Текст книги "Горе победителям (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– Я найду источники, – говорит она, хмурясь, а профессор разводит руками:

– Тогда вы станете автором научного открытия, и я искренне за вас порадуюсь.

Никто бы ее не послушал. Никто не поверил бы в то, что историки, известнейшие умы могли ошибаться: Франц сделал много больше, чем пишут о нем, многие его заслуги были позже украдены и никто не удосужился восстановить истину, да и Фердинанд был вовсе не тем «железным мальчишкой», как описывают его в монографиях – ему было не занимать силы воли, но он был горяч, добр и неизменно нежен с теми, кто был ему близок. Хильди видит их обоих, ей кажется, что она может дотронуться, если протянет руку – но она одна на всем свете со своими видениями, со своей чувствительностью, унаследованной от никогда не виденной ею бабушки Вивьенны.

Франц и Фердинанд («Ферди», – жарко и протяжно звучит у Хильди в ушах) – не единственные, кого она может увидеть, если захочет. С ними она уже довольно сроднилась, а больше никого старается к себе не подпускать, но иногда к ней приходит и другой – тот, о ком она не может перестать вспоминать с тех пор, как прочла бабушкино письмо. А его Хильди видеть не хочет – пусть он смотрит на нее без толики осуждения или обвинения, но ей мучительно, до истерики стыдно перед ним, будто она сама, а вовсе не Вивьенна, стоя перед черным зеркалом с ножом в руках, навлекала на него смерть.

– Уходите, – бормочет Хильди, закрывая лицо руками, – ничего я с этим не сделаю, уходите.

Он уходит, не трогая ее, а она идет в ванную, берет с полки бритву, медленно проводит лезвием по коже на запястье: раз, еще раз, пока в раковину не сорвутся первые кровавые капли. Ничего особенного, просто что-то вроде терапии, позволяющей не потеряться между видениями и реальностью, отогнать подальше то, с чем нельзя совладать, но совсем скоро перестает помогать и бритва. Хильди не замечает, как реальность ускользает от нее окончательно. Она слишком много времени проводит с призраками, и на внешний мир времени просто не остается: чужая любовь начинает ощущаться всеобъемлюще, слишком сильно, и то же происходит с чужой болью, отчаянием, чувством потери. Для Хильди это чрезмерно много, ее сердце не может столько вместить: она хуже ест, хуже спит, плачет целыми днями, не может иногда даже встать с кровати и дойти до ванной, а о том, чтобы ездить в университет, и речи для нее не идет. То, что она так ценила, приобретает в ее глазах все большую никчемность: зачем нужны люди, которым она никогда не расскажет о самом сокровенном? работа, в которой она не сможет написать о том, что действительно важно? жизнь, которая мало-помалу перестает принадлежать ей? правда, которая ничего не решит и не поменяет, ведь в нее просто-напросто никто не поверит? будущее, которое будет только хуже, ведь оно проклято с той секунды, как Вивьенна опустила нож?

В себя Хильди приходит только в больнице. Врачи довольно вежливы с ней и даже пытаются помочь, просто по новым правилам не могут держать ее под присмотром дольше двух недель: расходы сократили, мест осталось не так много, нужно успеть принять всех, на каждого отдельного больного не хватает времени. Хильди все это понимает. Стипендиальных мест в университете тоже стало меньше, и она первая в очереди на отчисление, но ее это отчего-то совсем не тревожит – может, из-за таблеток, которых ей выписали целую гору и которые теперь предстоит принимать по часам. Получив назначения, она только кивает; ей хочется побыстрее уйти отсюда, и ее передают с рук на руки всхлипывающей, утирающей глаза матери.

– Поедем домой, Хильди? – спрашивает она. Хильди останавливается, чтобы глубоко вдохнуть воздух, не пронизанный удушливыми запахами лекарств и дезинфекторов. Вспоминает родительский дом – когда Вивьенна умерла, ее мать Аделина, забрав новорожденного внука, вернулась в Бакардию, в город, из которого когда-то уехала следом за мужем. Дом невелик, но уютен: в кухне висят кружевные занавески, на подушках – крахмальные наволочки, в какой-то из комнат обязательно спит ленивая, пушистая кошка, на крыльце стоит кресло-качалка, где проводит вечера, дымя своей трубкой, отец. Хильди вспоминает это все – и не ощущает ничего, кроме оцепенелого равнодушия.

– Хочу остаться тут, – говорит она матери и сразу врет, чтобы выглядеть более убедительно. – Хочу восстановиться. Доучусь и пойду работать.

– Но как же ты одна…

– Все будет в порядке, – быть может, это снова ложь, но Хильди не знает точно. – Мне уже намного лучше. Я отдохнула, собралась с мыслями… Ничего страшного со мной не случится.

Она остается в столице. Жизнь тянется удивительно медленно: чужих чувств в ней больше нет – таблетки отрезали их от Хильди, как лезвие гильотины, – но нет и любимых призраков, нет историй, нет ничего, во что можно было бы окунуться, чтобы смыть с себя липкую рутину повседневных забот. Хильди пытается воображать – получается глухо и невнятно, пытается слушать – бесполезно, будто забрался туда, где нет связи, и выкручиваешь колки приемника, а слышишь одни помехи, пытается писать – слова отказываются составляться в предложения, текст выходит плоским и неудобоваримым, без капли эмоции. Это не жизнь, это бред – так решает Хильди и усилием воли заставляет себя отказаться от лекарств, задвигает все баночки в дальний угол кухонного шкафа. Может, это ошибка, о которой ей предстоит пожалеть – но тогда ей кажется, что продолжи она жить, как ей сказано, и тогда точно сойдет с ума, на этот раз уже необратимо.

Примерно тогда же ей звонят. Задают несколько вопросов, дают адрес, куда нужно прийти. Предлагают работу. Хильди немало удивлена, что ее способности, которые она считала весьма скромными, оценили так высоко. Ей называют сумму, за которую ее хотят купить – она кивает. Предлагают «служебную квартиру» и даже казенный автомобиль – но от этого Хильди отказывается. Прав у нее нет, а квартира есть и своя – пусть маленькая, в старом доме, где давно отсырели стены и постоянно перегорают лампы, но лучше не придумаешь места для того, чтобы умереть.

– Кто он? – спрашивает она у серьезных, одетых в одинаковые костюмы людей, сидящих напротив. Они переглядываются. Наверное, не хотели бы говорить – так меньше ненужного риска, – но знают, что она поймет все равно. Невозможно не почувствовать, с кем тебя связали, сцепили накрепко, кого ты будешь защищать собой, как щитом.

– Бертран Одельхард, – сообщают ей с неохотой. – Новый министр труда.

Хильди, на самом деле, все равно. Она даже не знает, как он выглядит.

– Ладно, – отвечает она так, будто это все же имело значение.

Дальше ей нужно только протянуть руку, чтобы у нее взяли кровь, необходимую для скрепления договора. Суетливый медбрат долго не может найти вену на сгибе ее локтя – должно быть, там не до конца все зажило после бесконечных больничных капельниц, – но наконец ему удается, и Хильди мимолетно морщится, когда острие иглы вонзается ей под кожу.

Что ж, чужая ненависть Бертрану Одельхарду больше не страшна.

А в любовь Хильдегарда Вильдерштейн больше не верит.

========== Глава 3. Хильдегарда ==========

«Вестник Национального университета»

23.01.2017

Открытие выставки «Шаг в будущее». Обращение Бертрана Одельхарда к студентам (видео)

<…> Особенно тепло аудиторией было встречено пятнадцатиминутное выступление недавно вступившего в должность министра труда: поблагодарив организаторов выставки и администрацию университета, в том числе и за возможность обратиться к студентам напрямую, г-н Одельхард произнес речь, посвященную многообразию перспектив, что открываются благодаря новым технологиям перед молодежью Бакардии.

«Будучи студентом, я не мог представить, как далеко мы продвинемся в развитии электронных коммуникаций через два-три десятилетия. Цифровые технологии стали неотъемлемой частью всех сфер нашей жизни, и благодаря им укрепляются экономические связи как внутри нашей страны, так и те, что поддерживаем мы со всем миром. Цифровизация дает Бакардии возможность закрепить за собой значительную роль в европейской экономике – и от лица не только министерства труда, но и всего правительства я выражаю убеждение в том, что вы в полной мере воспользуетесь этой возможностью. Вам, и только вам предстоить определять будущее Бакардии – и сегодня многие из вас решат, каким будет ваш первый шаг в это будущее».

(смотреть видео целиком по ссылке)

Выступление было встречено долгими овациями. Как преподаватели, так и студенты Национального университета по достоинству оценили актуальность и своевременность тезисов, высказанных г-ном Одельхардом.

***

Аплодисменты были жидкими, и те, кто поддерживал их, явно делали это из одних соображений приличий. Бертрана это не особенно уязвило: меньше всего он рассчитывал быть хорошо принятым в этом рассаднике ультралевого идеализма, где не первый год кормилась Идельфина и ей подобные, успешно набивая себе за счет студентов электоральные показатели. Усердно улыбаясь, он обвел зал взглядом, будто выражая благодарность каждому, кто почтил его речь своим присутствием (интересно, сколько зачетов и коллоквиумов будет проставлено по итогу всего мероприятия) – их было не столь уж мало, но той, в чьем присутствии Бертран был по-настоящему заинтересован, он по-прежнему не видел.

Хильдегарды Вильдерштейн не было, и Бертран поймал себя на том, что осознание этого вызывает в нем приступ почти болезненного разочарования. С одной стороны, ей действительно незачем было приходить сюда, ведь она уже нашла себе щедро оплачиваемую работу, но… Бертран затруднялся сформулировать, что именно должно последовать за этим «но» – точно так же, как не мог сказать, почему решил, что девица вообще должна появиться здесь. Им самим, как он признавался себе, двигало любопытство; все еще не веря в россказни Робье, он, тем не менее, не мог отбросить их от себя, как ничего не стоящий мусор. Пусть это было чудачеством с его стороны, но ему нужно было поговорить с девчонкой, которая могла сказать ему больше или убедить, что он может успокоиться, что он поверил в неумелое вранье или глупую шутку, как самый последний идиот.

Идиотом Бертран себя костерил еще долго – пока краем уха слушал ректора, распинавшегося за кафедрой чуть не полчаса, а затем, после объявления об открытии выставки, бродил между стендами, сопровождаемый стаей журналистов, и задавал кому-то какие-то бессмысленные вопросы, ответы на которые тут же забывал. Озлобление на себя самого отрезвляло не хуже пощечины; по крайней мере, покидая выставку, Бертран все более преисполнялся решимости оставить эту глупейшую, ни к чему не ведущую историю, а воспоминания о ней запереть в самом дальнем отсеке памяти и не возвращаться к ним, даже если ему будут угрожать смертью.

– Чтоб тебя, – вдруг сказал он и остановился, хотя охранник уже распахнул перед ним дверь машины. – Оставил перчатки там, в конференц-зале…

– Одну минуту, – сказал охранник, подрываясь с места, но Бертран остановил его:

– Нет, я сам схожу. Подождите меня здесь. Не думаю, что кто-то в этом местечке захочет меня убить.

«Последний раз», – подумал он, надеясь, что его внутренний голос звучит при этом достаточно сурово, чтобы уничтожить на корню любое желание ему перечить. Правда, вышло так, что голос больше отдавал какой-то глубокой тоской, будто рухнула для Бертрана некая одинокая и робкая, но поддерживающая его надежда. Это чувство не было для него новым, но за последние годы он успел порядком отвыкнуть от него; раздумывая, не это ли – первый звонок, пока еще неясный и отдаленный, надвигающейся старости, Бертран толкнул дверь зала и шагнул в безмолвный полумрак, ждущий его за порогом.

Что-то в пустынной, брошенной обстановке – кое-где утратившие стройность ряды стульев, недопитый стакан с водой на кафедре, переплетения брошенных проводов от аппаратуры, которую успели уже убрать и унести, – напомнило ему апокалипсис. Недавно здесь были люди, их мысли, слова, была жизнь – а теперь нет вовсе ничего, и только по редким остовам случившегося можно строить догадки, что же на самом деле происходило там, где осталась одна безлюдная темнота. Открытие выставки? А может, собрание или суд? Может быть, здесь кого-то приговорили к смерти?

– Как вы думаете, – раздался вдруг негромкий девичий голос оттуда, где стояли стулья; вздрогнув от неожиданности, Бертран увидел на одном из первых рядов размытую в сумерках фигуру, – то будущее, которое не случилось с нами, может все-таки случиться где-нибудь еще?

– Я читал о такой теории, – ответил Бертран. – Но не думаю, что она состоятельна.

– Почему?

Нельзя сказать, чтобы вдобавок к речи Бертран готовил этим утром ответы на сугубо метафизические вопросы, но беседа чем-то его увлекла; по крайней мере, она была интереснее, чем все те, в которых ему сегодня уже пришлось принять участие.

– Думаю, что мы, люди – существа, привыкшие к линейному течению времени, – откликнулся он, пожимая плечами. – Наше прошлое едино для всех, почему должно быть множественным будущее? Если допустить, что существуем где-то в ином пространстве другие мы, имеющие другое будущее – значит, и прошлое для тех нас должно быть совершенно иным. А это… уже не мы в полной мере, какими мы привыкли себя осознавать. Кто-то другой под нашим именем, внешностью, но не более того.

Его полувидимая собеседница тяжело вздохнула.

– Наверное, вы и правы. Остается только воображать, какими эти другие мы могли быть. И были бы они, хотя бы в чем-то, счастливее нас самих.

Поднявшись со своего места, она сделала шаг Бертрану навстречу; между ними простиралась по полу дорожка из мутно-пурпурного света, льющегося в высокие окна, и девушка замерла у ее края, будто не решаясь ступить в нее, только протянула руку в сторону Бертрана, и он увидел, что она держит его перчатки.

– Это вы забыли, господин Одельхард?

– Да, – сказал он почему-то приглушенно, забирая свою пропажу; лицо девушки все еще виделось ему расплывчатым призрачным пятном, и Бертран остановил на секунду взгляд на ее худом, белом запястье. – А ваше имя…

– Хильдегарда, – ответила она, как ему показалось, смущенно. – Я здесь учусь. То есть, вернее, учи…

Невежливо было перебивать собеседницу, тем более даму, но Бертран ничего не мог с собой поделать – застыл, как оглашенный, выпалив громче, чем хотел бы:

– Как, это вы?

Кажется, она изумилась не меньше него.

– Вы знаете меня?

– Я искал вас, – сказал Бертран, все еще не будучи полностью уверенным, что не говорит с миражом, сотканным из неверных, обманчивых следов солнца, закатившегося за горизонт. – Я хочу с вами поговорить.

Она ответила не сразу. Молчала недолго, из недоумения ли, а может – из боязни.

– Зачем?

Бертран отметил про себя, что она сказала не «почему» – ее просьба была об объяснении не причин, но намерений, и именно их Бертран объяснить не мог, чтобы не показаться при этом безнадежно сошедшим с ума. Вспомнил он и об охраннике, которого оставил ждать у машины – как быстро тому закрадется в голову мысль, что с Бертраном что-то случилось, и лучше бы его разыскать?

– Просто прояснить для себя кое-какие вопросы, которые для вас, возможно, будут более очевидными, нежели для меня, – поспешно сказал он, одновременно прислушиваясь, не донесутся ли из-за дверей зала шаги или шум. – Но… не здесь. Обстановка не располагает… у вас есть свободное время завтра днем?

– У меня сейчас полно свободного времени, – ответила она с непонятной покорностью, будто признаваясь в совершенной провинности. Темнота вокруг них сгущалась все стремительнее, но Бертран все равно уловил в ней тот нервный жест, которым Хильдегарда потянулась дотронуться до чего-то, висящего у нее на шее.

– Вы знаете, где находится кафе «Боден»? – спросил он. – Напротив дворца Равенсбургов, где заседает парламент.

Хильдегарда кивнула.

– Знаю.

– Приходите туда завтра к половине третьего. Я предупрежу охрану – скажите, что вы ко мне, и вас пропустят. Можете сказать, что вы из студенческой газеты, пришли брать интервью…

На этот раз она не раздумывала. Наверное, успела что-то про себя решить.

– Хорошо, приду.

Пусть просьба явно была для нее неожиданной, Хильдегарда не выдала этого никак: изобразила нечто вроде церемонного реверанса (Бертран обомлел повторно, поняв, что этот жест для Хильдегарды так же естественен, как для самого Бертрана – пожимать коллегам руки на прощание), сказала «до свидания» и удалилась так стремительно, что он только и видел ее, исчезающую за приоткрывшейся дверью. После этого он снова остался один.

***

Тот, кто вошел в историю как автор принципа ответственности правительства перед господами законодателями, был, по мнению Бертрана, человеком, не лишенным чувства справедливости, но вместе с тем не отличавшимся большим человеколюбием – или просто достаточно прекраснодушным, чтобы не представлять, в какой ад превратятся еженедельные визиты в парламент всех министров во главе с премьером. В те времена, когда сам Бертран был депутатом от оппозиции, он уже находил мало приятного в утомительной процедуре ответов на вопросы, которые редко были дельными, а чаще – просто-напросто бессмысленными или провокационными; впрочем, сам он в былые годы редко отказывался от того, чтобы уколоть побольнее своих коллег справа, если они предоставляли ему такую возможность – и теперь, оказавшись в диаметрально противоположной роли в этом действе, был готов пожинать плоды.

За две недели его пребывания в новом статусе к нему не обратились ни разу – основной целью «Республиканского действия» был, конечно, Патрис, который именно сегодня еще и умудрился опоздать. Первый натиск пришлось отражать без него; он явился спустя сорок минут после начала «сеанса» и, встречаемый недовольным гулом (едва ли депутаты могли простить ему такое святотатство), протиснулся на свое место.

– В самый неподходящий момент – звонок… – услышал Бертран его оправдывающийся, низведенный до шепота голос. – Еще и не отделался сразу…

Кларисса Байер, министр финансов (и заодно многолетняя Патрисова спутница жизни), кивнула ему, но без большого сочувствия. В отсутствие супруга она превратилась в главную мишень чужих острот и подначиваний, посадила себе голос, отвечая на них, и напоминала теперь своим видом птицу, которую играючи потрепала кошка. Бертран прекрасно понимал ее чувства; сам он с наибольшим удовольствием сделал бы вид, что происходящее в этом зале никак его не касается, но стоило проявить солидарность с коллегами – особенно если учесть, что господа депутаты сегодня как с цепи сорвались.

– Сколько раз мы слышали от вас слово «эффективность» два года назад – столько же мы сейчас слышим оправдания за то, к чему вы якобы не имеете никакого отношения! – провозглашал Цинциннат Литц, невероятно громогласный человек, представитель какого-то крошечного городка неподалеку от Линдау; нападки на правительство были его любимым развлечением в парламенте и неизменно приводили депутатов «Республиканского действия» в крайнюю степень восторга. – Единственное, в чем правительство действительно демонстрирует эффективность – в том, чтобы переложить ответственность за происходящее с себя на кого-то другого. Безработица скоро побьет исторический максимум – это случилось по не зависящим от вас причинам! Реальный доход населения упал впервые с 1989 года – вы снова ни при чем! Дефицит бюджета, вопреки вашим обещаниям, вырос на полтора процента – и снова вина за это лежит на ком угодно, только не на вас! Может быть, вы нам расскажете, господин премьер-министр, влияет ли наше правительство хоть на что-то в этой стране, или вы по-прежнему продолжите пребывать в амплуа людей, которые набрали долгов и не знают, как их отдавать?

Ответом на его слова была настоящая буря; кто-то из правых даже поднялся со своего места, чтобы выразить свое восхищение оратору. Патрис, сидящий перед Бертраном, потер ладонью покрасневший лоб – вопросы, подобные этому, часто заставляли его впадать в ярость, становившуюся потом предметом насмешек во всех газетах, и Бертран внезапно для себя решил прийти ему на помощь.

– Слово… – увидев, что Бертран делает ему знак, председатель на секунду замялся. Остальные члены правительства, начиная с Патриса, поглядели на Бертрана недоуменно, но ни от кого из них не было слышно протеста, и под сводами зала, видевшего еще первое собрание бакардийского сейма при Его Величестве Поликсене I, впервые в истории прозвучало:

– Слово Бертрану Одельхарду, министру труда!

Справа вновь послышался недружелюбный гул: депутаты терпеть не могли, когда отвечать на вопрос выходил не тот, к кому они обращались, и председателю пришлось хвататься за стоящий перед ним колокольчик, долгой и бьющей в уши трелью призывать всех к тишине. Бертран, оказавшись у микрофона, воспользовался паузой, чтобы быстро сжать руки в кулаки и тут же разжать их; ладони его неприятно взмокли, и было отчего – он никогда не считал своей сильной стороной умение говорить на публике, предпочитая витиеватому, пространному языку парламентской схоластики скупой, куда более понятный язык отчетов и цифр, но нужно же было когда-то с чего-то начать.

«Каков вопрос – таков ответ», – подумал он, на секунду останавливая взгляд на оппоненте; тот выглядел насытившимся полученным вниманием, не скрывал ухмылки и разве что не снимал себя и Бертрана на телефон.

– Господин Литц, ваша… метафора чрезвычайно правдоподобна, – начал Бертран, поражаясь, каким звучным делают его голос развешанные под потолком динамики, – с одним только нюансом: вы забываете о том, откуда взялись те долги, которые мы, по вашему утверждению, безуспешно стараемся возвратить. Напомнить вам об этом? Извольте: двенадцать лет ваша партия была у власти, и если нужно спросить у кого-то, почему страна пребывает в столь плачевном состоянии – начать нужно именно с вас! Исторический максимум безработицы, о котором вы упомянули, приходится на период вашей ответственности за происходящее, и тогда, как я помню, вы небезуспешно ссылались на экономический кризис… то, что привело к падению реального дохода, было начато опять же вами, вашей финансовой реформой, последствия которой мы теперь пытаемся нивелировать! Напомню вам также о том, что в ваши последние годы дефицит составлял два, два с половиной процента – и только мы сумели не просто замедлить этот процесс, но обернуть его вспять! Вы, господин Литц, можете сколько угодно говорить о долгах, но не забывайте при этом, что набрали их вы, а мы вынуждены расплачиваться по оставленным вами счетам!

Ропот все нарастал, и Бертран не заметил, что почти сорвался на крик – наверное, по-другому нельзя было быть услышанным в этом зале, где уже столько лет были заняты одним переливанием из пустого в порожнее. Вздрагивая от охватившего его гнева, он почти оттолкнул от себя микрофон и прошел обратно на свое место; словно сквозь наброшенное на голову одеяло, он слышал, как аплодируют ему с рядов, где расположились министры и депутаты «Свободной Бакардии».

– С боевым крещением, коллега, – добродушно сказал Патрис, обернувшись к нему; Бертран машинально кивнул ему, больше занятый тем, чтобы достать из кармана платок и прижать его к полыхающему лицу. – Не хотите выступать так почаще? Можете стать звездой Youtube.

– Не думаю, что это то направление, которое я хочу придать своей карьере, – ответил Бертран, на что Патрис усмехнулся:

– Ну что вы, мы живем в двадцать первом веке, так что все там будем рано или поздно. Все там будем…

***

В той части кафе «Боден», что была обычно зарезервирована для господ министров и депутатов, ничто не напоминало о перепалках, случившихся на заседании: даже Патрис, готовый, казалось, еще недавно броситься с кулаками на первого попавшегося ему представителя «Республиканского действия», вид имел вполне мирный и даже веселый, сидя за своим столиком вместе с Клариссой и вовсе не заботясь о том, что неподалеку от него сидели люди, еще полчаса засыпавшие его ядовитыми замечаниями. Бертран расположился чуть невдалеке, выбрав столик у окна; ему, не обладавшему опытом премьер-министра, было сложнее взять себя в руки, и он сделал заказ, почти не глядя в меню, больше занятый повторением в своей голове диалога между ним и Цинциннатом, а также придумыванием новых, более хлестких и остроумных, пусть и запоздалых формулировок, которые могли бы помочь ему поставить на место его злосчастного оппонента. Может быть, из-за этого, и вдобавок из-за вспышки, что случилась с ним на заседании, в затылке его начала разливаться неимоверная, застилающая глаза боль; стоило Бертрану повернуть хоть немного голову – и мозг его будто пронзали раскаленным прутом, а кровь начинала горячо и истерично пульсировать в висках. Поэтому Бертран старался сидеть, не шевелясь, и мрачно гадал, полегчает ли ему хоть немного до того, как придет время возвращаться в министерство, или мигрень останется с ним до конца дня, и ее будет не унять никакими таблетками – увы, последнее время подобное происходило с ним все чаще и чаще.

– Простите, господин министр, – почтительно произнес появившийся официант, – пришла какая-то девушка, уверяет, что у нее с вами назначена встреча…

«Черт, Хильдегарда». О ней-то в пылу споров (как случившихся в действительности, так и воображаемых) Бертран успел совершенно забыть.

– Да, пропустите ее. И принесите еще прибор.

Со своего места он мог видеть, как Хильдегарда заходит в зал, и метрдотель принимает у нее пальто; сопровождаемая официантом, девчонка сделала шаг вперед, и ее появление, Бертран не мог не отметить, произвело маленький фурор. Тому была причина, ведь все в облике вошедшей, начиная от странно покрашенных волос и заканчивая бесформенным, увешанным брелоками, перьями и еще не пойми чем рюкзаком, буквально кричало о том, что она забрела, мягко говоря, не по адресу. Хильдегарда, несомненно, тоже это чувствовала: старалась держать спину и голову прямо, но все равно косилась по сторонам так, будто вокруг нее кружила стая голодных тигров; что до сидящих в зале, то все они, начиная с Патриса, чье презрительное выражение лица Бертрану было видно особенно хорошо, смотрели на нее так, как смотрят, наверное, лейкоциты на случайно залетевший в их стерильное царство микроб.

Конечно, когда Хильдегарда приблизилась к столику Бертрана, все внимание оказалось обращено и к нему, но к этому он успел подготовиться достаточно, чтобы сделать вид, что не происходит ничего особенного: гостье доброжелательно улыбнулся и жестом предложил сесть.

– Добрый день. Рад, что вы пришли.

– Здравствуйте, – оказавшись в обществе Бертрана, она явно чуть осмелела: спокойно приняла у официанта меню, пробормотала «спасибо», когда ей наполнили стакан водой, а вот от попытки налить ей вина из стоящей на столе бутылки (перед этим официант явно поколебался, и Бертрану пришлось взглядом подстегнуть его) отказалась весьма решительно:

– Нет-нет, не надо! Лучше… можно мне чаю?

– Конечно, – ответил официант непроницаемо. – Черный или зеленый?

На лице девчонки мелькнула озадаченность. Кажется, предложенное разнообразие мало ее устроило.

– Кенийский черный, – произнесла она наконец, – с половиной ложки сушеного имбиря, одной звездочкой бадьяна, каплей меда и щепотью апельсиновой цедры. И… двумя листьями свежей мяты, – добавила она тише, взглянув на официанта и поняв, что что-то идет не так, – если у вас конечно есть…

Официант посмотрел на нее, затем, исподтишка, на Бертрана. Бертран, по-прежнему избегая поворачивать голову, чуть приподнял брови, без слов интересуясь, в чем заключается проблема.

– Одну минуту, – произнес официант и скрылся, наконец-то оставляя их вдвоем.

Следующую минуту-полторы они с Хильдегардой провели в молчании, явственно присматриваясь друг к другу. Она разглядывала его с любопытством, как некое диковинное животное, с которым ей довелось столкнуться впервые; впрочем, он делал то же самое, все больше убеждаясь с каждой секундой, что стал жертвой какого-то откровенно хулиганского розыгрыша. Ничто из того, что было надето на девчонке, не говорило о том, что она хотя бы видела ту безумную сумму, что была указана в смете охранной службы – по крайней мере, Бертран был уверен про себя в том, что человек женского пола, получающий семь тысяч флоринов в месяц (и столько же получивший авансом), наденет на себя нелепейший, явно видавший виды свитер, состоящий из разноцветных, едва сочетающихся друг с другом полос. Лицо девицы, в целом приятное, с мягкими чертами, было бледным почти до болезненности, тонкие запястья – увиты побрякушками, каждая из которых, если не все они сразу, могла стоить меньше, чем Бертран обычно оставлял в «Бодене» на чай. Он не хотел быть невежливым, но все же не сдержал усмешки: вчера, в пустом зале Национального университета, он поддался дурацкому трепету, будто ему впрямь довелось поговорить с чем-то потусторонним, но теперь, когда сумеречный мираж рассыпался, перед Бертраном сидел живой, материальный человек, не представляющий из себя совершенно ничего особенного. Скорее всего, девчонка – обычное подставное лицо, а Робье, снимающий сливки с ее «оклада» просто задурил ей чем-то голову да отдает от щедрот своих ежемесячно сотню-другую. Осталось только понять, почему он придумал для своей банальной аферы столь очевидно идиотское объяснение, в которое в здравом уме мог бы поверить только…

«Ты же поверил, – едко напомнил Бертрану внутренний голос. – Был готов поверить».

Мысленно он отправил голос ко всем чертям и, сделав глоток из бокала, послал девчонке еще одну улыбку, пусть это и стоило ему очередного приступа боли, будто за ухом взорвали маленькую гранату.

– Вас, я вижу, можно назвать настоящим чайным сомелье, – заговорил Бертран, как мог, непринужденно.

– Наверное, – смущенно ответила Хильдегарда, отвлекаясь от изучения Бертрана и начиная изучать меню. – Вот только… в еде я мало что понимаю. Имею в виду, в такой еде, как тут. Что здесь самое вкусное, как по-вашему?

– Самое вкусное?.. – вопрос, такой простой, отчего-то (наверное, из-за чертовой мигрени) застиг Бертрана врасплох. – Попробуйте… хм… пасту «а-ля Пиччини», с креветками… если вы, конечно, не вегетарианка.

– Совсем нет, – заверила его Хильдегарда, откладывая меню. – Надеюсь, ее не будут нести три часа…

Чай ей уже несли; переполошивший, должно быть, всю кухню, официант поставил перед ней чайник с таким видом, будто внутри был по меньшей мере эликсир жизни. Хильдегарда подождала, пока он удалится, чтобы нетерпеливо поднять крышку, и на лице ее отразился шок, перемешанный с брезгливостью, будто она увидела мертвую крысу.