Текст книги "Горе победителям (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

– Что-то не так? – осведомился Бертран, наблюдая, как она подцепляет ложкой край заварочного пакетика и неверяще его разглядывает. Наверное, именно это и нужно было ему после нервного утра: и ситуация, и сама девчонка лично изрядно его веселили.

– Нет, ничего, – спохватившись, девчонка вернула заварку обратно в чайник и раздосадованно захлопнула крышку. – Я думала, тут шикарное место, а они…

– Отнюдь не самое шикарное из тех, которые есть в Буххорне, – сказал ей Бертран. – Прошу прощения, что пригласил вас именно сюда, но мой сегодняшний график не позволял серьезных маневров… вы же знаете, почему я искал вас?

Хильдегарда вскинула на него глаза. Взгляд у нее был ничуть не встревоженный, наоборот – удивительно ясный, будто осененный каким-то глубоким внутренним убеждением, и Бертран, столкнувшись с ним, вздрогнул. В своем окружении он давно уже не встречал человека, который бы так на него смотрел.

– Да, – ровно подтвердила она. – Примерно знаю.

– Тогда… – Бертран заставил себя избавиться от ощущения, будто на него направили прожектор, и под этим всепроникающим светом он сейчас будет громко, со всплеском садиться в лужу. – Тогда вам известно, что последний месяц вы числитесь сотрудницей министерской службы охраны.

– Да, – ответила она.

– И получаете весьма значительные суммы в обмен на некоторые услуги.

– Да.

– Услуги… – нужно было произнести это вслух, и для этого Бертрану понадобилось сделать усилие, – магического характера.

В лице Хильдегарды ничто не дрогнуло. Казалось, вообще ничто не способно вывести ее из равновесия, в котором она пребывает – хрупкого лишь внешне, но на самом деле неколебимого, как скала.

– Да, – сказала она ровно и бесстрастно. – Да, это так.

«Не может быть». Куда только делась минутная приятная расслабленность? Теперь Бертран вновь чувствовал себя так, будто идет по минному полю, не имея при этом не только металлоискателя, но даже обуви на ногах.

– Хорошо, – проговорил он, хотя слово это сейчас было наименее уместным из всех, ему доступных. – И услуги ваши заключаются, как я понял… в защите?

Хильдегарда кивнула:

– Да, господин Одельхард. Если кто-то захочет вам навредить – справляться с этим буду я. Так это всегда и работает.

«Не может быть», – чуть не сказал Бертран, но успел-таки ухватить себя за язык.

– Что ж, – произнес он медленно, все еще цепляясь за мысль о том, что его обманывают, хоть та и таяла на его глазах, будто первый снег под лучами солнца. – Тогда вы не откажете в том, чтобы продемонстрировать какую-нибудь… магию?

И вновь он с трудом шевельнул губами, произнося последнее слово – должно быть, порядком отвык от него с тех пор, как последний раз оно слетало с его уст. Сколько ему тогда было лет? Восемь? Девять?

Теперь Хильдегарда ответила не сразу. Ладони ее сильнее сомкнулись вокруг чашки, рот беспомощно приоткрылся – она была явно обескуражена, и Бертран воспринял это как знак в свою пользу.

– Не стоит делать что-то масштабное и разрушительное, например вызывать ураган, который сметет город с лица земли, – произнес он, стараясь говорить убедительно, не допуская в голос насмешки. – Что-нибудь небольшое, что для вас абсолютно в порядке вещей.

Хильдегарда прерывисто вздохнула, отставляя чашку, и зашарила глазами по наполненному обедающими залу – Бертран не мешал ей, с интересом ожидая, что она будет делать. Спустя полминуты она остановила взгляд на Патрисе; губы ее безмолвно шевельнулись, на щеках появились мазки румянца, и она наклонилась над столом, к Бертрану ближе.

– Кто этот человек? Сидит вон там, через столик от нас.

Бертран, стараясь не морщиться (боль не отступала, воротник рубашки был влажным от проступившего на шее холодного пота, и Бертран подумал, что готов просить пощады – было бы только у кого), повернулся всем телом, чтобы проследить за ее взглядом и убедиться, что она говорит о Патрисе, затем вгляделся в нее саму. Нет, похоже было, что в своем незнании она не лукавила.

– Это, – вот теперь он не стал скрывать своего сарказма, – наш премьер-министр. Глава правительства и второе лицо в государстве.

– Ого, – выдохнула она, совсем не задетая его язвительной интонацией, и сказала тише, так что Бертран с трудом разобрал слова, – и это же он с женой? Он ей изменяет.

Бертран порадовался про себя, что в этот момент ничего не пил и не ел. Конечно, от Патриса можно было ожидать всякого – но только не измену Клариссе, ведь пойти на такое мог бы только подлинный самоубийца.

– Вы… – он заставил себя не пялиться на премьера, хотя хотелось ему чрезвычайно. – Почему вы так уверены?

– Он боится, – пояснила Хильдегарда так же шепотом. – Очень боится, что она узнает. Он сегодня был с другой, хотя должен был быть в другом месте, и это, кажется, заметили…

«Что за чушь», – подумал Бертран, хмурясь. Он ожидал чего-то более убедительного.

– И это все?

Хильдегарда, судя по всему, окончательно растерялась.

– А что?

Очередной выстрел боли в затылке породил в душе Бертрана целую волну злости. Он мог бы отдыхать в одиночестве, пользуясь короткой передышкой между проклятым заседанием и министерской рутиной, в которой он, бывало, тонул, как в темном болоте; вместо этого он был вынужден слушать, как его пытаются купить на дурацкие домыслы, в которые не поверил бы и младшеклассник, и более того – ему некого было винить в этом, кроме себя самого. Осознание этого заставило его рассвирепеть еще больше – и он заговорил, глядя на девчонку, не заботясь о том, что слова его прозвучат чрезмерно резко или грубо:

– Хильдегарда, министерство платит вам очень солидные суммы. Не каждый житель нашей страны может похвастаться такой зарплатой – а вы, я вижу, не пытаетесь отработать ее даже для виду. Я не знаю, что за аферу задумал провернуть Робье с вашей помощью, но имейте в виду – если хотите впечатлить кого-то рассказами о колдовстве в начале двадцать первого века, то вам стоит позаботиться о том, чтобы они были хоть немного похожи на правду.

Она выслушала его молча, не дрогнув, но он видел, как краснеют ее щеки, как она слепо перебирает бесчисленные кулоны и подвески, украшающие ее шею, чтобы один из них – отделанный под позолоту, с алым камнем посередине, – крепко сжать в кулаке. На секунду Бертрану показалось, что она сейчас вскочит и убежит – однако она осталась сидеть на месте.

– Правда, – повторила Хильдегарда, когда он выдохся, замолчал, застыл, выдерживая ощущение, будто череп его вот-вот расколется на куски. – Хотите правду? Вы сегодня с кем-то поссорились. Вы почти его не знаете, но он по вам здорово проехался, а вы ответили ему, но все равно думаете, что могли сделать это по-другому, могли лучше себя поставить в глазах своих коллег. Вы боитесь, что вы для них просто выскочка, что ничего не стоите в их глазах, что вы для них чужой. Вы не знаете, кому верить. Вы один. Это вас пугает, и вместе с тем – злит. А еще у вас болит голова, потому что вы перенервничали, и от этого вы злитесь еще больше.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, каждый оправляясь от нанесенного другим удара. Хильдегарде это очевидно далось проще, чем Бертрану – когда перед ней поставили блюдо с пастой, она как ни в чем не бывало принялась есть; он же, в свою очередь, чувствовал, что не может сделать и глотка воздуха.

– Голова, кстати, сейчас пройдет, – добавила вдруг Хильдегарда, прожевав креветку. – Не пейте столько кофе, особенно после обеда. Попробуйте пить отвар мяты.

– Чт…

Боль исчезла; краски вокруг Бертрана стали ярче, звуки – четче, даже собственное тело он начал воспринимать более полно и отчетливо, а не как сквозь мешающую пелену. Только сердце его стучало так, что он испугался на миг, не случится ли с ним удар.

– Это… это вы сделали? – спросил он хрипло, не удерживаясь от того, чтобы беспомощно ощупать место у основания шеи, где гнездилась мигрень еще несколько секунд назад. – Как?

Хильдегарда ему улыбнулась – будто он не произнес недавно те слова, что несомненно нанесли ей обиду.

– Скажем так: захотела, чтобы вам полегчало. Ну как? Уже лучше?

– Да, но… – Бертран отнял ладонь от затылка, посмотрел на нее, будто мог разглядеть на коже какой-то знак или след. – Это же невозможно.

«Совпадение, – твердил он про себя, как будто его заклинило, – обычное совпадение. Или какое-то дешевое шарлатанство».

– Так вы же этого хотели? – уточнила Хильдегарда с непреходящей улыбкой. – Чего-то невозможного?

Невозмутимо она продолжила есть. Что же до Бертрана, то он вовремя вспомнил, что рядом с ним стоит почти нетронутый бокал вина – пусть оно и не могло вернуть ему способность здраво мыслить в полной мере, но по крайней мере позволило немного принять случившееся – как новый, хоть и неожиданный факт, который, как и все прочие, подлежал осмыслению и анализу.

– Хорошо же, – сказал Бертран задумчиво. – Вы… что-то видите?

– Чувствую, – коротко пояснила Хильдегарда. – Все равно что вы чувствуете запахи, вкус еды, какие вещи на ощупь… с этим все точно так же.

– И вы с этим родились?

– Да. С этим только рождаются.

– И умирают? – спросил он, как будто это имело какую-то важность.

– И умирают, – подтвердила она и добавила, как мантру или молитву, заученную ей наизусть. – Дар невозможно украсть или перенять, нельзя взять в аренду, купить или отобрать силой. Он с тобой – и так всегда, даже если ты этого не хочешь.

Еще ненадолго установилось молчание. Бертран продолжал смотреть на девчонку, пытаясь собрать свои мысли, собрать себя самого в привычном, давно установленном порядке – и понимая, что сейчас, в этот момент, он не в состоянии сделать это. Хильдегарда недолго наблюдала за ним, а потом вздохнула, опуская глаза в тарелку:

– Я не могу заставить вас поверить, господин Одельхард. Может, и лучше будет, если вы не поверите. Не будете думать об этом всем, будете заниматься вашими политическими делами… и все будет идти так, как должно идти.

Бертран хотел было спросить, точно ли входит в это «должно» семь тысяч флоринов из государственного бюджета ежемесячно, но что-то его удержало. Может – то, что Робье говорил ему о Фредерике; хоть Бертран все еще не мог подвести себя к мысли, что нечто подобное возможно в действительности, но следующий вопрос вылетел у него будто сам собой:

– Почему вы согласились?

Хильдегарда, очевидно, не поняла, к чему он.

– Что?

– Вы же, я вижу, совсем не интересуетесь политикой. И моя персона, конечно, вас тоже не интересует. Почему вы согласились на это? – спросил Бертран, слыша себя, как сегодня в парламентском зале – искаженно и со стороны. – Как мне рассказали, работа… не из приятных.

– Ради денег, конечно, – сказала она тоном, не вызывающим ни единого сомнения в искренности ее ответа. – Из-за чего же еще?

Бертран опешил.

– Простите, но… – он оглядел еще раз ее всю, задержался взглядом на дурацком свитере, на ярко-алых кончиках волос, – возможно, я чего-то не понимаю, но вы не производите впечатления человека, которому важны деньги.

Хильдегарда замерла, не донеся до рта вилку. Потом поспешно отхлебнула чая – видимо, какой-то кусок пошел у нее не в то горло.

– Знаете, господин Одельхард, я в своей жизни встречала только два типа людей, которые говорили, что им не важны деньги. Первые пытались прикрыть этими словами свою неспособность их раздобыть, а у вторых их было так много, что они вообще не могли себе представить, как их может не быть. Ни к одному из этих типов я точно не отношусь. Конечно, мне важны деньги, как же иначе?

На последних словах она рассмеялась, будто не могла поверить, что ей приходится объяснять столь очевидные вещи; Бертран продолжал смотреть на нее ошеломленно, пытаясь понять, что с этой девицей не так. Вернее, как может она существовать в этом мире и, кажется, даже получать от этого какое-то удовольствие, когда «не так» в ней совершенно все – по крайней мере, идет вопиюще вразрез со всем, что Бертран видел в своей жизни до этого.

– Кстати, паста правда класс, – сказала она примирительно, будто пытаясь сгладить случившуюся неловкость. – Спасибо.

– Не за что, – отозвался Бертран, испытывая горячую благодарность к официанту, который уже летел к ним, чтобы наполнить его опустевший бокал.

***

Домой он вернулся, как всегда, около полуночи, но совсем не ощутив прошедших часов: все дела в министерстве были им завершены удивительно споро, хотя принимала в них участие лишь незначительная часть его сознания. Сам же Бертран был всецело занят беседой, что произошла днем между ним и Хильдегардой – странно одетой, со странными повадками, странно выглядящей девицей, все в которой, должно быть, состояло из странности, но странность эта, вопреки здравому смыслу, не отталкивала, даже напротив, пристала к Бертрану намертво, преследовала его, ходила всюду за ним разноцветным смеющимся призраком. Был ли он слишком слаб или глуп, чтобы просто забыть о ней, вычеркнуть из памяти эпизод, который ни на что бы более не повлиял? Или действительно, дело было в предчувствии старости, которое заставляло Бертрана обратиться к неизведанному, что открылось ему по случайности и что он не был способен теперь от себя отринуть, сделав вид, будто этого не было?

Он размышлял над этим, пока шофер вез его к дому, размышлял потом, пока переодевался, принимал душ, наливал себе на сон грядущий бокал коньяка – пытался, как давно приучен был, упорядочить свои размышления, чтобы не заблудиться в них, как в лабиринте с зеркальными стенами, но не мог: механизм, который Бертран любовно собирал и совершенствовал, которому была подчинена вся его жизнь, вновь отказался работать, и сделать с этим ничего было нельзя. К последнему выводу Бертран пришел, сидя с телефоном в руках на диване в гостиной, отхлебывая коньяк и вновь пролистывая страницу Хильдегарды в Facebook, раз за разом спотыкаясь взглядом о крошечную отметку «онлайн».

«Давай, давай, – внутренний голос издевался над ним, уже не таясь. – Не хватало тебе еще судебного иска по обвинению в преследовании. На таком можно заработать побольше, чем какие-то семь тысяч».

Даже желания посылать его как можно дальше у Бертрана не было; порывшись в памяти, он вспомнил пароль от страницы, которую завел когда-то – не на свое имя, конечно, – по настоянию Микаэля, да так и забросил за ненадобностью. Теперь оказалось, что надобность есть – пусть на языке здравомыслия она зовется «блажь».

Хильдегарда, добрый вечер.

Нет, этого было недостаточно. Стоило, по крайней мере, представиться, чтобы не вводить девушку в заблуждение, но последние остатки осторожности предостерегали Бертрана от такого шага – мало ли где потом может всплыть переписка…

Мы сегодня разговаривали.

Ответа не пришлось ждать долго.

Здравствуйте)) как дела?

Похоже, у этой девчонки был талант – ставить Бертрана в тупик самыми простыми вопросами.

Я думал о нашем сегодняшнем разговоре.

я тоже) немного)

не каждый день пообщаешься с таким как вы))

Что Вы имеете в виду?

ну… целый министр – обычно люди вас только в новостях смотрят)

А о таких, как Вы, люди смотрят фильмы. Например, «Гарри Поттер».

вы знаете ГП? : D

Мой сын – большой поклонник.

«А она-то старше Леона совсем ненамного, – лучше было и не надеяться, что голос решит замолчать. – Лет на пять, может быть, не больше…».

Бертран допил свой «Курвуазье» залпом.

Возможно, это прозвучит для Вас неожиданно, но мне кажется, что наш разговор остался незавершенным.

Он ждал, что ошеломит ее, заставит замолчать на какое-то время, может и не отвечать ему вовсе – и тогда бы он не вернулся никогда к этой истории, никак ею не тяготясь и желая только поскорее забыть, – но Хильдегарда ответила удивительно быстро, точно ждала его предложения или готовила свое собственное.

только не в то ужасное место, ладно? что вообще министры делают по вечерам в субботу?)

========== Глава 4. Жизнь взаймы ==========

«Бакардия сегодня»

27.01.2017

15:38 Алеиз Фейерхете: Бакардия готова принять около 5 тыс. беженцев из стран Ближнего Востока

<…> «В это тяжелое время, когда Европа сообща пытается противостоять кризису, мы не можем оставаться в стороне, – заявил президент журналистам после совещания кабинета министров, где прежде всего прочего обсуждался вопрос о мигрантах. – Наша страна исторически чтит традиции взаимопомощи и гостеприимства – достаточно вспомнить указ короля Альбрехта, предписывающий властям оказывать всю возможную помощь французским дворянам, бежавшим от революции… не являясь членом Европейского Союза, Бакардия, тем не менее, готова протянуть руку помощи своим соседям и партнерам, разделив с ними бремя тех невзгод, что нам всем приходится преодолевать бок о бок».

Заявление Фейерхете нашло поддержку не только в рядах правящей партии, но и среди наименее консервативно настроенных представителей правой оппозиции. «Это действительно важный шаг на пути сближения Бакардии и Европы, – прокомментировал слова президента Клеменс Вассерланг, председатель партии «Республиканское действие», – солидарность и единение сейчас важны как никогда прежде».

Не встретил отклика шаг правительства лишь со стороны ультраправых: Леопольд фон Фирехтин, глава объединения «Движение за единую Бакардию», раскритиковал главу государства на своей странице в Facebook. «Сдаваясь эпидемии так называемого «мультикультурализма», мы перечеркиваем все то, что позволяет нам называться бакардийцами, – написал он. – Я не могу понять, почему подобные решения принимаются без того, чтобы поинтересоваться мнением народа – тех самых людей, за счет которых г-н Фейерхете хочет обеспечить «почитание исторических традиций», хотя его слова ясно дают понять: история и традиции нашей страны для него не более чем пустой звук». Заявление Фирехтина, неоднократно обвиненного в национализме и дискриминации (в 2014 году суд приговорил его к 30 тыс. флоринов штрафа за публикацию, которую расценили как оправдывающую преступления против человечества), вызвало в социальных сетях бурю негодования. Петиция с призывом повторно привлечь политика к уголовной ответственности в настоящий момент набрала 50 тыс. подписей на change.org <…>

***

Дальше читать Бертран не стал. Из головы у него не выходило вчерашнее совещание, на котором президент объявил о своей инициативе – обычно молчаливый, будто сонный, имеющий вид крайне утомленного и равнодушного ко всему человека (в который раз Бертран изумлялся чуду, что сотворили его пиар-менеджеры два года назад, представив кандидата Фейерхете избирателям как личность неуемную, крайне энергичную, излучающую готовность позаботиться обо всем и обо всех), он проявил редко свойственную ему живость, когда делился с министрами текстом будущего постановления. Его поддержали все, начиная с Патриса – ни одного возражения Бертран не услышал, хотя ему сложно было вообразить, что каждый из присутствующих не задался той же самой сотней вопросов, которые полезли ему, Бертрану, на язык, стоило президенту закончить свою речь.

– Прошу прощения, – проговорил Бертран, когда ему дали слово; в горле у него першило, очевидно, от волнения – пока ему еще не приходилось высказывать на собраниях правительства мнение, идущее настолько вразрез с мнением президента, – со своей стороны я хотел бы услышать чуть больше аргументов в пользу целесообразности принятого решения.

Все примолкли. Кто-то негромко хмыкнул – Бертран не разобрал, кто именно. Фейерхете повернул голову в его сторону, посмотрел внимательно, по-птичьи, будто примериваясь к будущей добыче, и проговорил прохладно, складывая на животе ладони:

– Проясните свою позицию, господин Одельхард.

Бертран вздохнул, призывая мысленно на помощь всю свою дипломатичность. «Все, что вы скажете, может быть потом использовано против вас» – не нужно было лишний раз напоминать ему, как работает этот принцип.

– От нас ждут эффективного противостояния росту безработицы и дефицита бюджета, – не погнушался он напомнить об очевидном, – я не очень хорошо вижу, как с этим соотносится намерение распахнуть границы перед людьми, которые едва могут связать пару слов хотя бы на английском. Я не хочу прослыть нетолерантным, – добавил он, пытаясь усмехнуться: мол, и не думайте даже, что я допускаю подобное богохульство, – но не могу не задаться вопросом, во сколько обойдется нам эта инициатива и за чей счет мы будем ее оплачивать.

Он чувствовал, что на него смотрят, как на заядлого шутника, и не мог понять, с чем связана такая реакция на его вполне оправданные сомнения: может ли такое быть, что все в этом зале, кроме него, утратили способность мыслить здраво? Конечно, это было невозможно, и причина крылась в другом – ее объяснил Бертрану Фейерхете, улыбаясь сдержанно и снисходительно.

– Коллега, я понимаю ваши опасения, но и вы должны понимать: эта, как вы выразились, инициатива крайне важна для нашего имиджа в глазах наших европейских партнеров. Европейское сообщество буквально задыхается с этими мигрантами – неужели мы можем просто устраниться от этого? Мы соглашаемся прийти на помощь в трудную минуту – уверяю, в долгосрочной перспективе этот шаг принесет нам много пользы, и она перекроет любые сиюминутные неприятности.

– Не сомневаюсь в этом, – настаивал Бертран, – но на сиюминутное тоже нельзя просто закрыть глаза, решив, что оно от этого исчезнет. Я всего лишь пытаюсь понять, представляем ли мы себе в полной мере вероятные затраты…

– И все же нам нужно на это пойти, даже если это значит в чем-то поступиться объявленным нами принципом экономии, – отрезал Фейерхете: разговор явно начинал его раздражать. – От нас давно ждут подобного шага, и обманывать эти ожидания было бы крайне недальновидно. Если вас волнуют затраты – я жду от вас конкретных предложений по тому, как их возможно будет компенсировать.

Взгляд его, по-прежнему направленный на нарушителя спокойствия, будто подернулся ледяной коркой, и Бертран понял, что ему следует заткнуться. Он не стал дальше лезть на рожон, ибо это было не в его правилах, но после совещания все равно не смог ускользнуть незамеченным, ибо в коридоре его поймал Патрис и принялся отчитывать – наставительно, свысока, будто не выучившего урок ученика.

– Бертран, вы проделываете огромную работу и еще большую вам предстоит проделать… мы все, начиная с господина президента, знаем об этом и очень ценим вас и ваши способности, – говорил он укоризненно, пока Бертран удрученно осознавал, что бежать от премьера ему некуда и тираду придется выслушать целиком. – Но вопрос, который вы подняли сегодня – очень тонкий и, тем не менее, во многом ключевой для нас. Господин Фейерхете особенно на этом настаивал… вы же знаете о его взглядах, знаете, какого мнения он о Европе.

– Да, знаю, – коротко отозвался Бертран. Патрис, поглядев на него, чуть смягчился, послал ему очередную обволакивающую улыбку:

– Я понимаю вас, Бертран. Вы – выходец из той среды, где давно уже бытуют взгляды прямо противоположные… скажу правду, я чрезвычайно уважаю господина Аллегри и понимаю ваше уважение к нему. Мало кто сделал для Бакардии столько, сколько сделал он – и все же, как ни жаль, ему в силу возраста сложно понять, что времена изменились, что пора отринуть старые предрассудки и идти вперед, пока мы не отстали совсем безнадежно от современного мира. Прошу, не дайте этим предрассудкам взять верх и над вами. Вы – человек совсем другого поколения, другой формации, вы должны понимать, как важно сейчас для Бакардии дальнейшее сближение с Союзом. Какие-то сирийские пастухи со своими женами, закутанными в мешки – это всего лишь верхушка айсберга… скажу правду, в контексте всего остального это сущий пустяк. Не позволяйте таким пустякам сбить вас, Бертран. Все, что вам нужно – это немного гибкости…

Жалея о том, что вообще позволил себе ввязаться в этот спор, Бертран смог только согласиться с ним и удалиться – но и теперь, днем позже, сидя в своем кабинете и восстанавливая в памяти все, что ему пришлось услышать от премьера, не мог отогнать от себя ощущение, что его схватили за шкирку и бесцеремонно, походя ткнули лицом в грязь – исключительно в воспитательных целях, словно дрессируя щенка. Ощущение было в высшей степени неприятным, но Бертран допускал, скрепя сердце, что мог и заслужить подобную экзекуцию: в любом случае, не стоило высказывать свои сомнения вслух при всех, кто присутствовал на совещании – может быть, ему бы лучше удалось донести свою мысль, переговори он с Патрисом, а то и с самим Фейерхете с глазу на глаз?

Впрочем, сейчас было бесполезно нагружать себя этими размышлениями: случившееся случилось, можно было лишь сделать из него выводы и двигаться дальше. Тем более, сегодняшнее «дальше» виделось Бертрану в достаточно оптимистичных тонах: они с Хильдегардой договорились встретиться на площади перед собором, у памятника королеве Флоре, и до назначенного времени оставалось немногим меньше получаса. Пора было идти, если он не хотел опоздать.

Путь пешком от министерства до площади составил бы минут десять, но чувство необычности, непривычности происходящего кололо Бертрана, будто шило, пока он сообщал шоферу, что тот может быть свободен до понедельника. Никаких вопросов не последовало – еще одна причина, помимо выдающихся водительских качеств, по которой Бертран крайне ценил этого малого и с превеликой неохотой отказался бы от его услуг, – после этого Бертрану осталось только запереть ящики стола, попрощаться с секретарем и редкими встретившимися ему по пути помощниками, а затем покинуть министерство, как обычному служащему, через калитку рядом с воротами.

Погода была паршивой – с самого утра город то и дело окатывало ледяными волнами дождя, – и Бертран поспешил раскрыть над собою зонт. Сделав шаг за ворота, он оказался на узкой улице, по которой сновали редкие прохожие, не смотрящие по сторонам, больше всего внимания уделявшие тому, чтобы не наступить в расползшиеся по тротуару лужи. Улица выглядела абсолютно мирно – и все же Бертрана охватило в первую секунду онемение, граничащее со страхом; так, должно быть, ощущает себя ребенок, впервые выходящий из дома без сопровождения матери, защищающей и направляющей. Больше всего пугала Бертрана – едва ли сознательно, испуг этот родился из какого-то глубинного инстинкта, – мысль о том, что он может быть узнан: почему-то именно это в его глазах приравнивалось к катастрофе, будто он собирался совершить преступление. Надеяться он мог только на то, что широкополая шляпа, которую он надел сегодня специально для прогулки, в достаточной степени скрывает его лицо, и шел вперед, низко склонив голову, стараясь не встречаться взглядом ни с кем из прохожих; равномерный, тщательно рассчитываемый ритм шагов чуть способствовал успокоению, но мысли в голове все равно крутились одна хуже другой: Робье, журналисты, Патрис, репутация, Фейерхете, Катарина…

Катарина. И к чему он только подумал о ней именно сейчас? Последний раз они разговаривали года два назад – кто-то из них позвонил другому, чтобы немногословно поздравить с Рождеством, – и Бертран мало этим тяготился; так почему его мозг решил воскресить воспоминания о ней сегодня, когда, казалось бы, этому нет никаких причин?

Даже усиливающийся дождь не смог смыть с площади говорливые стаи туристов – им, наверное, и полноценный шторм был нипочем, когда речь шла о том, чтобы сфотографироваться на фоне главной достопримечательности Буххорна. Собор святой Иоланды, окутанный мягкой, переливчатой подсветкой множества ламп (Бертран слышал краем уха, в какую сумму встала мэрии модернизация вечернего освещения), устремлял ребристые шпили куда-то навстречу тучам и льющей из них воде; ничто не могло поколебать то безмолвное бесстрастие, с которым он противостоял стихии, и то же самое можно было сказать об отлитой из бронзы фигуре королевы Флоры, установленной на широком постаменте посреди площади. Последняя из бакардийских монархов простирала изящную руку перед собой, а ее застывший, невидящий взгляд был устремлен вдаль, в сторону озера, ставшего ей могилой; впрочем, когда Бертран приблизился, ему почудилось на миг, что королева смотрит на него – причем с нескрываемым суровым неодобрением.

– Никогда не понимала, что люди в ней находят, – услышал он голос Хильдегарды; она приблизилась незаметно, чтобы встать с Бертраном бок о бок, поднять голову и посмотреть на Ее Величество. – Ее считают чуть ли не героиней. А ведь из-за нее Бакардия могла перестать существовать. Но все про это словно забывают, когда речь идет о ней.

Бертран, никогда не бывший знатоком истории, подозревал, что ступит сейчас на скользкую почву, но все же заметил примирительно:

– Ее решение вступить в войну действительно нельзя назвать взвешенным, но все же… она была предана, она потеряла человека, который был ей ближе и дороже всех. Думаю, она заслуживает некоторого снисхождения.

Хильдегарде его слова не понравились. Не отрывая глаз от памятника, она поджала губы, встряхнула головой, будто отгоняя мираж:

– Как-то раз она записала в своем дневнике: «Власть – вот самый опасный, самый быстродействущий из ядов. Стоит лишь на секунду соприкоснуться с ним – и он проникает в тебя всего и все собой отравляет. Сколь бы ты ни пытался защититься от него сам, уберечь тех, кто дорог – он всюду доберется, впитается так, что его не вытравишь, вопьется в тебя, прорастет в тебе, оплетет собой, а затем поставит перед тобою выбор: или он, или ты сам, душа твоя, сердце твое. Выбор этот разрушителен и неизбежен: там, где есть власть, не может быть любви – и нет места для власти там, где живет любовь». Это одна из ее последних записей, господин Одельхард. Она осознала, как чудовищно ошиблась, позволив чувствам взять верх над собой в тот момент, когда от нее зависела судьба Бакардии – но разве что-то отменяет последствия ее ошибки?

Бертран не испытывал желания спорить. Какого-то определенного мнения по этому вопросу у него все равно не было – а пререканий ради пререканий в его жизни и без того было столько, что это переходило любые границы.

– Ничуть. Но как бы то ни было, отвечать за эту ошибку Ее Величеству приходится уже не перед нами.

Дождь, понемногу ослабевая, лупил по их зонтам без прежнего ожесточения; Бертран заметил, как после его слов Хильдегарда вздрагивает, будто пробуждаясь от короткого сна, медленно поворачивается к нему, словно лишь сейчас осознав, что говорила все это время не с самой собой.

– Добрый вечер, – произнесла она, стушевавшись, явно не зная, куда себя девать. Бертран решил прийти ей на помощь, протянув руку для пожатия – она нерешительно коснулась его ладони, словно боялась, что может обжечься.

– Вы писали, что знаете «чудесное место», – напомнил ей Бертран. – Покажете?