Текст книги "Горе победителям (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

***

Водитель не заставил себя долго ждать, и спустя десять минут Бертран уже трясся в салоне вместе со всей машиной, несущейся на полном ходу через площадь святой Иоланды. Микаэлю, хоть это и было его первым порывом, он решил не звонить. Зато набрал Катарине – по его мнению, это был более благоразумный ход.

– Слушаю, – разморенно сказала она; несомненно, Бертран или разбудил ее, или прервал ее утренний туалет, но сейчас ему было не до того, чтобы выяснять подробности.

– Като? Можешь оказать мне услугу?

– Конечно, Берти. В чем дело?

– Мне нужно узнать, кто выкупил архив Флоры Бакардийской. Ее потомки сейчас живут в Америке и недавно распродавали семейные реликвии, – в мостовой попалась выбоина, и машину перетряхнуло так, что Бертран чуть не врезался в стекло лбом. – У тебя ведь есть знакомства среди аукционеров? Я хочу знать имя.

В ухо ему полился негромкий мурлыкающий смех.

– Нет ничего проще, Берти. Это был папа.

Бертран безмолвствовал несколько секунд, справляясь со странной, почти ребяческой обидой на то, как все оказалось просто. “Старый ублюдок”, – метнулось у него в голове, но и только; ему вовсе не хотелось бить кулаком в сиденье, сыпать обвинениями или упреками. Пожалуй, он был разочарован, но при этом ни капли не удивлен.

– Понятно, – “А знала ли она? Наверное, теперь уже не важно”. – Тебе говорит о чем-нибудь имя Микаэль Устерлинг?

– М-м-м, – вот теперь Катарина была озадачена. – Пожалуй, нет. Но я проверю. У тебя что, какая-то зацепка?

– Примерно, – отозвался Бертран бесстрастно. – Похоже, этот человек забрал кое-что из бумаг Флоры.

Като фыркнула:

– Что за бред? Если только до того, как папа их купил, потому что ты его знаешь – он бы никому не дал даже взглянуть на них без его разрешения. Он ведь очень трепетно относится к теории, что его пра-пра-прадед был одним из внебрачных детей короля Виктора. Поэтому и выкупил у американцев архив – он для него много значит… я перезвоню тебе, когда что-нибудь узнаю, хорошо?

– Хорошо, – сказал Бертран и прервал разговор.

Перед машиной уже распахивали ворота министерства. Времени было все меньше.

***

Зал волновался, как лес под шквалом бури; на галерке, куда допускали посетителей, было не протолкнуться, и оттуда регулярно доносились крики и свист, и тогда в воздухе разносился пронзительный, вонзающийся в барабанные перепонки перезвон председательского колокольчика. Сам председатель порядком устал взывать к ответственности, порядочности и достоинству присутствующих – его мало кто слушал, и в конце концов он замолчал, просто терзал колокольчик и говорил иногда: “Господа, господа!”. Бертран покорно ждал, пока все закончится – может, он умудрился так и не проснуться до конца, но разыгрывающаяся вокруг него драма мало трогала его. Мыслями он был в сегодняшнем утре, в моменте, что поколебал его до самого основания, когда перед ним открылась на секунду какая-то другая действительность – та, которой на самом деле ни с ним, ни с Хильди произойти не могло.

“Написать ей “прости меня”, – шелестяще подсказывал внутренний голос, но Бертран слышал его яснее, чем весь рев, что зал исторгал из себя, как огромная звериная пасть. – Может, еще не поздно”.

– Слово господину Цинциннату Литцу!

Услышав знакомое имя, Бертран содрогнулся, прежде чем повернуть голову вправо, увидеть поднявшуюся со своего места в общем ряду знакомую долговязую фигуру. “Конечно же, это он, – подумалось ему, и он впервые с начала заседания ощутил нечто, похожее на раздражение. – Кого еще отправить уничтожать нас, как не его”.

– Тишина! Тишина!

Все немного угомонилось. Литц, что бы ни говорили о нем, мог внушить желание слушать себя – Бертран подумал, что по этому поводу мог бы ему даже завидовать.

– Вам слово, – повторил председатель и умолк, отвлекшись на то, чтобы вытереть платком покрасневшие щеки и шею. Литц помедлил еще немного, притянув к себе микрофон. Бертран видел, что он улыбается – своей обычной ехидной улыбкой.

– Бакардия! – громко произнес он, и в зале как будто выключили звук. Притихла даже галерка, потрясенная тем, что кто-то из присутствующих осмелился произнести вслух это слово. – Бакардия – вот ради чего мы здесь. У каждого из нас своя Бакардия – глупо с этим спорить. Каждый видит по-своему дорогу, по которой она должна идти к своему будущему – будущему, которое, как мы все надеемся, будет более благополучным, чем настоящее. Эта надежда и привела сюда всех нас. Она объединяет нас намного сильнее, чем объединили бы любые политические воззрения…

“Нет левых и правых, нет богатых и бедных”, – вспомнил Бертран и ощутил, как по спине его медленно поднимается к затылку волна холода.

– …и именно она руководит нами во всех наших действиях, во всех инициативах, которые мы выдвигаем, – продолжал тем временем Литц; присмотревшись, Бертран увидел, что тот и не смотрит в бумагу, которую держит в руках, а говорит, высоко подняв голову, многозначительно и вдохновленно. – Благо Бакардии – вот что должно быть превыше всего. Я признаю это; уверен, то же самое сделал бы и любой из присутствующих. Правительство предлагает нам реформу – предлагает идти по дороге болезненного, для кого-то кощунственного отрицания. Правительство убеждает нас, что это необходимо для нашего общего будущего. Что я могу сказать об этом? Только то, что сказал уже – Бакардия должна быть превыше всего. Мы можем неприязненно отзываться о проектах наших политических противников – но сейчас нам диктует, что делать, не политика, но история. Мы не можем не подчиниться ей – ради будущего, ради Бакардии мы должны найти в себе силы посмотреть ей в лицо и четко сказать “Да”.

Галерка вновь начала волноваться. Шепотки понеслись и с депутатских рядов – и справа, и слева.

– Я говорю сейчас не как депутат своей партии, не как человек определенных политических взглядов, но как тот, кто всего себя отдал службе этой стране! – возвысил голос Литц, с легкостью заглушая вспыхнувший ропот. – Уже сорок лет мы как будто бродим по кругу, говорим и слушаем одно и то же, видим решение и боимся принять его, боимся посмотреть истории в лицо – пора прекращать! Именно сейчас для всех нас стоит вопрос: нуждаемся ли мы в переменах или страшимся их? Хватит ли в нас сил быть честными с самими собой? Я верю в нас, верю в Бакардию и от того мой ответ – да!

Бертран подумал, что зал сейчас взорвется. Но неожиданно для него – а может, и для всех присутствующих, – вновь стало тихо.

– Итак, соглашаясь с сутью предложенных правительством мер, – невозмутимо заключил Литц, будто не подозревая, какое впечатление только что произвел, – я возражаю против их формы. Шок может оказаться живительным, а может – смертельным. Последние события дают нам понять, что многие люди не готовы к таким испытаниям. Инициативы министерства труда требуют постепенного, поэтапного внедрения… с особенным вниманием к тем слоям населения, которые наименее защищены от возможных краткосрочных последствий. Диалог и убеждение – вот что должно стать основой нашего нового общего будущего. Только это позволит достойно ответить на вызов, который бросает нам история!

Перед тем, как вернуться на свое место, он не удержался от того, чтобы раскланяться подобно актеру, прочитавшему коронный монолог героя и жаждущему аплодисментов. Аплодисментов не было. Не было вообще никакой реакции, словно бы все присутствующие разом лишились чувств.

“Какого черта, Патрис?” – хотелось воскликнуть Бертрану, но он вспомнил, что сейчас именно на него, должно быть, направлены все камеры – и, медленно приходя к осознанию, как виртуозно его затравили, как дичь на охоте, загнали в овраг, откуда нет выхода, окружили со всех сторон, захлопал первым.

Должно быть, этот зал давно не видел такого единодушия. От силы оваций, казалось, вот-вот начнут трескаться стены; Бертран готов был поспорить, что их слышно повсюду в городе без всякой помощи телесигнала – единственным местом, до которого они не донеслись бы, было его сердце, где безраздельно царила гулкая, мёрзлая тишина.

– Прекрасная речь, – сказал он Литцу, с трудом поймав его в коридоре; Патрис успел улизнуть, прорвавшись сквозь окруживших выход журналистов, но для Бертрана пока достаточно и более мелкой добычи. – Могу я поинтересоваться, что вам за нее пообещали?

Литц посмотрел на него вначале удивленно, а потом – с мягким, покровительственным сочувствием.

– Вам разве не сказали, Одельхард? – произнес он, улыбаясь. – Пост министра труда.

***

– Не говори, что я не предупреждал тебя.

Когда за Бертраном закрылась дверь, Хильди села на пол в прихожей, обняв руками колени, и просидела так, наверное, целый час. Только раздавшийся рядом с ней знакомый голос немного привел ее в себя; только обернувшись, она ощутила, что воздух неприятно холодит влажные полосы на ее щеках, и поспешила вытереть их рукавом.

– Вы были правы, – признала она. – Все цивилы одинаковые.

– Даже лучшие из них, – вздохнул он, протягивая ей ладонь, чтобы помочь подняться. – А этого человека я, извини, к ним не отнесу.

Хильди не стала с ним спорить. Какой в этом был смысл? Он всегда оказывался прав – просто она, дура последняя, никогда его не слушала.

Она вернулась в кухню, к совершенно остывшему завтраку. Есть не хотелось, но Хильди все-таки заставила себя проглотить один тост, запить его потерявшим вкус чаем. Может, это позволит продержаться еще пару дней. Может, эта отсрочка будет хоть что-то значить.

Зазвонил телефон. На экране светилось “Мама”.

– Тебя уже выпустили? – тяжело вздохнула Хильди, наливая себе еще чаю. – Как в каталажке?

– Не так плохо, как я опасалась! – заявила мама веселым тоном. – Если они думали, что я там только и буду, что раскаиваться, то они ошиблись.

“Да что за день такой”, – подумала Хильди немного рассерженно, покосилась на своего собеседника – вдруг он подскажет ответ? Но он – сегодня ему около сорока пяти, он одет в щеголеватый костюм с бабочкой и выглядит вполне удовлетворенным жизнью, – только развел руками.

– Просто скажи, мам, – сказала она, предчувствуя, что разговор не приведет ни к чему хорошему, но не в состоянии справиться с желанием задать вопрос, – зачем?

Мама, конечно, возмутилась. Хильди и не надеялась, что она образумится.

– Что значит “зачем”, Хильди? Ты видела этого ублюдка? Из-за него твой отец, и не только он, потерял работу, из-за него завод, и весь Кандарн вслед за ним превратится в развалины! Я вылила на него мазут, а надо было сделать что-то похуже! Чтобы он хоть немного ощутил, каково нам тут, когда мы чувствуем, что на нас постоянно плюют, что нас считают за содержимое мусорного ведра…

– Мам, – обреченно возразила Хильди, – он ведь тоже человек, и…

– Нет, не человек!

Хильди умолкла. Замолчала и мама – должно быть, поняла, что сказала что-то не то, но не могла осознать, откуда в ней это взялось. Откуда берется дурманящая, застилающая душу злость как единственный ответ на несправедливость – единственный и неизбежно приводящий к несправедливости только большей.

– Ладно, мам, давай забудем, – предложила Хильди. – Папа рядом? Можешь дать ему трубку?

В телефоне послышался шорох, потом неясный мамин голос “Твоя дочь опять…”, а потом и голос отца – спокойного, как и всегда, явно сдерживающего смех.

– Хильди? Ты в порядке?

– Да, – ответила Хильди без запинки: она давно перестала чувствовать стыд за то, как беззастенчиво врет в разговорах с родителями. – Давай договоримся, а? Если перестает хватать денег – ты просто говоришь мне. У меня есть тут кое-какая работа, я могу прислать…

Отец ощутимо смутился:

– Ну что ты, Хильди. Пособие не такое уж маленькое… и я, возможно, еще найду место…

– Все равно, – настойчиво повторила Хильди, – я не хочу, чтобы у мамы опять были неприятности.

– Ну, я постараюсь как-то сдержать ее праведный гнев, – усмехнулся отец, – за ней, оказывается, глаз да глаз нужен! Не беспокойся за нас, Хильди, мы отлично справляемся.

“Ну хоть кто-то, – подумала Хильди, бросая стоящему перед ней человеку оставленную Берти зажигалку, – кто-то в этом мире должен справляться”.

– Знаешь, пап…

– Да?

“Может, я это зря”. Ее гость, похоже, тоже так думал – коротко покачал головой, не отрывая внимательного взгляда от ее лица, и это изрядно подкосило решимость Хильди; во всяком случае, она сказала совсем не то, что намеревалась сказать вначале.

– Ты никогда не думал… я не знаю… попробовать найти отца? Своего отца, я имею в виду. Моего дедушку.

Похоже было, что ее вопрос застал отца врасплох.

– Я думаю, это было бы невозможно, Хильди. Моя мать умерла, когда мне и года не исполнилось. Как бы я мог узнать? Разве что, – тут он снова начал смеяться, – спиритический сеанс провести.

– Ага, – мутно согласилась Хильди, разом лишаясь всякой воли к продолжению разговора. – Ладно, пап. Созвонимся.

– Обязательно, Хильди. Пока.

Несколько секунд Хильди смотрела в потухший экран, где виднелись полускрытые чернотой очертания ее лица. Последнее время она перестала узнавать себя в зеркале – должно быть, это нормально для человека, который скоро умрет.

– Это должно закончиться, – сказала она, потому что последнее время только это и придавало ей сил. Еще немного – Берти, но он всегда уходил, ушел и сегодня, запутавшись в своих цивильных мыслях и сомнениях, как рыба в сети. И кто из них был сумасшедшим после этого? Она или он, знающий все, но упрямо ведущий себя так, будто этого нет?

– Это закончится, – откликнулся ее гость, распространяя вокруг себя душный сигаретный дым. Хильди поднялась со стула, чтобы приоткрыть окно, и тут же, увидев, как темнеет все перед глазами, поняла, что сделала это зря.

========== Глава 22. Правда ==========

“Новости Бакардии”

22.08.2017

14:40 Патрис Альверн: Поддержка коллег из “Республиканского действия” была приятным сюрпризом для нас

14:47 Цинциннат Литц: Я просто сказал то, что думал

15:00 Клеменс Вассерланг отказался комментировать выступление Ц. Литца

15:06 “Нет сил наблюдать за этой клоунадой!” (Twitter Идельфины Мейрхельд)

15:07 Источник: отставка Одельхарда – вопрос нескольких дней

***

В министерство Бертран не поехал – запрыгнул в машину, не слушая, что кричат ему из осадившей парламент толпы с микрофонами и камерами, и приказал шоферу везти его в “Северную звезду”. Ни о чем ином он думать не хотел – только о том, что во рту у него с утра не было ни крошки, и сейчас было самое время исправить это. Больше ничего в мире не поддавалось и не подлежало исправлению, но Бертран ощущал по этому поводу одно лишь испепеляющее равнодушие.

В “Звезде” он расположился за столиком у окна, заказал салат, жареного лобстера и бутылку белого рейнского с намерением, раз уж в его расписании неожиданно образовалось такое количество свободного времени, не торопясь осушить ее до дна. Вино ему успели подать, как и закуску, когда в его кармане зазвонил телефон – Бертран поднял трубку только потому, что увидел на экране имя Като.

– Я кое-что выяснила про твоего приятеля, – начала она с места в карьер, не отвлекаясь на приветствия. – Помнишь Делли, секретаршу отца? Они сошлись около года назад. Вместе ездили в отпуск.

– А, – сказал Бертран, подцепляя вилкой сразу несколько щедро облитых заправкой зеленых листьев. – Это многое объясняет.

– Может, и мне заодно объяснишь?

Бертран коротко вздохнул. Меньше всего в его планы сейчас входило вести долгие разговоры, но в конце концов, было бы невежливо не посвятить Катарину в курс дела.

– Как думаешь, эта Делли могла получить доступ к документам “Соловья”?

Като недолго молчала. Похоже, такого она не ожидала.

– Да, – протянула она немного нерешительно, – ты имеешь в виду… но зачем ей это делать? Она работает у отца десять лет!

– У всех есть свои причины.

Катарина вновь умолкла. Должно быть, переварить услышанное стоило ей немалых трудов. Бертран воспользовался паузой, чтобы отправить вилку в рот и начать жевать – масло, сорвавшееся с салатного листа, чуть не капнуло ему на грудь.

– Твой отец теряет хватку, – произнес он, глотнув вина. – Как он позволил так себя облапошить?

– О чем ты?

Немногословный и услужливый официант забрал у Бертрана опустевшую тарелку, заново наполнил его бокал и исчез; эту короткую заминку Бертран употребил на то, чтобы собраться с мыслями.

– Представь, что ты, Като – относительно молодой и перспективный бакардийский политик, – начал он, начиная мысленно разматывать нить, конец которой давно уже держал в руках; картины прошлого и настоящего сменяли одна другую, сплетаясь в крепкую цепь из причин и последствий, и Бертран мог только удивиться, почему раньше он не замечал этого. – У тебя весьма прогрессивные для нашей страны взгляды, в особенности – на европейскую интеграцию. Тебе удается, пусть не с первой попытки, избраться в президенты под лозунгом грядущего объединения. Тебе кажется, что страна полностью готова к тому, чтобы стать частью Союза… и тебя поддерживают твои многочисленные брюссельские друзья, давно стремящиеся включить Бакардию в свои тесные дружеские ряды.

Когда купили Фейерхете? Что ему пообещали? Бертран пытался вообразить себе ответ на этот вопрос, но раз за разом упорно возвращался к ощущению, будто пытается объять необъятное. Впрочем, теперь это было не важно – малозначащая деталь, которая могла бы оживить повествование, но не затронула бы его суть.

– В то же время тебе прекрасно известно, что в этой игре у тебя будет противник, – продолжал Бертран беззаботно, будто они с Като были на вечеринке, и он, думая вызвать ее улыбку, рассказывал ей забавную байку. – Даже больше – смертельный враг, который всегда воспринимал сближение с Европой в штыки. Ты знаешь, что он сделает все, чтобы тебя уничтожить, если ты объявишь об интеграции… и он действительно способен сделать это, ведь он – “некоронованный король Бакардии”, и мало что может поспорить с влиянием, которое имеет он на жизнь этой страны. И в партии, к которой ты принадлежишь, у него хватает своих людей. Тех, кого он использует, чтобы смести тебя с политического поля. Бомбы отложенного действия. И одна из них – прямо у тебя под носом.

– Берти…

– Нет-нет, дослушай меня до конца. Ты недолго думаешь, что делать – тебе в голову приходит простой и беспроигрышный план. Почему бы не назначить неудобного тебе человека на министерский пост, а потом сделать ответственным за непопулярные шаги правительства? Почему бы не связать его имя с крайне жесткой реформой, которая непременно вызовет массовое недовольство, даже протест? Почему бы паралелльно с этим не уничтожить его репутацию, раздобыв кое-какой компромат и вывалив его в прессу, чтобы возбудить всеобщую ненависть, накалить ситуацию до предела возможного? Все, что нужно сделать потом – убрать его с поста. Сделать вид, будто прислушался к народу, будто позволил беспорядкам повлиять на себя. Обставить его скандальную отставку так, будто он один, и только он был виноват в том, что происходило в Бакардии в последние месяцы. Отозвать реформу, смягчить ее, потом все равно принять – но по-другому, с помощью других людей, в чьей верности нельзя будет сомневаться. Поднять за счет этой истории свой собственный рейтинг – и, успешно переизбравшись, подписать соглашение об интеграции.

Като долго не отвечала. Бертрану успели принести лобстера, и он, поняв, что не справится с разделкой одной рукой, отложил телефон на край стола и включил громкую связь. Скрываться ему было не от кого – да он был бы и рад про себя, обнаружься за соседним столиком какой-нибудь особенно пронырливый журналист.

– Что ты будешь делать теперь? – раздался из динамика напряженный голос Като.

– В первую очередь – как следует пообедаю, – добродушно ответил Бертран, щипцами разламывая хрустнувший панцирь. – Я сегодня даже не завтракал. А ведь мне предлагали. Зря я отказался.

Странно, но Като даже не стала раздраженно выговаривать ему, что его попытки паясничать никуда не годятся. Наверное, она решила, что он в шоке или что-то в этом роде – и Бертран, глядя на себя со стороны, мог бы с ней в этом согласиться.

– А потом?

– Потом?.. – Бертран взглянул на бутылку, опустошенную им почти наполовину, и подавил свалившееся на него юношеское желание приложиться прямо к горлышку. – Потом попробую спасти кое-что… что, я надеюсь, все еще можно спасти.

***

Когда Алексия Арнульфинг вышла из редакции “Вестника Бакардийского трудового сопротивления”, было уже ближе к ночи; к счастью, с девчонкой не было ни Идельфины, ни кого-то еще, для кого Бертрану пришлось бы придумывать подходящее пустословное объяснение, и он, готовясь выбраться из машины, сказал шоферу:

– Будье добры, сходите за сигаретами и бутылкой “Перье”. Возвращайтесь через полчаса.

Тот, понятливый малый, исчез тут же, и Бертран скупо порадовался про себя тому, что остался хоть один человек в его окружении, на кого еще можно положиться. Сам же он отправился догонять Алексию – она направилась в противоположную от него сторону, заткнув уши наушниками, грохочущую откуда музыку было слышно даже на расстоянии нескольких шагов; конечно же, приближения Бертрана она не заметила, и поэтому, когда он остановил ее, схватив за плечо, вскрикнула почти в полный голос:

– Эй, какого…!

– Тише, – Бертран не выпустил ее, опасаясь, что ее первым порывом будет обратиться в бегство, но тут же выяснилось, что он изрядно недооценил ее умение постоять за себя – быстрее, чем он успел сказать хоть слово, Алексия выхватила из кармана газовый баллончик и направила ему в лицо.

– Вы! Какого еще черта вам от меня нужно!

Возможно, в прошлой жизни эта девица была амазонкой, но Бертран не позволил ее воинственности себя обескуражить – отступил на полшага, поднимая руки, будто в знак сдачи, и заговорил самым мирным и благожелательным тоном, на который был способен:

– Простите, я не хотел вас пугать. Вы можете уделить мне несколько минут?

Алексия обвела его настороженным взглядом, будто пытаясь понять, не прячет ли он под одеждой оружие. Бертран продолжал спокойно улыбаться ей; про себя он не был до конца уверен, что она не сбежит все-таки, предварительно отправив весь заряд баллончика ему в глаза, но в какой-то момент ее рука дрогнула, опускаясь, хотя выражение лица осталось все тем же настороженно-враждебным.

– Что вам нужно?

– Поговорить, – ответил Бертран кротко и махнул рукой в сторону оставленной им машины. – И кое о чем попросить. Это не займет много времени. Если хотите, я потом отвезу вас домой.

– Моя машина за углом, – ответила она, – а вы что, думаете, что я настолько тупая, чтобы сесть в вашу?

Стоило признать – ее упертость и глупость Бертран тоже недооценил.

– Госпожа Арнульфинг, – произнес он, улыбаясь старательнее и проникновеннее, – я понимаю, что являюсь закоренелым мерзавцем в ваших глазах, но неужели вы думаете, что я способен на похищение? В ближайшее время мне и так предъявят обвинение – в лучшем случае только одно. А я бы совершенно не хотел множить число заведенных против меня уголовных дел.

Алексия колебалась. Присущей их пишущей братии инстинкт, несомненно, влек ее на близкий запах жареного, вступая в ожесточенное противостояние с инстинктом самосохранения, и Бертрану оставалось только ждать, который из них одержит верх. На то, чтобы принять решение, Алексии потребовалось с полминуты – она обернулась на здание редакции, будто боясь, что из погасших окон за ней наблюдают, передернула плечами, будто от холода, и заявила с решимостью человека, сделавшего рискованную ставку:

– Ладно. Но двери не запирать.

– Я и не думал, – заверил ее Бертран, галантно распахивая перед ней дверь. Метнув на него еще один подозрительный взгляд, Алексия все же юркнула на сиденье, и Бертран опустился рядом с ней, проверил, полностью ли поднято стекло.

– Вы позволите мне закурить?

– Нет.

И все же она была забавной – маленькая и безобидная копия Идельфины. Та, насколько Бертран помнил, табачный дым не выносила, выразительно начиная чихать и кашлять каждый раз, когда мимо нее проходил кто-то, только что вышедший из курительной. Алексия, похоже, впитала все ее манеры, как губка, даже нос пыталась морщить точно так же, хотя ее лицу, еще сохранившему детские черты, это абсолютно не шло.

– В первую очередь, хотел бы поздравить вас, – обратился к ней Бертран. – Вы победили. Я уничтожен и в скором времени исчезну с политической сцены. Не думаю, правда, что вы будете скучать по мне – вам будет с кем бороться и в мое отсутствие.

“Целое поле из ветряных мельниц, на которые можно отважно бросаться, сколько душа пожелает”. Бертран чуть не сказал это вслух, но вовремя вспомнил, что ставил себе целью произвести на Алексию хорошее впечатление – а в разговоре со столь ранимой и порывистой натурой это значило избегать любых формулировок, которые могли быть поняты ею превратно.

– Что вы хотите? – резко спросила она, давая понять, что не даст себя заболтать, потянулась заправить за ухо прядь невыносимо-розовых волос. Как можно ходить в таком виде по улицам, вообще показываться людям на глаза – оставалось для Бертрана загадкой; он некстати вспомнил, что много раз хотел задать Хильди этот вопрос, но в конце концов счел его несущественным и неуместным. Или просто предчувствовал, что она обидится, и решил, что его любопытство этого не стоит.

– Обратиться к вам с просьбой, – сказал он, стараясь не обращать внимания на то, что все его внутренности будто сковало льдом. – Не публиковать ваш последний материал, который вы планировали приурочить к дню голосования в парламенте. Это не будет иметь никакого смысла, ведь Бертрана Одельхарда-министра труда уже не существует.

– Понятно, – проговорила Алексия, неприязненно усмехаясь, – спасаете свою шкуру.

– Вовсе нет, – вкрадчиво отозвался Бертран, доставая телефон, разыскивая в нем одну из немногих фотографий Хильди, что он позволял себе хранить, даже осознавая риск возможного взлома или утечки. – Мне, на самом деле, это ничем не грозит, госпожа Арнульфинг. У меня отличные адвокаты и достаточно средств, чтобы обеспечить для себя наиболее безболезненный исход процесса. В самом худшем случае я получу пару лет условного срока и должен буду выплатить штраф. Это неприятно, но на самом деле это ничто в сравнении с тем, чего будет стоить ваша публикация другому человеку. Ей.

Бертран показал ей фото – пожалуй свое любимое. Он сделал его на Кеа, однажды за ужином, когда они с Хильди сидели за столиком у самого моря и ждали, когда им принесут заказ. Солнце тонуло за горизонтом, окрашивая все вокруг себя в ярко-алый, и Хильди сидела под его лучами, задумчиво повернув голову, вслушиваясь в шум волн; ее облик и то, что ее окружало – все показалось Бертрану до такой степени гармоничным, естественным, что он не смог отказать искушению запечатлеть это. Фото, разумеется, не передавало и десятой доли момента – суррогат воспоминания, но Бертрану хватало и этого; теперь, демонстрируя его Алексии, он ощущал себя так, будто лично подставил голову под прицел снайпера.

– Вы знакомы? – поинтересовался он, заметив, что в глазах его собеседницы мелькнула отчетливая тень узнавания.

– Мы вместе учились, – ответила Алексия с неохотой; похоже, своим вопросом Бертран вторгнулся в область чего-то, что она желала бы скрыть. – Так вы с ней… то есть, при чем тут она?

Бертран убрал телефон. Какое-то время назад он думал, что это мгновение – окончательный выбор, – окажется мучительным для него, привыкшего к осмотрительности и осторожности; на деле все оказалось совсем иначе – Бертран мог бы сказать, что давно уже за его решениями не стояло такой легкости и уверенности.

– У вас ведь с собой диктофон? – спросил он. – Можете его включить. Я расскажу вам все – с начала и до конца.

***

Листая новости на экране телефона, Идельфина Мейрхельд не могла удержаться от смеха.

– Они сдали Одельхарда! – провозгласила она и выбралась из постели, чтобы направиться к шкафчику, за дверьми которого дожидались ее стаканы и несколько разномастных бутылок. – Что за предсказуемые идиоты! Он, конечно, тоже хорош – до последнего не понимал, что его просто выбрали овцой на заклание…

– Ты ему сочувствуешь?

Не успев налить себе бурбона – бутылка в ее руке дрогнула, и содержимое едва не пролилось мимо стакана, – Идельфина обернулась. Мужчина, оставшийся лежать под одеялом, разглядывал ее внимательно и испытующе, подперев затылок сложенными ладонями.

– Конечно, нет, Лео, – ответила Идельфина, будто не понимая, как тому вообще могло такое прийти в голову. – Он такой же ублюдок, как и все они. Такой же паразит, готовый отпилить себе голову, только бы не признавать, что этой стране давно нужны изменения.

– Или возвращение к корням.

Далеко не впервые вынужденная слышать от своего собеседника подобные слова, Идельфина закатила глаза.

– Мы говорим с тобой разными словами, но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются. Ты можешь называть это как хочешь, все равно все останется как есть: времени Одельхарда и ему подобных скоро придет конец.

– Если бы я не верил в это, – усмехнулся мужчина, жестом попросив Идельфину налить немного и ему, – меня бы здесь не было.

– И где же вы были бы тогда, ваше пурпуршество? – поддела его она, возвращаясь в постель, вручая мужчине стакан. – В постели кого-то из твоих бывших дружков? Например, Вассерланга?

Он мимолетно скривился, мало оценив остроту шутки, и приподнялся на подушках, чтобы сделать глоток, а затем прижаться к Идельфине со спины, жадно приникнуть к ее плечу губами.

– Насколько же ты меня не ценишь, – шепнул он, ненадолго прерывая поцелуи, – если думаешь, что у меня такой отвратительный вкус…

Она вновь засмеялась, на сей раз беззлобно и игриво, поддаваясь его ласкам, и в этот малоподходящий момент начал шумно вибрировать ее телефон, оставленный ею у кровати; с усилием выпутываясь из настойчивых рук любовника, Идельфина наклонилась, чтобы взять трубку, и лицо ее при взгляде на дисплей приобрело раздосадованное выражение.

– Кто это? – спросил мужчина, недовольный тем, что их так грубо прервали.

– Помолчи, – только и сказала ему Идельфина и после недолгого сомнения нажала на “ответ”.

***

– Алексия! Алексия, постойте!

Выскочив из машины, Алексия метнулась было в сторону, но тут же остановилась и развернулась, чтобы вновь встретить выставленным вперед баллончиком метнувшегося за ней Одельхарда.

– Идите ко всем чертям! – рявкнула она, и голос ее разнесся задорным эхом по опустевшей к ночи улице. – Хотите рассказывать сказки – уж найдите идиота, который в них поверит!

– Алексия, вы не…

– Только попробуйте, – угрожающе произнесла она, видя, что Одельхард все пытается, невзирая ни на что, подступиться к ней, – еще один шаг, и я подам на вас в суд за преследование!