Текст книги "Горе победителям (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Он остался стоять, будто его пригвоздили к тротуару; Алексия решительно, но не слишком поспешно, чтобы это не напоминало побег, удалилась, забрасывая за спину рюкзак, запихивая в карман диктофон. Одельхард больше не делал попыток нагнать ее – быстро обернувшись, Алексия увидела его силуэт, замерший в тени одинокого уличного фонаря.

– Урод, – сказала она, но без былой ожесточенности, и заторопилась к своей машине – припаркованному у тротуара старому “Фиату”. Только оказавшись в салоне и тщательно заперев дверь, Алексия наконец-то ощутила себя в безопасности и смогла перевести дух – сидела пару минут, облокотившись на руль и уставившись через стекло в пространство, скрытое сгустившейся теменью, потом вытащила диктофон, покрутила его в руках и вдруг резко отбросила на соседнее сиденье, будто тот внезапно превратился в ядовитое насекомое.

– Полный бред, – проговорила она вполголоса, помолчав еще немного, вспоминая в деталях все, что ей пришлось услышать. Неподалеку раздался постепенно удаляющийся шум мотора – очевидно, Одельхард уехал. Больше вокруг не было ни души.

– Бред, – повторила Алексия, затем схватилась за телефон и принялась жадно, с каким-то остервенелым отчаянием перебирать список контактов. Это длилось еще с минуту; наконец, выудив нужный ей номер, Алексия вдохнула поглубже, выбрала “вызов” и прижала телефон к уху.

– Алло. Алло, привет, бро. Да, это я! Да, у меня сейчас не очень много времени, я тут… Слушай, ты помнишь Хильди Вильдерштейн? Ну, девчонка с нашего курса, ты же учился с ней вместе, да? У тебя не остался ее номер? Да, очень надо. Пришлешь? Спасибо.

После этого, получив номер, Алексия принялась звонить по нему и тут же столкнулась с непредвиденной трудностью: звонок проходил нормально, но на длинные гудки никто не отвечал.

– Ну давай же, – пробормотала она, крепче сдавливая телефон в пальцах. Все было бесполезно: две, три, пять попыток дозвониться окончились неудачей. Сочно и от души выругавшись, Алексия чуть не отшвырнула телефон от себя следом за диктофоном, но сумела сдержаться, потому что в голову ей пришла совсем другая идея – не самая благоразумная, но Алексии, к ее несчастью, показавшаяся наилучшей.

– Алекси, – раздался в трубке ласковый голос Идельфины, – что-то случилось?

– М-м-м, да, – проговорила Алексия, прикрывая глаза, стараясь загодя смириться с тем, что сейчас с полным осознанием выставит себя идиоткой. – Мне тут рассказали кое-что интересное. Хочу уточнить.

– Это не терпит до завтра, солнце? – Идельфина издала короткий зевок. – На мне сегодня будто поле вспахали, а завтра не самый простой день. Тебе тоже надо поспать…

– Это правда, что у политиков принято использовать людей с необычными способностями в качестве своих “щитов”? Чтобы они, если будет нужно, умерли вместо них?

У Идельфины вырвалось что-то невнятное, надорванное, будто она получила сильнейший удар в солнечное сплетение – и больше ничего. Алексия даже покосилась на экран, чтобы убедиться, что связь не прервалась.

– Это правда? – повторила она, стараясь унять панику, что захлестывала ее, мешала ей говорить.

– Алекси… – Идельфине отказало самообладание, и она уже не могла скрывать своего потрясения, – кто тебе это сказал?

– Это правда?

Идельфина не отвечала. Не зная, как понять, не видит ли она затянувшийся, слишком реалистичный сон, Алексия взглянула на себя в боковое стекло и вздрогнула, увидев в собственных глазах слезы.

– У тебя тоже был “щит”? – спросила она, задохнувшись. – Или… или есть сейчас?

Вопрос остался висеть в воздухе – и тогда Алексия вытащила из кармана ключ, воткнула его в замок зажигания.

– Я еду к тебе, – заявила она почерпнутым у Идельфины же тоном, исключавшим любые возражения.

– Не нужно, – ответила ее собеседница тихо, непривычно смиренно. – Тебе не понравится то, что ты увидишь.

– Я буду через полчаса.

Выключенный телефон тоже оказался отброшен на соседнее сиденье, а Алексия, быстро утерев рукавом нос, нажала на педаль газа.

***

На экране появилось “Звонок завершен”, и Идельфина отложила телефон, обернула к любовнику опечаленное, чуть побледневшее лицо.

– Что? – нетерпеливо спросил он. – Что такое?

– Ей кто-то рассказал про “щиты”.

Мужчина открыл было рот, но тут же его закрыл – у него, как и у Идельфины, не нашлось подходящих слов.

– Что за идиот это сделал, – Идельфина потянулась к оставленному ей стакану, опрокинула в себя все, что оставалось на дне. – Она ведь не умеет держать язык за зубами.

– Уже не смогла, – напомнил ее собеседник, еле заметно мрачнея.

– Не смогла, – согласилась Идельфина, поднимая левую руку, чтобы внимательнее разглядеть плетеный из разноцветных нитей браслет на своем запястье. – А меня ведь давно прослушивают, Лео. Они не допустят, чтобы это выплыло на поверхность. Бедная девочка.

========== Глава 23. Напоследок ==========

“Бакардийское трудовое сопротивление”

24.08.2017

Алексия Арнульфинг 13.05.1996 – 23.08.2017

<…>От имени редакции и руководства партии выражаем глубокие соболезнования родным и близким Алексии Арнульфинг, трагически погибшей в автокатастрофе в ночь на 23 августа. По предварительным данным расследования, Алексия не справилась с управлением и на полном ходу врезалась в фонарный столб на пересечении бульвара Звезды и улицы Либрехте. От полученных травм девушка скончалась до приезда “скорой помощи”.

Сочетая глубокие убеждения с несомненным публицистическим талантом, Алексия была одной из самых заметных подающих надежды журналистов Бакардии. Неоценим был ее вклад в работу пресс-службы Идельфины Мейрхельд; из-под пера Алексии вышло по крайней мере несколько десятков статей, заметок и коммюнике, опубликованных на страницах “Вестника Бакардийского трудового сопротивления”. Своим упорством, трудолюбием, настоящей страстью к поиску истины и отстаиванию справедливости Алексия подавала пример многим нашим сотрудникам, и все мы единодушны во мнении, что нам будет ее не хватать.

Следствию еще предстоит выяснить, связана ли гибель Алексии с ее последним расследованием, результаты которого будут опубликованы в завтрашнем номере “Вестника”. Ей удалось собрать материал, в полной мере раскрывающий суть коррупционных схем, которые нынче в ходу во многих бакардийских министерствах, в частности, в министерстве труда; возможный ущерб государственной экономике, как выяснила Алексия, составляет сотни тысяч и даже миллионы флоринов, которые поступают в руки определенных лиц посредством системы фиктивных должностей, щедрые оклады которых оплачиваются из министерского бюджета<…>

***

Заявление об отставке Бертран отправил Патрису еще утром, и сейчас был занят тем, что методично засовывал в измельчитель бумаги, извлеченные им из ящиков стола. Может быть, в этом не было никакой серьезной необходимости, но Бертран остро нуждался в том, чтобы чем-нибудь себя занять: это давало ему иллюзию успокоения – или иллюзию жизни.

– Что-то хотел, Берти?

До того, как увидеть Микаэля, Бертран думал, что при встрече в первую очередь захочет ударить его как следует по лицу – и тем полнее ощутил, в самом деле с ним столкнувшись, что в душе его нет ни капли злости или желания мести, только горький осадок разочарования.

– Да, хотел, – без проблеска эмоции сказал он, наблюдая за тем, как превращается в тонкие бумажные полоски очередной бесполезный отчет. – Хотел спросить. Почему именно ты?

Микаэль не подал виду, что слова Бертрана могли быть для него неожиданностью.

– Это она тебе сказала? Эта девочка?

– Да, она, – столь же ровно ответил Бертран. – Узнала тебя по голосу. Конспиратор из тебя, конечно, никуда не годится.

– Я же не знал, что все так, – хмыкнул Микаэль, и Бертрану секундно показалось, что за своим сарказмом он скрывает странную опечаленность. – Думал, ты себе на старости лет решил прикупить студенточку. А для нее, похоже, все серьезно.

Может, слова Микаэля и задели бы Бертрана, не будь сам Микаэль таким ничтожным кретином. Того, чтобы злиться на него или, тем более, вступать с ним в полемику, он определенно не стоил.

– На старости лет? – переспросил Бертран со смешком. – Ты младше меня на три года, помнишь об этом?

– Зато я хоть что-то из себя представляю, – процедил Микаэль в ответ. – Ты всегда был вопиющей посредственностью и при этом вопиюще везучей задницей, Берти. Все, что тебе досталось в этой жизни, ты получил просто потому, что оказывался в нужное время в нужном месте – и при этом ничего из этого не ценил. Ничего и никого.

Бертран наконец повернул голову, чтобы взглянуть на него. Микаэль старался казаться спокойным, но его с головой выдавала проступившая на лбу синеватая жила; похоже было, что еще немного – и он бросился бы на Бертрана с кулаками, и Бертрану оставалось только удивиться, как он сам не заметил, что Микаэль уже черт знает сколько весь состоит из этой всепоглощающей злости.

– Не сомневаюсь, – сказал Бертран, – что ты на моем месте точно знал бы, как распорядиться всеми полученными ресурсами.

– Скоро и увидим, – добавил Микаэль с мстительным торжеством. – Сегодня Патрис объявит об изменениях в правительстве. Я получу пост министра связи.

Последний листок с гудением исчез в забитом обрывками нутре измельчителя, и Бертран, отступив от стола, коротко отряхнул ладони.

– Удачи в должности, – сказал он без всякой иронии, подхватывая портфель, куда успел уже сложить планшет и кое-какие мелочи с письменного стола. – Я бы сказал тебе что-нибудь вроде “будь ты проклят”, только вот незадача – ты уже.

– Чего?

Не удостоив вопрос ответом, Бертран прошел мимо Микаэля к выходу.

***

– Господин Аллегри ждет вас.

Все повторялось – Бертран вновь сидел в приемной, перед ним стояло блюдо с эклерами, к которому он не притронулся, и после долгого, утомительного ожидания ему наконец разрешили войти в святая святых. Только секретарша была другая – та, как Бертран смутно помнил, была блондинкой, а эта оказалась брюнеткой, но в общем-то похожей на предшественницу и фигурой, и интонациями, и безукоризненной ледяной вежливостью. Все повторялось – и Бертран начинал думать, что вся его жизнь до недавней поры представляла собой зацикленный круг из бесконечных повторений одного и того же, и в этом кругу он носился, как загнанное животное, не видя того, что выхода из него нет и не будет. И все же он должен был попробовать отыскать лазейку – и Аллегри был его последним шансом.

– Берти, Берти, – хозяин кабинета встретил его, выкатившись из-за стола на своем кресле, протянул руку, и Бертран не стал уклоняться от рукопожатия. – Като мне уже все рассказала. До чего же лицемерными стали эти ублюдки! И до чего они боятся меня, раз устроили такую интригу! Ты ведь был готов служить им верой и правдой, не отрицай это. А они плюнули тебе в лицо – крайне, крайне недальновидно с их стороны…

– Если вы позволите, – сказал Бертран негромко и непреклонно, – я хотел бы поговорить не об этом.

Аллегри, вернувшийся за стол, недоуменно повернулся к нему.

– Как? О чем же?

Бертран нервно сглотнул, пытаясь выровнять дыхание и слабо жалея о том, что Аллегри не предложил ему выпить. Все же ему требовалось некоторое напряжение сил, чтобы с полным осознанием выставить себя перед этим человеком глупцом или сумасшедшим.

– Я… хотел попросить о помощи, – сказал он, чуть склоняя голову – не иначе как средневековый вассал перед сюзереном, хотя в какой-то степени так оно и было всегда, хотел Бертран того или нет. – Завтра в “Вестнике Бакардийского трудового сопротивления” должна выйти статья о моих… злоупотреблениях. Я хотел бы предотвратить публикацию.

Аллегри слушал его, не перебивая. По его лицу невозможно было угадать, о чем он думает, но Бертрану упорно казалось, что молчит он неспроста.

– Если вы думаете, что я делаю это из личных побуждений, то ошибаетесь, – брякнул он и тут же поспешил исправиться, ощущая, что от волнения начинает спотыкаться, путаться в собственных мыслях, – то есть, мной руководят личные побуждения, но я думаю не о себе. Я думаю о другом человеке, который может… пострадать.

Мысли о Хильди в последние сутки он старался задвинуть в дальний угол сознания – просто потому, что стоило ему начать о ней думать, и ему сразу же становилось дурно почти физически: голова кружилась, горло перехватывало тошнотой, а в груди расползался липкий страх, всеведущий, ядовитый, мешающий внятно соображать. Он уже чувствовал себя так, когда думал, что потерял ее в “Цетрине”, но тогда ужас оказался недолговечным и быстро сменился оглушительным облегчением – как выяснилось теперь, всего лишь небольшой передышкой. Он не мог позволить ей умереть – и продолжал тешить себя мыслью, что его желания и стремления в этом мире все еще могут на что-то влиять.

– Скажи мне, Берти, – скрипуче произнес Аллегри, глядя на него, как на циркового пуделя, выполнившего трюк по команде, – с чего ты решил, что я могу это сделать?

– Вы можете все, – выпалил Бертран, нисколько не обдумывая ответ – тот слетел с его языка будто бы сам собой. Аллегри сухо усмехнулся. Похоже, даже спустя столько лет ему приятно было получать подтверждения того, что думают люди о его могуществе.

– Может быть, это и так, – сдержанно сказал он. – Но почему ты думаешь, что я буду это делать, Берти? Чтобы спасти твою девчонку? Чего ради? Разве не в этом было ее предназначение – умереть, заплатив по твоим счетам?

– Что?..

Бертрана как будто вышвырнули в ледяную безвоздушную пустошь; чувствуя, как начинают подгибаться колени, он беспомощно посмотрел на Аллегри, пытаясь осознать, уместить в голове то, что ловушка захлопнулась – и у него с самого начала не было ни единого шанса вырваться из нее.

Аллегри смотрел на него снисходительно, с редко свойственной ему теплотой.

– Ты так молод, Берти. И совершаешь ошибки, как все мы в молодости. Конечно, у тебя это пройдет. Я всегда считал, что у тебя большое будущее – с тех самых пор, как Като привела тебя в нашу семью. Сама она, конечно, оказалась слишком взбалмошной и самолюбивой, чтобы оценить это, но можешь быть уверен – она передумает. Ей ведь еще предстоит стать первой леди Бакардии…

– Но…

– Да-да, Берти, – старик нетерпеливо отмахнулся, стоило Бертрану открыть рот, – я знаю, что ты хочешь мне сказать. Твой шофер – это ведь я когда-то рекомендовал его тебе, помнишь? – мало говорит, зато очень многое замечает. Он был первым свидетелем твоего головокружительного романа… что ж, все мы можем иногда позволить себе кое-какие слабости. Но только если не начинаем воспринимать их слишком уж всерьез.

– Но…

– Берти, так работает мир. И каждый из нас – я имею в виду, людей нашего круга, – неизбежно должен пройти через осознание основополагающего принципа этой работы. Я бы сформулировал его так: ничто не проходит бесследно. Невозможно совершать некие значительные вещи и не быть вынужденным столкнуться с последствиями. Невозможно набрать долгов и не возвращать их – даже если тебе лично удастся уклониться от уплаты, всегда должен найтись кто-то, кто сделает это за тебя. К счастью, наше влияние обеспечивает нам и некоторые привилегии – ты скоро свыкнешься с ними, Берти, и перестанешь уделять им слишком много внимания.

Все, что он говорил, было немыслимо, чудовищно – Бертран не мог представить себе, как возможно произносить такие вещи вслух, ничего не страшась. Аллегри продолжал говорить, но Бертран в определенный момент понял, что едва слушает его, настигнутый, погребенный волной воспоминаний и образов, на первый взгляд беспорядочных, но складывающихся в удивительно четкий, правильный, хоть и хитроумно сплетенный узор: толпы протестующих на улицах Парижа в мае шестьдесят восьмого; вызов Алексии: “На всех вас не хватит!”; медальон Хильди в сухой, покрытой пигментными пятнами руке д’Амбертье; снулое лицо Фейерхете; черный, густо пахнущий мазут, плещущийся в рабочей каске; подпись, которую Хильди поставила под договором с Робье; смерть Фредерика; почерневший серебряный нож; горестный шепот Хильди: “Всегда есть кто-то, кто должен”.

– Всегда есть кто-то, кто должен, – проговорил Бертран механически. – Получается, все мы, даже вы – не более чем часть механизма?

– Так работает мир, – повторил Аллегри, кажется, ничуть не раздраженный тем, что непонятливому собеседнику приходится объяснять что-то дважды; пожалуй, для себя этот человек демонстрировал сегодня чудеса понимания и терпимости. – Пойми одну вещь, Берти – не была бы это та девочка, был бы кто-то другой. И все случилось бы точно так же.

– Нет, – хладнокровно возразил Бертран. – Не точно так же.

– Хочешь так думать – думай, – милостливо разрешил ему Аллегри. – Но чем скорее ты перестанешь это делать – тем лучше для тебя самого. Ты все равно пришел бы сюда, в эту точку своей жизни, рано или поздно. И ничего не изменилось бы. Будешь спорить?

– Не буду, – сказал Бертран, поднимаясь со стула; им овладело эйфорическое воодушевление, какое бывает с теми, кто готов броситься в самоубийственную атаку. – Но это не подразумевает того, куда я двинусь дальше.

– Туда, куда тебе и надо двигаться, Берти – навстречу своему будущему. Я думаю, ты ясно его видишь. Ведь ты теперь один из нас.

– Я думаю, наши представления о моем будущем несколько разнятся, – обронил Бертран, шагая к двери. Аллегри отправил ему в спину лающий смешок.

– Хватит пороть чушь, Берти. Ты говоришь невозможные вещи.

– Может, и так, – сказал Бертран, обернувшись, чтобы взглянуть на него в последний раз, – не зря же я каждое утро пытаюсь поверить в шесть невозможностей до завтрака.

***

По радио передавали что-то про отставку министра труда, затем – про отзыв и пересмотр законопроекта по отмене “преференций Деливгара”. Протянув руку, Бертран вывернул громкость на “ноль”.

Шоферу он, конечно, объявил, что тот уволен, и тот исчез сразу, ничему не удивившись; Бертран засомневался даже, что в организме того в принципе встроена такая функция – удивляться. Впрочем, долго думать об этом ему было некогда: он гнал по шоссе обратно в Буххорн, выжимая из двигателя почти двести километров в час там, где максимально разрешенная скорость равнялась ста двадцати. Удивительно, что ему по пути не попалось ни одного жадного до взяток полицейского – но, может быть, представители закона, да и весь мир, именно сегодня договорились сообща делать вид, что Бертрана не существует. Его это устраивало всецело: пронесшись по заспанным улицам, закутанным в вечерние сумерки, он бросил машину на перекрестке улицы Магнолий и улицы Сократа и стремглав помчался к дому, на ходу доставая из кармана ключи.

Дверь была не заперта изнутри – похоже, никто не трогал ее с тех пор, как Бертран ушел вчера утром, и от этого на него с новой силой нахлынула дурнота.

– Хильди! – позвал он, пробегая через коридор в комнату. – Хильди, ты здесь?

Да, она была здесь, но она не слышала его. И это с ним уже происходило – он видел ее на полу без сознания, видел разлившуюся возле ее головы кровавую лужу, и бросался к ней, и силился поднять, и что-то ей говорил, и пытался до нее докричаться, а она ничего не отвечала ему.

– Хильди, – прижавшись к ее груди ухом, он уловил слабое биение сердца, и это немного приободрило его: еще не все кончено. – Хильди, черт, я вызову “скорую”…

– Не надо…

Чуть не выронив телефон, Бертран снова склонился над ней. Она силилась посмотреть на него, но получалось у нее с трудом; глаза ее прерывисто мерцали, будто подрагивал в них свет крошечной свечи, трепешущий под порывами ветра.

– Не надо, – повторила она, еле шевеля белыми, как и все ее лицо, губами, – это не поможет…

– Нет, поможет, – надеясь отогреть ее, хоть немного привести в чувство, Бертран поцеловал ее и чуть не закашлялся, ощутив на языке вкус крови. – Хильди, все закончилось. Я подал в отставку.

– Отставку?.. – бессмысленно откликнулась она, явно не понимая; боясь даже на секунду отпустить ее, Бертран приподнял ее голову, чтобы она ни в коем случае не отвела глаз.

– Да, да, все кончилось, я ушел. Теперь они оставят меня в покое. Только продержись еще немного. И мы сможем уехать, куда захотим.

– Нет, Берти, – что она говорит, можно было с трудом разобрать за доносящимся из ее груди клокотанием, и Бертран, продолжая держать ее одной рукой, другой принялся набирать 112. – Я не могу…

– Можешь. Совсем немного, я тебе обещаю, – он с трудом осознавал уже смысл собственных слов – ему просто казалось, что если он умолкнет, замолчит и она, теперь уже навсегда. – Просто попробуй дышать, Хильди. Попробуй.

Она булькающе закашлялась, и все ее тело сотряслось, а из уголка рта протянулась по щеке тонкая красная черта.

– Ты ведь знал, что так будет, – проговорила она, и Бертран услышал в ее голосе глухое рыдание, – с самого начала…

– Нет, – он снова поцеловал ее, на этот раз в лоб, и она чуть подалась навстречу, прильнула к нему, часто и мелко вздыхая ему в ухо. – Я не знал. Если бы мне кто-то сказал, я бы…

“…не поверил, – закончил за него внутренний голос. – Так же, как ты не верил и ей, пока не стало слишком поздно”.

Бертран не успел больше ничего ответить ни ей, ни ему: в телефоне раздалось вежливое “Алло”, и он торопливо назвал адрес, потребовал приехать как можно скорее, все это время не отпуская руки Хильди, медленно поглаживая ее запястье – и она еле ощутимо, одним пальцем гладила его в ответ.

– Врачи скоро будут, – сказал он, выслушав заверение, что бригада в пути. – Держись, Хильди. Дыши.

Но она не дышала. Просто лежала, закрыв глаза, безвольно положив руку поверх ладони Бертрана, и не шевелилась. Бертран снова наклонился к ее груди, чтобы послушать сердце – и ничего не услышал.

Наверное, было что-то, что полагалось делать в таких случаях: искусственное дыхание, массаж сердца, как в фильмах, которые Бертран любил смотреть в молодости, когда у него было достаточно свободного времени – смутные, будто подернутые помехами воспоминания выбило из его головы вместе со всеми прочими мыслями. Силы или воли в Бертране тоже не осталось: оглушенный, ослепший, отрезанный от возможности что-то чувствовать, он онемело обнял лежащее перед ним тело, уткнулся в него лицом и так застыл, распотрошенный, распыленный, переставший существовать.

Сколько он провел в таком положении – Бертран не знал; должно быть, не очень долго, учитывая, что труп не успел остыть, когда снаружи начали барабанить в дверь.

– “Скорая помощь”, откройте!

Шатаясь, как пьяный, Бертран поднялся на ноги, но сделать шаг вперед не осмелился. Сознание постепенно возвращалось к нему, и оно рисовало весьма тревожные картины: оскандалившегося, опального министра обнаруживают рядом с телом девушки, устроенной на фиктивную должность в министерстве; полиция наверняка не захочет упускать своего, особенно теперь, когда по меньшей мере половина правительства и президент лично числятся среди его врагов…

“Ты теперь один из нас”, – всплыло у него в голове, и Бертран, передергиваясь от отвращения, отступил к окну. Стук в дверь все усиливался. Надо было спешить.

“Мяу”, – донеслось снизу, с пожарной лестницы, где мелькнул меж коваными ступенями рыжий кошачий хвост. Кот по имени Шафран, насколько Бертран помнил, с легкостью спрыгнул с подоконника прямо на ступеньки; самому Бертрану проделывать такой трюк было рискованно, но выбора не было – неловко перевалившись через перила, он мешком рухнул на лестничный пролет, подвернув при этом ногу и ушибив ребра, но в остальном оставшись вполне невредимым. Распахнутое окно квартиры осталось над ним, и Бертран, подняв голову, напоследок увидел, как колышутся занавески и отпечатывается на стекле желтое пятно фонаря, а потом, прихрамывая и чертыхаясь, принялся спускаться вниз.

========== Пропущенная сцена 7. Чужой среди чужих ==========

1966

– …никто не оспаривает права бывших колоний на независимость, но и оставлять без надзора то, что происходит там – совершенно немыслимо, – произнес Генерал с присущей ему безапелляционностью, отставив на стол поданную ему чашку кофе. – Вы сами знаете, какие известия до нас оттуда доходят, это же настоящий сумасшедший дом. Вообразите – вчера я услышал, что полковник Мобуту после устроенного им государственного переворота счел нужным допустить в свое окружение… какого-то шамана или придворного мага, и теперь не принимает ни одного решения, не посоветовавшись с ним даже по самым важным государственным вопросам!

– Да, – ответил Колдун, размешивая кофе с таким усердием, будто опустил в него две или три ложки сахара – хотя на самом деле к сахарнице он даже не притронулся, – ужасное варварство…

На Коломбэ-ле-дез-Эглиз медленно наползал закат. Жара, царствовавшая над землей весь день, наконец-то рассеялась где-то за горизонтом, что с наступлением вечера подернулся пурпурным и красным. В остывающем воздухе распространился аромат растущих в округе трав и как будто навеял на всех флер дремотного успокоения – даже Генерал, как и всегда неутомимый, пышущий энергией, говорил на полтона тише, чем обычно. Ужин кончился, и обитатели дома вместе с гостями перебрались на улицу, чтобы насладиться десертами и кофе в объятиях наступившей прохлады; Колдун и Генерал расположились чуть поодаль от остальных, заняв стоявшие друг возле друга низкие раскладные стулья, и их разговору никто не мешал – но когда Генерал, отвлекшись, сделал небольшую паузу, Колдун услышал голос мадам Элизабет, читавшей вслух своей дочери, которая сидела тут же, жадно поглощая белоснежное, начавшее таять мороженое из хрустальной вазочки:

– “…Я не могу этому поверить, – сказала Алиса.

– Не можешь? – сказала Королева с состраданием. – А ты попробуй… Ну-ка… Вздохни глубоко, глубоко и закрой глаза.

Алиса засмеялась.

– Незачем пробовать, – сказала она. – Я не могу поверить в невозможную вещь.

– Вероятно, у тебя было мало практики, сказала Королева. – Когда я была в твоем возрасте, я практиковалась каждый день по получасу. Мне иногда удавалось поверить в шесть невозможностей утром до завтрака…”

– Чему вы улыбаетесь? – спросил вдруг Генерал, взглянув на Колдуна. Нужно было ответить ему что-то непринужденное и незначительное, но то ли выпитое за ужином все-таки взяло над Колдуном верх, то ли дело было в проклятом травяном аромате, что проникал в сознание, притуплял чувство здравого смысла – но Колдун произнес то, чего сам от себя не ожидал.

– Я попробовал представить, каково это – поверить в шесть невозможностей. Еще и за такой короткий срок. Могу сказать – у меня точно не получилось бы.

– Возможно, вы слишком низкого о себе мнения, – откликнулся Генерал, отчего-то решив поддержать этот неуместный, детский разговор, прервав ради него обсуждение дел в колониях. – Это не так сложно, как кажется на первый взгляд.

Наверное, на лице Колдуна отразилась целая бездна изумления, потому что Генерал, поглядев на него, позволил себе короткую улыбку:

– Очень просто верить в то, чему не просто стал свидетелем, но в чем принял непосредственное участие. Посчитаем?

Колдун вытащил сигарету из пачки, щелкнул зажигалкой, высекая искру.

– Давайте.

Генерал заметно оживился. Видеть его таким, растерявшим свою обычную величавую строгость, Колдуну доводилось нечасто – а тот, отдавшись совсем не характерным для себя мыслям, получал от этого, судя по всему, искреннее удовольствие.

– Начнем с начала. Я не погиб под Верденом, хотя наше командование объявило меня мертвым, да и немецкие врачи, как я слышал, успели махнуть на меня рукой как на безнадежного. Невозможность?

– Вполне, – согласился Колдун.

– В сорок четвертом году я увидел свою страну освобожденной, хотя за несколько лет до этого любая мысль о сопротивлении казалась самоубийственной. Невозможность?

– Абсолютная.

– В пятьдесят восьмом году, – Генерал не прекращал улыбаться, и Колдун пожалел, что у него нет под рукой фотоаппарата, чтобы запечатлеть момент, – я сумел вернуться к власти и более того – увидел свою мечту о новом, справедливом государственном устройстве претворенной в жизнь. Невозможность?

Колдун кивнул.

– Спустя три года, во время путча, мне удалось уберечь страну от гражданской войны, избежать ее раскола, обойтись малой кровью там, где все – замечу, все, – предрекали настоящую катастрофу. Невозможность?

Он продолжил, распаляясь, не дожидаясь реакции собеседника:

– И после этого я не только избежал смерти в Пти-Кламар, но остался полностью невредим, как и моя жена, что было, согласитесь, затруднительно после того, как нашу машину расстреляли в упор. И все – мимо! Разве это не невозможность?

– Совершенно точно, – ответил Колдун чуть стесненно: воспоминания о тех днях до сих пор поселяли в нем ощущение, что он прошел по очень тонкой, очень холодной и очень опасной грани.

Генерал умолк, устремив неподвижный взгляд в небо; Колдун подождал, пока тот скажет еще что-нибудь, и, не дождавшись, осторожно напомнил:

– Я насчитал пять.

– Я тоже, – сказал Генерал с чуть заметной растерянностью: видимо, и для него недостача оказалась неожиданной. – Что же, это значит, что впереди меня ждет еще одна.

– Это не так плохо, – заметил Колдун, желая его ободрить, – грустно было бы осознавать, что лимит невозможностей исчерпался, разве нет?

– Сложно не думать о том, какие потрясения должны еще произойти, чтобы потребовалась невозможность для их преодоления.

– Потрясения ждут нас в любом случае, – рассудил Колдун, – и хорошо, что невозможность найдется хотя бы на одно из них.

“Выбери ее с умом, невозможный человек”, – подумал он, прежде чем допить кофе и начать прощаться.

***

1968

В тишине, затопившей президентский кабинет, было слышно только то, как бьется снаружи в оконное стекло крупный, жужжащий майский жук.

– Я согласен с вами, – сказал Генерал, прерывая молчание, – референдума не будет. Сегодня я объявлю о роспуске Национальной Ассамблеи и о проведении внеочередных выборов. Вас это удовлетворяет?

Он готов был пойти на примирение, это было видно невооруженным глазом – в противном случае он никогда не решился бы на такую уступку. Может быть, он чувствовал что-то вроде неловкости за свое внезапное исчезновение, которое могло обойтись всем чрезвычайно дорого, и поэтому протягивал Колдуну руку, желал вернуть все “как было” – и самым благоразумным решением, которое Колдун мог принять, было откликнуться на его призыв с благодарностью. Идти дальше, оставив разрешенный кризис за плечами, делать вид, что все вернулось на круги своя – на первый взгляд это было несложно, ведь Колдун занимался этим – делал вид, – уже не первый год, но именно в этот солнечный день, один из последних, что принадлежали уходящей весне, он почувствовал, что чаша, в которую он давно уже по капле сцеживал собственную ложь себе и другим, переполнена, и у него нет больше сил закрывать на это глаза.