Текст книги "От альфы до омеги (СИ)"

Автор книги: Lorain

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

От альфы до омеги

Глава 1. Ирис. Испытание, кролик и лиловая проверщица

В окно настырно билась муха, снова и снова ударялась о стекло и с жужжанием отскакивала, словно резиновая игрушка на веревочке.

Очень маленькая игрушка, – тут же мысленно поправила себя И́рис. – Потому что игрушки у людей обычно куда крупнее.

В аудитории было жарко и душно, и не нужно было сверяться с показателями, чтобы это понять. Хватало и взгляда на пухлую даму в тесном лиловом платье, которая сидела на почетном стуле у самой доски. Она обозревала испытуемых – или, точнее, воспитуемых – снова и снова сдувала прядку, липнущую ко лбу, оправляла тугой пояс и со скрипом ерзала. Обычно этот стул пустовал, но сегодня на занятие по эмоциональному воспитанию заявилась проверка: дама держала исписанный блокнот и искусанную ручку. Собирала данные за триместр.

Ирис старалась на нее не смотреть. Люди в Центре появлялись не каждый день, но уж появившись, путали ей все мысли.

Вообще-то разницы между омегой высшего, десятого разряда и обыкновенными людьми нет. Именно так ее учили с самого подключения – вернее, рождения. В этом вся суть омеги: она – человек. Такой она должна казаться, успешно закончив обучение в Центре. Человек не отшатнется, не испугается и даже не поднимет бровь, стоит ему встретить на улице омегу. Омега не выдаст себя ничем. Да и выдавать ей нечего: ведь она – человек.

На деле, конечно, было одно важное отличие. Именно это отличие и делало омегу особенной, давало ей неоспоримые преимущества перед слабым, предвзятым, необъективным человеком – так говорили в Центре. Насколько понимала Ирис, люди умели чувствовать боль, жару, страх, радость и множество других малопонятных для нее вещей, которые проходили на уроках эмоционального воспитания. Ей такая оценка действительности казалась лишь досадным дополнением, без которого нельзя называться человеком. Но не усвоив того, что чувствует человек, не выучив названия, симптомы, реакции и не наловчившись все это успешно имитировать, десятого разряда не видать. Конечно, сигналы о раздражителях в ее мозг поступали, но ощущениями в человеческом смысле они не были: она могла отключить эти сигналы в любую минуту. Вот в этом и состояло то самое преимущество: омеги не умели страдать, а это делало их существами совсем иного толка. Непробиваемыми, непоколебимыми, невероятными. В Центре омег называли последней версией человека – улучшенной, исправленной и дополненной.

Если не считать этого маленького исключения – неспособности чувствовать – Ирис, как и десятки других омег, готовили стать первоклассными людьми.

Но Ирис казалось, что у нее ничего не получится.

Лиловая проверщица в тесном платье выводила Ирис из себя. И не просто отвлекала, мешала сосредоточиться или плясала ярким пятном перед глазами. Всю эту информацию вместе с системой визуального восприятия можно было просто-напросто отключить. Дело было вовсе не в этом.

Женщине было жарко. Чертовски жарко. Вся ее нервозность, неустроенность и раздражение передавались Ирис, но на знакомые сигналы эти живые, почти что осязаемые картинки в ее голове походили мало. Они не просто несли информацию, как привычные сигналы. Они запускали в ее организме цепную реакцию: заставляли процессор в ее мозгу работать быстрее, лезли в системы, нарушали привычные связи. Они порождали хаос и сумятицу, а от невозмутимости омеги не оставалось и следа. По крайней мере, изнутри.

Впервые эти странные ощущения Ирис пережила несколько лет назад, но о подозрительных данных, которые вмешивались в работу ее систем, расспрашивать не осмелилась. Вот что она усвоила, забивая себе голову все новыми и новыми файлами из Библиотеки: ничего подобное омеги чувствовать не должны. Они вообще ничего не чувствуют, а уж сканировать эмоции людей не могут и подавно.

Молчать и натягивать равнодушное личико Ирис было не в новинку, но каждое появление человека становилось для нее испытанием. Она знала, что неумение сыграть прилежную омегу может стоить ей жизни. И хотя омегам все равно, жизнью Ирис дорожила. Ее «страх смерти» основывался на простой машинной логике: жизнь, возможность учиться и развиваться – это единица, а смерть, пустота и ничто – это ноль. Выбирая между нулем и единицей, сомневаться не приходилось даже омеге.

О печи Ирис слышала не раз. Учителя, воспитатели, механик-прим и Человек-Без-Имени говорили о ней так, будто в ней пекли вафли и пироги. Никто и не думал шифроваться, а Ирис давным-давно поняла одно важное правило: ошибки сжигают, даже очень дорогие – а все потому, что несовершенство заразно. Один дефект вызывает другой, а дальше – как карточный домик. Рухнет все, и оглянуться не успеешь.

Тем, кто сошел с конвейера без изъяна, бояться этих разговоров нечего. Во-первых, бояться омега не умеет. А во-вторых, исправную омегу сжигать не за что.

Но Ирис родиласьувечной.

Завидев дым, идущий из высокой кирпичной трубы, словно бы пристроенной с крыши чужого здания, Ирис всегда содрогалась. Не потому, что ей становилось страшно, а потому, что она вспоминала, каков на вкус ужас человека.

Вот почему в этот жаркий летний день Ирис старательно отворачивалась от лиловой проверщицы.

От нее веяло неприятностями.

Эмоциональное воспитание преподавала директор Мариэлла. Она так и не дошла до заветной десятки, оставшись на предпоследней ступени эмоционального развития, доступного омеге, но большего ей в стенах Центра и не требовалось. Девятка на пост директора подходила лучше всего: задания в городе Сенат давал только десяткам, так что омег выше Мариэллы в Центре не оставалось.

Никаких собственных ощущений у Ирис она вызывать не могла, но пухлая проверщица почему-то завидовала Мариэлле: окидывала быстрым взглядом ее точеную, почти девичью фигурку, косилась на ее хищные серебристые ногти, засматривалась на прихотливо выбившиеся из прически локоны, и это странное раздражение, смешанное с восхищением, вводило Ирис в ступор. Занятия, которые вела директор, именно этому и учили: определять человеческие чувства, их причины и возможные реакции, но Ирис в хитросплетениях эмоций разбиралась средне. Однозначные, простые эмоции она засекала легко, да еще и видела живую, объемную картинку изнутри. Но их смесь или, того хуже, причины она пока что понимала с трудом.

Ирис напоминала себе, что она увечная, и оправдывала свой невысокий балл по эмоциям именно этим. Так даже лучше: чем глупее она кажется во всем, что касается человеческих чувств, тем больше она походит на нормальную омегу. Необученную и не слишком умную, конечно, но все-таки омегу – без ошибок в программах.

– RS, – Мариэлла отыскала взглядом Ирис. – Будьте добры.

Она кивнула, приглашая выйти на кафедру. Ирис покорно встала и, не глядя на других молодых омег, спустилась по проходу к доске.

В Центре были приняты человеческие имена – производные от комбинаций шифров, присвоенных при подключении. Но иногда преподаватели, воспитатели, медсестры и оценщики называли омег одними только буквами кода. Так, код Мариэллы состоял из трех символов – MRL, а у Ирис – из двух, RS.

Ирис остановилась у длинного стола, на котором ее ждали запертые ящички. Она знала, что для проверки Мариэлла затеяла какой-нибудь особенный фокус, и вот теперь Ирис ей ассистирует. Не самая заманчивая перспектива.

Мариэлла улыбнулась, и ее ярко очерченные губы резко изогнулись.

– Подойдите, – кивнула она.

Ирис шагнула вперед, и ее обонятельные рецепторы уловили аромат духов. Так и не получив заветное право жить среди людей, Мариэлла старалась походить на человека во что бы то ни стало. Духи и украшения она заказывала в городе: на те баллы, которые перечислял ей ежемесячно Сенат и которые она впоследствии переводила в галии.

– Ближе.

Ирис повиновалась. Мариэлла, наконец, повернулась к аудитории и, не глядя на пухлую проверщицу, объявила:

– Задача первая. Проверка на уязвимость.

Она подняла руку и наотмашь ударила Ирис. Произошло это быстро и, разумеется, безболезненно. Только где-то внутри загорелся сигнал: грубое прикосновение. Голова Ирис мотнулась в сторону, а потом вернулась в исходное положение – мягко, словно на хорошо смазанных шарнирах.

– Что вы чувствуете, RS? – спросила Мариэлла.

Ирис показалось, что обращение на «вы» после такого трюка совершенно неуместно, но вежливость у омег ценилась чуть ли не превыше всего. Про сочетаемость таких местоимений с жесткостью Мариэлла, очевидно, предпочла не думать. Она выделывалась перед проверяющей, и пощечина обещала стать просто-напросто началом.

– Ничего, – отозвалась Ирис. – Я ничего не чувствую.

Она краем глаза посмотрела на пухлую лиловую даму. Та немного съежилась, прекрасно понимая, что веселым это представление можно будет назвать лишь в самом извращенном смысле. Но отметку, похожую на галочку, в своем блокноте поставила.

– Хорошо, – кивнула Мариэлла и развернулась к первому ящичку. – Откройте.

Ирис потянула за язычок замка и подняла крышку. Шевеля ржавыми усами, по бархатному дну первой коробки бегал таракан.

– Убейте его, – приказала Мариэлла.

Ирис, не колеблясь ни мгновения, придавила таракана большим пальцем правой руки. Потом вынула ладонь из ящичка и вытерла палец о юбку.

– Что вы чувствуете? – снова спросила Мариэлла.

– Ничего, – отозвалась Ирис.

Она немного соврала. Вытирая палец, она услышала отвращение пухлой дамы, но вида, конечно, не подала.

– А что почувствовал бы на вашем месте человек?

Ирис поколебалась, словно прикидывая удачные варианты.

– Страх. Неприязнь.

– Отвращение? – предложила Мариэлла.

– Да, верно. Это называется «отвращение», – поправилась Ирис.

– Следующий, – Мариэлла указала на вторую коробку.

Ирис распахнула новую крышку. Задание повторилось, только внутри сидел здоровенный мерзопакостный паук. То, что он мерзопакостный, Ирис поняла по реакции проверщицы: услышала ее неприязнь и брезгливость. Паук оказался таким большим, что пришлось придавить его крышкой: голыми руками бы ничего не вышло.

– Что вы чувствуете? – спросила Мариэлла.

– Ничего, – ответила Ирис.

– А что почувствовал бы на вашем месте человек?

– Сильное отвращение.

– Продемонстрируйте, пожалуйста, подходящую мимику.

Ирис как можно сильнее скривилась.

– Отлично. Далее, – кивнула на последний ящик Мариэлла.

Ирис подумала, что в третьей коробке сидит нечто особенно противное, но откинув крышку, поняла, что ошиблась.

– Возьмите его в руки.

Омега вытащила из бархатных недр кролика. Зверек дрожал от хвоста до кончиков ушей, и притом так сильно, что лихорадить начало и Ирис. Животных она чувствовала чуть не лучше, чем людей. Таракану и пауку было невдомек, что происходит, а вот кролик соображал яснее.

Ирис подняла зверька повыше, чтобы его увидела вся аудитория. Десятки пар глаз устремились на кролика со всех концов помещения, но никто не моргнул, не прошептал ни слова. В комнате стояло безразличное молчание. Только солнце тянуло свои лучи сквозь высокие окна, а кролик все дрожал и дрожал, шевеля своим крошечным черным носом.

– Повторите задачу и с ним, – кивнула Мариэлла.

От лиловой проверщицы так и полыхнуло ужасом и неприязнью. Не смей, – так и кричал ее взгляд.

Сомневаться было некогда: Ирис знала, что даже доля мгновения может все испортить. Не колеблясь, она ухватила мягкую головку и тихонько свернула кролику шею.

Руки ее не дрогнули, ноги не подкосились, а взгляд остался ясным. Мариэлла устраивала такие проверки уже не первый раз, и, хотя до млекопитающих она не доходила еще ни разу, закалку Ирис получила отменную. Как-никак, она была немного особенной, а это означало, что даже самые изощренные тесты сделают ее лишь сильнее.

– Прекрасно, – прокомментировала Мариэлла. – Что на вашем месте почувствовал бы человек?

Ирис помедлила пару секунд для приличия и сказала:

– Ужас. Нежелание.

– Нежелание... делать что?

– Убивать живое существо.

– Какое?

– Кролика.

– Как бы его описал человек?

Ирис взвесила на ладони тельце.

– Он милый, теплый...

– А еще?

– Невинный.

– Отлично. А теперь, пожалуйста, покажите подходящую реакцию. Минуту назад вы убили невинное существо. Что вы чувствуете?

Долгожданное испытание, но вместе с тем и самое сложное. Можно больше не притворяться, но… Именно притворяться и нужно. Мариэлла ждет настоящие человеческие чувства, но настоящими на все сто процентов им быть нельзя. Один-единственный процент правды Ирис оставит себе. Остального хватит, чтобы Мариэлла сочла ее успехи похвальными, а не подозрительными.

Плечи Ирис задрожали. Вытянув руки, она словно оттолкнула от себя существо, которое все еще держала на ладонях. Пухлая дама в лиловом полыхала целой гаммой разномастных ощущений, и Ирис впитывала их, глотая быстро и жадно.

По ее щекам побежали слезы. Она дернулась и сбросила тельце на стол, между распахнутых ящиков с размазанным тараканом и придавленным пауком, а потом подняла на Мариэллу взгляд:

– Зачем такое делать? Вам же нравится, да? Нравится?

Она почти шептала, и слезы текли бесшумно и резво. Их накопилось порядком, и они спешили поскорее излиться. Ее плечи тряслись, пальцы дрожали, а лиловая проверщица все подбрасывала в костер и подбрасывала: омерзение – скривить губы, страх – округлить глаза, изумление – поднять брови, собрать на лбу морщинки...

И тут Мариэлла оборвала:

– Этого хватит. Меня больше интересуют мимика и жесты, а не фактическая составляющая и, собственно, слова. Впрочем, дополнение довольно удачное.

Ирис выпрямилась. Плечи ее замерли, руки опустились, взгляд застыл.

– Неплохо. Но в следующий раз побольше красок. Безобразные сцены людям по душе. А вы слишком уж заботитесь о своем прекрасном личике, – она усмехнулась. Омеги высоких разрядов стремились держаться как люди даже среди себе подобных – так их воспитывал Центр.

– Завершающий аккорд, – кивнула Мариэлла, выкладывая на стол обыкновенный кухонный нож. – Ирис, будьте добры...

Она замолчала, а потом широко улыбнулась, как будто ее позабавили собственные мысли, и вдруг приказала:

– Убейте госпожу Октавию.

Ужас чуть не сбил Ирис с ног. Сердце лиловой проверщицы забухало так, что уловить его стук можно было даже не прислушиваясь. Но Ирис не шевельнулась, даже не моргнула и в сторону госпожи Октавии не глянула, а только протянула руку за ножом. Свод правил, которые составлял сам Сенат, предписывал ясно и просто: приказы вышестоящих выполнять беспрекословно.

– Довольно!

Совершенно белая, госпожа Октавия подскочила, и стул ударился о доску.

– Что за шутки такие? – возмущенным, страшным голосом выкрикнула она. – Такие упражнения кажутся вам остроумными? Вы же прекрасно помните, кто вас посадил на это место! Но я… – взглянув на Ирис, она вдруг начала заикаться и растеряла весь свой апломб. – Я… Так уж и быть. Я поставлю вашему классу высший балл! Только не думайте, что я не доложу Сенату о составе ваших… экспериментов…

Она попятилась и, неуклюже подвернув ногу, быстро зашагала к двери.

– Мою программу обучения одобряет сам Сенат, – развела руками Мариэлла. Ее глаза все так же смеялись.

Госпожа Октавия быстро обернулась, будто хотела еще что-то сказать, но передумала. Изжеванную ручку она обронила по пути и выкатилась дутым лиловым шаром из аудитории. Дверь за ней плотоядно клацнула. Госпожа Октавия прекрасно знала о том, как функционируют омеги, и Ирис это тоже понимала.

Мариэлла обернулась к классу:

– На сегодня вы свободны.

Потом посмотрела на Ирис.

– Отлично справились. Но стоит поработать над сочетаниями. Вы хорошо заучили отдельные эмоции, но для полноты картины вам нужны полутона. И не путайте неприязнь с отвращением. Это разные вещи.

Ирис кивнула. Омеги с шумом поднимались, двигали стулья, складывали голографические экраны, переговаривались, а некоторые даже смеялись. Урок никого не взволновал – конечно же. Ирис поднялась за своей сумкой, убрала голографический экран и покорно двинулась за остальными. Мерно стуча каблуками форменных туфелек, она вышла из аудитории и, не выбиваясь из толпы, зашагала к лестницам. Из классов выходили другие омеги, и говорливая разномастная толпа заполнила коридор.

Малыши, которые едва учились ходить, говорить и пользоваться своим телом, как полагается человеку, неуклюже ковыляли, засматривались на все вокруг, отставали друг от друга, но не терялись: гео-чип у самых маленьких работал с дополнительной программой, которая подсказывала им, куда идти. Девочки постарше, лет десяти, уже вовсю болтали друг с другом и даже тренировали «человеческую» дружбу – держались за руки, шептались и делились ответами на домашние задания, но разряды у них варьировались очень сильно. На способность к обучению эмоциональная степень влияла мало, так что в одном классе могли учиться и тройки, и пятерки, и даже шестерки. Старших было легко вычислить по улыбкам: смеяться и шутить им позволял разряд. Ирис, даже несмотря на свою отсталую степень, тоже относилась к старшим: до выпуска ей оставалось всего два года.

Только вот ее сейчас смеяться не тянуло. Да и не с кем: компании она предпочитала одиночество.

Ирис спустилась на первый этаж, миновала тонущую в голосах столовую, где раздавали энергетические смеси, и толкнула дверь женского туалета. Внутри вспыхнул свет: значит, никого. Она выбрала дальнюю кабинку, повесила сумку на крючок, аккуратно притворила за собой дверцу, и автоматический замок тут же щелкнул.

А потом Ирис открыла рот и зашлась в беззвучном крике.

Она всегда сюда ходила, в этот дальний туалет за вечно громыхающей столовой. Даже закричи она в голос, здесь ее никто не услышит. Но она предпочитала перестраховаться.

Почти всем своим синтетическим телом Ирис ощущала одно-единственное желание: разорваться на части. И хотя омеги не умеют страдать, сейчас ее системы работали на таком пределе, что все ее существо каким-то непостижимым для нее образом рвалось наружу, через каждую пору, через каждый миллиметр ее кожи, искусно скопированной с человеческих образцов, и было в этом нечто конечное, непреодолимое, неохватное для сознания омеги, выверенного по цифрам.

Ирис убила это разнесчастное крошечное существо, собственными руками. Она свернула ему голову, и его шейные позвонки неаппетитно хрустнули. Почти как ее собственные, когда ударила Мариэлла, но она-то жива, а кролик – нет. Все закончилась до нелепости быстро и просто, и от этого кружилась голова. По крайней мере, у госпожи Октавии. А еще госпожа Октавия испытывала отвращение, омерзение, ужас, гнев, сочувствие и жгучее чувство печали по беззащитному бедняге, который и вправду никакого зла не совершил и не собирался. Ни за что. Ирис его убила ни за что. Просто потому, что Мариэлла ей приказала.

А потом она велела убить госпожу Октавия, и не выскочи та из аудитории, словно ошпаренная, Ирис непременно бы исполнила приказ. Ведь чувствовать омегам не полагается.

Омеги, правда, могут задавать простые и логичные вопросы. Например, зачем убивать толстушку-проверщицу? Зачем сворачивать голову кролику? Зачем эти представления, когда каждого из воспитуемых можно прогнать через машину и проверить, кто чего стоит?

Но машины работали без устали: на ошибки проверяли каждую неделю. Еще был механик-прим, который занимался удалением прогнозируемых погрешностей. И, конечно, Человек-Без-Имени. Простенькие программы сканеров, которые использовали в Центре, Ирис научилась обходить без труда, а что изучает Человек-Без-Имени, она пока так и не поняла. Он только некрасиво улыбался и после диагностики неизменно отпускал ее без лишних слов.

Дело было не в программах и их ошибках. Госпожа Октавия приносила свой блокнот не для того, чтобы проверить. Она должна была поверить. По-человечески. Посмотреть на свеженькую партию старших омег, и поверить в то, что они хороши, что они подойдут. Ирис эту странную мысль – вернее, образ – подслушала у госпожи Октавии, но так ее до конца и не поняла. Впрочем, сейчас, в тесной белой кабинке туалета это было совершенно неважно.

Теперь Ирис осознавала одну очень важную вещь. На выпускном экзамене никаких шуток не будет. Чтобы получить десятку и выйти из Центра в настоящий мир, Ирис придется сделать то, чего никогда не захочет сделать человек. То, что раз и навсегда отчертит ее, сильную омегу, от альфы, слабого человека.

А это значит, что ей придется убить. Не таракана, не паука, не кролика, а кого-то вроде госпожи Октавии. Человека.

И не просто убить. Она изобразит всю гамму человеческих чувств, сыграет целый спектакль. Так, будто она не омега. Так, будто ей и вправду очень жаль. Так, будто она из тех самых десяток, которых и не отличить от людей.

Ирис никогда не пройти такое испытание.

Она просто-напросто взорвется.