Текст книги "Горе победителям (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Робье по-прежнему не понимал – или по-прежему издевался. Бертран про себя склонялся к последнему.

– О чем вы? Хильдегарда Вильдерштейн была выписана из больницы в удовлетворительном состоянии. Она была полностью вменяема. Ее вылечили.

– Вылечили? За две недели? – Бертран думал, что сейчас начнет орать, но вместо этого его начал разбирать смех, противоестественный, отдающий холодом в груди и глотке. – Возможно ли вылечить душевную болезнь за две недели, Робье? Вы верите в это сами?

– Двух недель содержания в больнице в ее случае оказалось достаточно, – ответил Робье неумолимо твердо. – Мы бы не стали иметь дела с не способным отвечать за себя человеком, господин министр. Мы тщательно подбираем сотрудников. И опираемся в том числе на нормы, принятые министерством здравоохранения.

Нет, он не издевался – эта мысль поразила Бертрана, пронзила его, точно пригвоздив к креслу. Робье говорил четкие и правильные вещи – вещи, которые сам Бертран принял бы и понял, не случись в нем самом какого-то раскола, что рос и ширился с каждым днем, превращаясь в хищно чернеющую пропасть, разделяя Бертрана с тем, кем он был еще несколько месяцев, год, десятки лет назад.

– Врачам она говорила, что не хочет жить, – глухо констатировал он; ярость его испарилась, улетучилась, как дымка, оставив на сердце только осадок из гадливого презрения. – Вы знали об этом. И вы этим воспользовались.

– Способов много, господин министр, – повторил Робье, и Бертрану почудилось, что говорит он со снисхождением, будто в жестокой схватке сломил сопротивление противника и теперь пытается решить, добить поверженного или все-таки оставить ему жизнь. – Могу я все же узнать, какие у вас есть претензии к Хильдегарде Вильдерштейн? Мне казалось, вы всесторонне удовлетворены ее работой.

Разумеется, он знал. Охрана всегда знает больше других – Бертран не был настолько наивен, чтобы не предполагать этого.

– Вы не ошиблись, – сказал он безразлично. – Я просто хотел уточнить некоторые детали. Спасибо, что зашли.

– Я делаю свою работу, господин министр, – тем же тоном сказал Робье перед тем, как уйти.

Похоже, в его глазах это звучало как достаточное оправдание. И Бертран – былой Бертран, – обязательно согласился бы с этим.

***

привет)) ты придешь сегодня?

Бертран оценил взглядом количество открытых вкладок на экране ноутбука.

Добрый вечер, Хильди. Не думаю, что получится.

ладно) мы сегодня все равно празднуем)) Лугнасад же

Что, прости?

Лугнасад) будем встречать осень

Ты отправляешься на шабаш?

ммммм ну в каком-то смысле да :D

на самом деле просто в “Цетрин”))))

Где это?

в центре, там весь универ тусуется

у них джин-тоники в счастливые часы))

Впору было написать “Завидую”, но Бертран решил не расписываться в своей слабости.

Может быть, за тобой прислать машину?

“С Робье за рулем”, – в мыслях добавил он с мстительной веселостью.

да не, не надо) девчонки не поймут

Будь осторожна, Хильди.

так я всегда <3

Бертран хотел, конечно, с полушутливым упреком спросить у нее, из гордости ли или из упрямства она не позволяет ему о себе заботиться, но в этот момент на него свалилось письмо Клариссы, объемом напоминающее небольшую повесть – и диалог оказался отложен им на потом. В попытках выяснить, можно ли заставить среднюю зарплату в Бакардии угнаться за уровнем инфляции, он провел следующие пару часов; никто не отвлекал его, и он начал даже надеяться, что сегодня доберется до постели не слишком глубокой ночью. Поэтому он любил работать вечерами, когда большая часть сотрудников министерства разбредалась по домам – его кабинет в такие часы напоминал пузырь, надежно защищенный от любых дуновений, доносящихся из внешнего мира; в этой обители спокойствия можно было полностью посвятить себя делам, не чувствуя себя футбольным мячом, который пинают друг другу бесконечные просители, советники, секретари и помощники, не говоря уже о коллегах по кабинету, Патрисе, а иногда и самом Фейерхете. Неприкосновенность своего уединения Бертран защищал бы сейчас, как медведь, защищающий берлогу – вернее, ему так казалось, потому что когда дверь кабинета внезапно распахнулась и внутрь влетел Микаэль, бледный и взмыленный, будто только что из драки, воинственности Бертрана хватило только на то, чтобы брякнуть:

– Какого черта?

– Простите, – запищал секретарь из приемной, – я говорил, что вы просили никого не…

– Берти! – Микаэль почти кричал, и Бертран, успевший достаточно привыкнуть к его импульсивности, внутренне подобрался, понимая, что это не может быть к добру. – Ты что, так тут и сидишь? Все пропустил? Весь город на ушах!

Он даже слова подбирал с трудом, и Бертран сделал попытку его урезонить:

– Подожди. Что случилось? Расскажи все по порядку.

– Да какой тут порядок, Берти! – воскликнул Микаэль, чуть не ударяя кулаком в стену рядом с дверью. – Там настоящее побоище! Куча трупов! Какие-то чокнутые кретины расстреляли бар!

– Что?..

Микаэль, наверное, решил, что имеет дело с глухим или с ослом – больше ничего объяснять не стал, только схватил со стола Бертрана пульт от телевизора и щелкнул кнопкой.

– Вот, полюбуйся на это!

“Бойня у “Цетрина””, – вот все, что успел прочитать Бертран на экране, перед тем, как у него потемнело в глазах. Но слышать он, с несчастью, все еще мог, пусть и нечетко, как с огромного расстояния – и все же часть того, что произносил собранный, взволнованный диктор, доносилась до его сознания, обжигающе впечатывалась в него, и у Бертрана от этого начала кружиться голова.

– …нападение с применением огнестрельного оружия… пострадавшие… сообщается о десяти погибших…

– Я тебе больше скажу, – голос Микаэля слышался яснее и воздействовал на мозг Бертрана подобно дрели, ввинчивающейся в стену, – об этом пока не говорят, но в интернете уже вовсю пишут. Эти ублюдки, которые стреляли, кричали что-то вроде “Аллах акбар”. Ну, ты понимаешь, что теперь будет? Фирехтин и вся его шайка с дерьмом нас сожрут!

“Господи боже”, – плавало в голове у Бертрана, как в наполненном водой шаре, но он и того не смог произнести, только бессмысленно таращился в собравшуюся перед глазами муть да слушал Микаэля, едва его понимая:

– Говорю тебе, они нам всем свинью подложили… нетолерантный, однако, получился каламбур. Сейчас Фейерхете начнет искать крайних, у него каждый процент на счету…

– Сколько, – оцепенение Бертрана чуть ослабло, и он воспользовался этим, чтобы задать вопрос, что был для него самым важным, – сколько там трупов?

– Пока не пересчитали, – ответил Микаэль, кивая на телевизор; способность видеть возвращалась к Бертрану, и он рассмотрел мелькающие на экране кадры репортажа: толпу, полицейское оцепление, вереницу машин “скорой помощи”, забрызганные кровью стены, накрытые черным полиэтиленом тела. – Да и какая разница? Больше десятка – это точно. Действовали эти ребята слаженно, ничего не скажешь: один пришел под видом посетителя и открыл огонь по тем, кто был внутри, а второй сидел в машине и палил по тем, кто выскочил наружу…

– И что с ними? Их поймали?

– Пока нет. Вернее, одного, который был в машине, ловят. Он-то скрылся. А второй, который остался в зале, последнюю пулю пустил себе в голову. Сейчас наверняка объявятся те, кто промыл им мозги, и скажут: мол, мы несем ответственность. Да только кого это волнует? Огребать будем мы, а не они. Я уже вижу эти заголовки: “Беспрецедентное по масштабу преступление в самом сердце Бакардии!”. Правые нам все припомнят, Берти. А уж подобные Фирехтину вообще ни в чем себе не откажут.

Бертран продолжил вглядываться в экран. Все чувства из него будто вымыло, и он ощущал себя не более чем оболочкой от человека, лишенной не только воли, но и возможности хоть немного осмыслять происходящее. Даже волны ужаса, что, должно быть, накатывали на него одна за другой, разбивались, как о скалу, нисколько ее не поколебав; Бертран мог только думать, что должен чувствовать горечь и страх, но эти мысли не получали никакого продолжения, оставаясь как будто подвешенными в пустоте.

– Микаэль, – наконец сказал он, прерывая трескотню своего собеседника, – мне надо позвони…

– Господин Одельхард, – вдруг раздался от дверей голос секретаря, – господин Альверн просил сообщить, что срочное заседание кабинета через два часа.

– Интересно, а ты там с какого боку? – сказал Микаэль, прежде чем Бертран успел ответить. – Был бы ты осторожнее. Вдруг и тебя решат сделать крайним.

“Не неси ерунды”, – хотел сказать ему Бертран, но в этот момент снова ожил диктор из новостей:

– Вот первые слова пострадавших, ставших свидетелями нападения.

Показали парня, представленного как “Джерам, бармен” – в роковую минуту он отлучился, чтобы вынести кое-какой мусор и перекурить на заднем дворе, и это спасло ему жизнь.

– Вот уж кто надерется сегодня на славу, – хмыкнул Микаэль, – и его никто за это не осудит.

Затем на экране появилась женщина по имени Матильда – она, по ее словам, просто шла по другой стороне улицы, но и то немногое, что увидела, живописала так увлеченно, что журналисту с трудом удалось отнять у нее микрофон.

– Похоже, она даже не в ужасе, – прокомментировал Микаэль, – все равно что в цирк сходила.

Не слушая его, Бертран наконец-то схватился за телефон.

Хильди

Больше ничего он не написал – не было ни сил, ни слов. Может быть, только “пожалуйста”, но и то какое-то детское и запоздалое.

– Берти? – похоже, Микаэль все же уловил в поведении Бертрана странные, ранее не свойственные ему черты. – Ты в порядке?

Какую-то секунду Бертран балансировал на безумной грани: просто выложить ему все, непостижимое, невероятное, но превращающее невнятное и блеклое жизнеподобие – в жизнь. Пусть жизнь эту стоило прятать, пусть счет в ней всегда шел на минуты, но она стоила того, чтобы рассказать о ней – и Бертран бы рассказал непременно, но в эту секунду из телевизора донесся знакомый ему голос:

– Я… да я и не видела ничего толком, – короткий смешок, прерывистый, будто с запинкой – тоже знакомый, Бертран и не думал, что услышит его еще раз. – Я просто, вы знаете… отошла на минутку. А когда вернулась в зал, там уже было… все в крови.

– Вы видели нападавшего?

– Почти что нет. Иначе, – Хильди щурилась, когда вспышки камер освещали ее лицо – живая, невредимая за тем лишь исключением, что на ее левый висок и щеку украшали с полдюжины пластырей, – он бы тоже меня мог увидеть. Мне повезло.

– Что вы будете делать теперь?

Она улыбнулась. Боже, она еще могла улыбаться.

– А что обычно люди делают, когда вечеринка окончена? Пойду домой. Спать.

– Вот это нервы, – усмехнулся Микаэль, – только что вылезла из дерьма, даже подол не испачкав, а хоть бы чт… Берти, ты куда?

– Ненадолго, – сказал Бертран, успевший подняться из-за стола, подхватить портфель с бумагами и планшетом. – По делам.

– А заседание?

– Оно через два часа, – парировал Бертран. – Я буду там.

– Берти, что…

Он не слушал – выскочил в приемную, будто за ним была погоня, будто его бы вернули силой, приковали к креслу цепями, если бы он не успел спастись.

***

Звонок в дверь остался без ответа, но Бертран вспомнил вовремя, что у него есть ключи. “Сможешь приходить и уходить, когда захочешь”, – так, кажется, сказала Хильди когда-то; что ж, сейчас был как раз тот случай.

– Хильди!

Может быть, соседи услышали бы его голос – сейчас ему не было до этого дела. Свет в квартире не горел, и от того она выглядела покинутой, но Бертран, едва ступив в тихую и темную гостиную, увидел, что Хильди здесь – сидит на полу в углу, съежившись, спрятав лицо в коленях, обхватив себя руками, будто в попытке имитировать объятие. Она не издавала ни звука, но Бертрана это не испугало – она была жива, а остальное было поправимо.

– Хильди, – он почти рухнул рядом с ней, будто перерезали в нем струну, что до этого оставляла ему способность стоять прямо, – Хильди, ты… ты…

Обнять ее, привлечь к себе, поцеловать в макушку, в висок, а когда она чуть приподнимет голову, и в губы – все это казалось ему смехотворно недостаточным. Тогда он начал говорить – первое, что приходило ему в голову, и за те минуты произнес, наверное, больше глупостей, чем за всю свою прошлую жизнь – но Хильди, оставшись безучастной к его прикосновениям, после какого-то из произнесенных им слов вздрогнула и шепнула приглушенно, растерянно:

– Ты… зачем ты – здесь…

“Просто шок, – успокоил себя Бертран, – она едва ли понимает, что говорит”.

– Хильди, ты можешь встать?

Поддерживаемая им, она поднялась, хоть и не без труда, но пройти смогла всего пару шагов – до дивана. Это было лучше, чем ничего, но Бертран, глядя на нее, засомневался, не стоит ли вызвать врачей. Вопрос только в том, каких? Не тех же самых, которые уже отвезли ее один раз в больницу святой Иоланды?

– Не надо было тебе приходить, – сказала она медленно, будто сонно, – лучше бы я одна…

– Хильди, перестань, – он сел возле нее, крепко сжал ее руки, встретился с ее будто обесцвеченным взглядом. – Разве мог я не прийти? Мне нужно было тебя увидеть. Убедиться, что все в порядке.

– Я в порядке.

– Не думаю, – Бертран вздохнул, быстро обвел комнату взглядом в поисках единственного лечебного средства, которое сейчас шло ему на ум. – Есть у тебя выпить?

– Наверное, – прошелестела Хильди, – посмотри на кухне.

На кухне, как будто хорошо ему знакомой, Бертран потерялся, как и любой чужак на чужой территории. Раньше здесь безраздельно властвовала Хильди, и ему в голову не могло прийти перебирать содержимое шкафов в одиночку; теперь он беспорядочно открывал ящики один за другим и находил что угодно, но только не то, что искал – посуду, хлеб, специи, банки и пакеты с чаем. То, что было ему нужно, скрывалось за самой дальней, очень узкой дверцей – маленькая бутылка греческого узо, которую Хильди, должно быть, привезла с Кеа на память. Бертран не слишком любил терпкий, дурманистый вкус аниса, но сейчас выбирать не приходилось – он протянул руку, чтобы взять узо, и нащупал за ним в шкафу еще какие-то банки и склянки. “Может, все-таки найдется коньяк?” – предположил он, вытаскивая их на свет, и тут же, едва увидев этикетки, сорванные пломбы с врачебными печатями, аккуратно подписанные на крышках дозировки, пожалел, что вообще притронулся к этой дверце, открыл ее, будто выпустив из заточения давно упокоенных призраков.

– Я думала, ты знаешь, – пробормотала Хильди за его спиной.

Он резко обернулся к ней, как застигнутый за совершением преступления. Она, все еще бледная, нашла в себе силы встать с дивана и преодолеть расстояние до кухни – как раз вовремя, чтобы увидеть, как Бертран проникает в тайну, которую сама Хильди, должно быть, всеми силами пыталась от него уберечь.

Секунду он думал, что ответить. “Я знал, но мне все равно”? Это было бы правдой – но не совсем. Бертран был из тех, кто предпочитает полуправде откровенную ложь – если, конечно, не имеет намерения чрезмерно все усложнять.

– Я не знал, – сказал он.

Хильди, кажется, поверила.

– Я думала, – проговорила она нерешительно, – ты… ну, тебе на меня целое досье собрали.

– Может, и собрали, – Бертран коротко развел руками, – но я не читал.

– Почему?

– Не видел необходимости.

Хильди оцепенело опустилась на стул. Бертран видел, что все ее тело бьет дрожь.

– Ты ведь не принимаешь их, – сказал он мягко, подступаясь к ней, но отчего-то не решаясь коснуться – хотя несколько минут назад прижимал к себе так крепко, насколько могло хватить его сил, – верно?

– Не принимаю, – подтвердила она, глядя себе под ноги. – С ними еще хуже, чем было без них.

Ее голос дрогнул и вместе с тем как будто дрогнуло, посыпалось осколками что-то в ней самой; Бертран не успел осознать, в какой момент случилась перемена – отвлекся на миг, чтобы открыть узо, а когда снова посмотрел на Хильди – она рыдала, закрыв лицо руками, с явным трудом удерживая себя, чтобы не упасть на пол.

– Это все, – повторяла она, всхлипывая и давясь, – это все, это все…

Бертран остолбенел. Раньше он не видел, чтобы она плакала – и это его огорошило. Хильди могла быть грустной, задумчивой, отрешенной от всего, но слез в ее глазах Бертран не видел никогда – и увидел теперь, в тот же вечер, когда его ослепило осознание того, что она смертна, что ее жизнь необыкновенно хрупка, что одной-единственной случайности достаточно, чтобы навсегда забрать ее от него – и больше всего на свете он желает сберечь ее и сохранить.

– Хильди, – он опустился с ней рядом, попытался развести в стороны ее руки, но она упорствовала, уворачивалась, пыталась загородиться, – Хильди, с тобой все будет в порядке, это просто послед…

– Никто не поверил мне, – заговорила она сипло и надорванно, – никто никогда не поверил бы мне.

– О чем ты? – Бертран уверен был, что она несет бессмыслицу, что язык и мозг не подчиняются ей, пока она не оправилась от пережитого, но принял правила игры, полагая, что так быстрее получится ее успокоить. – Во что нужно было поверить?

– В них, – сказала она очень твердо для человека, на которого из-за рыданий напала икота. – Во Франца и Ферди. Они любили друг друга.

Бертран ожидал чего угодно, но не этого.

– Король и фаворит? Ты считаешь, что…

– Я не считаю! – вдруг почти выкрикнула она с необыкновенным ожесточением, выпрямляясь, вперивая в Бертрана яростный взгляд. – Я знаю! Я знаю, как все было! На самом деле, в жизни! Я хотела рассказать об этом, потому что только о том и нужно рассказывать! Но они не поверили… никто не поверил…

– Кто не поверил, Хильди? – Бертран не подал виду, что ее вспышка выбила его из колеи. – Кому ты рассказала?

Он не сразу понял, что она не кривится, а пытается усмехнуться.

– Цивилам, конечно же. Вы, цивилы, странные. Во столько всего верите – а в то, что действительно есть, не поверите никогда.

Бертран счел момент подходящим, чтобы сунуть ей под нос узо, и она хлебнула из бутылки, не глядя, закашлялась, прикрыла ладонью рот.

– Пей все, – приказал он, и Хильди послушно сделала еще глоток.

– А потом я заболела, и меня отчислили, – продолжила она, когда бутылка оказалась опустошенной, – места на факультете сократили, а у меня… и без того не очень было с посещаемостью. Так все и закончилось. И я сама – тоже… закончилась, получается.

“Разные способы”, – вспомнил Бертран, скрипнув зубами. Это было несправедливо – но выходило теперь так, что всепоглощающая, всесильная несправедливость довлеет над всем, что происходило и происходит, и все, кроме самого Бертрана, отказываются замечать это. Он не был настолько наивен, чтобы думать, что несправедливость эту возможно побороть; между тем, он должен был попытаться выцарапать у нее хоть крупицу того, чему люди успели дать сотни возвышенных и поэтичных имен – и поэтому произнес, вновь обнимая Хильди за плечи:

– Я тебе верю.

Она не стала изумленно вздыхать, не стала переспрашивать, не бросилась ему на шею. Просто прислонилась лбом и переносицей к его плечу – очень устало, на пиджаке обязательно останется след от слез, – и попросила еле различимо:

– Останься.

Надо было заранее знать, что так будет. Бертран знал – и все равно оказался внутренне не готов к тому, что оказался должен ответить.

– Не могу.

Может, стоило объяснить, что руководит им не обычная жестокая блажь, но он не в состоянии был сейчас даже думать о заседании, о заплывшей физиономии Фейерхете, о том множестве слов, одинаково громких и бессмысленных, что совсем скоро сгустятся вокруг него, сомкнутся, как кольцо окружения.

– Я приду так быстро, как смогу, – пообещал он на прощание. Хильди смолчала, больше не пытаясь его остановить. – Завтра утром. Или послезавтра.

Ни завтра, ни послезавтра прийти он не смог.

========== Глава 18. Шанс ==========

“Бакардийское трудовое сопротивление”

08.08.2017

“Бакардия не позволит унизить себя” – речь Идельфины Мейрхельд на митинге в Буххорне 05.08.2017 [видео]

<…>Кого же мы видим во главе нашей страны уже долгие годы? Кучку лицемеров-бюрократов, которые считают себя вправе делать, что им угодно, не принимая во внимание мнение бакардийского народа – нас с вами, ради которых, как они уверяют, они и стараются, не покладая рук. Где же плоды их стараний? Ответа на этот вопрос мы не можем получить четыре десятка лет, хотя задаем его раз за разом, все громче и громче. Что же нам нужно сделать, чтобы оказаться услышанными? Могут ли эти люди услышать нас? Кто мы для них – не очередная ли проблема, которую нужно решить? Задушить нас долгами и налогами, отобрать у нас право высказываться, превратить нас в покорных глупцов, которые бредут, куда им скажут, не поднимая головы? Мы слушаем одно и то же десятилетиями, видим вокруг себя одно и то же – неважно, кому принадлежат говорящие головы на нужных постах: “Свободной Бакардии” или “Республиканскому действию”. Они перебрасывают власть друг другу, как игрушку, но есть ли между ними хотя бы миниатюрная разница? Я так не думаю. Все они – одинаковы в своем бесчеловечном равнодушии, в своей одержимости цифрами, в своей уверенности, что они знают лучше, а мы, те, за чей счет они существуют – всего лишь стадо легковерных идиотов!<…>

“Движение за единую Бакардию”

“Бакардия – вот единственное, что должно иметь значение” – речь Леопольда фон Фирехтина на митинге в Буххорне 06.08.2017

<…>Я признаюсь вам сегодня, друзья мои – мы живем в ужасные времена. Времена, когда само понятие человека и человечества оказывается попрано, когда речь идет о “прибыли” – любой, денежной или политической. Я мог бы молчать об этом – за меня говорила бы кровь погибших в “Цетрине” в прошлый понедельник. Ужасное, чудовищное преступление, которое стало возможным в нашей стране лишь потому, что люди, принимающие решения, поставили свои личные амбиции выше безопасности собственного народа! Кто же эти люди, кто правит нами, от кого зависит наше благополучие и наша жизнь? Есть ли им до нас какое-то дело? Не являемся ли мы для них бессловесной, безликой массой, обращать внимание на которую нужно лишь в те моменты, когда нужно в очередной раз реанимировать свой стремительно падающий рейтинг? Мы отдаем им свои голоса, но вместе с тем – и наше доверие. Заслуживают ли они того, чтобы им доверять? Каковы их истинные намерения и о чьей пользе они по-настоящему заботятся? Репертуар спектаклей, что они разыгрывают перед нами, не меняется уже сорок лет – может быть, нам пора перестать быть молчаливыми зрителями в зале?<…>

“Новости Бакардии”

12.08.2017

18:45 Реформа Одельхарда: в городах Бакардии проходят масштабные акции протеста

19:04 МВД: около 70 тыс. человек участвовали в уличных волнениях в Буххорне

19:40 Погром на бульваре Поликсена I: начались столкновения с полицией [видео]

20:05 Около 15 тыс. протестующих вышли на улицы Кандарна

20:07 Протестующие перекрыли главные улицы в Линдау

20:45 Патрис Альверн: “Мы сделаем все возможное, чтобы избежать провокаций”

21:00 Дополнительные полицейские резервы переведены в полную готовность в столице

***

Наверное, Бертран нажил себе массу врагов на том заседании, но не ощущал по этому поводу ничего, кроме глубокого мстительного удовлетворения. Оставив тогда Хильди, он еле успел ко времени и влетел в зал тогда, когда все уже успели рассесться за столом; может быть, его появление оставили бы без внимания, но Бертран сам решил его к себе привлечь – слишком невыносимо было держать в себе то, что обжигающе бурлило в нем, почти до боли распирая ребра.

– Нам нужно понять, что говорить общественности, – бурчал Фейерхете, раздраженно перелистывая бумаги в лежащей перед ним папке. – Что с тем… вторым стрелком? Его поймали?

– Он пытался скрыться на заброшенном складе в восточном предместье, – доложил Патрис, изрядно вспотевший от волнения. – Его ликвидировали.

Фейерхете кивнул.

– Это хорошо. Позаботьтесь о том, чтобы исполнителей этой операции приставили к наградам.

Министр внутренних дел Тобиас Линч, молчаливый, краснолицый, выразительно сделал пометку в своем блокноте. Фейерхете, правда, в его сторону и не взглянул.

– У нас есть несколько часов, чтобы выработать стратегию поведения, – сказал он сумрачно, внимательно оглядывая каждого из собравшихся. – Это все так некстати. В нас теперь вцепятся со всех сторон. Откуда вообще взялись эти двое?

– Они оба прибыли в Бакардию этой весной, – сказал Патрис, чуть помявшись, – ранее были замечены в симпатиях к радикальным религиозным течениям, но считались не представляющими опасности…

– Почему?

Неловкое молчание протянулось еще на пару секунд.

– Они хорошо скрывали свои намерения, – нашелся Патрис. – За ними наблюдали, но недостаточно тщательно, чтобы…

– О боже мой, – вдруг сказал кто-то рядом с Бертраном, – вам просто было плевать.

На зал моментально упала оглушительная тишина – Бертрану даже почудилось на миг, что он оглох. Все, начиная с Фейерхете, повернули головы в его сторону, и по их взглядам – странно одинаковым, странно пустым и темным, как ружейные дула, – он понял отстраненно и ясно, что говорил не “кто-то”, говорил он сам.

Он должен был испугаться собственной безумной дерзости – по крайней мере, именно это он бы и сделал еще вчера. Но он слишком многое перенес за тот день, чтобы в достаточной мере себя контролировать, его ежеминутно обдавало холодными волнами тошноты, и в попытке хоть как-то уменьшить ее он заговорил, пусть речь его, должно быть, и звучала со стороны бессвязно и беспорядочно.

– Вы все… вы хотели выглядеть презентабельно. Вы хотели показать свое, – он усмехнулся горько и красноречиво, – неравнодушие. Вы говорили, что никаких проблем не будет, что вы будете держать ситуацию под контролем. Будете держать их под контролем, насколько это будет необходимо. Так что же? Вы ошиблись? Или вам, как я сказал уже, просто было плевать?

Он видел, что Фейерхете с безмолвным презрительным вопросом смотрит на Патриса – и тот, разумеется, чувствует это, даже не глядя в ответ.

– Бертран, – заговорил Патрис торопливо, тоном, который ему самому должен был казаться успокаивающим, – я понимаю, мы все потрясены случившимся…

– Вы потрясены? – уточнил Бертран холодно. – Позвольте тогда узнать, что испытывают люди, чьи родные погибли там? Кто сам мог погибнуть там?

– Вы преувеличиваете, – ответил Патрис настойчивее, – трупов, в итоге, не так много, меньше двадца…

Все это было сумасшествием. Бертран не мог придумать другой причины, почему он должен говорить об этом, почему никто не сказал об этом раньше него.

– Погибнуть мог кто угодно! – выпалил он, вслепую шаря по столу рядом с собой, будто в стремлении обо что-то опереться. – Вы не понимаете? Кто угодно!

– Например?

Бертрана отрезвило, как от резкого удара по лицу. Приступ бессмысленной злости совершенно опустошил его; все сидевшие за столом, начиная с Фейерхете, смотрели на него, как на опасного буйнопомешанного.

– Я… я… – забормотал он ослабевшим, нетвердым голосом, не зная, что придумать, чтобы объясниться. – Я не хотел никого оскорбить, но…

– Но, тем не менее, вы это сделали, – отрезал Фейерхете, кривясь, отчего по его лицу будто прошла рябь. – Я понимаю и разделяю ваши эмоции, но вынужден просить вас в будущем быть более осмотрительным. Для нашего общего блага.

Что-то в Бертране еще делало попытки бунтовать, подмывало его поинтересоваться у президента, шутит он или издевается, особенно в том, что касается “понимания и разделения”, но Бертран уже достаточно взял себя в руки, чтобы забить этот непрошеный порыв подальше на дно души.

– Прошу прощения, – сказал он тогда, и больше к сказанному они не возвращались – даже Патрис, вопреки своей привычке, не стал ловить Бертрана после заседания, чтобы обсудить случившееся с глазу на глаз. Все как будто сговорились забыть о случившейся стычке, и Бертран, успевший внутренне приготовиться к неприятному разговору, был удивлен тем, что ему позволили уйти просто так; правда, уже на следующий день в министерстве, как назло, образовалась целая масса дел, требующих немедленного решения, и думать о заседании Бертрану стало просто-напросто некогда.

– У меня неожиданная компания, – сказала ему сегодня Катарина, позвонив посредь дня, сразу после обеденного перерыва. – Уже два дня не могу от них отделаться. Не твои ребята?

– Моих ты бы не заметила, – пообещал Бертран, ставя очередную подпись на очередном отчете. – За тобой следят? Кто?

– Судя по тому, как по-дилетантски они это делают – твои друзья из газет, – весело отозвалась Като. – Ищут, что еще можно накопать. Я-то со вчерашнего дня таскаю их за собой по всем бутикам Буххорна, но ты… будь осторожен.

“Тебе-то есть, что скрывать, в отличие от меня”, – она могла не произносить этого вслух, но Бертран все равно услышал. Когда-то они были бесконечно счастливы от обретенного умения понимать друг друга без слов – оказалось, оно не ушло никуда, несмотря на все желание Бертрана навсегда от него избавиться.

– Я буду, – сухо пообещал он, прежде чем положить трубку. К отчетам вернулся не сразу – посидел несколько минут, опершись о стол локтями и потирая пальцами глаза, которые будто пересохли от утомления; потом вытянулся на стуле, ослабил галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки – жаль, это не помогло избавиться от чувства, будто на шею ему набросили удавку и затягивают ее все туже и туже.

“В городах Бакардии не прекращаются беспорядки”, – будто дождавшись момента, забормотал телевизор. Бертран мутно глянул на экран и, разумеется, ничего нового там не увидел: обезумевшая толпа с плакатами и транспарантами против другой толпы – черной, сплоченной, сомкнувшей щиты, выставившей наизготовку дубинки. Пока удавалось обходиться без крайних мер; правда, Бертран слышал о том, что Линч распорядился пригнать водометы к Национальному Университету и на площадь святой Иоланды.

Хильди, не выходи сегодня из дома.

я и не собиралась

“Как будто ей это поможет, – едко сказал внутренний голос, – как будто это ее спасет”.

Кадры в репортаже сменились: теперь показывали все то же самое, но на улицах Буххорна. Толпа не желала расходиться, несмотря на опустившуюся ночь; воздух был затянут дымом из петард и фейерверков, что поминутно с грохотом разрывались что тут, что там, и ничего было не различить в нем – только похожие на восставших призраков силуэты, мечущиеся из стороны в сторону. Полицейские пытались разделить эту озверевшую массу, раздробить ее, заставить рассосаться в стороны, но их усилия пока не приводили ни к чему – толпа колыхалась, как морская вода в бухте Кеа, где-то сдавалась напору и подавалась назад, но тут же отвоевывала себе пространство на другом конце площади, так что это противостояние напоминало со стороны некий странный танец, где никто толком не понимал, кому следует вести, а кому – быть ведомым. В какой-то момент две стены из людей замерли друг против друга – никто не решался сделать ни шага вперед, ни шага назад, – и ряды погромщиков дрогнули на секунду, выпуская, исторгая из себя одинокую фигуру – цветастую, юркую, с нелепым рюкзаком за плечами. Фигура эта была Бертрану знакома – и он, завидев ее, коротко застонал, как от внезапного приступа мигрени.