Текст книги "Горе победителям (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

– Пока мы это не афишируем…

– А, – Хильди беспечно махнула рукой, – я-то никому не скажу. Да и кто бы у меня спросил? Никто ведь не в курсе – я имею в виду, про нас.

Бертран посмотрел на нее внимательнее, вспоминая то, что слышал от Робье, от нее самой. Нужно ли было предупредить ее? Если “щиты” работают, как ему сказали… но если это и было поводом для тревоги, то сейчас – бесконечно расплывчатым и далеким. Бертран почти не задумывался об этом последнее время, смирившись со всем, что было недоступно его пониманию, при помощи одного вывода: если нужен был такой фантастический, сказочный предлог, чтобы их с Хильди жизни внезапно пересеклись, то пусть так и будет – и он, Бертран, не станет на это роптать.

– Вы действительно думаете, – спросила вдруг Хильди, взглянув на него прямо и проницательно, – что сможете что-то изменить?

На секунду ему стало не по себе. Конечно, он не раз и не два задавался этим вопросом – и всякий раз поражался тому, что находит на него исключающие друг друга ответы.

– Полной уверенности нет, – сказал он обтекаемо, как будто перед ним была орава журналистов, жаждущих его крови, – но есть шансы.

Хильди совсем не весело усмехнулась.

– Шансы… Сколько помню, что-то если и менялось, то к худшему.

Что она еще могла ответить? Бертран помнил, пусть обрывочно, “тучные годы”; для Хильди они были не более чем строками из университетского учебника. Повышение цен и налогов, сокращение льгот, инфляция – все это было реальностью, в которой она родилась и выросла, и вряд ли она могла представить себе какую-то другую.

Хильди поставила перед ним наполненную чашку, и Бертран из вежливости, – пить ему не хотелось, – сделал маленький глоток.

– Я бы вас… то есть, тебя чем-нибудь угостила, – Хильди, будто не решившись присоединиться к нему за столом, подошла к холодильнику, распахнула его; Бертран с удивлением заметил, что в движениях ее проявилась непривычная беспокойная суетливость. – Да у меня нет ничего, я почти не готовлю, только вот апельси…

– Хильди.

Она обернулась резко, будто он не позвал ее, а окрикнул; чувствуя, как загустевает, нагревается воздух вокруг него, Бертран приблизился к ней, дотронулся до ее руки, несильно сжал.

– Между нами возникла… – замялся на секунду, выбирая наиболее подходящее слово, – определенная недомолвка, не находишь?

Хильди смотрела на него распахнутыми глазами, точь-в-точь как неделю назад – с непритворным ошеломлением, но не делая попыток отстраниться.

– Я… я просто не знаю, как про это говорить, – ответила она наконец, почему-то переходя на виноватый шепот. – Даже не знаю, что тут говорить надо? То есть… ты же пришел. Я знаю, зачем.

– Правда? – уточнил Бертран вкрадчиво, делая еще шаг к ней – теперь она прижималась спиной к холодильнику, а он стоял напротив, но оставляя между ними небольшое расстояние, возможную лазейку. – Ты представляешь, чего именно я хочу?

В глазах Хильди на мгновение мелькнула озадаченность. Подняв руку, она коснулась щеки Бертрана – до странности трепетно, словно могла чем-то ему навредить, и он ощутил, как между ее пальцами и его кожей как будто проскакивают мелкие, колющие искры.

– Ну конечно, – произнесла Хильди увереннее, будто прикосновение придало ей сил. – Конечно, представляю.

– Не боишься?

Он не знал, к чему задал этот вопрос – но знать ответ ему почему-то было важно. Наверное, потому, что он по-прежнему не мог вообразить, как выглядит в ее глазах, какие чувства может вызвать – слишком давно в его жизни не было толком никаких чувств.

– Что? Нет! – ответила Хильди со смехом, беря ладонь Бертрана, переплетая их пальцы – а он не мог отделаться от мысли, что ее рука в его выглядит будто в плену. – Тебя – бояться? Или чего? Я в курсе, как это делается. Я это делала… давно. Два раза.

Похоже, с “нетронутой” он погорячился. Плевать.

Он стянул кофту с ее плеча, обнажая выступающую ключицу, раскинувшуюся под кожей сеть из тонких вен – Хильди тихо вздохнула, когда он проследил одну из них губами, положила ладонь ему на затылок, направила его поцелуи ниже.

– Я… я… – рвано забормотала она, когда Бертран начал целовать ее грудь, задержался на темном твердом соске. – Я никогда не думала, что…

Он выпрямился, взглянул в ее покрывшееся румянцем лицо.

– Что?

– Что я могу ва… тебя привлечь, – сказала она чуть слышно, – в этом смысле…

– Почему? – кофту он с нее снял, с себя – пиджак, ослабил сдавивший шею галстук. Хильди, оставшись полуобнаженной, обняла его, и он жадно припал к ее шее, слыша, как сквозь белый шум, что она пытается ответить:

– Ну я же… я же на тех женщин, как у вас там, совсем не похожа…

– Хильди, – веско произнес Бертран, вновь поднимая голову, – ты вообще не похожа ни на кого из людей, которых я встречал до этого.

Она замерла на секунду, встретившись с его взглядом, и потом ответила – и это прозвучало как что-то вроде признания.

– Ты тоже. Тоже не похож.

– Это имеет значение? – шепнул Бертран у самых ее губ. Хильди первая поцеловала его – и в его жизни это было лучшим, самым умопомрачительным “нет”.

Она оказалась такой, как он представлял себе – уступчивой, нежной, отзывчивой. До кровати они не добрались: Бертран уложил Хильди на пружинистый, скрипучий диван в гостиной, раздел ее окончательно, долго, до боли в губах, ласкал; Хильди расстегнула на нем рубашку, но от попытки снять ее он уклонился – в какой-то дальней части его сознания все еще бился стыд за себя, свой возраст, свое тело, погрузневшее, некрасивое, и он меньше всего мог желать испортить момент. Хильди приняла его, податливая и разгоряченная, обхватила за плечи, стонала сдавленно, будто еще чего-то стесняясь, пока он толкался в нее – но в какую-то минуту эти ее стоны стали выше и протяжнее, а тело напряглось, будто сведенное судорогой; в конце концов голос ее сорвался на короткий вскрик, она вцепилась в Бертрана что было сил и сжалась, переживая момент оргазма. Ее неожиданная чувствительность, то, как она, забывшись в своем удовольствии, произнесла его имя, не позволили Бертрану сдерживаться долго: он кончил тоже, лихорадочно втянул в себя воздух, опустился на диван рядом с Хильди, чтобы не навалиться на нее своим весом. Она с трудом переводила дух, да и ему, почти что оглушенному, потребовалась на это пара-тройка минут.

“Сейчас все закончится, – подумал он отрешенно, смеживая веки, разглядывая поплывшие под ними светлые и красные полосы. – Должен же этому наваждению быть какой-то конец”.

Хильди, лишенная сил не меньше него, чуть приподнялась, поцеловала его щеку, подбородок, уголок губ.

– Бертран… – услышал он ее голос рядом со своим ухом, – спасибо…

– Что? – ради этого он даже глаза открыл. – Что ты сказала?

Она ненадолго примолкла, поняв, видимо, что ляпнула что-то не то.

– Я просто… ну… не знаю, что говорить.

Вместо ответа Бертран притянул ее к себе – они и так лежали вплотную, но теперь Хильди почти что забралась на него, уткнулась ему в грудь носом, проникла под рубашку юркой и теплой ладонью.

– Ты останешься со мной? – спросила она вдруг, и тут же, словно ответ на ее вопрос, заполнил квартиру звук сигнала из оставленного в кухне Бертранова пиджака. Бертран снова зажмурился, надеясь, что это поможет ему собраться с силами. Помогло слабо.

– Я очень бы хотел этого, Хильди, – сказал он, отстраняясь от нее, заставляя себя подняться, начать думать в привычном, правильном ритме и направлении. – Но я не могу.

Она не стала протестовать, хоть и погрустнела заметно – и Бертрану было совершенно нечего сказать ей в утешение, кроме банального “я вернусь”, которое все равно ничего не исправило бы здесь и сейчас.

– Ладно. Погоди минутку…

Пока она перерывала ящики стоявшего в прихожей комода, Бертран кое-как привел себя в порядок: поправил одежду, пригладил волосы, в мусорном ящике на кухне оставил использованный презерватив. В голове его понемногу прояснялось, но он по-прежнему не чувствовал ни отрезвления, ни охлаждения, не возникло у него даже мысли о том, что он совершил что-то глупое и необдуманное – если и должен был прийти конец наваждению, то только не сегодня.

– Вот! – Хильди бросила ему что-то блестящее, что он, изловчившись, все-таки смог поймать; это оказалась связка из двух ключей, и при виде ее Бертран отчего-то ощутил себя подлецом. – Держи. На всякий случай. Можешь приходить и уходить, когда захочешь.

– Хильди, ты… – он хотел сказать ей, что не стоит просто так доверять свое жилище человеку, которого едва успела узнать, но вовремя сообразил, насколько абсурдным будет такой упрек. – Хорошо. Спасибо.

Связку он положил в карман и машинально ощупывал его на протяжении всего времени, что занял путь обратно до министерства, будто бы в подтверждение: ему ничего не привиделось и не приснилось. Уже поднимаясь к себе, он сообразил, что не придумал заранее, как будет объяснять свою отлучку, если на то будет необходимость, но задуматься об этом ему не дал буквально влетевший в него Микаэль.

– Берти! Наконец-то!

Нельзя было не увидеть, что он порядком взбудоражен: глаза его горели, на лице бродило выражение человека, готового вот-вот рассказать потрясающую историю, но сдерживающегося из последних сил.

– Что такое случилось? – осведомился Бертран, хмурясь. – Пошли, поговорим в кабинете.

До кабинета Микаэль дотерпел с явным трудом – поспешно захлопнул дверь, чтобы ничего из сказанного не долетело до ушей секретаря, и сказал громким шепотом, с явным трудом стараясь не расхохотаться:

– Патрис! Представляешь, Кларисса его застукала!

Бертран, успевший взять со стола бумаги, едва не выронил их.

– Что?

– Кларисса, – повторил Микаэль, четко выговаривая каждое слово, наверняка решив, что Бертран от шока не понял смысл сказанного, – застукала Патриса с его помощницей. В самом недвусмысленном положении, прямо на его столе! Оказалось, они уже пару месяцев так развлекаются! Скандал был – сам понимаешь. Все очень надеются, что это не попадет в прессу, хотя я считаю, что скорее Титаник поднимется со дна и продолжит свой маршрут через Атлантику…

Бертран молча опустился за стол, не в состоянии составить из множества слов, роящихся у него в голове, одно хоть сколько-нибудь осмысленное предложение.

– Так, – вот и все, что он мог сказать в ответ на Микаэлево трещание.

– Фейерхете уже узнал. Он в ярости! Говорит, что если ему придется делать перестановки в кабинете из-за того, что премьер-министра не поделили жена и любовница – он снесет головы всем троим.

– Так, – повторил Бертран и снова умолк. Микаэль хмыкнул:

– Похоже, тебе надо переварить потрясающую новость. Ладно, пойду еще кого-нибудь обрадую…

Он ушел, оставив Бертрана в кабинете, за окнами которого простерлась опустившаяся мгла, заслонившая собой город. Бертран сидел на своем месте, безжизненно глядя перед собой – примерно в ту область стола, где раньше стоял так раздражавший его маятник Ньютона.

========== Глава 8. Чернота ==========

03.05.2017

“Бешеная пчела”

12:45 “Только вместе с этим мерзавцем”: повлияет ли на состав правительства семейная драма Патриса Альверна?

<…>Госпожа Байер, состоявшая в браке с Альверном с 2006 года (при замужестве она отказалась менять фамилию, подавая электорату пример того, что значат прогрессивные и равноправные отношения между супругами), никак не комментировала развод, однако, по свидетельству нашего источника, весьма резко отреагировала на предположение, что она может покинуть занимаемый ей с 2015 года пост министра экономики. “Только вместе с этим мерзавцем”, – вот что она ответила на вопрос одного из коллег, не станет ли для нее разочарование в Альверне поводом выйти из состава правительства. Довольно исчерпывающе! Вместе с тем на последнем опубликованном фото с заседания кабинета министров можно увидеть, что Кларисса, обычно занимавшая кресло по левую руку от премьера, предпочла поменяться местами с министром труда Бертраном Одельхардом – интересно, не возникли ли по этому поводу вопросы у протокольной службы?

[фото]

(с) “Бешеная пчела”, 2017 год. Нелицензированное копирование запрещено.

Впрочем, непохоже, чтобы кто-то испытывал сильное недовольство по поводу перестановки – в первую очередь, сам Альверн, чья жизнь, по нашим сведениям, и без того подверглась большой опасности, когда госпожа Байер стала неожиданной свидетельницей его похождений. Выражаем надежду на то, что премьер-министр найдет общий язык с особо щепетильными поборниками протокола – от этого, в конце концов, может зависеть судьба Бакардии.

Передаем также наши лучшие пожелания господину Одельхарду. Источник “Бешеной пчелы” сообщил, что в былые времена проявления мимолетной супружеской нежности были для Альверна в порядке вещей и, более того, помогали ему успокоиться и остыть – что ж, теперь ему придется в спешном порядке отказываться от привычки в особенно нервные моменты заседаний щупать за бедро или колено своего соседа слева! <…>

***

“Бакардия сегодня”

13:00 Идельфина Мейрхельд: “Больше всех рассуждают о необходимости перемен те, кто меньше всех к ним приспособлен”

<…> – Долгое время вы считались коллегами и соратниками по партии: вы и Фейерхете, Альверн, Бергманн…

– Да, и я совершенно этого не скрываю. Тем более – именно тогда я достаточно близко знала перечисленных вами людей, чтобы понять их способ и стиль мышления. Могу сказать вам точно: весь тот “новый мир”, о котором они говорят нам без устали, на самом деле ни что иное, как мир “старый” – тот самый мир, который нам пытаются навязать без малого сорок лет! Тратьте меньше, работайте больше, привыкайте к тому, что вам никто ничего не должен – нам подают это под разными соусами, но суть остается неизменной. Они говорят: вот залог прогресса! Но о каком прогрессе может идти речь, когда страна с каждым годом катится все дальше назад?

– Известно ли вам, что Леопольд фон Фирехтин выступил вчера с подобными сентенциями в адрес правительства? Коммюнике “Движения за единую Бакардию”, посвященное проблемам миграционной политики, заключало в себе заявления, схожие с вашими…

– Слушайте, почему вы спрашиваете меня о Фирехтине? Я понимаю: вам нравится сталкивать меня с ним, вы рады возможности устроить из этого шоу, надеясь, что если один из участников спора ведет себя как клоун – значит, клоунами можно выставить обоих. Вы для этого меня позвали? Фирехтин – очень специфический господин, но он… как бы сказать?.. живет в своем мире, который имеет весьма мало общего с реальностью. В чем смысл лишний раз рассуждать о нем? Я предпочитаю обращаться к тем, кто имеет возможность действительно повлиять на то, что происходит в стране, а не сотрясает воздух пространными рассуждениями о “великой Бакардии” и “возвращении к корням”. А в качестве кого вы предлагаете мне воспринимать господина Фирехтина? Верьте или нет – если я захочу поучаствовать в исторической дискуссии, то найду для этого более компетентного оппонента…

<…>

***

Бертран отпер дверь, сделал шаг в полумрак коридора.

– Хильди?

Никто не ответил ему, не поторопился выйти ему навстречу, и в тишине этой Бертрану почудилось что-то зловещее – будто зря он торопился, с трудом выкроив себе полчаса, будто окончательно и безвозвратно опоздал, а за время его отсутствия случилось нечто, что уже никак нельзя было исправить.

– Хильди? – повторил он нерешительно, прислушиваясь. Из-за закрытой двери ванной донесся неясный шум, похожий на плеск воды – тишина расступилась, увлекая за собой и внезапный приступ беспричинной тревоги. Бертран даже усмехнулся своей внезапной впечатлительности – обычно таковая была ему не свойственна, но он успел уже свыкнуться с тем, что в квартире этой все словно бы идет наперекор обыкновенному положению вещей.

Замка на двери не было, и он беспрепятственно распахнул ее, шагнув в миниатюрное, душное помещение, где едва развернулись бы и двое, ничего при этом не задев. Хильди сидела в наполненной ванной, обхватив руками колени и низко склонив голову; лица ее Бертран не увидел, только сгорбленные плечи и сбившиеся во влажные пряди волосы, с которых текли ручейки розоватой воды. Вся ее поза и то, как она молчала, сохраняя неподвижность, не подавая никаких признаков того, что жива, а не ее подменили статуей – все это выглядело как выражение крайней отчаянной тоски, и Бертран, не представляя, что могло стать ей причиной, поспешил подступиться к Хильди, коснулся ее сцепленных рук.

– Хильди, ты в по…

– Боже, Бертран!

Она вскрикнула, явно напуганная, не ожидавшая его появления, даже отшатнулась инстинктивно, чуть не облив его при этом мыльной водой с головы до ног.

– Боже, – повторила она, наконец-то осознавая действительность в полной мере и начиная смеяться – облегченно, прижав ладонь к лихорадочно вздымающейся груди. – Я не слышала, как ты вошел… что, уже половина?

– Да, – проговорил он, удивляясь про себя тому, как быстро рассеялась, растворилась без следа подавленность, что еще минуту назад, кажется, пронизывала все ее существо. – Я тебя испугал? Извини.

– Нет, нет, ничего страшного, – не переставая смеяться, Хильди замахала руками, с готовностью поманила Бертрана к себе, и он склонился к ней, чтобы поцеловать влажные, чуть горьковатые от мыла губы. – Я просто… ну, задумалась. А телефон оставила в комнате! Не могла даже посмотреть время.

Нужно было, наверное, выйти, дождаться ее в гостиной, но пока что Бертрану было сложно заставить себя сделать это. Он не видел Хильди полторы недели – не мог вырваться даже ненадолго из министерства, превратившегося для него в сущую клетку, как для зверя, что умудрился попасть в ловушку. Нужно было улаживать “кандарнское дело”, не допустить того, чтобы забастовка затянулась; журналисты, привлеченные скандалом между Патрисом и Клариссой, были готовы следить за каждым вздохом любого, кто был вхож хоть на полшага в кабинет министров. Раз за разом Бертрану приходилось призывать себя к осторожности, пусть это и было для него мучительно: не просто быть запертым в клетке, но удерживать себя там самому, ради собственного блага – и, разумеется, блага Хильди. Он подозревал, что его вынужденное отсутствие может быть принято ей за невнимание, но она не обмолвилась и словом, не допустила даже крошечного намека на то, что испытывает ревность или обиду. Все, что бы ни происходило, воспринималось ею как должное; она ни в чем не упрекала Бертрана, даже когда он исчезал совсем, когда она днями напролет не получала от него ответа. Была ли невозможность увидеться болезненна для нее? Бертран не представлял себе ответ: когда он думал о Хильди, на ум ему приходило сравнение с каким-то странным животным, что проводит большую часть своей жизни в плотной, непроницаемой раковине, выглядывая наружу лишь тогда, когда на то есть крайняя необходимость. Появление Бертрана было определенно отнесено Хильди в разряд таких необходимостей: когда он приходил к ней, она встречала его с неизменной теплотой, но если его не было – прекрасно обходилась без него; что до самого Бертрана, то он толком не мог понять, радует его этот факт или огорчает.

– Я соскучилась, – сказала она тихо, поднимая из воды руку, чтобы коснуться его запястья – несмело, будто в попытке загладить вину. Догадалась, о чем он думает? Или увидела – как измену Патриса, как смерть бедолаги Ферзена?

– Я тоже, Хильди, – пробормотал он, стараясь смотреть ей в лицо, не позволять взгляду соскользнуть на шрамы, что сетью обвивали ее запястье. Их было много – наверное, с пару десятков, – и они, пересекаясь друг с другом, сплетались в беспорядочный узор на ее коже. Увидев их впервые, Бертран не понял поначалу, что могло оставить их; от прямого ответа на вопрос Хильди уклонилась, ответив еле разборчиво:

– Неважно. Это неважно.

Что-то, просочившееся в ее голос, заставило Бертрана похолодеть; Хильди сделала попытку отнять руку, но он не позволил ей.

– Это кто-то с тобой сделал? – спросил он напряженно, надеясь, что в его словах звучит достаточно убедительное обещание: этому человеку, кто бы он ни был, предстоит пожалеть о содеянном. – Кто?

Щеки Хильди стыдливо зарумянились – чего и в помине не было десятью минутами раньше, когда она, оседлав его бедра, направляла в себя его член.

– Бертран… – проговорила она, с явным трудом справляясь с порывом закрыть лицо руками. – Правда, не надо… я так больше не делаю…

В груди у Бертрана будто одномоментно сдулось что-то огромное, мешавшее ему дышать. Он посмотрел на Хильди, затем на ее изувеченную руку – и протянул неверяще, с трудом укладывая в голове единственное шедшее ему в голову объяснение.

– Ты… ты сделала это сама?

Хильди, кусавшая губы, мелко и виновато кивнула.

– Но почему? – Бертран, может, хотел бы прекратить эти мучительные для нее расспросы, но не мог себя остановить – ему жизненно важно было услышать, что самая жуткая, морозящая мысль, посетившая его голову – всего лишь порождение разыгравшегося не в меру воображения. – Только не говори, что ты хотела…

– Нет, нет! – она перебила его, будто тоже боялась, что он произнесет это слово вслух. – Если бы я хотела… ну, это… я бы резала по-другому. Серьезно! А это… это просто… правда, неважно. Давай не будем про это говорить.

Ее голос дрогнул, выдавая подступившие к горлу слезы, и Бертран сдался тут же – ни в тот день, ни никогда после не заговаривал с ней об этом, не подавал виду, что вид ее искромсанной руки может как-то его беспокоить. Вопросом, что могло двигать ей, когда она оставляла на себе эти порезы – иглой? ножом? лезвием? – Бертран тоже предпочитал не задаваться. Количество шрамов не увеличивалось – этого ему было достаточно. Очевидно, ее фраза “больше так не делаю” была правдой – и Бертран надеялся, что правдой она и останется.

– Подай мне, пожалуйста, полотенце, – проговорила Хильди, прерывая их общее задумчивое молчание. Выполняя ее просьбу, Бертран бросил ей:

– Я подожду в гостиной.

– Хорошо, только… ой, – Хильди неловко ему улыбнулась, будто бы в извинение, – только у меня там немного бардак. В спальню новый шкаф привезли, я вещи перекладываю… не споткнись ни обо что, хорошо?

Предупреждение было как нельзя кстати: по комнате Бертран шагал, как по минному полю, внимательно выискивая на полу места, куда можно будет поставить ногу без риска смять или раздавить что-нибудь. Вся комната была в полуразобранных коробках и ящиках – с вещами, с книгами, с прочими мелочами; возле одной из них, набитой потрепанными, пыльными томами, Бертран невольно остановился, не смог справиться с искушением взять несколько из них в руки. Редкие издания всегда были его маленькой слабостью: у себя он отвел для них целую комнату и регулярно заботился о пополнении своей коллекции, с наибольшим увлечением охотясь за теми книгами, что пребывали на свете если не в единственном экземпляре, то в составе очень ограниченного тиража. Сейчас же перед ним было что-то вроде сокровища: настоящий “самиздат”, продукт подпольных типографий откуда-то из социалистического блока, книги, которые ходили фактически в списках и втайне передавались из рук в руки – прикоснуться к ним было чем-то сродни тому, чтобы прикоснуться к иному миру, таинственному, навек исчезнувшему, оставшемуся лишь на истрепавшихся, где-то надорванных, испещренных неровным шрифтом страницах. Книги, что держал Бертран, были выпущены, скорее всего, в ГДР; с немецким языком у него было лучше, нежели с французским, и он смог без труда прочитать названия на корешках: “Красное колесо”, “Новое назначение”, “Мастер и Маргарита”.

– Это моя мама мне оставила, – раздался за его спиной голос Хильди; одетая в халат, на ходу промакающая полотенцем кончики волос, она ступила в комнату и сразу же, почти не глядя себе под ноги, проследовала на кухню. – Она жила какое-то время… ну, там, в Варшавском блоке. Ей было пятнадцать, когда Стену снесли. И ее родители сразу же оттуда уехали. У них здесь жили кое-какие родственники – вот они все и привезли. И книги тоже. Чаю налить?

– Да, – отозвался Бертран немного рассеянно, убирая книги на место. Запоздало он напомнил себе, что копаться в чужих вещах – по крайней мере, неделикатно, но тут его внимание привлекло еще кое-что – и он не смог удержаться, будто содержимое соседней коробки приковало его к себе, не оставляя ни малейшего шанса вырваться и отойти. Если бы у Бертрана спросили, что столь притягательного увидел он в длинном, тонком ноже с резной рукоятью, с почерневшим (явно от времени) лезвием – Бертран бы не ответил. Но в тот момент его будто лишили возможности думать рационально – как завороженный, он взял нож в руки, любуясь невероятным изяществом работы, бережно коснулся пальцем острия, желая проверить, насколько оно наточено.

– Нет, не трогай!

Никогда прежде Бертран не слышал, чтобы Хильди говорила с таким ужасом; быстрее молнии она метнулась к нему, выхватила нож из его рук с таким видом, будто не сделай она этого – и Бертран перерезал бы себе горло.

– Что это? – спросил он, ошеломленный, словно его толкнули в грудь, пробуждая от тяжелого и муторного сна. – Что это за вещь?

– Это… – Хильди закусила губу, явно не зная, как ответить, и решительно, почти брезгливо швырнула нож обратно в коробку. – Это не мое. Мне досталось… тоже по наследству. Не трогай его, пожалуйста. Это очень плохая вещь.

– Почему? – Бертран быстро понял, что его усилия понять природу охватившего его наваждения не приведут ни к чему, и поэтому сделал попытку перевести все в шутку. – Им кого-то убили?

Лицо Хильди омертвело, став до жуткого похожим на посмертную маску. Бертран понял, что случайно, невпопад оказался прав, и ощутил, как что-то у него внутри холодно содрогается, как бывает в минуту осознания роковой ошибки.

– Это… неважно, – с трудом выговорила Хильди, отворачиваясь. – Это было давно. Сейчас это уже не изменить. Давай я просто… сделаю чай, хорошо?

Давить на нее, заставлять рассказывать что-то, о чем она говорить не хотела, было жестоко – и, как Бертран предчувствовал, заведомо бессмысленно. Хильди всегда было достаточно спрятаться обратно в свою раковину, чтобы до нее не мог достучаться никто из внешнего мира – пожелай она скрыться от Бертрана, то сделала бы это так же легко и безусильно, и он, зная об этом, не мог позволить себе рисковать.

– Извини, – повторил он, кажется, второй раз за последние пятнадцать минут, обнимая ее со спины, оставляя несколько быстрых поцелуев на ее шее и чувствуя, как по коже ее, еще влажной, пробегают мурашки. – Я же не знал…

– Я понимаю, – ответила она, поворачивая голову, чтобы прижаться к его щеке; ее сомкнутые веки подрагивали, но на губах появилась слабая улыбка, без слов свидетельствующая о том, что Хильди вовсе не держит на Бертрана зла – ни за его неловкость, ни за полуторанедельную разлуку.

Про чай они оба в итоге позабыли. На попытку Бертрана опрокинуть ее на стол Хильди ответила решительным отпором: “Ты что? Он мне еще нужен! Целый!”, а затем утащила его в спальню – нетерпеливая, отбросившая всякую прежнюю нерешительность, явно изголодавшаяся по Бертрану так же сильно, как и Бертран – по ней. Все его чувства и мысли будто потонули в головокружительном угаре; он не заметил даже, что позволил Хильди, вопреки собственному обыкновению, раздеть себя целиком – до того пьянящим оказалось соприкосновение обнаженных тел, будто подтверждение безграничной, полной принадлежности друг другу, к которой Бертран так самозабвенно стремился и которую наконец-то обрел. Хильди, стонущая, жадно подающаяся ему навстречу, скрестившая за его спиной ноги, была его, без всяких границ и запретов, и Бертран упивался осознанием этого не меньше, чем самой близостью – чем бы она была без этой обоюдной нужности, как не механическим актом проникновения одного тела в другое? Он хотел спросить у Хильди после, почувствовала ли она то же самое, но спросил почему-то совсем иное – видимо, оно продолжало изрядно его волновать:

– Когда ты смотришь на меня – что ты видишь?

Хильди не вздрогнула, ни слова не произнесла в первую секунду, но ее рука, лежавшая поперек его груди, отчетливо напряглась.

– Я вижу… – проговорила она, приподнимая голову, заглядывая Бертрану в глаза; очки он снял, и лицо ее чуть расплывалось перед его глазами, но он слышал по ее голосу, что она серьезна, даже сосредоточенна – наверняка своим вопросом он вновь задел что-то, чего не желал задеть. – Что-то вроде трещины. Или водоворота. Пока небольшого, но очень темного… у каждого из вас такой есть. Помнишь то ужасное место, куда ты меня позвал, когда захотел увидеться? Я видела их всех – кто там сидит. И в каждом – это темное. Как пропасть. У кого-то больше, у кого-то меньше. От кого-то вообще ничего не осталось, только чернота. А человека больше нет.

Бертран вспомнил лицо Фейерхете, пожелтевшее, обрюзгшее, исполненное презрительным безразличием ко всему.

– А у меня? – спросил он. – Что со мной?

Наверное, он выглядел до глубины души встревоженным – хотя на самом деле одолевающее его чувство он описал бы скорее как любопытство. Хильди провела по его груди ладонью – мягко, умиротворяюще.

– Оно небольшое. Не знаю, навсегда или пока что. Но как бы то ни было, ты… в этом не виноват.

Тот еле уловимый акцент, что сделала она на слове “ты”, не мог его обмануть.

– Не виноват? А кто виноват?

Хильди только вздохнула, вновь склоняя голову на его плечо.

– Неважно. Правда, неважно. Мы все равно с этим ничего не сделаем. А зачем лишний раз беспокоиться по поводу того, что никогда не сможешь изменить?

Больше от нее Бертран толком ничего не добился; вскоре и их время подошло к концу – нужно было уезжать, и лишь у самого порога он вспомнил, с каким изначальным намерением приходил сюда сегодня.

– Ты знаешь, – сказал он, почему-то чувствуя себя школьником, впервые в жизни приглашающим одноклассницу на наивное детское свидание, – скоро ведь лето. Все уходят в отпуск.

– Да? И ты тоже?

– Конечно, – усмехнулся он, – если бы я работал еще и без отпуска, то точно сошел бы с ума. Это всего две недели, но может быть… проведем их вдвоем?

Хильди выглядела удивленной. Похоже, до этого ни о чем подобном она не задумывалась.

– Давай, – согласилась она, но, как заметил Бертран, с некоторой неуверенностью. – А где?

– Пока не знаю, – ответил он. – Где-нибудь, где много моря и мало людей.

– Звучит отлично, – Хильди закивала; в глазах ее со все большей силой разгоралось радостное воодушевление. – Я всего раз была на море! Очень давно – мы с родителями ездили в Испанию… а с тех пор как-то не получалось. Было бы круто, правда! Только… – весь ее энтузиазм в одну секунду как будто смыло: она озабоченно нахмурилась, заговорила тише, – главное, чтобы мама не узнала… политику она терпеть не может. Просто ненавидит. Если она узнает, мы оба покойники, точно тебе говорю. Папа, может, еще выслушает, но она…