Текст книги "Песнь об Ахилле (ЛП)"
Автор книги: Madeline Miller
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)
– Нет, – ответил я. – Я лишь хочу, чтобы память была достойна человека. Я хочу, чтобы ты был собой, не тираном, которого помнят за его жестокость. Агамемнона можно заставить заплатить и по-другому. Мы сделаем это. Я помогу тебе, клянусь. Но не так. Никакая слава не стоит того, что ты сегодня сделал.
Он снова отвернулся и замолчал. Я смотрел в его спину. Запоминал каждую складку его туники, каждую полоску высохшей соли и каждую песчинку, прилипшую к коже.
Когда он наконец заговорил, голос его был устал и слаб. Он не умеет злиться на меня, так же как и я на него. Мы как сырое дерево, которому не загореться.
– Теперь все закончилось? Она в безопасности. Должно быть, да, иначе ты бы не вернулся.
– Да. Она в безопасности.
Усталый вздох. – Ты лучше меня.
Начало надежды. Мы нанесли друг другу раны, но они не смертельны. Брисеиду не тронут, и Ахилл вспомнит себя, и мое запястье исцелится. Будут еще мгновения жизни, и за ними другие мгновения.
– Нет, – сказал я. Встал и подошел к нему. Положил руку на теплую его кожу. – Неправда. Ты был не в себе. Теперь вернулся.
Его плечи поднялись и опустились, он вздохнул. – Не говори так, – сказал он, – пока не знаешь, что еще я сделал.
========== Часть 27 ==========
На коврике в нашем шатре валяются три плоских камешка – занесли ли их мы, или они сами как-то попали сюда, я не знаю. Беру их в руки – чтобы было за что удержаться.
Ахилл говорит, и я вижу, как апатия покидает его. “…не стану больше сражаться за него. Каждый раз он пытается лишить меня славы, моей по праву. Повергнуть меня в сомнения и отодвинуть в тень. Он не выносит, когда кого-то славят более, чем его. Теперь я покажу, чего стоит его армия без Аристос Ахайон”.
Я безмолвствую. Я вижу, как поднимается в нем ярость. Это похоже на приближающийся шторм, от которого негде укрыться.
“Без меня, их защитника, греки падут. И ему придется умолять меня – или умереть”.
Я помню, как выглядел он, идя к матери. Дикий блеск в глазах, его трясло, как в лихорадке. И я представил, как он встает на колени перед матерью, как выстанывает свой гнев, бия кулаками в прибрежные камни. Они его оскорбили, говорит он матери. Опозорили. Разрушили его бессмертную славу.
Она слушает, водя кончиками пальцев по белому своему горлу, скользкому, как у тюленя, – потом кивает. У нее есть задумка, решение богини, мстительное и гневное. Она сообщает о задумке, и его стоны прекращаются.
– Он это сделает? – изумленно спрашивает Ахилл. Они говорят о Зевсе, царе богов, чья голова сокрыта в тучах, а руки способны метать молнии.
– Сделает, – отвечает Фетида. – Он передо мною в долгу.
Зевс, великий равновес, возьмется за свои весы. Он заставит греков терпеть поражение за поражением, пока они не будут прижаты к морю, так чтоб ноги их запинались о тросы и якоря, а мачты и носы упирались в их спины. И вот тогда они поймут, кого им надлежит умолять.
Фетида подается вперед и целует сына, губы ее как алая морская звезда на его щеке. Потом поворачивается и исчезает, скрывшись в воде как камень, что, упав, сразу идет на самое дно.
Камешки выпадают из моих пальцев, падая на землю, бессмысленные и словно полные скрытого значения – предвестники несчастья. Будь здесь Хирон, он смог бы прочесть их смысл, предсказать наше будущее. Но его здесь нет.
– А что если он не станет умолять? – спрашиваю я.
– Он погибнет тогда. Все они погибнут. Не стану сражаться, пока он не попросит прощения, – лицо его тяжелеет, он готовится к упрекам.
Я измотан. Рука болит, и вся кожа покрывается нездоровым потом. Я ничего не отвечаю.
– Ты не слышал, что я сказал?
– Слышал, – говорю я. – Греки погибнут.
Хирон сказал как-то, что нации – самое глупое из людских изобретений. “Не может один человек быть важнее другого, откуда бы он ни был родом”.
“А что если он твой друг? – спросил его Ахилл, пнув стену пещеры из розового кварца. – Или твой брат. Следует ли обращаться с ним так же, как и с чужестранцем?”
“Ты задал вопрос из тех, в которых нет согласия и среди мудрецов, – молвил Хирон. – Наверное, такой человек важнее, для тебя. Но чужестранец также чей-то друг или брат. Так чья же жизнь более важна?”
Мы примолкли. Нам было тогда по четырнадцать, и понять такие вещи нам было трудно. Сейчас нам по двадцать семь, и подобное столь же трудно понять.
Он – половина моей души, как говорят поэты. Ему скоро суждено умереть, и слава – все, что останется после него. Это его дитя, дражайшая его часть. Стоит ли мне упрекать его за это? Я спас Брисеиду. Я не могу спасти всех их.
Теперь, наконец, я знаю, как ответил бы Хирону. Я бы сказал, что не может быть тут правильного ответа. Что бы ты не выбрал, ты будешь неправ.
***
Тем же вечером, позднее, я возвращаюсь в лагерь Агамемнона. Идя, ощущаю, как за мной следят множество пар глаз – любопытствующих и жалеющих. Смотрят мне за спину, выискивая, не следует ли за мною Ахилл. Но его нет.
Когда я сказал ему, куда иду, это, кажется, снова повергло его в печаль. “Скажи ей, мне жаль”, сказал он, опустив глаза. Я не ответил. Жаль ли ему оттого, что теперь он нашел лучший способ мести? Такой, который раздавит не одного Агамемнона, но все его неблагодарное войско. Я не позволяю себе погрузиться в подобные мысли. Ему жаль. Этого довольно.
– Входи, – говорит Брисеида; с ее голосом что-то не то. На ней платье с золотыми нитями и ожерелье из ляпис-лазури, на запястьях – браслеты резного серебра. Когда она двигается, они позванивают – словно на ней надеты доспехи.
Она ошеломлена, это видно. Но времени поговорить у нас нет, потому что вслед за мной в узкий отвор шатра протискивается самолично Агамемнон.
– Видишь, сколь хорошо я содержу ее? – говорит он. – Весь лагерь увидит, сколь высоко ценю я Ахилла. Ему лишь следует принести извинения, и я воздам ему такие почести, каких он заслуживает. Так печально лицезреть, сколь много гордыни в таком юном существе.
Самодовольное выражение его лица меня злит. Но чего же я ждал? Я сотворил это. Ее безопасность за его славу. – Это твоя заслуга, о могущественный царь, – говорю я.
– Скажи Ахиллу, – продолжает Агамемнон, – скажи ему, как хорошо я с нею обхожусь. Можешь приходить повидать ее в любое время. – Он гнусно ухмыляется, смотря на нас. И не собирается уходить.
Я поворачиваюсь к Брисеиде. Кое-что из ее языка я успел выучить, и этим я сейчас пользуюсь.
– Ты в самом деле в порядке?
– Да, – отвечает она на звонком и певучем анатолийском. – Как долго еще мне тут быть?
– Не знаю, – говорю я. И я правда не знаю. Сколько нужно огня, дабы раскалить железо так, чтоб оно гнулось? Я подаюсь вперед и нежно целую ее в щеку. – Скоро я вернусь, – говорю я на греческом.
Она кивает.
Агамемнон следит за тем, как я выхожу. Слышу, как он спрашивает: “Что он тебе сказал?”
И слышу ее ответ – “Он восхищался моим платьем”.
***
На следующее утро войска всех царей идут биться с троянцами. Но войско Фтии за ними не следует. Мы с Ахиллом не торопимся завтракать. Почему бы и нет? Более нам нечем заняться. Можно поплавать, если захотим, поиграть в шашки или же весь день соревноваться в беге. Такого привольного досуга у нас не было со времени Пелиона.
Но досугом это не ощущается. Это более схоже с тем, как затаивают дыхание, с тем, как орел зависает в воздухе, готовясь ринуться вниз. Плечи мои напряжены, и я не могу удержаться от того, чтобы не смотреть время от времени на пустое побережье. Мы ждем, что предпримут боги.
И ждать нам недолго.
========== Часть 28 ==========
В тот вечер, Феникс пришел к нам с берега с новостями о сражении. Когда оба войска поутру выстроились, Парис принялся проезжаться вдоль линии троянцев, сверкая золотом доспехов. Он бросал вызов – поединок один на один, победитель забирает Елену. Греки выкликами высказали свое одобрение – кто не желал бы отплыть домой в тот же день? Добыть Елену в одиночном поединке и покончить со всем этим одним махом. К тому же Парис выглядел доступной мишенью, сияющий и хрупкий, узкобедрый, словно невинная дева. Но, сказал Феникс, вперед вышел Менелай, вышел, прорычав, что принимает вызов как возможность вернуть одновременно свою честь и свою прекрасную жену.
Поединок начался с копий и скоро перешел к мечам. Парис оказался проворнее, чем ожидал Менелай, он не был воином, но обладал быстротой. Наконец троянский царевич оступился, Менелай схватил его за увенчанный конским волосом гребень шлема и поднял в воздух. Парис беспомощно сучил ногами, пальцы его судорожно хватались за душащий подбородный ремешок. А потом внезапно шлем в руке Менелая полегчал и Парис исчез. Там, куда шлепнулся троянский царевич, была только голая сухая земля. Куда он исчез? Оба войска принялись выискивать глазами Париса, и Менелай искал вместе со всеми. Он и не заметил, как откуда-то из рядов троянцев с лука из рога горного козла сорвалась стрела, понеслась к нему и впилась в живот, пробив пластину кожаных доспехов.
Кровь заструилась по его ногам и закапала на сандалии. Рана была поверхностной, но греки этого пока не знали. Они завопили и ринулись на ряды троянцев, разъяренные таким предательством. Началось кровавое побоище.
– Но что же сталось с Парисом? – спросил я.
Феникс покачал головой. – Я не знаю.
***
Оба войска бились целый день, пока снова не зазвучала труба. Гектор, заглаживая бесчестье исчезновения Париса и выстрела в Менелая, предлагал снова сразиться в одиночном поединке. Он стоял на том же месте, где прежде был брат, вызывая всех, кто дерзнет ответить. Менелай, сказал Феникс, снова хотел выйти вперед, но его не пустил Агамемнон. Тому не хотелось видеть, как брат умрет от руки сильнейшего из троянцев.
Из греческих рядов выступило немало тех, кто желал сразиться. Представляю себе их трепет, когда шлем потрясли и жребий выпал. Одиссей наклонился поднять его. Аякс. Все ощутили облегчение – это был единственный, кому по плечу было сразиться с царевичем Трои. Единственный – из тех кто сегодня сражался.
Итак, Аякс и Гектор сражались, меча друг в друга тяжелые камни и копья, что сотрясали щиты, и сражались так, пока не стало смеркаться и не возвестили об окончании дня битвы. До странности мирно разошлись два войска, и Гектор с Аяксом пожали руки, словно равные. Воины шептались – не так окончилось бы все, будь там Ахилл.
Пересказав новости, Феникс тяжело поднялся на ноги и, опираясь о руку Автомедона, направился к своему шатру. Ахилл повернулся ко мне. Дыхание его участилось, щеки горели от волнения. Он сжал мою руку, пересказывая события дня, говоря о том, как у всех на устах было его имя, несмотря на его отсутствие, как слава его шагала тяжелой поступью среди воинов подобно циклопу. Волнения дня так и искрились в его речи, вспыхивали как огонь на сухой траве. Сперва он думал об убийстве, о славном ударе своим непобедимым копьем в сердце Гектора. У меня мурашки по коже побежали от его речей.
– Видишь? – сказал он. – И это только начало.
Я не мог избавиться от ощущения, что где-то глубоко, под поверхностью, что-то сломалось.
***
На рассвете следующего дня снова заиграла труба. Мы поднялись и взобрались на холм, чтобы посмотреть на войско всадников, что подъезжало к Трое с востока. Кони были рослыми и двигались необычайно быстро, влача за собой легкие колесницы. Во главе всех ехал огромный муж, ростом выше даже Аякса. Волосы его, длинные и черные, были убраны так, как это делают спартанцы, смазаны маслом и зачесаны назад. В руках его было знамя с конской головой.
К нам подошел Феникс. “Ликийцы”, – сказал он. Они так же были жителями Анатолии, давними союзниками Трои. Много было разговоров о том, отчего прежде они не присоединились к войне. Однако вот теперь они были здесь, словно призваны самим Зевсом.
– Кто это? – указал Ахилл на гиганта, их вожака.
– Сарпедон. Сын Зевса. – Солнце скользнуло по плечам человека, покрытым потом от быстрой езды; кожа его была цвета темного золота.
Ворота открылись и в них показались троянцы, вышедшие встречать союзников. Гектор и Сарпедон пожали друг другу руки, а затем вывели войска в поле. Оружие у ликийцев необычное – дротики с зазубринами как у пилы и нечто, похожее на большие крючья для рыбной ловли, долженствующее впиваться в плоть. Весь день слышались боевые кличи ликийцев и топот копыт их коней. И в шатер Махаона потянулись раненые.
Феникс, единственный из нашего лагеря, отправился на вечерний совет. Когда он вернулся, то бросил острый взгляд на Ахилла. – Идоменей ранен, и ликийцы смяли левое крыло войска. Сарпедон и Гектор раздавят нас.
Ахилл словно и не заметил неодобрения Феникса. Он повернулся ко мне с победным блеском в глазах. – Слышал?
– Я слышал, – отвечал я.
День шел за днем, по лагерю ползли слухи, их было много как мух в жаркий день – о троянском войске, рвущемся вперед, дерзком и неостановимом без Ахилла; о советах, на которых цари неистово обсуждали отчаянные планы: ночные вылазки, лазутчики, засады. А затем стали говорить о том, как Гектор врывался в ряды греков, подобно пламени, и с каждым днем убитых было все больше. Наконец заговорили о панических отступлениях и о ранах царей.
Ахилл ловил эти слухи, вертя их так и эдак. “Теперь недолго осталось”, – говорил он.
Погребальные костры горели всю ночь, их жирный маслянистый дым уходил к луне. Я старался не думать о людях, которых знаю. Знал.
***
Когда они пришли, Ахилл играл на лире. Их трое – первым шел Феникс, а вслед за ним Одиссей и Аякс.
Я сидел подле Ахилла, когда они зашли; поодаль Автомедон нарезал мясо к ужину. Ахилл пел, чуть подняв подбородок, голос его был чист и нежен. Я потянулся, убирая руку с его ноги.
Троица подошла к нам и встала за очагом, ожидая, пока Ахилл закончит петь. Он отложил лиру и встал.
– Добро пожаловать. Надеюсь, вы останетесь поужинать? – он тепло пожал им руки, улыбаясь их скованности.
Я знал, для чего они пришли. “Пойду присмотрю за обедом”, – пробормотал я. Уходя, я чувствовал спиной взгляд Одиссея.
Куски баранины шкворчат и капают соком на огне. Сквозь дымок я вижу, как они сидят вокруг огня, словно старинные приятели. О чем они говорят, я не слышу, но Ахилл улыбается застывшей улыбкой, словно не замечая их мрачности, притворяясь, что не видит ее. Потом он зовет меня, и больше я не могу оставаться в стороне. Несу блюда и усаживаюсь возле него.
Он отрывисто говорит о битвах и шлемах, пока раскладывает еду – заботливый хозяин, накладывающий каждому гостю вдвое, а Аяксу втрое. Они едят и слушают его. Окончив есть, они утирают рты и отставляют тарелки в стороны. Всем ясно, что время пришло. И конечно же, начинает Одиссей.
Сперва он говорит о вещах – обычные слова, которые он роняет в наше молчание, одно за другим. Словно список. Дюжина быстрых коней, семь бронзовых трисвечий, семь красивых дев, десять мер золота, двадцать бронзовых чаш и сверх того кубки, мисы, доспехи, и под самый конец, как главный довод – нам возвращают Брисеиду. Он улыбается и пожимает плечами с лукавым видом. Это движение его я помню по Скиросу, по Авлиде и теперь вот по Трое.
Второй список, почти столь же длинный как и первый – список погибших греков. Ахилл только стискивает зубы, пока Одиссей вынимает табличку за табличкой, испещренные именами. Аякс утыкается взглядом в руки, заскорузлые и огрубевшие от древок копий и держателей щитов.
Затем Одиссей поведал то, чего мы еще не знали – что троянцы менее чем в тысяче шагов от нашей стены, стали лагерем на отвоеванной равнине, которую мы не смогли отбить у них до сумерек. Нужны доказательства? Мы, должно быть, видели сигнальные огни с холма за нашим лагерем. С рассветом они нападут.
Тишина повисла надолго, прежде чем Ахилл заговорил. “Нет”, – сказал он, отринув и сокровища, и свою вину. Его честь не безделица, которую можно вернуть ночным посольством, с рукопожатием у лагерного очага. Его лишили ее перед всем войском, чему были свидетелями все до единого человека.
Царь Итаки попытался пригасить вспышку.
– Как ты знаешь, ей не было причинено обиды. Брисеиде. Одни боги знают, как Агамемнону удалось сдержаться, но ее хорошо содержат и не трогают. Она, как и твоя честь, ожидают лишь того, чтобы ты вернул их себе.
– Звучит так, будто это я сам оставил свою честь, – сказал Ахилл, и голос его был как терпкое молодое вино. – Это ты мне приплетаешь? Ты что, паук Агамемнона, ловящий мух на приманку в виде россказней?
– Очень поэтично, – отвечал Одиссей. – Но завтра не будет песен сказителей. Завтра троянцы прорвутся сквозь стену и сожгут корабли. И ты будешь стоять и смотреть?
– Это зависит от Агамемнона. Если он исправит причиненное мне, я прогоню троянцев хоть до самой Персии, если пожелаете.
– Скажи мне, – спросил Одиссей, – а почему Гектор до сих пор жив? – Он поднял руку. – Нет, я ответа не ищу, я лишь повторяю то, что желали бы знать все. В прошедшие десять лет ты тысячу раз мог убить его. И все же не убил. Это удивляет людей.
Тон его давал понять, что он не спрашивает. Он знает о пророчестве. Я был рад, что с ним лишь Аякс, который не понял этой перемены.
– Ты продлил свою жизнь на лишние десять лет, и я рад за тебя. Но остальные… – он поджал губы. – Остальные вынуждены пережидать твой отдых. Ты держишь нас тут, Ахилл. Тебе дан был выбор и ты выбор сделал. И с ним тебе жить.
Мы уставились на него, но он еще не закончил.
– Ты устроил бега вперегонку с судьбой. Но ты не можешь продолжать их бесконечно. Боги не позволят тебе, – он помолчал, чтобы мы усвоили каждое из сказанных им слов. – Нить будет тянуться и дальше, хочешь ты этого или нет. Как друг, предупреждаю тебя – лучше пусть это будет срок, установленный тобой, нежели ими.
– Это я и делаю.
– Очень хорошо, – сказал Одиссей. – Я сказал то, что пришел сказать.
Ахилл встал. – Тогда тебе время уходить.
– Погоди, – это сказал Феникс. – У меня тоже найдется что сказать.
Медленно, разрываясь между гордостью и уважением к старику, Ахилл сел. И Феникс начал.
– Когда ты был мальчиком, Ахилл, твой отец отдал мне тебя на воспитание. Матери твоей подолгу не было, так что я был твоей единственной нянькой, я нарезал для тебя мясо и я учил тебя. Теперь ты мужчина, и все же я поставлен присматривать за тобой, хранить тебя от копья, от меча и от безрассудства.
Я поднял на Ахилла глаза – он был напряжен, обеспокоен. Я понял, чего он боится – быть вынужденным мягкостью старика, быть вынужденным его словами поступиться чем-то. И худшее внезапно пришедшее сомнение – что, если Феникс сговорился с этими двоими, он столь же неправеден.
Старик поднял руку, словно пытаясь остановить бег подобных мыслей.
– Что бы ты ни делал, я буду на твоей стороне, как делал всегда. Но прежде чем ты примешь решение, тебе следует выслушать одну историю.
Он не дал Ахиллу времени возразить. – В дни отца твоего отца был юный герой Мелеагр, чей город Калидон постоянно подвергался нападению свирепого народа, называемого куретами.
Я, кажется, знал эту историю. Слышал, как ее рассказывал Пелей, давным-давно, и Ахилл тогда улыбался мне из полутени. И на руках его не было крови, и не было над головой его смертного приговора. Другая жизнь.
– В начале куреты проигрывали, побеждаемые Мелеагровым воинским умением, – продолжал Феникс. – Однако потом было оскорбление, урон чести Мелеагра, нанесенный его же народом, и Мелеагр отказался далее сражаться за свой город. Народ предлагал ему дары и просил о прощении, но он их не слышал. Он закрылся в своих покоях, возлежал со своей женой Клеопатрой и был доволен.
Произнося ее имя, Феникс бросил на меня быстрый взгляд.
– Наконец, когда город его пал и друзья его погибали, Клеопатра более не могла этого выносить. Она пошла умолять мужа снова сражаться. Он любил ее более всего на свете и потому согласился, и одержал славную победу для своего народа. Однако же, хоть он и спас их, было слишком поздно. Слишком много жизней было утрачено из-за его гордыни. И они не воздали ему благодарностью и не поднесли даров. Лишь ненависть за то, что он не смилостивился над ними прежде.
В тишине я слышал дыхание Феникса, уставшего от слишком долгой речи. Я не смел ни двинуться, ни заговорить. Я боялся, чтобы никто не заметил мысли, которая, казалось мне, могла быть прочитана на моем лице. Не честь заставила сражаться Мелеагра, не друзья, не стремление к победе, не месть, не страх за собственную жизнь. Лишь коленопреклоненная Клеопатра, ее лицо, залитое слезами. Вот в чем был тайный смысл речей Феникса – Клеопатра, Патрокл. Ее имя состоит из тех же частей, что и мое, только переставленных.
Если Ахилл и заметил это, вида он не подал. Голос его был мягок из уважения к старику, но все же он отказался. Не ранее, чем Агамемнон вернет отобранную у меня честь. Даже в полутьме я видел по лицу Одиссея, что тот не удивлен. Я почти слышал, как он будет говорить об этом остальным, видел, как разведет с сожалением руками: – “Я старался”. Согласится Ахилл – хорошо. Не согласится – отказ его перед такой горой даров и после принесенных извинений покажется безумием, всплеском ярости и необыкновенной гордыни. Они его возненавидят, также как возненавидели Мелеагра.
В груди у меня комом отяжелело дыхание от внезапного желания пасть перед ним на колени и умолять. Но я не сделал этого. Со мной, как и с Фениксом, было все решено. Мне теперь предстояло не вести, а быть ведомым, влачиться во тьме и за ее пределами с одной лишь рукой Ахилла на руле.
Аякс не имел Одиссеевой невозмутимости – он уставился на нас, и лицо его исказилось яростью. Ему не так-то легко было придти сюда и просить о собственном унижении. Пока Ахилл не сражался, именно он был Аристос ахайон.
Когда они ушли, я встал и подал руку Фениксу. Он устал, я видел это, шаги его были медленны и неверны. С тому времени, как я проводил его – старые кости со вздохом приняло ложе, – и вернулся в наш шатер, Ахилл уже спал.
Я был огорчен. Я надеялся, по крайней мере на беседу, на то, что мы, двое в одной постели смогут убедить меня в том, что Ахилл, виденный мною за ужином, может быть и иным. Но будить его я не стал, выскользнул из шатра, оставив его спать.
***
Я прокрался по мягкому песку, в тень небольшого шатра.
– Брисеида? – прошептал я.
Сперва было тихо, а потом я услышал: – Патрокл?
– Да.
Она приподняла полотно шатра и быстро втащила меня внутрь. Лицо ее было искажено страхом. – Слишком опасно тебе быть тут. Агамемнон в ярости. Он тебя убьет, – бормотала она быстрым шепотом.
– Из-за того, что Ахилл отказал посольству? – прошептал я в ответ.
Она кивнула и быстрым движением задула маленький светильник. – Агамемнон часто приходит взглянуть на меня. Тут тебе быть небезопасно. – В темноте я не мог видеть, сколь озабочено ее лицо, но голос ее был полон беспокойства. – Тебе нужно уйти.
– Я недолго. Мне нужно переговорить с тобой.
– Тогда тебе надо спрятаться. Он приходит без предупреждения.
– Где же? – шатер мал, в нем нет ничего, кроме ложа, подушек, покрывал и одежды.
– Постель.
Она громоздит вокруг меня подушки и покрывала. Укладывается рядом со мной и укрывает нас обоих. И меня окружает ее аромат, знакомый и теплый. Я придвигаюсь ближе и шепчу ей в самое ухо: – Одиссей говорит, завтра троянцы прорвутся через стену и сметут лагерь. Нужно найти, где тебя спрятать. Среди мирмидонян или в лесу.
Я щекой чувствую движение, она качает головой. – Не могу. Именно там и станут в первую очередь искать. От этого лишь прибавится неприятностей. Здесь со мной будет все в порядке.
– Но что если они возьмут лагерь?
– Я отдамся на милость Энея, двоюродного брата Гектора. Он известен своим благочестием, и его отец в свое время жил пастухом близ моей деревни. Если не смогу, отыщу Гектора или других сыновей Приама.
Я покачал головой. – Слишком опасно. Тебе не следует обнаруживать себя.
– Не думаю, чтобы они нанесли мне какую-то обиду. Я одна из них, в конце концов.
Тут я почувствовал себя глупо. Для нее троянцы были не захватчиками, а освободителями. – Да, конечно, – быстро сказал я. – Ты будешь свободна. Ты хочешь быть со своими…
– Брисеида! – полотнище на входе в шатер взлетело и упало, и Агамемнон ступил вовнутрь.
– Да? – она села, осторожно, чтобы не сдернуть покрывало с меня.
– Ты с кем-то говорила?
– Я молилась, мой господин.
– Что, лежа?
Даже через плотную шерстяную ткань я видел свет факела. Голос был зычен, словно он стоит совсем рядом. Я не пошевельнулся. Ее накажут, если я буду здесь пойман.
– Так меня учила мать, господин. Это неправильно?
– Тебе отныне нужно учиться получше. Разве жрецы не поправили тебя?
– Нет, господин.
– Я предлагал вернуть тебя ему, но ты ему не нужна, – я слышал, как отвратительно исказился его голос. – Если он продолжит отказываться, возможно, я сделаю тебя своей.
Я стиснул кулаки. Но Брисеида сказала лишь: – Да, мой господин.
Я слышал, как отдернулся полог и свет пропал. Я не двигался, почти не дышал, пока Брисеида не вернулась под покрывало.
– Тебе нельзя тут оставаться.
– Все в порядке. Он просто угрожает. Ему нравится видеть, как я пугаюсь.
Обыденность ее тона ужаснула меня. Как я могу оставить ее тут, в этом шатре, одинокую, под плотоядными взглядами, и еще эти браслеты, словно оковы? Но если я останусь, ей грозит еще большая опасность.
– Мне пора, – говорю я.
– Подожди, – она касается моей руки. – Воины… – колеблясь. – Они злы на Ахилла. Обвиняют его в поражениях. Агамемнон подсылает людей, чтобы разжигать эти толки. Они уже почти забыли про чуму. Чем долее он не будет сражаться, тем больше его будут ненавидеть. – Это и мои самые серьезные опасения, на ум приходит рассказ Феникса. – Он не станет сражаться?
– Не станет, пока Агамемнон не принесет извинения.
Она прикусывает губу. – Еще и троянцы. Именно его они более всего боятся и ненавидят. Завтра они, если смогут, убьют его и всех, кто ему дорог. Ты должен быть осторожен.
– Он меня защитит.
– Я знаю, что защитит, – говорит она, – пока он жив. Но даже Ахилл может не справиться одновременно с Гектором и Сарпедоном. – Она снова колеблется. – Если лагерь падет, я скажу, что ты мой муж. Это может помочь. Не проговорись, кто ты есть на самом деле, это будет смертным приговором. – Ее рука стискивает мою. – Пообещай.
– Брисеида, – говорю я, – если он будет мертв, я вскоре последую за ним.
Она прижимает мою ладонь к своей щеке. – Тогда пообещай мне вот что, – говорит она. – Пообещай, что, что бы ни случилось, ты не покинешь Трою без меня. Я знаю, ты не можешь… – ей перехватывает дыхание. – Я буду скорее жить с тобой рядом как твоя сестра, чем останусь здесь.
– Тебе не нужно привязывать меня этим, – отвечаю я. – Я и так не оставлю тебя, если ты захочешь уйти. Меня безмерно печалит мысль, что завтра война закончится и я никогда более тебя не увижу.
В ее голосе задрожала улыбка. – Я рада. – И я не сказал ей, что не верю в возможность для себя покинуть Трою.
Я привлек ее в свои объятия, она положила голову мне на грудь. И какие-то мгновения мы не думали об Агамемноне, о погибающих греках – были лишь ее маленькая ручка на моем животе и мягкость ее щеки под моими пальцами. Удивительно, каким это ощущалось правильным. Как легко я касался губами ее волос, мягких и пахнущих лавандой. Она привздохнула, устраиваясь уютнее. И я почти вижу свою жизнь в милом кольце ее рук. Я бы женился на ней и у нас был бы ребенок.
Возможно, если бы я не знал Ахилла.
– Я должен идти, – говорю я.
Она откидывает покрывало, освобождая меня, берет в ладони мое лицо. – Завтра будь осторожен, – говорит она. – Лучший из мужей. Лучший из мирмидонян. – Кладет пальцы на мои губы, предупреждая возражения. – Это правда, – говорит она. – И пусть так и будет. – Затем она ведет меня к стенке шатра и помогает проскользнуть под полотнищем. Последнее, что я ощущаю – прощальное пожатие ее руки.
***
В ту ночь я лежал подле Ахилла. Лицо его было невинным, спокойным во сне и мило мальчишеским. Люблю смотреть на него такого. Такой он – настоящий, искренний и бесхитростный, полный лукавства, но лукавства беззлобного. Он просто потерялся во всех этих речах с двойным дном, в речах Агамемнона и Одиссея, в их лжи и жажде власти. Они опозорили его, привязали к столбу, затравили. Я погладил его лоб. Я бы освободил его, если бы смог. Если бы он мне позволил.
========== Часть 29 ==========
Мы проснулись от криков и грома. От грозы, что пришла из голубизны неба. Но дождя не было, лишь воздух, серый, сухой и скрежещущий, и рваные звуки ударов, словно хлопки огромных ладоней. Мы поспешили к выходу и выглянули. Дым, серый и сухой, плыл на нас с берега, неся запах обожженной молнией земли. Атака началась, Зевс выполняет свою часть договора, поддерживая троянцев своей божественной мощью. Мы ощущаем дрожь земли – звук приближающихся колесниц, ведомых, должно быть, могучим Сарпедоном.
Рука Ахилла сжала мою, лицо его застыло. Первый раз за все десять лет троянцы угрожают воротам и вообще впервые троянцы пересекают всю равнину перед лагерем. Если они ворвутся за стену, они сожгут корабли – единственное средство вернуться домой, единственное, что делает нас войском, а не беженцами. Именно этого жаждал Ахилл вместе с матерью – отчаяния и потерянности греков без его поддержки. Внезапного и неоспоримого доказательства его ценности. Но когда же с него будет довольно? Когда он остановится?
– Никогда, – ответил он, когда я спросил его об этом. – Никогда – до тех пор пока Агамемнон не попросит прощения или пока Гектор не придет в мой лагерь и станет угрожать близким мне. Я поклялся до того не вступать в битву.
– Что если Агамемнон уже мертв?
– Покажи мне его тело и я пойду в бой, – лицо его было невозмутимо, словно лицо статуи неумолимого божества.
– И ты не боишься того, что тебя возненавидят?
– Ненавидеть следует Агамемнона. Это его гордыня убивает их.
И твоя. Но я знал это его выражение, темное безрассудство в его глазах. Он не отступит. Не умеет отступать. Я прожил с ним восемнадцать лет и никогда он не сдавал назад, никогда не проигрывал. Что станется, если это с ним произойдет? Мне страшно за него, за себя и за всех нас.
Мы оделись и поели, и Ахилл говорил о будущем с уверенностью. Он говорил о завтрашнем дне, что мы возможно пойдем купаться, или вскарабкаемся на голые стволы упавших кипарисов, или пойдем смотреть, как вылупляются детеныши морских черепах, которые и сейчас откладывают яйца в прогретый солнцем песок. Но мои мысли уносились от его слов к плывущему под синим небом серому дыму, к холодному, словно мертвые тела, песку и далеким, едва слышным крикам знакомых мне людей. Сколько еще из них умрет до конца дня?
Я смотрю, как он вглядывается в морскую ширь. Необычайно неподвижен и, подобно Фетиде, затаил дыхание. Глаза его темны и словно подернуты утренней дымкой. И золотое пламя его волос вьется по гладкому челу.
