заклепано. Лишь личное оружие царей оставалось блестящим как новенькое.
Да и люди перестали выглядеть воинами, скорее поселянами. Все, кто отплывал от Авлиды как критяне, киприоты и аргивяне, теперь стали просто греками, будто племена сплавились в котле под девизом отличности от троянцев, делясь пищей и женщинами, одеждой и рассказами о битвах; отличия между ними сглаживались. На поколения вперед не будет войн меж теми, кто был вместе под Троей.
***
Даже я не стал исключением. В течение всего этого времени – шесть, семь лет, в которые я все более времени проводил в шатре Махаона и все менее с Ахиллом на поле боя, – я хорошо узнал многих людей. Все хоть раз да попадали в шатер лекаря, пусть и по причине всего лишь сломанного пальца или вросшего ногтя. Даже Автомедон как-то пришел, прикрывая рукой кровоточащий ужасный ожог. Мужчины брюхатили рабынь и приводили их с раздутыми животами, и мы принимали нескончаемых орущих младенцев, а потом лечили, когда они становились старше.
И приходили в шатер не только простые воины – со временем я также узнал и царей. Нестор, которому в конце дня непременно требовался подогретый сироп с медом от кашля, Менелай и опийная настойка от головной боли, больной желудок Аякса. Меня трогало то, насколько они доверяли мне, с какой надеждой обращались ко мне в поисках на облегчение. Я начинал любить их, вне зависимости от того, сколь неприятны они были во время военных советов.
Я заслужил уважение, свое место в лагере. Меня звали, зная мои быстрые руки и то, что я старался причинить как можно менее боли. Все реже Подалирий вступал на смену своему брату – когда в шатре не было Махаона, его место занимал я.
Теперь я, удивляя Ахилла, окликал знакомых, пока мы прогуливались по лагерю. Мне всегда приятно было видеть, как они приветливо махали мне в ответ, указывали на шрамы от удачно затянувшихся ран.
Когда мы миновали их, Ахилл качал головой. – Как ты только их всех помнишь? Клянусь, для меня они все на одно лицо.
Я же смеялся и указывал ему на них. – Вон Сфенел, колесничий Диомеда. А это Подарк, чей брат, помнишь, первым пал в войне.
– Слишком их много, – сказал он. – Насколько проще, если они просто будут помнить меня.
***
Кружок, который собирался у нашего очага, поредел, так как женщины одна за другой обзаводились мирмидонянами-любовниками, которые потом становились мужьями. Более они не нуждались в нашем огне, обзаводясь собственным. Мы радовались. Смех, голоса страсти и удовольствия, звучащие в ночи, и даже надутые животы – мирмидоняне довольно улыбались, – все это было во благо, словно золотые стежки их счастья окаймляли наше.
Со временем осталась одна Брисеида. Она не заводила любовников, хоть красота ее и привлекала очень многих мирмидонян. Вместо этого она стала кем-то вроде всеобщей тетушки – со сластями и любовными снадобьями, и платком для утирания слез. Именно такими я помню наши вечера под Троей – мы с Ахиллом рядом друг с другом, улыбающийся Феникс, Автомедон, сыпящий бесконечными шуточками, и Брисеида с ее загадочным взглядом и звенящим смехом.
***
Я проснулся до рассвета, ощутив прохладное дуновение утреннего ветерка. Был день празднеств, приношение первых плодов богу Аполлону. От Ахилла, лежащего рядом, веяло теплом, его обнаженное тело отяжелело ото сна. В шатре было очень темно, но я мог разглядеть его лицо, сильную линию челюсти и нежный изгиб брови. Я захотел, чтоб он пробудился и открыл глаза. Тысячи тысяч раз я видел это, но никогда не уставал смотреть вновь и вновь.
Моя рука легко легла на его грудь, лаская мышцы. Мы оба возмужали, стали сильнее с того дня в белом шатре посреди поля. Порой я с изумлением ловил собственное отражение. Я теперь выглядел вполне мужчиной, широкоплечим как отец, но много выше.
Он вздрогнул под моей рукой, и я ощутил, как во мне просыпается желание. Я отбросил прочь покрывало, желая видеть его всего. Потянулся и прижался губами к его коже, покрывая нежными поцелуями его грудь и спускаясь к животу.
Рассвет просочился в отвор шатра. Стало светлее. Я поймал то мгновение, когда он проснулся и узнал меня. Наши руки сомкнулись, ладони прошлись путями, хожеными великое множество раз, и все же каждый раз это было внове.
Некоторое время спустя мы встали и позавтракали. Откинули полог шатра, впуская свежий воздух, он приятно обвеял влажную кожу. В открытый отвор мы видели снующих по лагерю в повседневных заботах мирмидонян. Видели, как промчался к морю купаться Автомедон. Видели само море, влекущее и по-летнему нагретое солнцем. Моя рука привычно лежала на его колене.
Она не вошла в отвор. Она просто появилась в самой середине шатра, где за миг до того было пусто. Я коротко выдохнул и быстро убрал руку. Зная, что это глупо – она была богиней и могла видеть нас когда пожелает.
– Матушка, – приветствовал ее Ахилл.
– Мне было дано предупреждение, – слова вырывались, будто злые укусы острого совиного клюва, терзающие кость. В шатре было сумеречно, но кожа Фетиды сияла ярким холодным светом. Я видел каждую черточку ее лица, каждую складку ее блестящего одеяния. Так много времени прошло с тех пор, как я видел ее на Скиросе. С тех пор я изменился, набрал силы, вырос, у меня росла борода, которую приходилось сбривать. Но она оставалась прежней. Уж конечно, она-то не менялась.
– Аполлон гневается и собирается выступить против греков. Ты сегодня принесешь ему жертву?
– Принесу, – сказал Ахилл. Мы всегда приходили на празднества, где обязательно перерезались глотки и вытапливался жир жертвенных животных.
– Ты должен принести жертву, – сказала она. Взгляд ее был устремлен на Ахилла, меня она словно не видела. – Гекатомбу. – Величайшее из наших жертвоприношений, сотня овец или коров. Лишь самые богатые и могущественные могли позволить себе такое беспримерное благочестие. – Что бы ни делали остальные, ты сделай это. Боги выбирают, на чьей стороне им быть, и ты не должен вызывать их гнев.
Потребуется почти целый день, чтобы забить их, и лагерь не менее недели будет пахнуть как бойня. Но Ахилл кивнул. – Мы так и сделаем, – пообещал он.
Ее губы крепко сжались, два алых росчерка, словно края открытой раны.
– Еще одно, – сказала она.
Даже несмотря на то, что она на меня не смотрела, она была пугающей. За ней вставала целая вселенная, полная могучими и гневными божествами и тысячью грозящих опасностей.
– Что же?
Она заколебалась и страх сжал мое горло. То, что способно заставить богиню замолчать, должно быть воистину пугающим.
– Пророчество, – сказала она. – Лучший из мирмидонян падет прежде чем минуют два года.
Лицо Ахилла было застывшим, застывшим каменно. – Мы знали, что это грядет, – сказал он.
Короткое покачивание ее головы. – Нет. В пророчестве сказано, что ты все еще будешь жив, когда это случится
Ахилл нахмурился. – И что, по-твоему, это значит?
– Я не знаю, – сказала она. Ее глаза были сейчас огромными черными омутами, разверзшимися так широко, будто она желала поглотить его, вернуть его в свое чрево. – Я боюсь обмана. – Хорошо известно, что богини Судьбы любят такие загадки, неясные и темные, пока последний кусочек головоломки не ляжет на место. А потом становящиеся до горечи ясными.
– Будь осторожен, – сказала она. – Береги себя.
– Буду осторожен, – ответил Ахилл.
Меня она словно и не видела, не замечала моего присутствия, но вот ее взгляд упал на мое лицо, и она поморщилась, будто от смрада. И снова взглянула на него. – Он тебя не стоит. И никогда не стоил.
– В этом мы не достигнем согласия, – отвечал Ахилл. Так, как, должно быть, отвечал множество раз до того.
Она издала низкий протестующий звук, затем исчезла. Ахилл повернулся ко мне. – Она боится.
– Я знаю, – сказал я. Сглотнул, стараясь избавиться от ужаса, комком подкатившего к горлу.
– Как ты думаешь, кто это “лучший из мирмидонян”? Если уж я исключаюсь.
Я вспомнил поочередно всех наших военачальников. Подумал про Автомедона, который стал верным и надежным соратником Ахилла на поле битвы. Но лучшим назвать его я не мог.
– Я не знаю, – сказал я.
– Не думаешь ли ты, что речь о моем отце? – спросил он.
Пелей, оставшийся во Фтии; сражавшийся с Гераклом и Персеем. Известный своими храбростью и благочестием, пусть это и не войдет в предания и не останется в веках. – Возможно, – признал я.
Мы помолчали. Затем он сказал: – Полагаю, мы скоро узнаем это.
– Это не ты, – ответил я. – По крайней мере не ты.
В тот день мы совершили жертвоприношение, как велела его мать. Мирмидоняне разожгли на алтаре большой огонь, и я держал чаши с кровью, пока Ахилл перерезал глотку за глоткой. Мы сожгли лучшие части туш вместе с ячменем и плодами граната, и лучшим вином увлажнили угли. Аполлон гневается, сказала она. Один из самых могущественных из наших богов, со стрелами, что способны остановить человеческое сердце, стремительными как лучи солнца. Я никогда не отличался благочестием, но в тот день я возносил моления Аполлону так рьяно, что мог бы соперничать в этом с Пелеем. И кем бы ни был лучший из мирмидонян, я попросил милости божества и для него.
***
Брисеида попросила меня научить ее лекарскому искусству и пообещала взамен поделиться знаниями о местных травах, жизненно необходимых при том, что запасы Махаона истощались. Я согласился и провел с нею множество дней в лесу, отодвигая низко свешивающиеся ветви и пробираясь в сырые лощины за грибами, нежными и мягкими как ухо младенца.
Иногда в те дни ее рука случайно касалась меня, и тогда она взглядывала на меня и улыбалась, и капли росы стекали по ее волосам, словно жемчужинки. Ее длинная юбка была поддернута почти до коленей, открывая ее ноги, стройные и сильные.
В одни из таких дней мы остановились перекусить. Разложили на тряпице хлеб и сыр, полоски сушеного мяса, а воду зачерпнули из ручья. Была весна, и вокруг нас пробуждалась плодоносная природа Анатолии. В пару недель земля успевала расписать себя яркими красками всех цветов, успевал взорваться цветом каждый бутон, вырваться наружу каждый росток. А затем буйство утихало, и земля готовилась к более тихой и спокойной летней работе. Это была моя любимейшая пора года.
Я, конечно, должен был догадаться. Возможно, вы сочтете меня глупцом, раз я этого не сделал. Я рассказывал ей какую-то историю – кажется, что-то о Хироне, – и она слушала, и ее глаза былы темны, как та земля, на которой мы сидели. Я закончил, но она продолжала молчать. В том не было ничего необычного – она всегда была молчалива. Мы сидели рядом, наклонясь друг к другу, будто заговорщики. Я мог ощутить даже запах фруктов, которые она ела, я мог ощутить запах розового масла, которое она выжимала для других девушек и которое еще оставалось на ее пальцах. Она так мне дорога, думал я. Ее серьезное личико и глубокие глаза. Я представлял ее девочкой, с царапинками от лазания по деревьям, с худыми руками и ногами, будто несущими ее над землей во время бега. Хотел бы я видеть ее в ту пору, хотел бы, чтоб она жила в доме моего отца, чтоб бросала камешки вместе с моей матерью. Я почти видел ее там, в той части воспоминаний, что пряталась на краю сознания.
Ее губы коснулись моих. Я был так удивлен, что не шелохнулся. Губы ее были мягки и целовали робко. Глаза были так нежно прикрыты. Едва ли не по привычке я приоткрыл рот навстречу поцелую. Так прошел миг, и земля под нами источала аромат цветов. Затем она отстранилась, опустила глаза, ожидая приговора. Кровь стучала у меня в ушах, однако совсем не так, как заставлял ее стучать Ахилл. Скорее это было изумление и страх повредить ей. Я положил свою руку на ее.
Она все поняла. Почувствовала по тому, как я взял ее за руку, по тому, как смотрел на нее. – Прошу простить меня, – прошептала она.
Я покачал головой, но так и не смог придумать, что еще сказать.
Ее плечи вздрогнули как опавшие крылья. – Я знаю, что ты любишь его, – сказала она, слегка запинаясь перед каждым словом, – Я знаю. Но я подумала, многие… имеют и жен, и любовников.
Личико ее стало таким униженно печальным, что я не смог далее молчать.
– Брисеида, – сказал я, – если бы я когда-либо решился взять себе жену, ею стала бы ты.
– Но ты не желаешь брать жену.
– Нет, – сказал я – настолько мягко, насколько смог.
Она кивнула и снова опустила глаза. Я слышал ее медленное дыхание, легкую дрожь в ее груди.
– Прошу простить, – сказал я.
– А ты никогда не хотел детей? – спросила она.
Вопрос меня изумил. Я до сих пор ощущал себя ребенком, хоть в моем возрасте многие становились родителями и не по одному разу.
– Не думаю, что гожусь в родители, – сказал я.
– Не верю, – ответила она.
– Я и сам не знаю. А ты знаешь?
Я задал вопрос как бы между прочим, но кажется, это ее вдохновило. – Возможно, – сказала она. И тогда, слишком поздно, я понял, о чем она меня просила. Я зарделся, ошарашенный своим легкомыслием. И оробевший. Я собирался было сказать хоть что-нибудь, поблагодарить ее, наверное.
Но она уже встала и отряхивала свое платье. – Пойдем?
Ничего не оставалось, как встать и присоединиться к ней.
***
В ту ночь я никак не мог выкинуть это из головы – дитя Брисеиды и мое. Я видел неуверенно ступающие ножки и темные волосики, и большие, как у матери, глаза. Я видел нас у огня, Брисеиду, меня и малыша, играющего вырезанными мной деревянными фигурками. И в этой идиллии имелась какая-то брешь. Где был Ахилл? Мертв? Или его вообще не существовало? Нет, такой жизнью жить я не мог. Но об этом Брисеида меня и не просила. Она предлагала мне все – и себя, и ребенка, и Ахилла.
Я повернулся к Ахиллу. – Ты когда-нибудь хотел иметь детей?
Глаза его были закрыты, но он не спал. – У меня есть ребенок, – ответил он.
Всякий раз это заново поражало меня. Его ребенок от Деидамии. Мальчик, которого, как рассказала Фетида, назвали Неоптолемом. “Новая война”. И дали прозвище Пирр за огненно-рыжие волосы. Я не мог спокойно думать о нем – частичке Ахилла, где-то ходящей по земле. – Он похож на тебя? – однажды спросил я его. Ахилл пожал плечами. – Я не спрашивал.
– Ты хотел бы видеть его?
Ахилл покачал головой. – Замечательно, если его вырастит моя мать. С ней ему будет лучше всего.
Согласиться с этим я не мог, но сейчас говорить об этом было явно не время. Я ждал, что он спросит, не хотел бы я иметь ребенка. Но он этого не спросил, и дыхание его стало еще более ровным и сонным. Он всегда засыпал прежде меня.
– Ахилл?
– Ммм?
– Нравится ли тебе Брисеида?
Он нахмурился, но глаза оставались закрытыми. – Нравится?
– Влечет ли тебя к ней, – спросил я, – ну… ты понимаешь.
Он открыл глаза, более ожидаемого обеспокоенный. – И как это связано с детьми?
– Никак. – Но я, разумеется, лгал.
– Она хочет ребенка?
– Может, и так, – ответил я.
– От меня?
– Нет.
– Это хорошо, – сказал он, снова опуская ресницы. Мгновения бежали одно за другим, и я уж было подумал, что он уснул. Но потом он сказал: – От тебя. Она хочет ребенка от тебя.
Мое молчание было ему ответом. Он сел, покрывало сползло с его груди. – Она беременна? – спросил он.
В его голосе была натянутость, которой я ранее не слышал.
– Нет, – ответил я.
Его взор вперился в меня, будто ища ответа.
– А ты этого хочешь? – спросил он. На его лице отразилась борьба. Ревновать для него было делом непривычным. Он ощущал боль, но не знал, как ее выразить, и я почувствовал, что жестоко было взваливать на него подобное.
– Нет, – сказал я. – Не думаю. Нет.
– Если ты хочешь, то пусть так и будет, – он словно аккуратно ставил на место каждое слово; он старался быть справедливым.
Я снова подумал о темноволосом дитяте. И подумал об Ахилле.
– Нет, и так хорошо, – сказал я.
Облегчение на его лице наполнило меня нежностью.
***
С того дня многое изменилось. Брисеида старалась меня избегать, но я привычно позвал ее, и мы снова пошли на прогулку, как делали всегда. Мы болтали о лагерных слухах и о лекарством искусстве. Она ни словом не упоминала жен, а я ни словом не упоминал детей. Я и теперь замечал, как смягчался ее взор, когда она смотрела на меня. И делал все, чтобы, как смогу, отвечать тем же.
========== Часть 25 ==========
В один из дней на девятый год войны на помост взошла девушка. На щеке ее была ссадина, казавшаяся разлившимся по лицу винным пятном. Ленты, вплетенные в волосы, указывали на то, что она служила богам. Дочь жреца, услыхал я чьи-то слова. Мы с Ахиллом обменялись взглядами.
Она была красива, несмотря на свой испуг – огромные карие глаза на округлом лице, мягкие кудри цвета ореховой скорлупы ниспадали на плечи, хрупкая девичья стать. Пока ее осматривали, эти огромные глаза наполнились слезами, словно озера, выходящие из берегов, светлые дорожки сбегали по щекам и капли капали с подбородка на землю. Она не вытирала их. Руки ее были связаны за спиной.
Пока собирался народ, она все чаще возводила очи к небу в немой мольбе. Я толкнул Ахилла в бок, и он кивнул – однако прежде, чем он успел потребовать ее, вперед вышел Агамемнон. Он положил руку на ее хрупкие поникшие плечи. – Это Хрисеида, – молвил он. – Ее я беру себе. – И он толкнул ее прочь с помоста, грубо направляя к своему шатру. Я заметил, как жрец Калхас приоткрыл рот, словно собираясь возразить.. Однако возражения не было, и Одиссей продолжил распределять добычу.
***
Прошло около месяца с того дня, и за девушкой явился ее отец. Он шел по побережью, опираясь на отделанный золотом деревянный посох, увитый низками четок. У него была длинная борода, как это заведено у анатолийских жрецов, волосы не подвязаны, но украшены лентами, указывающими на его ремесло. Одеяние было украшено алым и золотым и свободно развевалось и хлопало вокруг его ног. Позади молчаливые младшие жрецы сгибались под тяжестью громадных деревянных сундуков. Он не обращал внимания на их тяжелую медленную походку, но шел свободной широкой поступью.
Эта небольшая процессия миновала шатры Аякса, Диомеда и Нестора, бывшие ближе всего к агоре, и приблизилась к самому помосту. К тому времени, как мы с Ахиллом прослышали об их прибытии и побежали, поторапливая более медлительных солдат, жрец уже встал на помосте, прямо и уверенно. Когда Агамемнон и Менелай поднялись и приблизились к нему, он и ухом не повел, гордо возвышаясь над богатствами и тяжкими сундуками своих подчиненных. Агамемнон вознегодовал было, но счел за благо придержать язык.
Наконец, когда, прослышав о прибывшем, собралось достаточно воинов, он обозрел их, выделяя царей из чреды простых людей. И, наконец, взор его остановился на сыновьях Атрея, стоящих перед ним.
Он заговорил голосом внятным и зычным, годным лишь для возглашения молений. Назвал свое имя – Хрис, – и то, что является верховным жрецом Аполлона. Затем указал на уже отпертые сундуки, что являли миру золото, драгоценные камни и бронзу, отблескивающие на солнце.
– Ничто из этого не поясняет причин твоего прихода, жрец Хрис, – голос Менелая был ровен, но с нотками нетерпения. Троянцам не следует взбираться на помост греческих царей и произносить речи.
– Я пришел внести выкуп за свою дочь, Хрисеиду, – сказал жрец. – Уведенную воинами греков незаконно из нашего храма. Деву, что хрупка и юна, и в волосах ее ленты.
Греки зашептались. Принесшие выкуп обычно падали на колени и умоляли, но не говорили так, словно провозглашающий приговор суда царь. Однако же Хрис был верховным жрецом, не привыкшим склоняться ни перед кем, кроме своего бога, так что подобное было допустимо для него. Золото, предлагаемое им, было более чем щедрым выкупом, вдвое превышающим стоимость девушки, к тому же мало кто решился бы пренебречь благоволением жреца. Слово, брошенное им, “незаконно”, было остро подобно мечу, однако мы не могли сказать, что он употребил это слово ошибочно. Даже Диомед и Одиссей согласно качали головами, а Менелай набрал в грудь воздуха, готовясь заговорить.
Но Агамемнон выступил вперед, широкий и могучий как медведь, жилы на его шее надулись от ярости.
– Разве так должно просить? Тебе повезло, что я не убил тебя на месте. Я полководец этого войска, – бросил он. – И тебе никто не давал дозволения обращаться к моим воинам. Мой ответ – нет. Никакого выкупа. Она моя добыча, и я не отдам ее ни сейчас, ни когда-либо еще. Ни за это барахло, ни за что иное, что ты решишь принести. – Пальцы его сжались в полувершке от горла жреца. – Теперь убирайся, и если ты хоть раз попадешься мне на глаза в моем лагере, даже твои четки тебя не спасут.
Челюсти Хриса стиснулись, то ли от страха, то ли удерживая ответ – мы не знали того. В глазах его плеснуло горе. Не произнеся ни слова, он резко повернулся и спустился с помоста, направившись к побережью, и за ним потянулись младшие жрецы со своими позвякивающими сундуками сокровищ.
Даже после того, как Агамемнон ушел, и люди вокруг меня принялись обсуждать произошедшее, я продолжал следить глазами за удаляющейся фигурой оскорбленного жреца. Бывшие на другом конце побережья говорили потом, что он что-то кричал, открыв небу свои сокровища.
В ту ночь, скользя среди нас будто змея, проворная, безмолвная и внезапная, пришел мор.
***
Проснувшись на следующее утро, мы увидели мулов, вытянувшихся в изнеможении у своих загородок – они исторгали желтую слизь и закатывали глаза. К полудню к ним присоединились собаки – они скулили, хватали пастями воздух, высунув языки и исходя кровавой пеной. К концу дня все эти твари были мертвы или же умирали, содрогаясь на земле в лужах кровавой рвоты.
Махаон, я, а также и Ахилл, старались сжечь тела как можно скорее, дабы избавить лагерь от пропитанных ядовитой желчью тел и костей, которые стучали и гремели, пока мы оттаскивали их к костру. Возвращаясь вечером в лагерь, мы с Ахиллом скребли свои тела морской солью и омывались потом свежей пресной водой лесного ручья. Мы не пользовались водой Скамандра или Симоиза, больших троянских рек, из которых пили и в которых мылись остальные.
Уже в постели мы долго не засыпали, перешептываясь, не в силах перестать прислушиваться к звуку собственного дыхания, к тому, не собирается ли слизь в горле. Но слышали мы лишь собственные голоса, повторяющие названия снадобий, которым учил нас Хирон – как некую молитву.
***
На следующее утро пошли умирать люди. Десятками косила их болезнь, они падали там, где стояли, глаза у них выпучивались и слезились, из потрескавшихся, сведенных судорогой губ на подбородки струилась алая кровь. Махаон, Ахилл, Подалирий и я, а иной раз и Брисеида спешили оттащить подальше каждого упавшего – упавшего внезапно, словно сраженного копьем или стрелою.
