Текст книги "Горе победителям (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– Вы… вы лжете, – выговорила она беспомощно. Д’Амбертье ответил просто, покачав головой:

– Нет.

Она бросилась бежать по ступеням – обратно на виллу, в убежище из света и звука. Едва ли для д’Амбертье было возможно ее догнать, но он и не стремился к этому – потирая ладони друг о друга, словно в попытке согреть их, оперся о перила, вновь возвращаясь к созерцанию горизонта, потерявшегося между небом и морем.

========== Глава 11. Невозможность ==========

Все следующее утро Бертран не мог смотреть на Хильди без чувства нарастающего беспокойства. Ее подавленность никуда не исчезла: молчаливая, мало на что откликающаяся, Хильди едва притронулась к завтраку, отказалась от кофе, даже на борт яхты поднялась медленно, будто бы нехотя, и, когда они добрались до облюбованной ими бухты, совсем не стремилась напоследок насладиться купанием. Не снявшая своего платья, она сидела неподвижно в шезлонге и напряженно размышляла о чем-то, подперев подбородок сложенными ладонями; Бертран, тщетно пытавшийся отвлечь себя газетой, посмотрел на нее раз, другой, и все-таки не выдержал:

– Что-то случилось?

– Голова болит, – коротко ответила она, и не пытаясь соврать убедительно. – Не выспалась.

Принесли фрукты, и она явно машинально отправила себе в рот несколько виноградин. По лицу ее поминутно будто проходила рябь – Хильди не могла скрыть, что с трудом сдерживает слезы, и Бертран повторил, уже не спрашивая, а утверждая:

– Что-то случилось.

Она посмотрела на него, коротко открыла рот, словно торопилась, вынырнув из глубины, сделать глоток воздуха, но так ничего и не сказала. Висящее в небе солнце ровно и безразлично высвечивало чудовищную, призрачную бледность, что разлилась на ее щеках.

– Мне нужно… – будто решившись наконец на что-то, Хильди поднялась, взяла с блюда похожую на пуговицу грушу, настолько крошечную, что ее подали неразрезанной, и направилась к рубке. – Подожди минуту. Я сейчас вернусь.

Бертран ей, конечно, не поверил, но Хильди, очевидно, меньше всего волновали его подозрения. Он наблюдал, как она ловит за рукав матроса, что-то негромко ему говорит – тот приобрел немного недоуменный вид, но кивнул, нырнул в трюм, а Хильди, не дожидаясь его, удалилась на боковую палубу. К Бертрану она не обернулась, будто его вовсе здесь не было, и от этого происходящее перестало нравиться ему окончательно. Что бы ни задумала Хильди – от этого отчетливо несло чем-то отчаянным и угрожающим; не желая теряться в догадках, что безумной толпой лезли ему в голову, Бертран выждал пару минут, отложил газету и отправился за Хильди следом.

Она стояла на самом носу яхты, подставив лицо ветру, что трепал ее платье и волосы – не плакала, даже как будто и не шевелилась, но Бертрану почему-то хватило едва взглянуть на нее, на то, как она держит спину и плечи, будто выпрямившись в последний раз перед направленными на нее ружейными дулами – и что-то, что до сих пор тревожно билось и металось в его груди, одномоментно превратилось в кусок льда.

– Хильди!

Голос его сорвался на невразумительное хриплое карканье; до смерти почему-то испугавшись, что Хильди его не услышит, что сделает что-то, забыв, что он рядом, Бертран метнулся к ней, схватил за руку, развернул к себе лицом.

– Хильди, что ты делаешь?

Она как будто с трудом выходила из транса, в который погружена была всем своим существом – все еще бледная, оцепеневшая, смотрела на Бертрана и одновременно куда-то сквозь него. Из руки ее выскользнуло и со звоном упало на палубу что-то блестящее; присмотревшись, Бертран понял, что это фруктовый нож.

– Хильди…

Она не отвечала. Подняв взгляд чуть повыше, Бертран увидел, что платье ее измазано в красном, что красное капает и на ярко-белое под их ногами, что источник этого красного – ладонь Хильди, на которой расцвела уродливой продолговатой кляксой глубокая резаная рана.

У него вырвался вскрик.

– Хильди! Хильди, черт возьми!

Теряя самообладание, он схватил ее за плечи, встряхнул – не так сильно, как мог бы, но достаточно, чтобы все ее тело сотряслось, а голова закачалась из стороны в сторону, как у лишенного собственной воли болванчика. Неизвестно, разбудило ли это ее или она пришла в себя сама, но спустя секунду Бертран услышал ее тихий голос – скорее, почти неразборчивое лепетание:

– Я… я в порядке… я просто порезалась…

– Порезалась? – он схватил ее окровавленную ладонь, безуспешно попытался представить, как можно было непреднамеренно нанести себе рану, подобную этой. – Что за чушь? Хильди, ты же говорила мне, что не будешь больше этого делать!

– Да я грушу чистила, – упрямо бормотала она, силясь отнять руку, – это случайно.

– Случайно?.. – тут же Бертран понял каким-то краем сознания, привыкшим подмечать мелочи, что не видит на ней ее пресловутого медальона; тот бесследно пропал с ее шеи, но Бертран не стал задумываться, имеет ли это какое-то значение – ему и без того было, чем себя занять. – Ладно, пойдем. Это надо обработать… должна же здесь быть аптечка?

Аптечка, разумеется, нашлась. Несколько минут спустя Хильди вновь сидела в шезлонге, а матрос, опустившийся перед ней на одно колено, все равно что рыцарь, готовый дать присягу, осторожно перебинтовывал ее руку. Она не поднимала глаз; Бертран, глядя на все это, молчаливо и зло курил.

– Прости, – прошелестела Хильди, когда с перевязкой было покончено. Раздавив окурок в пепельнице, Бертран ответил:

– Мне не нужны извинения. Мне нужно знать, что происходит.

Хильди боязливо вздрогнула и поежилась, будто Бертран принялся ей угрожать, и спросила одними губами:

– Что ты хочешь узнать?

– Для начала, – вздохнул Бертран, стараясь говорить мягче, не создавать у нее впечатления, что он на нее давит, – для чего ты себя порезала.

Хильди его слова будто ужалили. Она больше не была испугана – напротив, теперь и ее взгляд метал гневные молнии.

– Говорю же, это случайность! – воскликнула она, ударяя по столу сжатым кулаком. – Хорошо, я сама не своя после вчерашнего, меня еще не отпустило, веришь? Посмотри, у меня руки ходуном ходят! – она протянула Бертрану обе ладони, чтобы он увидел, как мелко трясутся ее чуть загоревшие пальцы. – Можешь считать, что я дура, но у меня правда пунктик! Надо было захватить с собой успокоительное и напиться им до отключки, чтобы ты не придумывал себе непонятно что…

– Я не считаю, что ты дура, – возразил Бертран, сбитый с толку. – Но ты странно ведешь себя последние дни, поэтому…

– Да! Да, я веду себя странно! Потому что в последние дни происходит куча странных вещей! Шесть невозможностей до завтрака, забыл? А тут их не шесть, а тридцать шесть, и все пришли за раз! Да, это может быть… тяжело, потому что я не очень-то к такому привыкшая, но пожалуйста, – вдруг подскочив с шезлонга, Хильди шагнула к Бертрану, в свою очередь опустилась возле него на колени, схватила его руки крепко и горячечно, – пожалуйста, давай не будем ссориться. Обещаю тебе, все будет хорошо. Как прежде. Нет – даже лучше, чем прежде.

Растерявшийся, он не сразу сообразил подхватить ее, поднять, посадить себе на колени – только чтобы не выдерживать, ощущая себя при этом мерзавцем, ее умоляющий взгляд на себя снизу вверх. Она не сопротивлялась, даже наоборот – тесно прижалась к нему и обняла за шею, повторила, тепло вздыхая:

– Прости. Правда, не хочу больше думать обо всех странностях. Они закончились. Вода все смоет.

Бертран смутно помнил, что на языке у него крутился еще какой-то вопрос, но, поразмыслив немного, махнул на него рукой. К Хильди же понемногу возвращалась ее жизнерадостность: явно приободренная, она быстро поцеловала Бертрана в щеку и проговорила, игриво сверкая глазами:

– Пойду купаться. Ты точно не хочешь?

– Нет, – он качнул головой, показывая на бинт, стянувший ее ладонь. – А как же это? Соленую воду на свежую рану…

– Да наплевать, – сказала она, словно не понимая, как это вообще может быть проблемой, – только продезинфицирую.

Спустя полминуты она, раздевшись до купальника, со своим обыкновенным “у-и-и” устремилась в воду. Бертран проследил за ней взглядом, а затем потянулся к столу, где лежала оставленная им газета. Все действительно стало как прежде – и Бертран изо всех сил пытался отделаться от чувства, что кроется за этим “как прежде” какая-то неуловимая фальшь.

***

Ужинать отправились в рыбный ресторан – Хильди, которой весь остаток дня не изменяло веселое расположение духа, заявила, открывая меню: “Сейчас я съем половину из того, что тут есть”. До таких крайностей, конечно, дело не дошло, но она заказала себе сразу три порции основных блюд – по ее словам, попробовать то, к чему ей не довелось приобщиться до этого. Пугающее наваждение, что одолевало ее последние двое суток, действительно рассеялось – она звонко болтала, пила рецину, и по мере того, как пустела бутылка, все более настойчиво и недвусмысленно терлась под столом ногой Бертрану о колено. Он, в свою очередь, прятал усмешку и никак ей не мешал; окончание их “прощального” вечера рисовалось ему в исключительно приятных оттенках, и он даже не ощутил недовольства, когда их томную игривую идиллию прервал подошедший официант.

– Простите, мисс?

– Да-да? – она с улыбкой вскинула на него глаза, и парень, как заметил Бертран, даже слегка смутился. – Что такое?

Тут появился еще один молодой человек, тоже, по-видимому, из местных, и быстро заговорил по-гречески, глядя то на Бертрана, то на Хильди; официант принялся переводить, насколько позволял его неважный английский:

– Это Анастас, он… он сегодня выходил в море, чтобы поймать рыбу.

– Ту, которую мы едим сейчас? – живо поинтересовалась Хильди. – Классный улов!

– Спасибо, – перевел официант после короткого обмена репликами между ним и его приятелем. – Но в его сети попало и еще кое-что. Похоже, это принадлежит вам.

Из лица Хильди моментально ушли все краски. Даже самого лица будто не осталось, только лишенное черт пятно с двумя провалами глаз, когда официант протянул ей, смущаясь, ее медальон – несомненно, тот самый, который носила она на себе неразлучно и который сегодняшним утром таинственным образом исчез. Позолота, вульгарный узор, сверкнувший в свете заката красный камень – даже Бертран узнал его с первого взгляда, но Хильди узнавать почему-то отказывалась – и более того, была на грани того, чтобы впасть в ужас.

– Нет, – вырвалось у нее шепотом, напоминавшим предсмертный. – Нет, нет.

– Извините меня, – официант стушевался еще больше, – должно быть, я ошибся, но мне показалось, что я видел эту вещь у вас…

– Все в порядке, – вмешался Бертран, забирая у него медальон, надеясь тем самым как можно скорее избавиться от чужого присутствия. – Это действительно ее. Мы очень вам благодарны. Вот, держите…

Получив из его рук несколько купюр, официант поспешил испариться. Бертран успел увидеть, как они с рыбаком, не доходя до дверей, начинают ожесточенную, грозящую дойти до потасовки дележку добычи.

– Нет, – заведенно продолжала Хильди, как помешанная, обхватывая голову руками, – нет, почему.

– “Почему”? – изумился Бертран, видя, как начинает ее бить дрожь до того крупная, что он невольно вспомнил о приступе, который настиг на вечеринке Джоанну. – Хильди, ты же потеряла его?

Медальон он оставил лежать на столе; Хильди смотрела на несчастную безделушку так, будто то была ядовитая змея.

– Это… – выговорила она с явным трудом, быстро сглатывая, будто в попытке справиться с тошнотой, – это он.

Кстати оказалась заказанная Бертраном “Перье”: он налил Хильди полный стакан, почти заставил ее выпить до дна. Это помогло ей хоть немного справиться с потрясением – она даже протянула руку к медальону, пропустила цепочку меж пальцев, поднесла его к самому своему лицу, будто пытаясь найти меж граней камня ответ на какой-то вопрос.

– Я думал, ты обрадуешься, – сказал Бертран, с тоской понимая, что все очарование вечера испорчено безнадежно. – Что-то не так?

Хильди перевела на него застывший, как подернутый льдом взгляд, и Бертран ощутил, как что-то из содержимого его туловища, точь-в-точь как сегодняшним утром, что-то замерзает тоже.

– Все так, – произнесла она, оборачивая цепочку вокруг шеи – Бертран не хотел об этом думать, но вообразил себе удивительно ярко самоубийцу, что надел на себя петлю и готовится сделать последний в своей жизни шаг. – Все так, как и должно быть. Теперь-то я понимаю, как именно.

***

Бертран застал Хильди на балконе спальни, наполовину погруженном в опустившуюся на холмы тьму. Они вернулись с ужина полчаса назад – Бертран отлучился ненадолго, чтобы принять душ, а Хильди за это время успела откупорить еще одну бутылку вина и устроиться в кресле, сбросив туфли, поджав под себя ноги. Она внимательно смотрела в ночь, будто стремясь что-то в ней разглядеть, и не двинулась, когда Бертран оказался рядом – то ли не заметила его приближения, то ли решила не обращать на него внимания.

– Хильди.

Не поворачивая головы, она издала короткий нечленораздельный звук в знак того, что готова выслушать, что бы Бертран ни пожелал ей сказать. Чтобы не говорить с ее спиной, он обогнул ее, подвинул другое кресло так, чтобы сесть напротив. Хильди по-прежнему не смотрела на него, занятая своим безмолвным диалогом с чем-то, что виделось ей в темноте.

– Хильди, я… – он замялся, как обычно, когда от него требовалось произнести речь, которую он не готовил. – У нас обоих есть тайны, о которых мы не можем или не хотим говорить. Такой уж у нас род занятий – и у меня, и у тебя. Ты считаешь, что мне не нужно знать о чем-то, что не дает тебе покоя – я понимаю. Но если…

На первый взгляд, ничто не могло поколебать ее, но Бертран заметил, как мимолетно горестно исказилась линия ее рта. Сейчас, в окружении темноты и тишины, окаменевшая в своем непонятном Бертрану горе, она выглядела чудовищно, космически одинокой – и он не мог отпустить ее в это одиночество просто так, даже если бы она все равно ушла, утекла у него сквозь пальцы.

– Если тебе что-то угрожает, – проговорил Бертран, дотрагиваясь до ее щеки, и Хильди, оборванно всхлипнув, спрятала в его ладони лицо, – ты можешь сказать мне. Если тебе нужна помощь или защита, я это сделаю.

– Ты сумеешь?

Опрометчиво было думать, что его слова вселят в ее надежду – единственным, что сумел прочесть Бертран в ее взгляде, было то душевное изнеможение, что стоит на грани с сумасшествием.

“Ты не сумеешь”, – сказал внутренний голос с весомым спокойствием, с каким говорят о давно свершившемся факте.

Бертран поднялся на ноги.

– Я подожду тебя в спальне.

Хильди кивнула, вновь отворачиваясь от него, обращаясь навстречу ночи.

“Нужно звонить Катарине, – с такой мыслью Бертран, оставив на стуле халат и выключив свет, ложился в постель. – Пусть говорит, что хочет, пусть смеется, как она умеет, но этому нужно положить конец. Может, в этом и есть единственная возможность сделать что-нибудь”.

Он не успел посмеяться над наивностью собственных мыслей – его сморил сон.

***

Телефон Бертран оставил на прикроватном столике и проснулся от звука вибрации и последовавшей за ним трели звонка. Схватив трубку сослепу, пытаясь нашарить очки и вместе с этим понять, как обычно спросонья, где он находится и какой сейчас год, Бертран нажал на “ответить” – и его будто ошпарили ведром кипятка, когда в ухо ему вонзился бодрый голос Като.

– Доброе утро, Берти. Как твои дела?

– Просто отлично, – брякнул он, садясь на постели и понимая, что Хильди рядом нет – и она, судя по неразобранной половине кровати, этой ночью так и не ложилась. – Были, пока ты не позвонила, я имею в виду. Который час?

– Девять утра, соня. Самое время для утренних новостей.

– Что?.. – попытки одновременно проснуться, сосредоточиться на разговоре и разыскать Хильди закономерно привели к тому, что Бертран терпел неудачу на всех трех направлениях одновременно. – О чем ты?

– Как – о чем? – воскликнула Като, как будто искренне не понимала, как Бертран умудрился оказаться таким невеждой. – Включи любой канал, милый. Или интернет открой. Ты сегодня утром – главная звезда.

– Что?..

Он не мог видеть лица Катарины, но живо представил, как она, пораженная его тупостью, закатывает глаза.

– Кто-то раскопал про ваши с отцом делишки десятилетней давности, Берти. Вывалили все на свет божий, и… меня тоже поминают, конечно же. Собственно, мне сразу и сообщили. Я решила, вдруг ты тоже захочешь узнать?

– Я… – Бертран ощутил, что его сейчас вывернет наизнанку; теряясь, он хотел сказать что-то потрясающе неуместное в контексте ситуации, вроде “спасибо”, а может и выразиться резче и крепче, но способность говорить в один момент оставила его, когда он распахнул балконные двери – и увидел, что Хильди лежит на полу, лишенная сознания, нелепо раскинувшая руки, а из носа ее течет, капает на пол рядом с ее головой тонкая струйка крови. Рядом валялся разбитый бокал и расползалась полузасохшая винная лужа.

– Хильди! – он забыл даже, что по-прежнему прижимает телефон к уху и Катарина, конечно же, слышит его. – Хильди, черт!

– Что? – вот теперь удивление Като было неподдельным. – Ты что там…

– Я перезвоню, – бросил Бертран и, оборвав связь, кинулся к Хильди. Она была жива, но пребывала, судя по всему, в глубоком обмороке; Бертран поднял ее, донес до кровати, но она, скорее всего, этого даже не заметила.

– Мистер? – в спальню деликатно постучала горничная, привлеченная, очевидно, его криком. – Мистер, у вас все в порядке?

– Нет! – рявкнул Бертран во всю мощь своих легких, нисколько себя не контролируя. – Скорее, вызывайте врача, “скорую”, кого-нибудь! Сейчас же!

Из-за двери донеслось испуганное ойканье, а затем – топот удаляющихся шагов. Похоже, у Бертрана получилось быть достаточно убедительным.

Хильди оставалась неподвижна, жутковато похожая сейчас на куклу; Бертран наклонился к ней, чтобы успокоить себя, отогнать одолевающий его страх звуком ее дыхания. Кровь, стекавшая по ее лицу, капала теперь на простыню – удивительно мерно, как часы или метроном, и Бертрану почудилось, что так отсчитывает кто-то, будто в насмешку, разделяя по секунде, то время, что у них с Хильди еще оставалось.

конец первой части

========== Пропущенная сцена 4. Неотправленное письмо ==========

1969

Студенческий Комитет считался распущенным уже почти год, но, как Вивьенна знала, лишь на словах; собрания по-прежнему проводили каждую среду, типография переехала в соседний квартал и как ни в чем не бывало продолжила свою работу. В университете Вивьенна больше не появлялась, но часто видела, проходя мимо, как горит свет в окнах полуподвала, куда тайно, чтобы флики не заметили, перенесли печатный станок. Однажды она не ограничилась тем, чтобы пройти мимо – бросила недокуренную сигарету в урну рядом с автобусной остановкой и, спустившись по предательски скользкой в потемках лестнице, постучала в железную дверь.

В подвале ненадолго стало тихо. Конечно, его обитатели решили, что к ним нагрянули с обыском.

– Это я! – громко сказала Вивьенна, чтобы сразу отмести любые подозрения. Ее в Комитете неплохо знали – она никогда не числилась среди его членов, но пару раз помогала с распространением газет и листовок, а в мае хранила целые их кипы прямо в своей кладовой.

Дверь чуть приоткрылась, и Вивьенна увидела Элиз – та, оглядев ее с ног до головы, не скрыла облегченного вздоха.

– Виви! Проходи. Мы уж думали – кто-то нас сдал…

– Нет, нет, – ответила Вивьенна, проскальзывая внутрь и тщательно запирая дверь за собой на увесистый железный засов. – Это всего лишь я.

– Проходи, – гостеприимно предложила Элиз, приглашающе кивая. – Что-то случилось? Хочешь выпить?

От стакана джина Вивьенна не отказалась, сделала глоток, с наслаждением прокатывая по языку горячую горечь. В подвале трудно было дышать – воздух сперло одновременно табачным дымом и густым запахом чернил, – но это до того гармонировало с ее внутренним состоянием, что она не ощутила неудобства. За станком работали, не покладая рук, двое парней – одного из них, Жана, она знала, второй же был ей не знаком. Вивьенна подошла к ним, заинтересованная их работой – листовками, которые выходили из-под пресса одна за другой.

– Готовим небольшой сюрприз ко второму туру! – сказала Элиз, перекрикивая шум станка. – Мы объявим бойкот, но пусть не думают, что это заставит нас заткнуться!

Вивьенна посмотрела на нее удивлено:

– Бойкот?

– Конечно! – подтвердила Элиз так, будто Вивьенне было стыдно этого не знать. – Все наши не пойдут голосовать во втором туре! Мы не собираемся выбирать из двух разновидностей дерьма!

Станок, клацнув своими стальными челюстями в последний раз, притих. Жан бережно, будто художник, готовящийся показать публике свой шедевр, взял в руки последний отпечатанный лист – на нем поместились в ряд несколько листовок, содержащих одно и то же: изображение высокой светловолосой дамы, которая, похабно улыбаясь, жадно тянулась ртом к эрегированному мужскому члену, в то время как еще один мужчина пристраивался к ее заду. “Нравы тех, кто нами правит” – гласила подпись на каждой листовке; прочитав ее про себя, Вивьенна произнесла вслух:

– Этого недостаточно. Никогда не будет достаточно.

– Мы делаем, что можем, Виви, – сказала Элиз немного обиженно; несомненно, она думала, что плод ее трудов будет оценен более высоко. – Зато представь их лица…

– Они все равно не поймут, – отрубила Вивьенна, отходя; на дне ее стакана еще что-то оставалось, но она почувствовала, что ее стошнит, если она выпьет хотя бы каплю. – Какое им до нас дело? Если бы они поняли… если бы пережили то, что переживаем все мы…

– Ну что поделать, – сказал Жан примирительно, укладывая лист сушиться рядом с его собратьями – ими устлан был почти весь пол в типографии, столы, даже сдвинутые старые, ни на что уже не годные стулья. – Мы ведь не волшебники, Виви.

Не отрывая взгляда от лица дамы с листовки, Вивьенна крепко сжала в руке стакан. Конечно, ее сил не хватило бы на то, чтобы раздавить стекло, но на секунду ей захотелось представить, что она действительно может это сделать – если уж так получилось, что больше она не может ничего.

– Вы – нет, – добавила она очень тихо, чтобы никто из присутствующих не мог расслышать ее.

***

1973

“Для моей Виви, которую я буду любить, пока этот мир не закончится”.

Кто-то из друзей сфотографировал их с Андре четыре года назад, когда они гуляли на берегу Сены; на фотографии они были вдвоем, обнимающие друг друга, улыбающиеся – никто, взглянув на нее, не смог бы сказать, что одному из изображенных остается жить чуть меньше полугода. Фотография висела у Вивьенны на холодильнике; стоило, наверное, убрать ее, чтобы не причинять себе боль каждый раз, натыкаясь на нее взглядом, но Вивьенна не могла вынудить себя сделать это.

Две вещи случилось одновременно: зазвонил будильник, извещая, что пора вынимать сварившиеся яйца из кипящей кастрюли, и ожил, начал вторить ему собственным звоном стоящий в прихожей телефон. Разорваться надвое Вивьенна не могла при всем желании и поэтому сначала сняла кастрюлю с плиты, залила ее холодной водой; звонивший, впрочем, оказался непреклонен, и вынужденная задержка не заставила его отступиться и прервать связь – наоборот, звон как будто усилился, приобретя новые, пронзительно-панические нотки.

– Да что еще за черт, – буркнула Вивьенна, подходя к трубке и между делом бросая взгляд на часы – было почти одиннадцать вечера, не лучшее время вести спонтанные разговоры вместо того, чтобы спать. – Алло? Кто это?

– Мадемуазель Вильдерштейн?

Она узнала голос, даже искаженный, задыхающийся – ее собеседник говорил будто на бегу, с трудом находя в груди воздух, чтобы выпалить следующую фразу, – но все равно переспросила:

– Д’Амбертье? Это вы?

– Нам нужно срочно встретиться, – сказал он, перебивая ее. – Прямо сейчас.

– Прямо сейчас?! – возмутилась она, на всякий случай смотря на часы еще раз. – Да какого еще…

– Это касается нас обоих, – произнес он, вновь не давая ей договорить. – И нашего… дела. Нужно место, где не будет лишних ушей.

Голос его был как будто готов сорваться; в груди у Вивьенны что-то сжалось, и она ответила с гораздо меньшей враждебностью:

– Булонский лес. У памятника расстрелянным. Я буду там через сорок минут. Идет?

– До встречи, – сказал д’Амбертье и тут же отсоединился; Вивьенна сделала то же самое, бросив трубку на рычаг, будто это была ядовитая змея. В голове у нее все перепуталось, и она не могла решить, что и думать; впрочем, излишних пустых догадок строить она не стала, рассудив справедливо, что скоро получит ответы на все свои вопросы, что называется, из первых рук. Надо было только быстро одеться, запереть квартиру и, прихватив с собой фонарик и не столкнувшись на лестничной клетке с вечно любопытствующей мадам Этерналь, помчаться со всех ног к остановке автобусов – на предпоследний вечерний Вивьенна еще успевала.

***

Д’Амбертье опоздал – скорее всего, немного заплутал в ночи. Он был один, в надвинутой на глаза шляпе, кутался в плащ, будто прятал под ним оружие: услышав его приближение, Вивьенна обернулась, нашла его фигуру в темноте лучом фонаря. Он прищурился, прикрыл рукой глаза, приблизился осторожно, будто боялся подскользнуться на листьях, плотно устилающих землю под их ногами; не нужно было приглядываться к нему, чтобы понять, что он крайне растерян и даже испуган.

– Что произошло? – спросила Вивьенна, опуская фонарь, чтобы не светить ему прямо в лицо. – Вы меня сюда выдернули посреди ночи, и…

– Я не мог предупредить раньше, – торопливо сказал он, а потом произнес слова, от которых земля сотряслась у Вивьенны под ногами. – Ваши… ваш ритуал не сработал.

– Что? – теперь способность внятно говорить изменила уже ей, и вместо вопроса у нее вышел невнятный свистящий вздох. – Что вы сказали?

– Ваш ритуал не сработал! – повторил д’Амбертье, нервно оправляя рукава; Вивьенна заметила, что подбородок его мелко трясется, а лицо бледно до того, что напоминает лицо мертвеца. – Что бы ни произошло – он не сработал!

– Какой-то бред, – попыталась унять его Вивьенна, все еще отказываясь смириться с услышанным. – Как могло не сработать? Даже по телевизору видно, он совсем плох. Да и… в газетах писали, что он чем-то болен. Если уж такое пропустили в печать…

– Немного не так: он был болен, – поправил ее д’Амбертье, делая ударение на слове “был”. – Он выздоравливает.

– Что?!

Вивьенна думала в первый миг, что ее окатит оцепенением, но вышло наоборот: услышанное ужалило ее, стегнуло, как кнутом, заставило сделать несколько быстрых шагов из стороны в сторону. Д’Амбертье смотрел на нее, как на врача, готового вынести безжалостный вердикт.

– Вы уверены? – грозно спросила она, начиная злиться – на него, конечно же, потому что больше рядом никого не было. – Это точно?

– Я говорю о том, что вижу своими глазами, – сказал д’Амбертье важно, очевидно оскорбленный тем, что Вивьенна не сразу поверила ему. – Он выздоравливает. И более того – похоже, он понял, что происходит. Он ищет нас, мадемуазель Вильдерштейн. И если в этом он преуспеет – мы оба покойники.

Вивьенна глухо выдохнула. Чувства ее по-прежнему были смешанны и непонятны даже ей самой – она не могла даже определиться, бояться ей или смеяться над тем, в какое дурацкое положение, по-другому не сказать, она умудрилась собственноручно себя поставить. Д’Амбертье, правда, от смеха был куда как далек – привалившись к дереву, как человек, готовый вот-вот упасть, он проговорил слабо и безнадежно:

– Вы не представляете, что грозит нам обоим.

– Ну почему, – Вивьенна пожала плечами, – я представляю, на что способны люди из вашей братии.

– Нет, нет, – произнес д’Амбертье что-то загадочное, сокрушенно качая головой, – все намного хуже.

Было видно, что он близок к отчаянию, и в душе Вивьенны, пусть она и не желала того, пробудилось слабое к нему сочувствие. “Цивил, – подумала она со снисходительностью, но без презрения, скорее с желанием отмотать время назад, не дать совершить ошибку им обоим, но ему – особенно, – сидел бы ты дальше в своих кабинетах, не лез в дела, в которых ничего не понимаешь… а что теперь? Теперь убьют нас обоих”.

– Я… не понимаю, что могло пойти не так, – призналась она, приближась к д’Амбертье, прислоняясь к тому же дереву рядом с ним. – Должно быть, мне нужно извиниться?

– Или мне, – сказал он то, чего Вивьенна совсем не ожидала. – В конце концов, это я пришел к вам. Я впутал вас в это дело.

– Что я слышу? – усмехнулась она. – Муки совести? От вас?

Д’Амбертье посмотрел на нее, чуть насупившись.

– Вы полагаете, что я чудовище, мадемуазель Вильдерштейн?

Она посмотрела в его глаза, живые, сверкающие и беспокойные, и сказала без обиняков:

– В меньшей степени, чем многие другие.

“Те, кто убил Андре. Все они виновны – вплоть до колокольчика их председателя”.

– Знаете, как погиб мой отец?

Она не знала, что побудило ее задать этот вопрос. Меньше всего д’Амбертье мог интересоваться ее семейной историей – но он не стал отпускать презрительные замечания и показывать, что не нанимался в исповедники, только ответил озадаченно:

– Не имею ни малейшего понятия.

Вивьенна обнаружила, что продолжать стоять на ногах у нее нет ни сил, ни желания; вздохнув, она опустилась на землю, прислонившись к дереву спиной, и д’Амбертье внезапно сделал то же самое, совершенно не щадя ни своего пальто, ни брюк. Так они сели рядом, не смотря друг на друга, одновременно глядя в небо – покрытое темнотой с редкими просветами звезд, много раз перечеркнутое хаотичными линиями ветвей.

– Он был мэром городишки в глуши где-то под Страсбургом, – начала Вивьенна, по-прежнему не понимая, зачем рассказывает это все и чем это может помочь. – То есть, помощником мэра. Мэром его сделали немцы – просто пришли и пристрелили его предшественника. Казалось бы, после такого ему стоило сидеть тихо и не высовываться, но черт его дернул связаться с местным Сопротивлением.

Перед Вивьенной, что было ожидаемо, возник образ матери – она никогда не рассказывала эту историю иначе как напившись вусмерть, и всегда делала это с одними и теми же интонациями, в одних и тех же выражениях, будто заела в ней какая-то застарелая аудиозапись, и мать не могла ни остановить ее, ни поставить на паузу, только повторять раз за разом, с начала и до конца. Все ее существование было подчинено этой закольцованности – и именно от него Вивьенна бежала, как от смертельной петли.

– Он передавал им какую-то информацию о немцах, что засели в городе, – продолжила Вивьенна, чувствуя отвращение к тому, что говорит – она ненавидела эту историю, ведь не случись ее – и ее, Вивьенны, жизнь, была бы совершенно другой: возможно, в ней нашлось бы немного места для истинного, прочного счастья, над которым не властен был бы мир со всею своей жестокостью. – Потом, конечно же, его раскрыли. Начали угрожать матери, которая тогда была беременна мной, и он раскололся. Выдал им секретное расположение бойцов. Немцы пошли туда и всех перебили, конечно же. Кроме одного – какого-то мальчишки, который сбежал, а они то ли не заметили этого, то ли не стали за ним гнаться. Отца это и погубило. На следующий день, когда город освободили, его нашли повешенным на воротах, а на шее у него – табличку “Предатель”.