Текст книги "Горе победителям (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

На столь проникновенную похвалу нужно было что-то достойно ответить, но Бертран, напрягшись, смог выдавить из себя только:

– Благодарю.

Патрис не был разочарован его сдержанностью, только добавил, вздохнув:

– Все наладится, Бертран. Такова наша жизнь – она состоит из трудностей, с ними ничего не поделаешь… ваш проект готов?

– Мой секретарь прислал вам копию сегодня утром.

– Да, да, знаю, – сказал Патрис рассеянно, глядя уже не на Бертрана, а куда-то сквозь него. – Пока я поверхностно с ней ознакомился, но вижу, что вы внесли все необходимые правки.

Он на полминуты о чем-то задумался; Бертран еле сдержался, чтобы не бросить ему что-то нетерпеливое, побудить быстрее вынести вердикт. На секунду ему вновь показалось, что его раздвоило, как уже было с ним однажды: одна его часть сидела здесь, в кабинете Патриса, под нестерпимым, выжигающим светом июльского солнца, а другая осталась на Кеа, на вилле, у постели, возле бесчувственного тела, над кровавой лужей, скапливающейся на простыне.

– Как вы смотрите на то, – заговорил Патрис, и Бертран с трудом, но не до конца привел себя в сознание, чтобы прислушаться к нему, – чтобы представить ваш проект в парламенте на следующей неделе?

“Отсрочка ни к чему не приведет”, – повторил про себя Бертран, прежде чем ответить:

– Я согласен.

Видимо, в его голосе прозвучало недостаточно энтузиазма; Патрис тут же вперил в него пытливый, прищуренный взгляд.

– У вас есть какие-то сомнения?

“Кап-кап-кап”, – стучаще металось у Бертрана в висках.

– Нет, – произнес он, вернее – один из его-двоих. – Никаких сомнений, господин премьер-министр.

***

Он был немало удивлен, получив вечером звонок от Катарины: после их появления в свете на прошлой неделе она никак не давала о себе знать, как будто (Бертран на это надеялся) совершенно забыла о нем. Оказалось, это далеко не так; увидев ее имя на экране, Бертран сражался несколько секунд с искушением сбросить звонок, но потом, малодушно успокоив себя тем, что у Като может быть что-то важное, все-таки взял трубку.

– Слушаю.

– Ты как всегда сама вежливость, – фыркнула она, и по ее чуть нетвердой интонации Бертран сделал вывод, что в желудке ее уже плещется не один и не два бокала ее обожаемого “Шабли”. – Мог бы хоть сделать вид, что рад.

– Като, – процедил он, – я понимаю, что твой вечер проходит замечательно, но у меня чудовищно много работы.

Она не поняла, конечно. Откуда было понять ей, не работавшей ни дня в своей жизни?

– А ты планировал освободиться сегодня? Может, куда-нибудь пойдем?

Бертран на всякий случай убедился, что номер на экране – именно ее, а не какого-нибудь доморощенного шутника-имитатора.

– С тобой все хорошо? – осведомился он холодно, давая понять, что не позволит, как в былые времена, водить себя за нос. Катарина рассмеялась, и от звука ее смеха у Бертрана пропали последние сомнения в том, что она пьяна:

– Что за паранойя, Берти? Просто я так давно не была в Буххорне… все мои знакомые заняты или разъехались, а тех, кто остался, я и видеть не хочу. Вот я и подумала: может, ты ко мне присоединишься? Проведем вечер вместе… как положено добропорядочным супругам…

Пытаться ее в чем-то убедить и, тем более, вступать в перепалку всегда было делом заведомо проигрышным; Бертран ограничился только тем, что сухо ответил:

– Я очень занят.

– Ну ладно, ладно, – Като вновь принялась смеяться, но смех ее быстро стих, уступив голос снисходительным и скучающим ноткам. – Ты совершенно не изменился, Берти, знаешь об этом? Передавай привет своей девчушке.

“Если думаешь, что ты изменилась, то ошибаешься”, – хотел ответить Бертран, но услышал последнюю фразу и замолк, будто кто-то выхватил слова у него изо рта до того, как они оказались произнесены. Катарина прервала звонок; взглянув на потухший экран, Бертран подумал секундно, не перезвонить ли ей, не высказать все, что он считал давно перекипевшим и отболевшим, но потом сообразил, что бывалая хищница, только и ждет того, что добыча сама пойдет в расставленную ловушку, и отложил телефон в сторону. Тот, правда, тут же снова начал светиться, но причиной тому была, на счастье, совсем не Като.

сегодня все в силе?)

Да. Я освобожусь в 22:00.

отлично! не трать время на еду, я готовлю ужин <3

Это вдохновляет.

Прежде чем оставить телефон в покое, Бертран предусмотрительно выключил на нем звук, но никто больше не писал и не звонил ему, пока не пришло время исчезнуть из министерства – а для этого у него при содействии Микаэля был разработан целый план. Сейчас, когда вокруг здания роились журналисты, маскируясь под зевак и обывателей, проходящих мимо или занимающих столики в кафе напротив, думать было нечего о том, чтобы выйти или даже выехать на автомобиле через главные ворота – вся толпа непременно устремилась бы за министерской машиной, что подвергло бы планы Бертрана серьезной угрозе. На этот счет и был предусмотрен отвлекающий маневр: шофер, что возил обычно Микаэля, сел за руль Бертрановой машины и неспешно, как и должно тому, кто везет министра, выехал на улицу, направившись в один из ближних пригородов – там ему предстояло провести, будто в ожидании чего-то, около получаса, а затем как ни в чем не бывало вернуться обратно. Шофер Бертрана же поджидал его у второго выхода, который называли “служебным” – обычно им пользовались младшие сотрудники и персонал, но сейчас Бертрану было не до того, чтобы презрительно морщить нос. В машине, которую одолжил ему Микаэль, было по-своему удобно, хоть и салон насквозь пропах табаком; оказавшись на заднем сиденье, Бертран жестоко пожалел, что не может открыть окно, ведь это означало бы выдать себя любому случайному прохожему.

– Угол улицы Магнолий и улицы Сократа, – сказал он шоферу, обмахиваясь, чтобы разогнать запах, раскрытой ладонью, – побыстрее.

– Да, господин Одельхард, – отозвался тот, заводя мотор. – Вы… не будете возражать, если после этого я отлучусь ненадолго?

– Не буду, – ответил Бертран, глянув на часы. – У вас есть время до полуночи.

– Спасибо, господин Одельхард.

Останавливать машину на площади у собора Бертран больше не рисковал: все больше становилось в городе людей, которые могли бы узнать его в лицо. Приходилось сворачивать в переулки, где автомобиль едва мог разъехаться с велосипедистом или водителем мотороллера – к счастью, вечерами там было довольно безлюдно, только можно было встретить компанию подгулявших туристов, которым до Бертрана не было никакого дела – наверняка у них в стране, какой бы она ни была, довольно было и своих Бертранов.

И все же долго так продолжаться не могло: рано или поздно кто-нибудь обязательно бы “засек” его регулярные визиты в этот квартал, но Бертран, сколько ни старался, не мог откровенно ответить себе на вопрос: пугает ли его эта перспектива или он подспудно ждет ее, как некоей точки невозврата? Он вспоминал свое буххорнское жилище, в которое возвращался последнее время только затем, чтобы несколько часов поспать; пустое и просторное, оно включало в себя достаточно места для двоих, даже если с одним (вернее, с одной) переезжает еще и целая армада барахла. Вдобавок, и Катарина вернулась – когда, если не сейчас, требовать у нее развод?..

“Позже, – думал Бертран, выходя из машины и нервно оглядывая узкий, полутемный переулок. – Подумаю об этом позже”.

Хильди встретила его, одетая в легкое платье, до смешного не сочетающееся с пушистыми домашними тапочками.

– Наконец-то! Я почти закончила…

По квартире расплывался аромат чего-то потрясающего, от чего у Бертрана моментально свело в животе. За сегодняшний день он съел только завтрак и пару бутербродов – не хватило времени даже на легкий обед, и поэтому полноценный ужин пришелся бы очень кстати.

– Я никогда раньше не пробовал, как ты готовишь, – сказал он, пройдя в кухню и водрузив на стол припасенную бутылку вина – секретарь доставил ее еще днем, и она дожидалась своего часа, стоя в кабинете Бертрана на высокой полке рядом с резными часами.

– Я это не очень люблю, – ответила Хильди, не переставая азартно помешивать что-то в кипящей кастрюле. – Только если настроение есть. Но тебе точно понравится! Это любимое блюдо Ферди – рыба “по-боденски” с рагу из фасоли. Он всю жизнь провел в разъездах по Бакардии, поэтому любил простые блюда…

– Я готов довериться вкусу Его Величества, – заверил ее Бертран, опускаясь за стол – и чуть не вскрикнул, боковым зрением заметив шевеление за окном. Шевелилось что-то белое, и первая мысль Бертрана против его воли была о призраке или еще какой-то явившейся по его душу чертовщине, но у него тут же отлегло от сердца, когда он услышал из-за стекла громкое и требовательное “мяу”.

– Похоже, у нас еще один гость, – усмехнулся он, приоткрывая раму, позволяя усатой пушистой морде деликатно сунуться в кухню. Хильди бросила хлопотать над кастрюлей, обернулась и воскликнула, увидев кота:

– Шафран! Что, услышал, как тут пахнет? Я открывала окно…

Кот ответил ей еще одним “мяу”, усевшись на подоконнике – формой своего тела он напоминал шар, и Бертран поразился про себя, как такие тонкие лапы могут удерживать столь внушительный вес.

– Это кот соседей, он часто сюда заходит, – пояснила Хильди, прежде чем, жестом попросив Бертрана отодвинуться, высунула голову в раскрытое окно и крикнула куда-то наверх: – Господин Джамаль! Шафран опять тут!

– Не давай ему ничего, Хильди! – крикнул в ответ мужской голос с отчетливым акцентом. – Врач прописал ему диету!

– Ну вот, видишь, – сказала Хильди коту немного виновато, отойдя от окна, – тебе нельзя. Слышал?

Она вернулась к плите, предусмотрительно отставив подальше блюдо, наполненное сырыми кусками разделанной рыбы; поняв, что от нее угощения ждать не приходится, кот обратил черные, просящие глаза к Бертрану.

– Нет, нет, нет, – рассмеялся тот, чуть отодвигаясь. – Имей совесть. В стране кризис. Дотаций не будет.

Он не думал, конечно, что кот его поймет – но тот, на удивление, повел себя так, будто действительно понял. По крайней мере, взгляд его стал явственно обиженным; развернувшись, он с неожиданной для своей комплекции проворством шмыгнул куда-то вниз – Бертран даже испугался на секунду, не совершит ли незваный гость прыжок с высоты третьего этажа, но выглянул наружу и увидел, что тот скрылся на проходящей прямо под окном узкой пожарной лестнице. Там же его гордо поднятый хвост мелькнул перед тем, прежде чем окончательно исчезнуть внизу; проводив его взглядом, Бертран потянулся закрыть окно, и в этот момент Хильди торжественно объявила:

– Остался последний штрих – просто обжарить рыбу в оливковом масле, красном перце и… о, боже мой!

– Что такое? – вскинулся Бертран. – Что-то случилось?

Хильди распахнула холодильник, принялась шарить по полкам, но видно было, что делает это она скорее от безнадежности.

– Вино! Я совсем забыла про вино! – убито проговорила она. – В “рыбу по-боденски” вино добавляют непременно! Хотя… подожди, ты же принес бутылку!

Бертрану потребовалась несколько секунд, чтобы убедиться, что она не шутит.

– Стой-стой-стой, – торопливо сказал он, не давая Хильди схватиться за бутылку и на всякий случай прибирая вино себе от греха подальше, – что ты делаешь? Это же “Шато-Марго” девяносто шестого года!

Хильди уставилась на него, чуть приподняв бровь.

– И что? Оно не подойдет?

Бертран открыл было рот, чтобы объяснить, но вовремя себя предостерег – лучше было направить свои силы на практическое решение проблемы, тем более оно было перед ним, как на ладони.

– Не трогай это вино, пожалуйста. Сейчас… – он достал из кармана телефон, чтобы набрать шофера, но тут же вспомнил, что отпустил его до полуночи, и брякнул, прежде чем успел обдумать собственные слова, – я принесу еще одну бутылку. Скажи только, куда идти.

“Полное безрассудство”, – вот что сказал бы ему любой человек, сохранивший в своем мозгу хотя бы ничтожное количество здравого смысла. Бертран, на самом деле, и без того в достаточной степени это понимал. Понимала, кажется, и Хильди – но сугубо на свой лад, потому что на Бертрана она воззрилась с почти священным ужасом.

– Ты? Ты пойдешь в магазин? А ты… ты справишься?

Этого Бертран ожидал в последнюю очередь.

– Хильди, – напомнил он ей мягко, но настойчиво, – я занимаю не последний пост в правительстве этой страны. Думаю, я способен на такую мелочь, как приобретение бутылки вина.

– Да, но… – несмело начала она, но тут же, с чем-то смирившись, поманила Бертрана к окну. – Видишь, там, в конце улицы? Вывеска горит. Они еще открыты. Я туда всегда хожу.

– Вижу.

– А ты точно…

– Пять минут.

“Я неповторимый идиот”, – думал он, пока спускался по лестнице, держась за стену вместо перил, ведь о перила, которые заменяли последний раз, наверное, еще при монархии, недолго было всадить себе в ладонь с полдесятка заноз. Мысль его отчего-то воодушевила; по крайней мере, расстояние между домом и заветной вывеской Бертран преодолел, не заметив этого, а потом толкнул дверь с покосившейся табличкой “Открыто” и сделал решительный шаг внутрь.

В первую секунду он решил, что ошибся, угодив на какой-то полузаброшенный склад. Даже в детстве он не был заядлым посетителем продуктовых лавок, но представлял себе смутно, что они выглядят аккуратно и приветливо, как в фильмах, которые он смотрел по вечерам с матерью или один. То помещение, где он оказался ныне, напомнило ему притон: истоптанный пол в буроватых разводах, обшарпанные полки, на которых навалены были подвядшие фрукты и овощи с кружащей над ними стаей черных, жужжащих мух, холодильники, где выставлены были сыры и колбасы жуткого вида – при одном взгляде на них Бертран, содрогаясь, ощутил, что его начинает тошнить.

– Хэллоу, мистер, – послышался голос откуда-то слева; там за кассой сидел восточного вида мужчина, размеренно пережевывающий жвачку. Он принял Бертрана за туриста – и это, наверное, был единственный плюс сложившегося положения.

Бертран отшатнулся, чуть не споткнувшись о выставленные прямо на полу огромные бутылки с водой; больше всего ему хотелось сбежать, не оглядываясь, пока кассир не выхватил нож и не начал требовать кошелек или жизнь, но тут увидел в конце зала несколько полок с винными бутылками и смог наконец взять себя в руки. Названия на этикетках ни о чем ему не сказали, но он не стал вчитываться в них – схватил первую подходящую бутылку, что попалась ему под руку и, как под обстрелом, понес ее к выходу.

– Пять флоринов, – сказал кассир на бакардийском; видимо, после “хэллоу” его запас английских слов подошел к концу. Все еще не будучи до конца уверенным, что его не зарежут, Бертран достал из бумажника карточку, отправил ее в терминал, услышал пронзительный писк.

– А, ч-ч-черт, – протянул кассир, приподнимаясь и пару раз ударяя по терминалу ладонью; эффекта, правда, это не возымело. – Глючит, сволочь, уже два дня. Есть наличные?

– Нет, – проговорил Бертран слабеющим голосом, безуспешно попытавшись вспомнить, когда он в последний раз держал в руках наличные деньги. По всем его соображениям, это было очень давно – и сейчас ему пришлось сполна за это расплатиться.

Кассир со вздохом нажал на терминале несколько кнопок – тот погас, но тут же вспыхнул вновь.

– Еще попробуйте.

На второй раз оплата прошла, и это чудовищное место наконец-то выпустило Бертрана из своих цепких зловонных лап. Голова у него кружилась, и это не прошло даже после того, как он вновь очутился на улице. Навстречу ему вывалились из темноты несколько фигур, гомонящие на английском; один из них, обогнув Бертрана, встал у ближайшей стены и начал справлять нужду.

– Давай быстрее, – сказал кто-то из его спутников.

– Отвали, Мики, – огрызнулся тот, поворачивая голову и натыкаясь мутным, блуждающим взглядом на Бертрана. – Ты чего лупишься, придурок? А?

Сорваться на бег Бертрану не позволили только остатки гордости – но до квартиры Хильди он добрался, тяжело дыша и с трудом переставляя негнущиеся ноги. Звонок не работал; постучав в дверь кулаком, Бертран обессиленно привалился к косяку.

– Бертран! – вскрикнула Хильди, едва открыв. – За тобой что, гнались?

– Почти что, – прохрипел он, вручая ей бутылку. Хильди посмотрела на него так, будто не могла решить, смеяться ей или плакать.

– Я же говорила – не стоит тебе ходить! Спасибо, что принес…

На то, чтобы справиться с шоком, у Бертрана ушло еще несколько минут, наполненных самыми разнообразными и одинаково идиотскими порывами: связаться с мэром, с министром внутренних дел, да хоть с Патрисом, с самим Фейерхете, в конце концов – каждый из них обязан был знать о том, какой ад творится на улицах столицы вверенного им государства.

– Как ты здесь живешь? – спросил он у Хильди, пока она жестом шеф-повара переворачивала рыбные куски на шипящей сковородке.

– Нормально живу, – сказала она, пожимая плечами. – Тут еще ничего. Ну, пьяные бывают. Обычно в пятницу и субботу. Шумят, конечно – но мне все равно, я сама поздно ложусь. Откроешь лучше свое “Марго”, ладно? Я уже все, заканчиваю…

Недавние приключения Бертрана могли бы начисто отбить ему аппетит, но не сделали этого – когда перед ним оказалась наполненная тарелка, он резко перестал думать о чем-то помимо того, как быстрее отправить все ее содержимое себе в желудок.

– Салат, – пока он наполнял бокалы, Хильди достала из холодильника блюдо, наполненное нарезанными овощами. – Приятного аппетита.

Выпитое и съеденное как нельзя лучше способствовало тому, чтобы Бертрана перестали угнетать впечатления от его короткой прогулки; понемногу принимая мысль о том, что ему довелось увидеть какой-то другой Буххорн, о существовании которого он до этого почти не знал, Бертран настроился понемногу на лад умиротворенный, даже философский. Хильди, должно быть, заметила это и оттого говорила мало; впрочем, выглядела она достаточно бодрой – не в пример себе самой в последний день на Кеа, когда ее пришлось вести под руки сначала до машины, а затем до самолета, – что немного ослабляло беспокойство Бертрана, внушало ему прерывистую, брезжущую надежду. Может быть, ничего особенного и не происходит – просто эта работа превратила его в беспробудного пессимиста…

– Так странно натыкаться в интернете на твои фотографии, – сказала вдруг Хильди, запив вином последний кусок с собственной тарелки. – То есть… с одной стороны, это ты, а с другой – будто кто-то другой. Кто-то, кого я не знаю. Зато почему-то знают все.

– Я бы хотел, чтобы их было поменьше, – сказал Бертран как можно более равнодушно. – Но… наверное, этого было не избежать.

– Наверное, – согласилась Хильди и внезапно выпалила, будто с трудом осмелившись: – Это правда?

Бертран позволил тишине натянуться между ними на пару секунд, затем уточнил вкрадчиво, внутренне подбираясь, все равно что готовясь отбиваться от направленного на него выпада:

– Что – правда?

– То, что пишут в газетах, – пробормотала она робко, с нервной тщательностью разглаживая угол лежащей перед ней салфетки. – Если ты не хочешь говорить…

– Не хочу, – ответил Бертран; вспомнил вопрос, что задал ему Аллегри в их последнюю встречу, представил, где именно среди множества вещей в этой квартире можно было спрятать микрофон, а потом добавил наотмашь, отметая любые колебания. – Да, это правда.

Хильди сжала салфетку в руке, но ни слова не проронила; не скрывая напавшего на него напряжения, Бертран поинтересовался:

– И что теперь?

Кажется, его вопрос больше выбил ее из колеи, чем то, что он сказал ей до этого.

– Ничего, – сказала она поспешно, будто стремясь загладить вину. – Я знаю, что вы… то есть, люди из вашего круга – они часто делают разные… вещи. Иногда страшные. Это не самое страшное, что может быть.

Бертран подождал, не скажет ли она еще что-нибудь, и она сказала едва слышно, на вдохе:

– Ты же никого не убил. Просто подписывал бумаги.

И все же она была далека от своего обычного отрешенного спокойствия – должно быть, перед ней, как и перед Бертраном недавно, открывалась во всей своей красе та сторона реальности, с которой Хильди до этого поддерживала лишь опосредованное знакомство. Как и Бертрану, Хильди было тяжело принять это; он сказал бы ей что-то успокаивающее, если бы у него было чем ее успокоить.

– Я бы тоже задал тебе вопрос, если ты не против, – сказал он после короткой паузы. – Ты знаешь девушку по имени Алексия Арнульфинг?

Хильди, отвлекаясь от своих раздумий, глянула на Бертрана с недоумением, моргнула несколько раз подряд.

– Кажется… кажется, знаю. Она из моего университета?

– Да, Хильди, – кивнул Бертран, чуть не начав по привычке раскачиваться на стуле, но вспомнив вовремя, что стул, на котором он сидит сейчас, точно не выдержит подобного упражнения. – Ты можешь что-нибудь рассказать о ней?

Хильди качнула головой:

– Ничего особенного. Я с ней никогда не разговаривала. Я про нее только слышала – она была в студенческом совете, постоянно продвигала разные инициативы, с кем-то боролась…

– Боролась, – повторил Бертран насмешливо, жалея, что не может сейчас закурить. – Что же вам всем нужно? Чего не хватает?

– Нам?

– Молодежи, я имею в виду, – пояснил он, прикладываясь к вину. – Ладно – мы, старые дураки в своих кабинетах, которые говорят о новом мире… но ведь строить его на деле будете вы, а не кто-то еще! Перед вами все дороги открыты – вы должны быть двигателем этого мира, вы должны шагать с ним в ногу, а вместо этого носитесь с идеями либо болванов-романтиков, либо, что хуже – популистов и манипуляторов, которые вашими трупами готовы выложить лестницу к достижению собственных целей…

Хильди выслушала его триаду без единого слова протеста, только заметила невнятно, будто себе под нос:

– В ногу с миром шагать сложно. Слишком он быстрый. Его не догонишь.

– Но другого выбора у нас нет, Хильди, – произнес Бертран, будто в попытке найти какое-то для себя оправдание. – Ни у кого из нас.

Она не возразила. Они допили вино, которого в их бокалах оставалось совсем немного; после этого Хильди погасила свет, оставив гореть только гирлянду, опутавшую окно в комнате – ровный приглушенный свет, исходящий от нее, ничуть не утомлял глаз и вместе с тем как будто давал укрытие, смирял преткновения, сглаживал острые углы. Бертран, которого ощущение сытости придавило, как многотонным грузом, опустился на диван, слепо сказал в полумрак пространства перед собой:

– Иди ко мне…

Хильди приблизилась к нему, села рядом; он думал начать раздевать ее, но вышло так, что смог только обхватить ее обеими руками и несколько раз глубоко вдохнуть-выдохнуть, опустив голову ей на плечо, пока она мерно и тепло гладила его затылок ладонью.

– Бертран, – услышал он над собой ее голос, – ты со мной останешься?

Ему пришлось отстраниться, посмотреть ей в глаза, сделать бесплодную попытку заставить себя не чувствовать перед ней стыд.

– Не могу. Мне нужно вернуться в министерство. У меня осталась еще работа.

– Иногда мне кажется, – проговорила она с грустью, – что твоя работа тебя убьет.

“Раньше она убьет тебя, Хильди”.

– Кто-то же должен ее делать, – сказал он.

– Да, – откликнулась она со странной интонацией, которую он слышал уже в ее голосе – в последний вечер на Кеа после того, как ей принесли за ужином выроненный ей в море медальон, – всегда есть кто-то, кто должен.

***

Я могу спросить тебя еще кое о чем?

конечно

Близкие мне люди в разговоре со мной обычно используют обращение “Берти”. Но у меня сложилось впечатление, что ты сознательно его избегаешь.

блин…

раскусил) я думала о нем, но… оно у меня не те ассоциации вызывает)) “Дживс и Вустер”, читал?

Разумеется.

вот)) хотя ты иногда как тот Берти)

Действительно?

да) ты как будто совсем не знаешь, как жить в этом мире)) и тебе нужна помощь

Я?

не обижайся! но ты бы видел свое лицо сегодня, а ведь ты просто вышел в магазин :D

После того, как ты хотела использовать двадцатилетнее вино Grand Cru в качестве соуса к рыбе, Хильди.

Кому из нас нужна помощь?

похоже что обоим

Договоримся на этом.

спокойной ночи, Берти))

Спокойной ночи, Хильди.

========== Глава 16. Чужое прошлое ==========

“Бакардия сегодня”

19.07.2017

16:30 Наследию Деливгара конец? Правительство объявило о начале новой трудовой реформы

<…>Выступление Бертрана Одельхарда в парламенте растянулось на 85 минут – это одна из самых продолжительных министерских речей, произнесенных во дворце Равенсбургов за последние годы. Глава министерства труда представил депутатам подготовленный им законопроект, основную цель которого он декларировал как “освобождение от сковывающих рынок традиций и норм прошлого”. Эксперты уже назвали реформу Одельхарда как “закономерное продолжение курса, которого бакардийские правительства придерживались последние годы”. Источник, близкий к партии “Республиканское действие”, также сообщил, что подобные законопроекты в том или ином виде выносились на обсуждение в кабинете министров в период президентства Северина Гласьера, однако ни один из них не добрался до парламентской трибуны. “Всем было понятно, что этого так или иначе не избежать, – добавил источник. – Вопрос был лишь в том, кто первый на это решится”.

Таким человеком оказался Одельхард, получивший свой пост в январе нынешнего года. Будучи новичком в правительстве, он успел заслужить репутацию бескомпромиссного политика благодаря “кандарнскому делу”, случившемуся в феврале-марте: протесты рабочих Кандарна, возмущенных сокращениями, были названы им “заведомо несостоятельной попыткой саботировать развитие бакардийского производства”. Теперь он решил пойти дальше; меж тем в своей сегодняшней речи Одельхард несколько раз подчеркнул, что новая реформа – не более чем “ответ на изменившиеся реалии” и “единственный способ поддержать бакардийскую экономику”. Что характерно, его инициатива получила одобрение не только от депутатов “Свободной Бакардии”, но и от некоторых представителей “Республиканского действия”: после оглашения речи несколько из них присоединились к общим аплодисментам.

Совсем иное отношение законопроект Одельхарда встретил со стороны представителей ультралевой оппозиции. Идельфина Мейрхельд написала в своем Twitter следующее: “Этот новый закон не просто бесчеловечен – он преступен… трудовая общественность Бакардии не может позволить, чтобы над ней издевались подобным образом”. Ни у кого нет сомнений, что в скором времени страну ждут новые волнения, однако все задаются вопросом: будет ли забастовка всеобщей? Во время принятия “закона Бергманна”, уменьшающего размер социальных выплат по безработице, профсоюзы не смогли прийти к консенсусу по поводу организации единого забастовочного движения. Удастся ли им это сейчас?<…>

***

– У секретаря на столе целая гора газет, Берти.

Бертран сумрачно посмотрел на зашедшего в кабинет Микаэля и бросил сквозь зубы:

– Я не хочу их читать. Я и так знаю, что там написано.

– Правильно делаешь, – согласился Микаэль, приближаясь, выкладывая перед Бертраном на стол несколько бумаг. – Прочитал одну – считай, что прочитал все, а если обладаешь хоть каким воображением – так и ни одной из них можешь не читать… а уж интервью с тобой сейчас на вес золота. Вот эти ребята – только половина из тех, кто его запрашивает.

На бумаги Бертран взглянул с отвращением. Снова распинаться перед каким-нибудь болваном, ни черта не смыслящим в том, как должно работать государство, раскладывать по полочкам вещи, которые для каждого здравомыслящего человека будут очевидными – он достаточно занимался этим в своей жизни, но сегодня был на это ни в коем случае не способен.

– Откажи всем, – отрезал он, но тут же осекся, увидев, что с одной из бумаг на него смотрит знакомое имя.

“А. Арнульфинг. Вестник Бакардийского трудового сопротивления”.

Бертран поднес бумагу к глазам, чтобы убедиться, что он не стал жертвой обмана зрения. Лица Микаэля он не видел, но слышал по его голосу, как тот начинает многозначительно и понимающе улыбаться.

– Сама пришла, да. И не боится…

– К чему меня бояться? – с напускным равнодушием сказал Бертран, откладывая бумагу. – Я ведь не крестный отец мафиози. Просто обычный человек, открытый к любым предложениям.

– Думаешь, она хочет что-то предложить?

– Зачем-то же ей нужно это интервью? – по правде говоря, догадка не выглядела в глазах Бертрана правдоподобной, но других у него просто не было. – Скажи, что я согласен встретиться с ней. Пусть приходит завтра к двум часам дня.

– Думаешь, она согласится прийти?

– Ты попробуй уговорить ее, – сказал Бертран немного сердито. – Никто не собирается ее здесь есть. Мне этот разговор нужен, пожалуй, даже больше, чем ей самой.

***

Алексия Арнульфинг явилась без опоздания, ровно в два, как и было условлено. Секретарь открыл перед ней дверь, проводив ее потрясенным взглядом – да и Бертран, на самом деле, был потрясен не меньше него. Он даже чуть не поддался порыву снять очки, протереть как следует каждую линзу, а затем вернуть их на переносицу – если бы это помогло ему осознать, что стоит перед ним не какая-то издевательская галлюцинация.

Она была копией Хильди, вот в чем было дело. Причем никакого внешнего сходства в их лицах и одежде невозможно было обнаружить на первый взгляд, но Бертрану они с первой же секунды представились отражениями друг друга, различающимися только в деталях вроде фасона одежды или прически. Алексия, не дожидаясь приглашения, прошла внутрь кабинета и села на стул для посетителей напротив Бертрана, а он все смотрел и смотрел на нее, подмечая с каждой секундой все больше, но все меньше при этом укладывая в голове. Коротко стриженные волосы, выкрашенные от корней до кончиков в немыслимый розовый цвет; одежда, похожая на беспорядочно сшитый ворох разноцветных лоскутьев; тяжелые украшения на шее, приколотые к джинсам и отворотам рубашки значки и булавки; даже увешанный перьями и бусинами рюкзак был тем же самым, только на первый взгляд совсем другим.

Бертран тихо кашлянул, прочищая горло, будто это могло подтолкнуть застрявшие в груди слова.

– Я рад, что вы пришли.

– Я думала, вы меня не пригласите, – отозвалась Алексия. Голос у нее был ниже и резче, чем у Хильди, да и в манере держаться, пожалуй, мало общего: не проявляя никакого стеснения, Алексия вольготно расположилась на стуле, взглянула на Бертрана так, будто она была мясником, а он – тушей, которую ей предстояло разделать. Бертран сразу же вспомнил про ее псевдоним в “Бешеной пчеле” и понадеялся, пусть и заподзало, что ее обыскали на входе.

– Почему же нет, госпожа Арнульфинг? Мне пришелся по душе ваш стиль. Весьма точно, по-своему остроумно. Вдобавок, как я вижу, вы по-своему ко мне неравнодушны.

Он улыбнулся ей, но Алексия на улыбку не ответила. Похоже, она далека была от того, чтобы блюсти светские правила приличия; лицо ее исказилось в гримасе крайней брезгливости, почти что тошноты.