Текст книги "Горе победителям (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

– Берти, – хрипло повторила она, приваливаясь к стене, достала телефон, набрала номер, отстраненно вспомнив при этом, что прежде не делала этого – они всегда обменивались сообщениями, но в ту секунду она была уверена, что умрет, если сейчас же не услышит голос.

– Алло… алло? – конечно же, она его разбудила, и он был не очень этим доволен. – Хильди, это ты?

– Берти, – она с трудом соображала, как надо говорить: издавать звуки и складывать их в слова. – Я… я… Берти, мне страшно…

Он что-то сказал в ответ – кажется, даже крикнул, пытаясь до нее дозваться, – но Хильди этого уже не услышала. У нее больше не было сил сопротивляться тишине и темноте, и они накрыли ее, увлекли за собой, а она безвольно позволила им сделать это.

========== Пропущенная сцена 6. Ложь ==========

1975

От жены Рауль отговорился тем, что у него был “чрезвычайно утомительный деловой разговор” и, понадеявшись, что она не увидела пятна сажи на его пиджаке и брюках, поспешил скрыться в своем кабинете и закрыл дверь. Когда он запирался у себя, никто из домашних или прислуги не побеспокоил бы его, даже случись за окном конец света – это неукоснительное правило Рауль установил еще в те времена, когда начиналась его политическая карьера, но не отступался от него и теперь, когда (он полагал, что временно) отошел от жизни властных кругов страны. Словом, у него было достаточно возможности, чтобы погрузиться в одолевшие его колебания, тщательно взвесить все за и против, а затем взять телефонную трубку и по памяти набрать приемную Матиньонского дворца.

– Это Делатур, – сказал он секретарю. – Соедините меня с господином премьер-министром. Скажите, что дело не терпит отлагательств.

– Прошу прощения, месье Делатур, – вежливо отозвался голос в телефоне, – но премьер-министр сейчас беседует с президентом. Вас не затруднит подождать несколько минут?

Ожидание растянулось на четверть часа; потом Рауль услышал в трубке резкий голос Рене – видимо, разговор с д’Амбертье получился для него непростым.

– Слушаю.

– Добрый день, – сказал Рауль настороженно, пытаясь понять, может ли их слушать кто-то третий. – Извините, что я беспокою вас, но я сегодня утром навестил нашу общую знакомую. С ней случилось несчастье.

В характере Рене присутствовал, конечно, миллион раздражающих недостатков, но непонятливости среди них не числилось; тут же сообразив, о чем идет речь, Рене отдал кому-то короткий приказ, прикрыв динамик трубки ладонью, и через пару секунд заговорил встревоженно и чуть более мирно:

– Вы были у Вивьенны? Что произошло?

– Я решил, что не лишним будет задать мадам Аделине еще несколько вопросов, – ответил Рауль, – но, к большому моему сожалению, не обнаружил ее в квартире. Собственно, самой квартиры как таковой уже нет – вчера там произошел пожар. Остались только обгоревшие стены.

– Вот как? – разумеется, и Рене не допустил мысли, что это могло быть простой случайностью. – А что сама Аделина? Она мертва?

– Нет. В квартире нет ничего, что могло бы напоминать останки. Мне удалось поговорить с одним из соседей. Он работает в ночную смену и встретил ее, когда возвращался утром домой. По его словам, она выглядела очень напуганной. Можно было даже решить, что за ней кто-то гнался.

Собеседник Рауля ответил ему недолгим подавленным молчанием.

– Что еще? – наконец спросил он будто через силу.

– Я поговорил с хозяином квартиры. Помимо того, что он крайне расстроен гибелью своего имущества, он также дал мне понять, что за мадемуазель Вивьенной числился полугодовой долг по квартирной плате. Вы были правы – она действительно едва сводила концы с концами…

– Вы, конечно же, позаботились о том, чтобы он не болтал лишнего? – поспешно уточнил Рене.

– Разумеется. Я представился дальним родственником мадемуазель Вильдерштейн и изъявил желание полностью выплатить ее долг. Он не стал отказываться.

– Это хорошо, – сказал Рене явно лишь затем, чтобы не молчать – по тону его угадывалось, что в сложившемся положении он видит не очень много хорошего. – Что произошло, как вы думаете? Ей угрожали?

– Не могу себе вообразить, – честно ответил Рауль: над этим вопросом он успел уже сегодня поразмышлять не единожды и не дважды. – Так же, как и не могу представить, куда она направилась вместе с ребенком. Возможно, ее испугало необычное внимание к ее дочери после ее смерти…

– Возможно, – хмуро произнес Рене. – Так или иначе, мы уже не узнаем. Похоже, единственная нить оборвалась.

Рауль хотел сказать ему что-нибудь сочувственное, пусть и не до конца искреннее, но не успел – небрежно бросив ему “Спасибо, что позвонили”, Рене повесил трубку. Утруждать себя излишней вежливостью никогда не было в его правилах; Рауль только качнул головой при мысли, как ему удается налаживать взаимопонимание с д’Амбертье, который еще будучи министром финансов крайне чутко относился к любым нарушениям субординации и этикета – вряд ли недавнее избрание сильно повлияло на него в этом смысле…

Впрочем, все это было не его, Рауля, дело. Ему удалось довольно быстро выбросить из головы разговор с Рене – все его внимание оказалось посвящено небольшому конверту, который он достал из нижнего ящика стола и долго медлил, прежде чем извлечь его содержимое. Конверт не так давно передал ему бармен из кафе на улице Муффтар; они встретились, как шпионы, тайно, под покровом ночи, и тот поклялся Раулю, что в конверте – все, что ему “удалось найти”. Рауль сердечно попросил его забыть об их разговоре; учитывая, что просьба была покреплена немаленькой суммой франков, у него были основания полагать, что молодой человек ее выполнит.

В конверте обнаружилось не меньше полутора десятков фотографий, сделанных все в том же кафе около сорока лет назад – по словам бармена, коллекция принадлежала тогдашнему владельцу заведения, который увлекался любительской съемкой и не отказывал себе в том, чтобы запечатлеть на фото своих посетителей. На первый взгляд, на фотографиях не было ничего примечательного: Рауль просмотрел их все, и на каждой из них был изображен обычный вечер в заполненном зале кафе: музыканты, танцующие парочки, игривые девушки и их щеголеватые ухажеры – разглядывая их, Рауль даже поддался на несколько минут ностальгическим воспоминаниям о том, как в те же далекие годы, будучи школьником, забегал с друзьями в перерывах между занятиями в какое-то похожее местечко, чтобы потратить карманные деньги на стакан лимонада и на любимую песню в джук-боксе…

“Нашел”, – тревожно стукнуло у него в голове, когда в руках его оказалась предпоследняя карточка. Того, кто был изображен на ней, можно было узнать с первого взгляда – то был невысокий молодой человек в сером костюме, чьи темные волосы и грубоватые черты лица выдавали в нем выходца из южных департаментов; на фото он был не один, а в компании экстравагантной девицы, одетой в мужское и по мужски же стриженной – она широко улыбалась, обнимая своего спутника за плечи, и он улыбался тоже, но куда более неуклюже и принужденно. Очевидно, он не хотел попасть на фото, и его засняли против его желания; перевернув карточку, Рауль увидел выведенные на обороте инициалы (или, как он догадался, анаграмму) GG, а рядом еще одну подпись, сделанную знакомым ему почерком: “Подружки навсегда”.

Больше он не сомневался. В его руках было, возможно, единственное доказательство тайны, которую он, Рауль, обязан и намерен был сберечь, чего бы это ни стоило; никто другой не смог бы сделать этого, не поддавшись глупым эгоистичным искушениям. Рене, Рауль был уверен, не смог бы – и поэтому Рауль не сказал ему ничего о том, во что оказался посвящен чуть менее года назад.

Рядом с коробкой, в которой Рауль хранил свои любимые гаванские сигары, лежала также и увесистая металлическая зажигалка. Рауль извлек из нее ровный, чуть подрагивающий огонек, поднес его к углу фотографии и ждал несколько секунд, пока старая бумага займется, а изображение начнет съеживаться и чернеть, навсегда исчезая с лица земли. Рауль желал бы, чтобы оно исчезло так же и из его памяти – тогда он бы мог точно гарантировать, что тайна никогда не выплывет наружу, – но это было, к сожалению, невозможно; все, что он мог – бросить горящее фото в мусорную корзину под своими ногами и со странным чувством в душе наблюдать, как оно становится пеплом.

***

1974

Завязывая перед зеркалом галстук, Рауль старался смотреть в отражении лишь на узел, но не поднимать глаз выше, не встречаться с собой взглядом. Ощущение собственной беспомощности давно уже стало его неотвязным спутником, но в последние недели, когда ситуация становилась все хуже и хуже, прибавился еще и стыд – навязчивый, режущий, как бритва, не оставляющий Раулю ни единой спокойной секунды.

– Я думала, ты уже уехал, – сказала Луиза, заглядывая в спальню. Рауль ответил мрачно, открывая ящик, где хранились коробки с запонками:

– Машина за мной прибудет через двадцать минут. Я вернусь завтра вечером, как и планировалось.

Луиза недолго помялась, глядя, как он делает вид, что подбор запонок увлекает его пуще всего остального. Возможно, это было трусостью с его стороны, но в последнее время он довольно приучил себя бегать от правды, не обращать внимания на то, что она лежит перед ним на поверхности, закрывать глаза каждый раз, когда нужно было взглянуть на нее. “Я все равно не смогу изменить ничего в одиночку”, – так убеждал себя Рауль раньше, но сейчас бросил и это занятие: слишком много презрения вызывали у него собственные оправдания, нелепые и совершенно безнадежные.

– Ты думаешь, что президенту не стоит ехать? – Луиза была смелее него, ведь она решилась задать этот вопрос вслух.

Золотые или серебряные запонки? Рауль напряженно размышлял. В конце концов, взял серебряные – совсем новые, пару месяцев назад полученные им в подарок от приятеля на Рождество.

– Я, – сказал он бесстрастно, глядя на жену в отражении – и по-прежнему стараясь не смотреть на себя самого, – давно уже ни о чем не думаю.

Покончив, наконец, с запонками, он надел пиджак, тщательно оправил рукава, отправил в нагрудный карман сложенный платок. Сборы были закончены. Безликое существо в костюме – вот кем Рауль был сейчас. Генеральный секретарь Елисейского дворца. Человек-функция. Человек, которому не нужно слишком много задумываться – только исполнять то, что требует от него государство.

– Будь осторожен, – попросила Луиза, провожая его до дверей. Рауль бесцветно ответил ей, беря с вешалки пальто и шарф:

– Нет никаких поводов для беспокойства.

Он лгал, и они оба знали это. Но государство требовало от него этого – лгать. И того же, хоть это никогда не было произнесено вслух, требовал президент.

***

Гул двигателей становился ниже и протяжнее. Самолет снижался. Рауль выглянул в иллюминатор – не было видно ничего, кроме темной массы воды, которая отсюда, с высоты, казалась неподвижной. Они должны были сесть в одном из прибрежных городов, чтобы потом на вертолетах добраться до места встречи; когда план согласовывали, все это казалось достаточно простым, хоть Рауль и задавался вопросом, почему было не организовать переговоры в Москве или, на худой конец, в Минске или Петербурге, зачем приглашать делегацию сюда, в предгорья Кавказа. Теперь его мучило предчувствие, что они и вовсе не смогут преодолеть этот долгий путь без потерь; вернее, потеря могла быть всего одна, Рауль не мог о ней не думать, и от того чувствовал, как глотку его все сильнее сжимает страхом. В Орли президент еле сумел подняться по трапу, не выдав своего состояния перед столпившимися на летном поле журналистами; весь полет он просидел в своем кресле, не вставая, не шевелясь и не притрагиваясь к еде. Сможет ли он вообще выйти из самолета, поприветствовать русских, добраться до приготовленной для гостей резиденции? Рауль понимал, что не может дать определенного ответа на этот вопрос – и от того сам начинал ощущать головокружение и дурноту.

Самолет тяжело содрогнулся, касаясь земли; Рауль заметил, что президент, сидевший с закрытыми глазами, зажмуривается еще крепче, будто готовясь вытерпеть внезапный резкий удар.

“Только не умирайте, – взмолился Рауль про себя, медленно и старательно застегивая каждую пуговицу на своем пальто, – хотя бы не сейчас и не здесь”.

Больше ни о чем просить ему не оставалось.

Хуже всего было наблюдать, как президент пытается держаться – и тем ошеломительнее осознавать, что ему это удается. Подходя к распахнувшейся двери самолета, он с трудом переставлял ноги, и на его мертвенно-бледном лице не было написано ничего, кроме сдерживаемого страдания; но стоило ему ступить наружу, увидеть встречающих его русских и направленные на него камеры фотографов – он преобразился. Улыбки и рукопожатия он расточал так, будто ему это ничего не стоило; потом к нему подпустили школьниц в одинаковых черных платьях и белых бантах – они поднесли ему цветы, и он, принимая букет, наклонился, чтобы поцеловать одну из них в щеку. Его только пошатнуло, когда он выпрямлялся – Рауль поспешил оказаться рядом, будто невзначай подставил руку.

– Скажите нашему переводчику, чтобы мы двигались дальше, – прохрипел президент еле слышно; ладонь его, которой он оперся на запястье Рауля, была холодна, как кусок льда. – Я больше не могу…

Пока летели в вертолете над горами, он молчал, отрешившись от всего. Русские тихо перешептывались, косясь на него – Рауль видел это, но притворялся, что не замечает. За эти месяцы он хорошо научился делать вид, что не замечает многого.

– Что представляет из себя резиденция? – обратился он к кому-то из русских, чтобы нарушить затянувшееся молчание.

– Место чудесное! Вам понравится, – заверил тот Рауля посредством переводчика. – В первую очередь, там очень тихо. Можно любоваться горами и морем… гостям предоставят лучшие комнаты, – тут он запнулся, добавил приглушеннее, будто смущаясь, – на втором этаже…

“Ну конечно, – подумал Рауль обреченно, – разве можно было ожидать чего-то еще”.

***

По крайней мере, русские позаботились о том, чтобы возле резиденции не ошивались журналисты или любопытствующие зеваки – Рауль, презрев любые кривотолки, помог президенту подняться вначале на крыльцо, а потом – по лестнице, преодоление которой стало настоящим кошмаром. После каждой ступеньки приходилось останавливаться и делать передышку; Рауль покорно молчал, слушая шумное, сбивающееся дыхание своего спутника, и только ровно спрашивал, можно ли двигаться дальше. В какой-то момент президент закашлялся, прикрыв рот рукавом – когда он опустил руку, Рауль увидел на ней следы крови.

“Только не здесь, – металось в его мыслях, пока он, поддерживая президента за локоть, помогал ему взбираться на очередную ступеньку, – только не здесь и только не сейчас”.

К счастью, рядом был и кое-кто из врачей – он вовремя пришел на помощь, схватив президента под другую руку, и так втроем им удалось-таки оказаться на втором этаже. Рауль сопроводил президента до его комнаты – тот рухнул на кровать, будто лишаясь сознания, но глаза его были открыты, и на Рауля он смотрел с горечью и сожалением.

– Благодарю вас, – пробормотал он с трудом. Рауль отступил. Сейчас было не лучшее время, чтобы объяснять, что благодарность сейчас и вполовину не согреет его душу так, как это сделала бы правда.

– Не считаете ли вы, что ему будет лучше уйти в отставку? – спросил он сегодня, пока они летели над Балканами, профессора Жарду, главу медицинской службы. – Вы же видите, ему становится хуже…

– Течение болезни очень непредсказуемо, – ответил Жарду, помявшись. – Мы не можем делать точные прогнозы. Может быть, уже завтра ему станет лучше, а потом наступит ремиссия.

Он, как и все, тоже что-то скрывал – сомневаться в этом не приходилось, и Рауля это чудовищно разозлило.

– Вы вообще понимаете, с чем имеете дело? – отрывисто спросил он, буравя Жарду взглядом. – Вы не можете оставлять его с его состоянием один на один! Вы понимаете, чем это может грозить стране, да и всем нам?

Жарду, конечно, отмолчался. Рауль махнул на него рукой. Никто бы ничего ему не рассказал – кому, как не ему, стойко и непреклонно оберегающему собственную клятву молчания, было понимать это.

Оставив президента, он вернулся к себе. Комната, приготовленная для него, была заметно меньше, а окнами выходила не на солнечную сторону, а на запад, где ползли по земле и холмам сизые тени от редких облаков – но Рауля сейчас как никогда мало волновали вопросы уюта. Первым, на что упал его взгляд, едва он переступил порог, был поднос на столе, рядом с аккуратным букетом из искусственных цветов – на подносе возвышались бутылки, и Рауль, отставив в сторону свою обычную сдержанность в вопросах употребления алкоголя, сразу бросился к ним.

Бутылок было три – вино, вода, коньяк. Все местное, конечно же; рядом лежала карточка с напечатанным на ней текстом приветствия в адрес гостей – Рауль едва взглянул на нее и потянулся к коньяку. Налил одну порцию и выпил ее в два глотка. Потом, на все наплевав, налил еще.

Выпивка, разумеется, не способствовала прояснению сознания, но заставила чуть отступить нервное напряжение; чувствуя, как по всему его телу волной пробегает расслабление, Рауль отставил бокал в сторону, ожесточенно протер лицо ладонями, повернул голову к висевшему тут же зеркалу, наконец-то посмотрел на себя. Вернее сказать, он хотел это сделать – наконец-то взглянуть в лицо Раулю Делатуру, уставшему и изолгавшемуся, может быть, сказать ему прямо: “ты мерзавец”, – но, увидев в отражении свои руки, тут же об этом забыл. Запонки на рукавах его рубашки, новенькие, впервые извлеченные им из коробки этим утром, стали черными, как будто для них разом прошло сто лет; Рауль даже протер глаза, чтобы убедиться – он действительно видит это.

– Не может быть, – тихо сказал он, рассмотрев запонки внимательнее и увидев, что одну из них за эти часы успела даже тронуть коррозия. Это была запонка с правого рукава; правой рукой Рауль на протяжении всего дня поддерживал президента.

– Не может быть, – повторил Рауль. Потом схватил отставленный бокал и опустошил его за секунду.

***

“Не может быть”, – так думал Рауль весь остаток дня. Президенту после небольшого отдыха стало лучше – за столом переговоров он курил одну за другой сигарету, с непринужденной улыбкой излагая советскому генсеку свою позицию по поводу гонки вооружений, не упускал случая пошутить или посмеяться – хотя Рауль, видя, что восковая бледность никуда не ушла из его лица, не хотел задумываться о том, что тот чувствует на самом деле. Беседа закончилась к вечеру; тогда Раулю сообщили, что президент просит его и остальных членов делегации присоединиться к нему за ужином.

– Конечно, – пробормотал Рауль убито, – конечно, я приду.

Позже он думал, что этот ужин, как и вся поездка, еще долго будет сниться ему в кошмарах. Все ели в молчании, избегая сказать лишнее слово – все, кроме президента, который, как будто ничего не замечая, продолжал добродушно улыбаться, пил вино, сыпал какими-то историями, ни одну из которых Рауль не запомнил. Сам же Рауль сидел, стараясь лишний раз не шевелить руками – запасных запонок он с собой не взял и отчего-то содрогался при мысли, что почерневшее, состарившееся вмиг серебро попадется на глаза президенту.

Обеденный зал он покидал последним – и президент остановил его, спросил, таинственно подмигнув:

– Что это с ними? Впервые вижу такое единодушное безмолвие…

– Должно быть, они устали, – сказал Рауль, – утомились из-за перелета.

Президент только фыркнул.

– Слабаки! Что ж, надеюсь, вы хорошо отдохнете за ночь.

Он протянул Раулю руку, и тот, хоть и подозревая смутно какой-то подвох, пожал ее.

– Я должен еще раз сказать вам, как благодарен за то, что вы делаете, – сказал президент, не выпуская его ладони – наоборот, сжимая ее все крепче, и Рауль интуитивно понял, что не сможет высвободиться из его хватки, даже его захочет. – Иметь рядом человека, на которого можно безоговорочно положиться – это очень ценно…

Он говорил, безостановочно смотря Раулю прямо в лицо; Рауль никогда не считал себя человеком со слабыми нервами, но именно в тот момент, в пустом полутемном зале, наедине с человеком, который все больше и больше казался ему незнакомцем, почувствовал, что готов сбежать.

– Спасибо за ваше доверие, – бормотнул он с усилием, мало задумавшись о том, что произносит всего лишь еще одну ложь в череде тысяч других. Президент усмехнулся – Рауль много раз видел эту его ироничную улыбку, но и она сейчас выглядела совершенно чужой.

– Вы всегда были умным человеком, – сказал президент, опуская взгляд на их сцепленные ладони, на проклятую запонку, показавшуюся из-под пиджачного рукава и предательски чернеющую на белизне рубашки, как цель, на которую можно наводить артиллерийский огонь. “Понял”, – подумал Рауль и, сдаваясь своей противоестественной панике, отступил, рванулся прочь, будто пытался спасти себе жизнь. Президент выпустил его тут же.

– Хорошо отдохните, – повторил он своим обычным тоном, возвращясь к столу и опускаясь обратно на свой стул. – В конце концов, завтра нам предстоит обратный путь…

Он остался за столом – посреди неубранных тарелок, опустошенных бутылок, графинов и блюд; приглушенный свет ламп вытягивал из темноты лишь половину его лица, которую он прикрыл ладонью в выражении то ли усталости, то ли крайнего разочарования. Едва ли он желал дальнейшего присутствия Рауля поблизости, но сам Рауль, еще несколько секунд назад жаждавший оказаться как можно дальше от этого места, остался на месте, словно его продолжали удерживать.

– Если нужно, – начал он, понимая, что где-то ошибся и что ошибку нужно загладить, – я могу…

– Не нужно, – сказал президент. – Можете идти.

Он так и продолжал сидеть на своем месте – один. Уходя, Рауль заставил себя не оборачиваться к нему.

***

Рауль не переставал думать о случившемся на Кавказе на протяжении следующих трех недель – пока однажды в его кабинете не раздался звонок.

– Он вызывает вас, – сказали ему без приветствий или уточнений. – Срочно приезжайте.

Адрес парижской квартиры президента Раулю был хорошо известен – он не единожды успел побывать в ней за последнее время, ведь глава государства все чаще и чаще проводил ночи там, а не в Елисейском дворце (это порождало очередную волну непонимания и негодования среди министров и советников, а Рауль в меру своих сил пытался усмирить ее). Его впустили тут же, стоило ему постучать; никого больше из официальных лиц не было – в коридорах суетились врачи и медсестры, в большой гостиной, где президент обычно принимал редких посетителей, сидела теперь его жена – окаменевшая и неподвижная, она отрешенно смотрела в пространство прямо перед собой и едва кивнула Раулю, когда он поприветствовал ее.

– Месье Делатур, – рядом тут же оказался его сын; по голосу Рауль тут же определил, что именно с ним недавно разговаривал по телефону, – пройдите со мной.

В спальне были задернуты шторы; воздух будто застыл, съеденный парами медицинских растворов. В изголовье кровати установили капельницу – тонкая трубка тянулась ниже, к смутно дышащему телу под одеялом. Рауль не сразу осмелился приблизиться – поначалу ему показалось, что президент успел заснуть, дожидаясь его, и лучше будет не нарушать его покой, особенно сейчас, когда все врачи сходятся в своем выводе: это конец.

Но президент не спал.

– Добрый день, Рауль, – сказал он, с трудом выговаривая слова, медленно поднимая и опуская веки. – Спасибо, что пришли так быстро.

– У вас будут указания для меня, господин президент?

Умирающий зашевелился, пытаясь приподняться; стойка с капельницей опасно сотряслась, и Рауль счел за лучшее подойти ближе, чтобы удержать ее – найти опору для него было и способом помочь самому себе, ведь и он ощущал себя так, словно вот-вот опрокинется, свалится под грузом того, что ему приходилось переживать каждый день вот уже столько времени.

– Я не могу сказать вам, что все мои дела на земле полностью завершены, – проговорил президент, оставив попытки изменить свое положение на постели, – но среди них есть одно, которое не терпит отлагательств. Я могу на вас рассчитывать?

– Конечно, – ответил Рауль, встречаясь с его взглядом – немного затуманенным, но все еще осмысленным. – Конечно, господин президент.

Его собеседник изобразил кивок.

– Хорошо. Тогда откройте ящик в тумбочке рядом с кроватью. Давайте, сейчас не стоит стесняться, – нетерпеливо добавил он, заметив, что Рауль медлит, – вы найдете там всего одну вещь, которая может кое-каким образом шокировать вас… и я хочу, чтобы вы забрали именно ее.

Пожалуй, это делало ситуацию чуть понятнее. Рауль решительно открыл ящик, про себя стараясь подготовиться ко всему, но ничего необычного, на первый взгляд, не увидел – бесчисленные упаковки лекарств и разные обыденные мелочи.

– Возьмите таблетницу с позолоченной крышкой, – продолжал президент, – откройте ее и увидите в ней ключ. Скажите моему сыну, чтобы проводил вас в мой кабинет – якобы я попросил вас забрать некие важные бумаги. С помощью этого ключа откройте нижний ящик стола, извлеките его содержимое и аккуратно снимите двойное дно. То, что вы обнаружите внутри, нужно будет упаковать в почтовую посылку и доставить по нужному адресу. Вы сможете это сделать?

– Да, господин президент, – отозвался Рауль растерянно. – Но кому…

– Ваш адресат – Вивьенна Вильдерштейн, – президент сделал паузу, собираясь с силами для продолжения фразы, – она живет в Нантерре, на бульваре Золя. Точный адрес вы можете найти в телефонной книге.

Его хриплый, прерывающийся голос отдавался гулом у Рауля в ушах. Может быть, он уже тогда предчувствовал, что найдет в старых тетрадях, когда поддастся слабости своего любопытства и заглянет в них, открыв на случайной странице – и в наказание за это будет навсегда отравлен ядом чужой тайны.

– Я все сделаю, господин президент, – сказал Рауль решительно и выпрямился, сжимая в руке таблетницу. Лицо умирающего чуть дрогнуло в подобии обессиленной улыбки.

– Я знаю, мой бедный друг. Вы всегда были образцовым сотрудником – верным, честным, исполнительным… если я кому-то мог поручить столь деликатное дело, то только вам.

Возможности рассказать, насколько президент ошибся тогда в нем, Раулю не представилось еще четыре десятка лет – когда его снова настиг звонок, на сей раз в его собственной квартире в Восьмом округе, и извиняющийся голос кого-то из домовой охраны сказал ему, что его настойчиво желает видеть некая Хильдегарда Вильдерштейн.

========== Глава 20. Побежденные ==========

“Бешеная пчела”

21.08.2017

12:35 Досвистелись? Против основателей фонда “Соловей” открыто уголовное дело

<…> Список предполагаемых обвиняемых возглавляет Фабиан Аллегри, глава и основной спонсор фонда. Он, как и члены его семьи, отказался от любых комментариев; не удалось нашему корреспонденту разговорить и Бертрана Одельхарда, чье имя пока не фигурирует в материалах дела, однако многие придерживаются точки зрения, что его появление в списке – лишь вопрос времени. “У министра есть дела важнее, чем придумывать достойные ответы на надуманные провокации”, – в довольно резких тонах сообщили в его пресс-службе. Не будем настаивать! От вопросов прокурора и судьи господину Одельхарду вряд ли удастся уйти с той же легкостью – особенно если подтвердится информация, полученная нами от независимого источника и обещающая этому господину еще больше проблем с прессой уже к концу неделю. По слухам, в министра труда будет брошена настоящая “бомба”; не сомневаемся, что ее “взрыв” будет приурочен ко дню парламентского голосования за (или против, если кто-то еще верит в это) трудовую реформу, который назначен на грядущий четверг <…>

***

На всякую осторожность Бертран наплевал – просто вызвал к себе Робье и объявил ему:

– Хильдегарда Вильдерштейн пропала. Найдите ее.

Прошло пять дней с тех пор, как он последний раз услышал ее голос по телефону, и от нее все это время не было ни слуху ни духу. Она не появлялась в своей квартире в Старом городе и в доме своей семьи в Кандарне; соседи, однокурсники, редкие знакомые – никто ничего не знал. Бертран набирал ее номер каждые два часа и всякий раз отвечал ему лишь механический голос автоответчика, сообщающий, что абонент находится вне досягаемости. Это “вне досягаемости” звучало для Бертрана как издевательство и неизменно приводило его в исступление; всю свою выдержку он употреблял на то, чтобы не сорваться под гнетом собственных страхов и домыслов, не сделать что-нибудь, что еще больше ухудшило бы его и так скверное положение. И все же голову его постоянно штурмовали мысли о том, что с ней случилось что-то ужасное, пока он не мог быть рядом, слишком занятый тем, чтобы спасти то, что давно уже не подлежало спасению; Бертран пытался уйти с головой в работу, будто это могло помочь ему спрятаться от этих мыслей, но они все равно находили его и налетали, вцеплялись, грызли не хуже зубов какого-то обезумевшего животного. “Не надо было мне уезжать”, – повторил он про себя, наверное, сотни раз за прошедшие дни, но легче ему от этого не становилось. Легче не становилось вообще ни от чего.

Он ничего не узнал за выходные; в понедельник Робье удалось нащупать кое-какую нить. След Хильдегарды обнаружился в одной из буххорнских больниц – увидев девушку, упавшую в обморок на улице, какой-то сердобольный прохожий вызвал врачей. Ночь Хильди провела в палате, но утром, едва придя в себя, отказалась от любых медицинских услуг и поспешила, забрав свои вещи, скрыться в неизвестном направлении. Больше о ней не слышали; похоже было, что она растворилась.

– Человек не может исчезнуть просто так, – процедил Бертран, выслушав короткий доклад Робье. – Мэрия Буххорна потратила сотни тысяч флоринов на модернизацию системы уличного видеонаблюдения. Посмотрите записи с камер. Сделайте что-нибудь, черт вас возьми!

Он замолчал, дыша тяжелее обычного. Робье вышел из кабинета, низко склонив голову – Бертрану упорно казалось, что тот пытается таким образом спрятать жалостливую гримасу.

– Дармоед, – проговорил он вполголоса, хватая со стола чашку с кофе. – За что только я ему плачу…

Других известий от Робье не поступало до вечера, и да и у Бертрана в преддверии четверга не было ни одной лишней секунды. Телефон разрывался от звонков, но для Бертрана все разговоры слились во что-то единообразное, в диалог с многоголовым и многоликим существом, которое тянуло к нему свои щупальца, чтобы крепко схватить, перекрыть дыхание, опутать по рукам и ногам. К концу вечера он не делал уже большого различия, с кем говорит – с Микаэлем ли, с Клариссой, с кем-то из секретариата или со снизошедшим до звонка Патрисом, – потому что всем говорил одно и то же: да, четверг лучший день, нет, медлить нельзя, нужно заканчивать с этим, не допустить, чтобы страна окончательно сошла с ума.