Текст книги "Горе победителям (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Ловкостью и проворством Бертран не отличался никогда – но в тот момент в него будто вселился кто-то посторонний. Каким-то непостижимым образом он оказался рядом с Катариной, поддержав ее за талию как раз вовремя, чтобы предотвратить падение; ее тело в его руках напряглось на секунду, а потом словно бы обмякло – только крепче сжалась тонкая, горячая, как уголь, рука, что явно машинально легла Бертрану на плечо.

– Спасибо, – пробормотала Катарина, поднимая лицо к лицу Бертрана, заглядывая ему в глаза – и от этого взгляда его всего пробило волной дрожи. – Вы… как вас зовут?

Собственное имя он вспомнил с величайшим трудом.

– Бертран.

Она выпрямилась, коротко отряхнула юбку, пусть в этом не было никакой необходимости, и успела произнести с неожиданной теплотой, прежде чем к ним подбежал, отстранил друг от друга шофер:

– Като.

Бертран влюбился в нее, как безумный. До этого он считал свою душевную организацию мало приспособленной для чувств такой силы; у него были короткие, ни к чему не приведшие романы, но то, что он испытал с Като, не шло с ними ни в какое сравнение. В одной книге он нашел сравнение любовного чувства с ударом ножа – и ему пришлось признать, что оно очень правдоподобно. Наверное, от него действительно можно было умереть; Бертран не спрашивал у Като, испытывает ли она то же, что и он сам, но не мог представить другого объяснения тому, что она бросилась в его объятия с той же горячечной жадностью, обо всем забывая, не придавая значения ничему, кроме них двоих. Они виделись тайно, теша себя мыслью, что никто не узнает о них, строили планы побега – в Америку, в Аргентину, даже в Полинезию или Новую Зеландию, – занимались любовью каждый раз, как в последний, и слишком, слишком много мечтали. Сейчас Бертрану сложно было поверить, что все это в действительности происходило с ним – сумасбродное, сумасшедшее время, похожее на оживший сюжет из кино. Фильм, главным героем которого Бертран себя обнаружил, не кончился даже тогда, когда обо всем узнал Аллегри; вернее, как подозревал Бертран теперь, старик знал обо всем с самого начала, просто в какой-то момент решил открыто заговорить об этом.

– Что теперь будет? – спросил тогда Бертран у Като; они сидели в номере на последнем этаже буххорнского “Хаятт”, откуда было прекрасно видно, какой беспорядочный сонм огней представляет из себя столица, когда опускается ночь. Между ними стояло ведро со льдом, а в нем – бутылка “Шабли”, которую Катарина опустошила почти наполовину, прежде чем решилась завести этот разговор.

– Ничего, – ответила она с какой-то механической безмятежностью. – Имею в виду – ничего, что могло бы нам навредить. Я сказала ему, что либо стану твоей женой, Берти, либо перестану быть его дочерью. Я хорошо его знаю, уж поверь. Пусть он сказал, что я круглая дура и еще пожалею об этом – этот выбор он мог сделать только в одну сторону.

Свадьба – какой лучший финал можно придумать? Преодолев все препятствия и невзгоды, персонажи обретают счастье друг с другом – зритель уходит из зала довольный, знающий, как аксиому, что у них все будет хорошо, ведь иначе, после всего, что с ними случилось, просто не может быть. Концовка фильма получилась эффектной, по всем законам жанра – а после проектор выключили, время, отпущенное грезам, истекло, и в свои права вступила жизнь.

– Вы не возражаете?

Увидев в его руке сигареты, Хильди пожала плечами. Своим привычкам она не изменяла: одетая в маловразумительную мешанину из тканей разных фактур и цветов, отхлебывающая чай из картонного стаканчика, она как обычно имела вид человека, которого мало что может выбить из колеи.

– Нет, конечно. Я не знала, что вы курите.

– Бросаю, – вздохнул он, откидывая щелкнувшую крышку зажигалки и высекая искру. – Как видите, не всегда получается.

В парке Либрехте было немноголюдно, как всегда для буднего дня, но Бертран торопился увести свою спутницу еще дальше от чужих глаз, туда, где раскинулся мутный, затянутый тиной пруд, а неухоженные дорожки вокруг него успели порасти зеленеющими кустарниками. Когда-то здесь было излюбленное место для прогулок студентов Национальной Академии – в те годы и Бертран входил в их число, – но теперь, когда Академия переехала в новый, сверкающий широкими стеклянными окнами корпус недалеко от проспекта Поликсена I, пруд обезлюдел, никому больше не было до него дела. Здесь заканчивался “исторический Буххорн”, как его называли, и начинались спальные районы города – на кронах теснившихся у пруда деревьев вовсю распускались первые листья, но все же можно было сквозь них разглядеть сливающиеся с пасмурным мартовским небом силуэты многоэтажных домов.

– Вас что-то расстроило? – спросила Хильди спустя нескольких минут, которые они провели, молча шагая рядом друг с другом. Закончив курить, Бертран подал ей руку, и она обвила своей тонкой рукой его локоть – что-то вроде сложившегося между ними маленького ритуала, о котором они не договаривались, но которым не пренебрегали из раза в раз во время своих коротких встреч.

– Пустяки, – ответил Бертран, меньше всего желая посвящать ее в размышления, одолевавшие его по пути сюда. В том, что Хильди действительно не заглядывала в “Бешеную пчелу”, он не сомневался: успел узнать ее достаточно хорошо, чтобы понять, что ее вовсе не интересует пресса, новости, настоящее время в принципе – Хильди будто отгородилась стеной от окружавшего ее мира и хранила ее незыблемость со строгим, почти монашеским упрямством, соприкасаясь с реальностью лишь в той мере, которую считала про себя нужной; чего было больше в этой отрешенности – отвращения, безразличия или какого-то малопонятного страха, – Бертран не мог понять, но и не пытался сделать это слишком уж навязчиво, оставляя Хильди право хранить ее секреты так же, как и она оставляла это право ему.

– Ладно, – она не стала настаивать, и он был ей сердечно благодарен за это. – А я посмотрела тот фильм, о котором вы мне говорили в тот раз. По-моему, к финалу мой поп-корн из карамельного стал соленым. Без шуток. Предупредили бы хоть, что нужен будет платок!

– Вижу, “Общество мертвых поэтов” не оставило вас равнодушной.

– Конечно, нет! – сказала она, явно изумленная, что он мог подумать обратное. – Эта история, она… я не могу сказать, что в моей жизни было что-то подобное, но я так сочувствовала им – и всем мальчикам, и учителю…

– В этом и есть сила драматургии, разве нет – заставить нас сочувствовать тому, кто на первый взгляд нам не близок, и при этом пробудить в нас желание приблизиться к нему? Впрочем, я не сказал бы так о себе – когда я впервые смотрел этот фильм, я был немногим старше всех этих мальчишек и, признаюсь, завидовал тому, что у них нашелся такой учитель, как Джон Китинг.

Слушая его, Хильди улыбнулась украдкой, явно начав думать о чем-то другом, и Бертран не преминул спросить у нее:

– Может быть, в вашей жизни был кто-то, к кому вы испытываете признательность как к наставнику? Кто-то, кто учил вас… вашему роду занятий, например?

Он явно по незнанию сказал что-то, что ей показалось очень забавным – это было понятно по ее сдерживаемой усмешке.

– Да, в моей жизни был такой человек. Могу сказать, что если бы он решил рассказать вам о магии – к его словам вы отнеслись бы куда серьезнее, чем к моим.

– Кем же он был? – Бертран решил не подавать виду, как может уязвить его напоминание о былом недоверии – и вместе с тем привести в растерянность, ведь он по-прежнему, даже несколько недель спустя, все еще не мог сказать, что готов безоговорочно принять открывшуюся ему действительность. Хильди, правда, не была расположена уколоть его еще раз. На лицо ее будто набежала тень.

– Очень одиноким, должно быть. Мы всегда стараемся держаться вместе, компаниями, ведь так легче… а он всю жизнь прожил среди цивильных и боялся, что кто-то узнает.

Разговаривая с Хильди, надо быть ко всему готовым – это Бертран достаточно для себя уяснил. А к тому, что при этом можно обстоятельно обсуждать то, что иному человеку могло показаться в лучшем случае сюжетом фантастической книги, он привык и подавно.

– И все же он решился передать кому-то свои умения?

– Не совсем по своей воле. Так уж принято, что мы передаем то, что знаем, по цепочке – от одного другому, потом третьему, четвертому, пятому… так нужно делать, чтобы знания не потерялись. А вокруг него не было никого из наших. Перед смертью он отправил все свои записи моей бабушке – единственной, у кого они не пропали бы. Иначе бы их точно нашел кто-нибудь, кому их видеть не следовало.

– Получается, он и стал вашим учителем? При этом вы никогда его не видели?

– Получается, так, – согласилась Хильди без особой горечи. – Но, знаете… по тому, что мы оставили после себя, можно судить о нас даже лучше, чем по тому, что мы делали при жизни. В этом смысле я с ним достаточно близко знакома.

Она старалась говорить оживленно, не подавая виду, что накатившая на нее грусть не оставляет ее, и Бертран не мог оставить это просто так. Свернув с дорожки, они подошли к самому краю пруда – скорее даже, лужи, в самом глубоком месте которой воды было чуть выше колена. Когда-то, как он помнил, проигравшие спор должны были погрузиться в воду с головой – и сделать это было не так уж легко, а вынырнуть потом на поверхность, не оказавшись облепленным с ног до головы взбаламученным со дна илом, невозможно и вовсе. Вспоминая еще кое-что из моментов своей юности, Бертран быстро нашел на берегу подходящий камень, а затем, согласно застарелой, но не забытой привычке, отправил его “лягушкой” по недвижимой глади воды. Тот понесся вскачь, оставляя за собой след из колышущихся, разбегающихся кругами волн; Бертран насчитал семь или шесть “лягушек”, весело заметив про себя, что выучка его оказалась долговечнее и вернее, чем многие многие вещи и люди из его жизни.

– Ого! – Хильди как будто разом забыла о том, что вызывало ее меланхолические раздумья. – Как вы это делаете?

– Это просто, если иметь достаточно практики, – заметил Бертран небрежно, пытаясь вспомнить, доводилось ли ему производить на женщин впечатление каким-нибудь еще более нелепым образом. – А у меня в вашем возрасте ее было достаточно. Неужели вы никогда не пробовали?

– Нет! – глаза ее горели – кажется, она была полна решимости наверстать упущенные возможности.

– Чему только учат сейчас в главном университете страны? – поддел ее Бертран, находя у себя под ногами еще один камень, отряхивая его от налипшей земли и вручая ей. – Может, из меня учитель неважный, но я вам покажу…

Так они провели следующие четверть часа – запуская камни по воде и хохоча, как дети, когда у кого-то из них получался особенно удачный или особенно неудачный бросок. Вокруг царила занявшаяся весна, ее вездесущая свежесть одновременно будоражила и успокаивала, заставляла наконец растаять тень мрачного напряжения, что с самого утра – когда вышел номер “Пчелы”, – преследовала Бертрана и не желала его отпускать. Теперь он чувствовал себя так, будто очистился, окунулся в чистую воду, смыл приставшую к нему тину и ил – сердце забилось чаще, стало легче дышать и жить, даже думать о сегодняшней встрече с Патрисом и всех остальных делах.

– Какое классное место, – высказалась Хильди, когда их импровизированный урок кончился (к слову, она оказалась способной ученицей и смогла под конец запустить камень по цепочке из трех, а то и четырех “лягушек”), и они присели передохнуть на обшарпанную скамейку недалеко от кромки воды. – Странно, что я раньше о нем не знала.

– В городе его не особенно любят, – заметил Бертран. – Вы разве не помните это из курса истории? Тридцать лет назад в этом пруду нашли труп…

Это он тоже помнил – в тот день они с приятелями, как обычно, решили прогуляться после занятий, но наткнулись на непроходимую стену из полицейского оцепления. Бертран видел, как несли куда-то тело в черном полиэтиленовом мешке; видел переговаривающихся о чем-то детективов, одинаково строгих и заспанных; видел журналистов, осаждающих место происшествия – каждый из них пытался проскользнуть мимо полицейских, сфотографировать что-нибудь из-за их плеча или локтя… действительно, все равно что пчелы у особенно сладко пахнущего цветка.

– А, да, – Хильди наморщила лоб: видимо, эти события в ее понимании относились к “настоящему”, а, значит, плохо стоили того, чтобы помнить их в подробностях. – Кажется, кто-то из тогдашних министров…

– Ферзен, министр внутренних дел, – уточнил Бертран. – Самоубийство. Вышел на середину пруда и пустил себе пулю в лоб. Сколько помню, все газеты об этом писа…

– Разве?

Прежде чем он мог бы ее остановить, Хильди поднялась на ноги и пошла обратно к пруду. Бертран, впрочем, и не пытался ее задерживать – просто двинулся за ней, желая увидеть, что она будет делать. Снова холодало, поднимался ветер, растрепавший ее волосы, норовящий сорвать шляпу Бертрана у него с головы, заставивший деревья содрогнуться, а воду – пойти мелкой рябью. Не обращая на это внимания, Хильди присела на колено, протянула руку, коснулась поверхности пруда кончиками пальцев – Бертран видел, что глаза ее закрыты, а выражение лица выдает крайнюю сконцентрированность на чем-то, что он сам не мог увидеть или почувствовать. Хильди будто вслушивалась одновременно в себя и в то, что происходит вокруг; так продолжалось несколько секунд, а потом она резко встала и обернулась к Бертрану.

– Не думаю, что все так и было.

– Правда? – сердце у него горячо и тревожно стучало, и он подступился к ней, встретился с ее твердым и горестным взглядом. – Почему?

Она секундно посмотрела на пруд – он видел, что смотрит она с жалостью.

– Вода все смывает, Бертран. Любой, самый страшный след можно в ней растворить. Но самоубийство… это крайнее отчаяние, это боль, которую нельзя описать, нельзя объять, нельзя умалить или унять, нельзя вообще ничего с ней сделать. Она остается надолго. Но здесь ее нет. Я думаю, тот человек… в пруд он попал уже мертвым.

Бертран недолго молчал, свыкаясь с очередным потрясением. О случившемся в парке его спутница точно не могла знать – и все же узнала так легко, будто это ничего ей не стоило.

– Браво, Хильди, – сказал он наконец, доставая из портсигара еще одну сигарету; две в один день он уже давно себе не позволял, но ему необходимо было осмыслить то, чему он только что стал свидетелем. – Самоубийство – официальная версия. Для прессы, для общественности. Но любой человек, приближенный к нашим кругам, знает, что Ферзена нашли с двумя пулями в голове. Странный способ покончить с собой, верно?

Хильди не ужаснулась, не отшатнулась, не закрыла лицо руками, хотя он ожидал этого – всего лишь спросила очень просто:

– За что его убили?

– Перешел не тем людям дорогу, – отозвался Бертран ей в тон. – И переоценил при этом свои силы. Не такая уж редкая история.

– А вас когда-нибудь хотели убить?

Что-то в ее голосе, в том, как она не сразу решилась задать вопрос, подсказало Бертрану, что интерес ее – вовсе не праздный; как бы то ни было, он поспешил сказать то, что должно было ее успокоить:

– Нет, Хильди. Я могу сказать, что такой способ решать проблемы ушел в прошлое – слишком затратно, привлекает слишком много ненужных подозрений. Сейчас, чтобы заставить человека замолчать, этого не нужно. Легче состряпать скандал в прессе, открыв общественности сведения, которые этот человек желал бы скрыть – а таких сведений предостаточно у каждого из нашего круга, в этом можете быть уверены. Выставить свою цель в нужном свете, ополчить всех против нее, подвести под судебный процесс, который может длиться годами… обычно этого достаточно. Крайности никому не нужны.

Ветер усиливался. Хильди прижала к груди ладони, еще более бледные, чем обычно, потерла их друг о друга – и Бертран ощутил вдруг необычайно ясно, будто мог до нее дотронуться, как холодна сейчас ее кожа, как можно вернуть ей тепло, коснувшись пальцами или губами – не только рук, но и лица, беззащитно открытой шеи.

– Хильди, – пробормотал он сквозь глубокий вдох, который должен был хоть немного его отрезвить, – вы опять не по погоде оделись…

– Было нормально, – попыталась протестовать она, – просто я не думала, что…

Бертран не стал слушать. Развязал и снял с себя шарф – мягкий, на первый взгляд тонкий, но прекрасно сохраняющий тепло; купив его прошлой осенью, Бертран редко упускал возможность надеть его, – и набросил, как плед или одеяло, ей на плечи, накрыл ее дрожащие руки, чуть сжал их сквозь ткань и сразу же отступил. Хильди наблюдала за ним расширенными глазами – казалось, только глаза, в которых как будто тоже что-то всколыхнулось от ветра, и остались на ее изумленном лице.

– Но вы… – начала она, но тут же передумала говорить – просто вцепилась в края шарфа, чтобы тот не унесло прочь, а Бертран ощутил это так, будто пальцы ее сомкнулись вокруг чего-то, сокрытого у него в груди. – Спасибо.

Телефон в его кармане разразился сигнальной трелью. Это был знак – сегодня у них с Хильди времени больше нет.

– Мне пора возвращаться, – сказал Бертран.

– Я здесь еще немного побуду, – ответила Хильди, наматывая его шарф еще одним слоем поверх того, что уже было надето на ней. – Здесь красиво.

Что ж, предложить ее подвезти он все равно не мог. Еще не хватало, чтобы кто-то увидел, как она вылезает из машины, принадлежащей министру – а Бертран и без того шел на огромный риск, встречаясь с ней здесь, где за каждым деревом или кустом могло притаиться по любопытному насекомому, вооруженному микрофоном и камерой.

– Берегите себя, – произнес Бертран на прощание и торопливо направился туда, откуда пришел и где оставил ждать шофера. Хильди, оставшись на месте, смотрела ему вслед – скорее всего, ему просто чудилось, но он не решался обернуться, чтобы проверить.

О Катарине Бертран больше не думал.

========== Глава 6. Дивный новый мир ==========

“Бакардия сегодня”

16.03.2017

13:44 Бертран Одельхард: “Мы должны быть готовы жить в новом мире” (эксклюзив)

<…> – Вас назначили главой министерства всего два месяца назад. Сложно ли было определить программу действий?

– Не могу так сказать. Я ведь не пришел откуда-то со стороны, я проработал в министерстве довольно долгое время и хорошо представлял себе, чего требует от нас нынешняя обстановка. В первую очередь, она требует перемен – и я уверен, что Бакардия готова к ним.

– Работа министерства неоднократно становилась объектом критики…

– Это естественный процесс. Мне сложно представить реформу, реакцией на которую было бы всеобщее однозначное “за”. У любого предложения найдутся противники, они будут высказывать свое мнение – если оно выражено в приемлемой и корректной форме, то это нормально, это один из залогов нашего общего движения вперед. Я убежден, что миру вокруг нас свойственно меняться, а мы должны быть готовы меняться вместе с ним. Очень многие жители Бакардии все еще живут в плену старого мира – того, который мы все хорошо помним, который кажется нам оплотом процветания и стабильности не в первую очередь потому, что многие из нас застали его расцвет, будучи детьми. Этот мир позволял нам многое из того, что мы не можем позволить себе сейчас. Но все изменилось, и наша задача – адекватно реагировать на перемены и учиться жить в новом мире, а не цепляться за мысль о том, что все может быть по-прежнему. К сожалению, по-прежнему быть не может, все мы должны это понимать.

– Вы сказали, что “старый мир” многое нам позволял. Вы можете привести пример?

– Пример? Очень многие нормы нашего трудового кодекса (смеется). Я чрезвычайно уважаю господина Деливгара, который, будучи президентом страны, лично редактировал некоторые его статьи, но необходимо понимать, что любой закон, устав, свод правил – не более чем ответ на текущие обстоятельства, попытка извлечь из них как можно больше пользы для наибольшего количества людей. Обстоятельства меняются – и то, что еще недавно казалось залогом прогресса, превращается в ненужный груз, балласт, который не помогает развитию, а тормозит его. Более того – я абсолютно уверен, что отнюдь не все можно стопроцентно проконтролировать при помощи закона. Я, как вы знаете, верю в человека намного больше, чем в государство. Чем больше свободы мы оставляем людям – тем быстрее и лучше они поймут, что в текущих обстоятельствах для них выгодно. Как им будет удобнее и проще жить в наступившем новом мире.

– Что же происходит со старым миром? Он безвозвратно уходит в прошлое?

– Да, это так. Но я не вижу в этом никакой трагедии. Старый мир умирает, освобождая место чему-то новому – в этом, как я думаю, заключается закономерность всей человеческой истории. Нам остается богатое наследие – что-то из него пригодно к использованию, что-то заслуживает стать музейным экспонатом, памятником прошлой эпохи. Такими памятниками можно восхищаться, можно поддаваться приступу ностальгии, глядя на них – но все же нам нужно смотреть вперед, в будущее. <…>

***

С самого утра на Бертрана навалилась чудовищная мигрень, от которой не помогли даже принятые таблетки; на заседании кабинета он сидел в прострации, слушая, как голоса всех выступающих отдаются тяжелым эхом под сводами черепа, но потом пришел черед говорить ему – и это оказалось во сто крат хуже.

– Говоря о “преференциях Деливгара”, – он изо всех сил старался, чтобы у него не заплетался язык, – мы имеем в виду набор определенных норм, прописанных в Трудовом кодексе Бакардии в 1962 году. Отменяя эти нормы, мы рассчитываем на оживление рынка труда и снижение уровня безработицы, которая за последний год выросла на полтора процента и теперь составляет девять целых и шесть десятых…

В глотке было сухо, как в пустыне, а голова, казалось, вот-вот разорвется на части. Еще и солнце, будто издеваясь, било Бертрану в глаза, отражаясь от поверхности стола, и ему приходилось наклонять голову и щуриться, чтобы разобрать отпечатанный на бумаге текст сквозь всполохи белых пятен, похожих на сияющие, жгущие сетчатку кляксы.

– Основной принцип, которого мы придерживались при составлении проекта реформы, выражается в следующем: максимальное устранение государственного контроля из сферы трудовых отношений. Мы намерены предоставить больше свобод как работникам, так и работодателям в определении условий работы, найма, увольнения, получения обязательных выплат. Превратив трудовые отношения в предмет частного договора, мы сделаем рынок труда более мобильным, гибким, отвечающим современным реалиям. Если говорить просто, то соискателям будет проще найти работу, а работодателям – работников, которые отвечали бы их запросам в полной мере.

Собравшиеся были неподвижны и не произносили ни звука, и Бертрану казалось, что пространство вокруг него застывает – а потом начинает застывать и он сам, все равно что комар в окаменевшей капле смолы. В ушах у него звенело и трещало, и он надеялся, что не лишится слуха совсем к концу своего выступления, став, наверное, первым человеком в истории, который сумел оглушить сам себя.

– Мы не отменяем установленную законодательством норму сорокачасовой рабочей недели, однако она перестает быть императивной и становится рекомендательной. Соглашение между работодателем и работником может продлить ее до пятидесяти пяти часов – в связи с этим мы также отменяем необходимость двойной оплаты переработок, с тем условием, что оговоренная сторонами сумма будет заранее занесена в трудовой контракт. Также мы допускаем возможность продления испытательного срока для новых работников до года, с возможностью их увольнения при несоответствии требованиям работодателя. Единовременные компенсации за увольнение при этом предлагаем сократить вдвое…

Он продолжал говорить, хотя в какой-то момент утратил уверенность, что его слова доносятся до собравшихся, а не разбиваются и рассеиваются в воздухе, едва вырвавшись у него изо рта. Какое-то шальное облако, проплывшее за окном, ненадолго закрыло собой солнце, и Бертран получил возможность увидеть лицо Фейерхете – тот сидел, уперев в грудь подбородок, отсутствующе смотрел на стакан с водой прямо перед собой и лишь изредка мелко кивал. Даже такой скромный знак одобрения был лучше, чем ничего, и Бертран закончил свою речь приободренно, чувствуя, как ввинчивающаяся в затылок боль как будто начинает слабнуть:

– При отсутствии возражений со стороны правительства предлагаем внести закон на рассмотрение в ближайшую неделю.

Только тут Фейерхете обронил первое замечание.

– Рано.

Бертран, готовящийся уже свои усилия употребить на то, чтобы потянуться к собственному стакану, замер, сдавив в руке бумагу.

– Извините, я…

– Рано, – президент чуть приподнялся, встряхнулся, как пес, выбравшийся из озера, и словно ожил; вслед за ним, как Бертран увидел краем глаза, стали оживать и все остальные. – Ближайшая неделя – слишком рано. Будет очень много споров по поводу того, что вы предложили, господин Одельхард. Мы не успеем принять ваш закон до летних каникул, а за это время страна сойдет с ума.

– Что вы предлагаете?

– Внести и принять его осенью, – ответил Фейерхете. – Сразу после начала сессии. Постараемся избежать лишних проволочек… хотя они все равно будут, в этом я уверен. Это не отменяет того, что все сказанное вами – совершенно правильно по своей сути. Вы проделали огромную работу, не позволив себе сбиться с верного направления. Это очень ценно.

Головная боль и не думала оставлять Бертрана, но теперь он мог позволить себе думать, что, по крайней мере, страдал не зря. О былых незначительных разногласиях никто и не вспоминал; вдобавок ко всему он чувствовал, что собравшиеся в зале смотрят на него несколько по-другому, чем прежде – с меньшей снисходительностью и большим уважением, точно на новобранца, впервые доказавшего свою полезность на поле боя. Лишним подтверждением этому послужили слова Патриса, который не замедлил вновь поймать Бертрана после окончания заседания – у него вид был торжествующий, будто он выиграл в лотерею крупную сумму и готовится открывать по этому поводу бутылку шампанского.

– Поздравляю! – сказал он Бертрану, энергично пожимая ему руку; Бертран ответил ему скромной улыбкой, безмолвно говоря: что вы, что вы, я всего лишь делаю свою работу. – Я знал, что вы произведете впечатление. Ваш проект великолепен. Еще смелее, чем я думал.

– Не сбиваемся с курса, верно?

– Конечно, – подтвердил Патрис. – И господин президент чрезвычайно вами доволен. Кстати, я говорил с ним вчера… что вы думаете об ужине втроем в неформальной обстановке? Скажем… в следующий четверг?

Бертран хотел бы скрыть, как изумило его подобное предложение, но против воли уставился на Патриса, как громом пораженный. Впрочем, тот как будто и не думал, что его слова могут оказаться для собеседника сюрпризом:

– Пусть это будет, скажем, “Золотой фазан”. Там прекрасная карта вин и необыкновенно готовят телятину. И, что самое важное, ни одного журналиста не подпускают даже на пушечный выстрел.

– Да, это действительно важно, – согласился Бертран, наконец высвобождая ладонь из крепких пальцев премьера. – Я с удовольствием приму приглашение.

Конечно, в этом Патрис не мог усомниться и на мгновение.

– Отлично! Алеиз тоже будет рад… а сейчас не хотите составить мне компанию? Я как раз направляюсь обедать в “Северную звезду”, выпьем за успех ваших начинаний?

Бертран отчего-то порадовался тому, что успел разорвать рукопожатие – хотя сложно было предположить, что Патрис решил бы удерживать его силой.

– Прошу прощения, не сегодня, – ответил он, делая вид, что необходимость отказать его очень сильно печалит. – Масса неотложных дел в министерстве… может быть, в другой раз.

На этот раз Патрис не стал подтрунивать и поминать Фредерика – просто развел руками, как бы принимая неизбежное:

– В другой раз.

Микаэлю Бертран набрал, что задержится: “Попал в плен к Патрису”, – и, получив от него заверение в том, что министерство не падет за час-полтора отсутствия его главы, заторопился к выходу, где его дожидалась машина.

– Обратно? – коротко спросил шофер, включая зажигание. Бертран ответил ему, бросая папку с бумагами на сиденье рядом с собой:

– Нет. Площадь святой Иоланды.

***

Прогулки по городу с каждым днем становились все более рискованными, и Бертран не мог не понимать этого. Пока что ему везло, как не везло, наверное, никогда в жизни: никто до сих пор не поймал его в кадр, не распространил в прессе или, того хуже, в социальных сетях, но вечно это продолжаться не могло – когда-нибудь Бертран обязательно бы попался, и он предчувствовал, что не может этого допустить. И дело было, откровенно говоря, не столько в нем – если бы кто-то нашел Хильди, если бы кто-то начал под нее копать… только подумать об этом значило обречь себя на очередную порцию головной боли, и Бертран в тщетной попытке спастись от нее достал из кармана платок, протер лицо, надеясь, что невесомая прохлада шелка хоть немного ему поможет.

Снаружи, за пределами салона, все неуловимо быстро потемнело; не прошло и пяти минут, как на стекле отпечатались первые крупные капли, расплывающиеся на скорости до состояния косых полос. Над Буххорном вновь собиралась гроза – Бертран вздохнул, поняв, что утренняя мигрень предупреждала его именно об этом, но он, поглощенный своим проектом и его представлением президенту, об этом и не подумал. Теперь ситуация складывалась совсем не в его пользу: на улице грозился разыграться настоящий ливень, а у Бертрана не было с собой даже зонта.

– Остановитесь, – проговорил он, не дожидаясь, пока машина достигнет площади. – Ждите меня здесь.

Шофер затормозил, где ему было сказано, но, увидев, что Бертран распахивает дверь с намерением выбраться наружу, не сдержался-таки, вытаращился на него.

– Вы пойдете пешком?

– Да, – пропыхтел Бертран, набирая в грудь побольше воздуха, будто собирался прыгнуть в воду. Хотя в каком-то смысле так оно и было: снаружи лило настолько плотно, что силуэты домов было видно, как в пелене, и разобрать хоть что-то дальше пяти-шести шагов было невзможно. Бертрану оставалось только надеяться, что его умение не сбиваться с курса и теперь не подведет его.

Телефон в его кармане завибрировал. Ну конечно же.

Аааааааааа!((((((

Найдите, где можно спрятаться, Хильди. Я буду через две минуты.

Шофер смотрел на него, как на самоубийцу, но Бертран и в собственных глазах выглядел именно так. Решив не тянуть время, ибо это все равно ни к чему не привело бы, он выскочил из машины, захлопнул дверь и бросился вперед – почти бегом, насколько это было доступно ему, давно отвыкшему от физических упражнений. До площади он добрался, наверное, за полминуты, подстегиваемый проносящимися в небе громовыми раскатами; больше всего он опасался, что не сможет разыскать Хильди среди разразившейся бури, но она сама нашла его – выскочила, как всегда, будто из ниоткуда, вымокшая до нитки, и вцепилась в его руку так, будто тонула, а он обещал ей спасение.