Текст книги "Горе победителям (СИ)"

Автор книги: Кибелла

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)

– Что-то еще? – спросил Генерал.

“Молчи”, – сказал себе Колдун, наверное, в десятитысячный раз. А потом открыл рот и заговорил:

– Вы знаете, что Андре Делаваль при смерти?

Генерал нахмурился, несколько раз моргнул в тщетной попытке понять, о чем идет речь.

– Кто такой Андре Делаваль?

У Колдуна вырвался короткий и беспомощный смешок.

– Вы не знаете даже его имени, верно? Я напомню вам – так зовут мальчишку, который согласился защищать вас… отвечать за ваши грехи. Я узнавал о нем. Скорее всего, сегодня он умрет.

На лицо Генерала набежал нервный румянец – как обычно бывало с ним в минуты сильного волнения.

– Это точно?

– Это точно, – подтвердил Колдун, думая, что должен ощутить что-то вроде мстительного удовольствия, но не ощущая ничего, кроме звенящей пустоты в груди и голове. – То, что случилось с этим юношей – случилось из-за вас.

Генерал никак не отреагировал на обвинение – похоже, был слишком занят тем, чтобы пережить свалившееся на него потрясение.

– Я не думал, что… – начал он, и тут же прервался, постарался вернуть себе свои обычные решительные интонации. – Должно быть, тот, о ком вы говорите, осознавал возможный риск.

– Вашу личную ответственность это не уменьшает, – отрезал Колдун, справляясь с желанием вскочить со стула, нависнуть над своим собеседником, посмотреть ему глаза в глаза сверху вниз. – Если бы его не было, умерли бы вы, и вам об этом известно.

– Он согласился на это добровольно, – предсказуемо использовал Генерал единственный оставшийся у него аргумент. – Я не сомневаюсь, что им двигало чувство долга – как и теми, кто берет в руки винтовки и отправляется на передовую.

– То, о чем вы говорите – это не война, – сказал Колдун твердо. – Это жестокий самообман. И… трусливая попытка откупиться.

Генерал дернулся, будто его обожгло. Его бледные, сухие пальцы судорожно сжались на подлокотниках кресла.

– К чему ваши переживания, господин премьер-министр? Вы давно знали о том, как функционирует этот… институт, и лишь сейчас решили высказать мне свое возмущение по его поводу?

Колдун не хотел повышать на него голос, но это получилось у него как бы само собой:

– Потому что я знаю, у кого еще погибали их щиты! Потому что я помню это слишком хорошо! Потому что я знаю – на месте этого мальчика мог оказаться любой!

– Любой? – Генерал прищурился. – Например?

– Например, я сам.

Тишина установилась вновь, плотная, душная, как наполненная парами бензина: стоит проскочить искре – и произойдет взрыв.

– Вы? – усмехнулся Генерал. – Вы шутите?

– Нет, – ответил Колдун прямо и спокойно. – Я не шучу.

Генерал еще недолго смотрел на него. Лицо его медленно каменело.

– Я вам не верю, – сухо произнес он, складывая на груди руки.

Колдун поднялся со своего места, подошел к балконным дверям, распахнул их и глубоко вдохнул ринувшийся ему в лицо поток плотного, жаркого воздуха. Затем наклонился к цветочной кадке, отломил от стебля свежий, пышный цветок пиона – и положил его, съежившийся, высохший, лишенный жизни, на стол перед Генералом.

– Я вас и не убеждаю. Это просто факт действительности, который был, есть и будет.

Генерал остался неподвижен – не смотрел на Колдуна, только на помертвевший пион. Попытался удержать себя в руках, но получилось у него неважно: страх, обычный человеческий страх все равно рвался наружу, беспощадно ломая хрупкую маску бесстрастия.

“Цивилы”, – подумал Колдун печально и разочарованнно.

– Немцы достали меня в сорок четвертом году, – проговорил он непонятно зачем, из одного только желания облегчить душу, не думая о возможных последствиях своих слов. – Они хотели, чтобы я согласился стать щитом. Может, для кого-то из местного командования, а может, для самого Гитлера – я не спрашивал. Они убили бы мою семью, если бы я отказался. Если бы я согласился – должно быть, теперь вы сами понимаете. Я не прожил бы и полугода.

Генерал, несмотря ни на что, не прерывал его, не требовал убраться с его глаз – напротив, напряженно вслушивался в каждое произнесенное Колдуном слово.

– Как вы спаслись?

– Вы спасли меня, – ответил Колдун, пожимая плечами, стараясь не обращать внимания на то, как начинает безжалостно щемить сердце. – Вы и ваши войска, освободившие Париж. Но я знал, что на этом для меня ничего не кончится. Что рано или поздно, если я ничего не сделаю, и новые власти до меня доберутся.

Он достал сигарету, закурил, вдохнул дым в бесплодной надежде, что вместе с оным обратно в грудь провалятся и теснящиеся на языке слова, бессмысленные, едва ли кому-то нужные.

– Все, чего я хотел – уничтожить любые упоминания о себе, которые немцы могли оставить в своих архивах, – глухо добавил он. – И вернуться к обычной жизни, в которой ничто не напоминало бы о моем прошлом. Для этого я и попросил Бруйе устроить меня… на любой, самый незначительный пост в правительстве.

– Вижу, – Генерал наконец-то поднял на него взгляд, коротко и насмешливо усмехнулся, – в какой-то момент вы изменили свои планы.

– Я встретил вас, – бросил ему Колдун, и Генерал застыл, будто перед ним явился призрак. – Я в вас поверил. Я думал, что вижу перед собой человека, который действительно в силах что-то изменить. Сделать этот мир хоть немного лучше.

“Я ошибся”, – хотелось сказать ему, но он не стал этого делать: наверное, оставались еще в нем какие-то барьеры, которые он чувствовал себя не вправе переступать.

– Я думал, что могу вам доверять, – сказал он вместо этого.

– Вы говорите мне о доверии? – проскрипел Генерал одновременно с неприязнью и горечью. – Вы – тот, кого я, как ныне выясняется, никогда не знал?

Теперь пришла очередь Колдуна замереть, ожидая отповеди, но таковой не последовало – Генерал отвернулся, принялся созерцать буйство зелени за окном, более ничего не произнося, и Колдун решил, что на этом аудиенция окончена. Ощущая свое тело, по крайней мере, в два раза более тяжелым и неповоротливым, чем обычно, он сделал было попытку уйти, но в этот момент Генерал спросил у него:

– Вы могли мне сказать. Почему вы не сказали?

Колдун почувствовал, что готов рассмеяться.

– Вы еще спрашиваете? Теперь?

Генерал опасливо взял цветок двумя пальцами, будто готовый разорваться снаряд, поднес его к глазам, желая в чем-то убедиться, потом вновь обратил на Колдуна взгляд – мрачный и изучающий.

– Что же, получается… вы способны вызывать духов и изгонять демонов?

– В некотором роде, – откликнулся Колдун, немного ошеломленный его вопросом.

Глаза Генерала блеснули, Колдун был готов поклясться, любопытством.

– Летать на метле?

– Предпочитаю “Каравеллу”.

– Предсказывать будущее?

Беседа приобретала все более абсурдный оборот – но почему-то это не смущало никого из ее участников.

– В этом… – Колдун ненадолго замялся, – я никогда не был особенно силен.

Генерал склонил голову, подпирая висок ладонью, с явным трудом укладывая в собственной картине мира обстоятельства, которые только что открылись ему. Колдун решил воспользоваться моментом и отступил к двери – сейчас как никогда прежде ему требовалось хоть ненадолго остаться одному.

– Вы могли бы, – вдруг сказал Генерал чуть слышно – если бы они не были в кабинете вдвоем, то Колдун засомневался бы, что этот приглушенный, раздавленный голос принадлежит ему, – помочь Анне? Спасти ей жизнь?

Стоило ожидать этого вопроса – и все равно он застал Колдуна врасплох, как точный и смертоносный удар исподтишка.

– Возможно, – произнес Колдун, поколебавшись. Больше сказать ему было нечего – и против собственной воли он начал чувствовать за это вину.

– Вы могли мне сказать, – повторил Генерал, будто приходя к какому-то решению. – Вы знаете меня. Я бы выслушал вас. Я сумел бы вас защитить.

– Вы бы сумели? – безжизненно поинтересовался Колдун, берясь за ручку двери.

Генерал ничего не ответил.

========== Эпилог ==========

“Новости Бакардии”

29.08.2017

12:56 Скончался банкир Ф. Аллегри. Врачи называют причиной смерти остановку сердца

13:50 Официально: Цинциннат Литц – министр труда Бакардии

19:34 Дело “Соловья”: статус Бертрана Одельхарда обозначен как “свидетель”

<…>Одельхард провел в полицейском управлении около трех часов, явившись туда в сопровождении своих адвокатов. Детали его разговора со следователями остались неизвестными, однако по итогу этой беседы стало известно, что полиция отказалась вносить имя бывшего министра в список обвиняемых.

“Мой клиент не имеет никакого отношения к опубликованным документам, – заявил один из защитников Одельхарда, – подписи на них, приписываемые ему – чистой воды подделка”.

Напомним, что бывший глава министерства труда неделю назад объявил об отставке, а в минувший понедельник – о том, что покидает партию “Свободная Бакардия”. Причину такого решения Одельхард не озвучил, как и уклонился от вопроса нашего корреспондента, собирается ли он продолжать политическую карьеру или участвовать в президентских выборах, которые должны состояться в мае 2018 года <…>

***

– Тем, кто стоит за вами, был нужен не я, а сам Аллегри, – бесстрастно пояснил Бертран тем, кто сидел перед ним в душной, прокуренной комнате с серыми стенами и прикрученным к полу столом. – Теперь он не опасен. И я тоже. А еще…

Он чуть наклонился вперед, глядя в лишенное выражения, будто полустертое лицо инспектора Брауна.

– А еще я готов сотрудничать.

Остальное оказалось просто. Бертрану пообещали, что его не потревожат до начала первых слушаний, и он был этим вполне доволен – время, необходимое для того, чтобы все обдумать, сейчас было для него наилучшим возможным подарком. Днем он успел позвонить Катарине, чтобы выразить свои соболезнования, но она не взяла трубку; последний раз они разговаривали три дня назад, когда Бертран сидел на диване в своей гостиной, полураздетый, в расстегнутой рубашке, и одной рукой прижимал к ушибленной ноге пакет со льдом, а в другой держал бутылку коньяка, из горла которой пил в заведомо провальной попытке немного заглушить боль.

– Что у тебя произошло с отцом? – чтобы не бросать бутылку, Бертран ткнул в “громкую связь”, и комната разом оказалась наполнена встревоженным голосом Като. – Он мне звонил. Спрашивал, все ли с тобой в порядке и не сошел ли ты с ума.

– Я искренне признателен за такую заботу, – хмыкнул Бертран, оглядывая распухшую лодыжку и прикидывая, сможет ли он передвигаться самостоятельно в течение следующей пары дней, – но я, чтоб вас всех, единственный, кто еще сохранил рассудок в этой чертовой стране.

Ворочать языком у него получалось еле-еле, но Бертрану было наплевать; от Като, конечно, это не укрылось, потому что она тут же спросила с подозрением:

– Ты что, пьян?

– Да, – сказал он и, чтобы не оставлять собственные слова без наглядного подтверждения, снова приложился к бутылке. Коньяк пился им, как вода; выдыхая, Бертран подумал, что от его дыхания сейчас наверняка можно прикурить, хоть он сам этого и не чувствует.

– Что это с тобой? Переживаешь из-за отставки? – Като все не отставала, но Бертрана это неожиданно не бесило – ему просто было все равно.

– Нет, – ответил он. – Хильдегарда мертва.

– Что?

– Хильдегарда мертва, – повторил он громче, слыша собственный голос как пронзительное, бьющее в уши скрежетание. – Это я. Я убил ее.

Он ждал, что Като, по крайней мере, начнет смеяться над ним – а она вскрикнула с непритворным ужасом:

– О боже, Берти! Какого черта?!

Он не успел ничего спросить, потому что она, мгновенно угомонив свое потрясение, заговорила тише, торопливо и деловито:

– Тебя кто-то видел? Нет? Тогда вот что: во-первых, немедленно вымой руки с дезинфектором, тонной лимонной кислоты и отбеливателем, а еще лучше – хлоркой. Потом возьми тот же отбеливатель и протри все, к чему прикасался, а когда выберешься оттуда – сожги одежду и найди кого-нибудь, кто будет держать язык за зубами, чтобы…

Бертран на секунду ощутил себя так, будто вообще ничего не пил.

– Что? – вопросил он, чуть не роняя и лед, и бутылку. – Ты что, спятила тоже? В чем ты меня обвиняешь?

– Ты сам сказал, что убил ее, пьянчуга, – прошипела Като, выходя из себя, – делай, что я говорю, если хочешь выкрутиться. Или тебе недостаточно неприятностей, которые ты уже себе нажил?

Бертран еще несколько секунд соображал, о чем она говорит, а потом начал хохотать в голос – и чем яснее он осознавал неуместность этого смеха, тем меньше мог его сдерживать, дойдя в конце концов до того, что по щекам его потекли слезы.

– Боже мой, Като, – произнес он, когда вновь смог говорить, – ты великолепна, ты знаешь об этом?

– Берти, ты…

– Можешь не волноваться, – успокоил он ее, неловко утирая лицо рукавом, – никто меня ни в чем не обвинит. Я обо всем позаботился. Вернее, позаботилась охрана.

– Этим ребятам можно доверять?

– Несомненно.

– Ну, хорошо же, – сказала Като чуть более мирно. – Я позвоню тебе завтра.

На следующий день стало известно, что Аллегри при смерти, и поэтому Бертрана нисколько не удивило, что Като стало не до разговоров. Он и сам не имел никакого намерения ей докучать – выбрался из дома только затем, чтобы уладить свои дела в полиции, а затем, вернувшись в квартиру, вновь устроился в гостиной – с новой извлеченной им из бара бутылкой, бездумно уставившись в бормочущий телевизор.

Передавали какую-то чушь – сначала ток-шоу, затем выпуск новостей. Бертран еле слушал то, что говорят на экране: все его существо было подчинено одному стремлению поскорее напиться, погрузиться в отупелое безразличие, которое приносит с собой алкоголь. Бертран полагал, что это позволит ему быстрее приблизиться к последней стадии столкновения с неизбежным, пропустив все прочие – какая из них первая? Гнев или отрицание? Можно было поискать ответ в сети, но любое лишнее шевеление влекло за собой риск утратить равновесие, сломать преграду из отрешения, которую Бертран пытался поставить между собой и всем остальным – даже сейчас, будучи пьяным до почти полного помрачнения, он все еще испытывал почти мистический ужас перед тем, что будет, если эта преграда исчезнет.

Из коридора донесся дверной звонок. Затем еще один и еще – кто-то, кто стоял за дверью, явно знал, что хозяин квартиры в первую очередь вознамерится его проигнорировать, и был к этому готов.

– Да пошел ты, – пробормотал Бертран, с усилием отрываясь от дивана и кое-как, преодолевая дрожь в ногах, поднимаясь. Прислуги не было – он отправил горничную в бессрочный отпуск, не желая, чтобы его беспокоили, – и поэтому открывать пришлось самому, иначе незваный гость, этот псих, ни за что не успокоился бы.

Звонок стих, когда Бертран был в паре шагов от двери – выглянув из квартиры, он услышал только шаги, стихающие на лестнице.

– Эй! – крикнул Бертран наугад, но ему предсказуемо никто не ответил, кроме его же собственного эха. Бросаться в погоню сейчас, когда он с трудом передвигал ноги, было бессмысленным делом – и Бертран, решив, что стал жертвой чьей-то идиотской шутки, хотел было уже захлопнуть дверь, как вдруг увидел под своими ногами, у самого порога, перевязанную шнуром коробку.

“Бертрану Одельхарду”, – значилось на приклеенном к коробке сбоку бумажном листе. Почерк был, пожалуй, незнакомый.

– Что за… – буркнул Бертран, пытаясь решить, не стоит ли позвонить в полицию, но в конце концов, решив, что теперь он не настолько важная фигура, чтобы отправлять на его имя взрывчатку, забрал странную посылку и занес ее внутрь квартиры. Может быть, сказался порожденный коньяком фатализм, а может – то, что Бертран вспомнил, где видел этот почерк: им были подписаны некоторые пункты в меню чайного дома “Магнолия”.

“Если это Лиза, то не стоит сбрасывать со счетов бомбу”, – подумал он, снова начиная смеяться, и бесстрашно перерезал шнур, открыл крышку, одним движением высыпал на стол все, что скрывалось внутри.

Первым он увидел нож. Тот был Бертрану знаком. Бертран даже держал его в руках – только тогда, как он вспомнил, лезвие было почерневшим до того, что в нем нельзя было угадать серебра; ныне же кто-то постарался нож отчистить, и он сиял в руке Бертрана, как новенький. Что это значило – Бертран представлял очень смутно, но на всякий случай отложил нож подальше, держа его двумя пальцами, избегая дотрагиваться до лезвия.

Следующим, что обнаружилось в посылке, была пачка бумаги – толстая, в пару-тройку сотен страниц. Те не пустовали: перелистав их, Бертран понял, что на них отпечатан текст, судя по обилию диалогов – повесть или роман; заголовок гласил “Горе победителям”, а на одной из страниц Бертран увидел имена “Франц” и “Фердинанд” – и, чувствуя, как дрожит и рушится его преграда, как мучительно сдавливает что-то у него в груди, дрогнувшей рукой вернул всю кипу обратно на стол.

“Неужели…” – он не успел додумать. Перед ним осталась лежать записка – сложенный вдвое лист, вырванный из тетради или записной книжки. Бертран не сразу смог развернуть его – до того плохо его слушались пальцы.

“Извини меня, что так вышло. Я очень хотела, чтобы у на у меня было побольше времени, но у меня никогда не было сил, чтобы долго выдерживать это. Может, тебе тоже кажется, что это несправедливо, но я вообще никогда не считала, что мир – справедливое место. Он всегда меня пугал. Мне кажется, все, что он хочет сотворить с каждым – это сломать, уничтожить и рассеять. Лишить нас нас самих, низвести до покорных частей механизма, который все мы зовем историей. Мы понимаем это рано или поздно, каждый в свой час, и если мы хотим сохранить хоть немного себя, это обрекает нас на борьбу. Мы все боремся с миром, так или иначе, за то, что считаем за справедливость, за правильность, за лучшее положение вещей. Кто-то сражается за себя, кто-то за своих близких, кто-то за всю страну или за все человечество разом – и я не думаю, что для них верен принцип “горе побежденным”: гораздо больше горя достанется тем, кто победил в этой битве, а не тем, кто проиграл или предпочел сдаться.

Bon courage, mon plus tendre amour

Хильди”

Выпитое давное перестало жечь Бертрану глотку, зато теперь отчего-то жгло глаза. Он прочитал записку один раз и сидел неподвижно несколько минут, крепко сжав ее в ладони, а ладонь прижав к груди. Потом отложил ее, придавив край вазой с декоративными цветами, будто из опасения, что листок унесет ветром, и пошел в ванную, где долго стоял под ледяным душем, стряхивая с себя опьянение; потом заварил себе крепчайший, умопомрачительно горький кофе и, глотая его на ходу, вернулся на диван, взял распечатанные листы и, подоткнув себе под голову подушку, открыл первую страницу.

“Франц въехал в Буххорн, когда по серому осеннему небу пробежали тонкие нити лучей рассветного солнца. Чтобы прогнать дремоту, он что было сил вертел по сторонам головой, пытаясь понять, что изменилось, а что осталось прежним с тех пор, как он видел столицу Бакардии в последний раз. Пока что выходило, что изменилось мало – можно было даже решить, что время в этом городе остановилось…”