355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Карри » То, что меня не убьёт...-1 » Текст книги (страница 4)
То, что меня не убьёт...-1
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 18:37

Текст книги "То, что меня не убьёт...-1"


Автор книги: Карри



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

День рожденья

…На шестой день рожденья бабушка испекла для Миль огромный, роскошный торт – куда там магазинным тортам! – и кучу самых разных пирожков. Торты Миль всегда обожала. Но есть такую красоту вдвоём при наличии большого количества друзей-приятелей было неприлично, а дома все бы просто не поместились. Денёк обещал быть ясным, и бабушка предложила:

– А давай вынесем угощение на улицу и пригласим всех-всех! Вот увидишь, как здорово получится! Да такого дня рождения никто ещё не устраивал!

Миль запрыгала, в ладошки захлопала. Бабушка вручила ей большую яркую скатерть из клеёнки и корзину с пирожками – сколько поместилось. Усомнилась:

– Тяжеловато. Донесёшь ли?

Миль покачала корзину на весу и решила, что справится. В крайнем случае, поставит на землю и отдохнёт – вот так. Бабушка согласилась:

– Правильно, неси с передышками.

Бабушка шла плавно, торжественно неся торт на подносе. А Миль ею любовалась. Бабушка ради праздника уложила свою косу по-особому, заколов её не всегдашними чёрными шпильками, незаметными в её волосах, а крупным затейливым гребнем со сверкающими вставками, вдела в уши серьги-висюльки с камушками, на плечи накинула узорчатую шаль с длинной бахромой – такую большую, что эта бахрома своими кончиками шикарно касалась земли. И только туфель бабуля не надела. Сказала, что это домашний, детский праздник, и, сколько Миль ни спорила, надела… тапочки. Правда, новые. Теперь эти тапочки мелькали, задорно выглядывая из-под длинного бабушкиного подола. И всё равно бабуля была – красавица всем на загляденье.

Обычно за этим столом под деревьями собирались пенсионеры со своим домино, но сегодня им предложили поискать другое место: стол накрыли новой цветастой клеёнкой, посередине водрузили высокий уступчатый торт с шестью маленькими свечечками, по бокам поставили два блюда с пирогами. А пенсионерам в утешение было обещано по пирожку, если помогут. Дедки не стали вредничать, и скоро из ближайшего окна по ветвям перекинули удлинитель, к столу добавили ещё два, на одном засопел самовар, на другом – чайник, звенела расставляемая посуда, чей-то старинный патефон крутил пластинки с вальсами и не модными, но милыми песенками и романсами, на столы натащили конфет, фруктов – кто что смог. Кто-то поодаль уже танцевал, как умеют только старшие – в своём, времён их молодости, стиле, но так душевно, так красиво, сразу скинув чёрт знает сколько лет.

Когда с робким любопытством рядом замаячили ребятишки, со своего места поднялась бабушка и, потянув за руку, подняла Миль. Та встала, краснея от понятного смущения, и помахала ребятам рукой – идите, идите сюда! Музыку приглушили, и бабушка громко сказала:

– Ребятки, пожалуйста, позовите всех детей, кого сможете, и приходите сюда, мы вас давно ждём! У моей внучки сегодня день рожденья, вот этот стол – для вас! Одна просьба – прихватите с собой чашки-ложки-бдюдца, чтоб было из чего чай хлебать и торт есть!

– День рожденья… – протянул шестиклассник из второго подъезда их с бабулей дома. – Подарок же надо…

– Лучшим подарком будет… – начала бабушка.

– Знаю! Книга! – вставил кто-то сведущий.

– Книга, конечно, это всегда прекрасно… Но! – бабушка подняла палец. – Посмотрите на именинницу – ей всего шесть лет. Да и вы пока в лучшем случае ходите в школу – откуда у вас могут быть средства на подарок? И вообще, это не тот день рожденья, когда предупреждают заранее и у гостей есть время подготовиться. Поэтому лучшим подарком будет наша с Милочкой радость, если вы все-все придёте! Ну, если очень хочется, подарите нам… песенку! Стихи! Картинку красивую-красивую. Карандашик самый яркий – один! Бусинку – одну!

– Почему это – одну? – удивился кто-то.

– Ну, сами подумайте – вас так много, куда мы подарки денем, если их будет куча? А так всё поместится!

Ребята засмеялись.

– Давайте, бегите, зовите всех!

Старшие дети разбежались – а младшие заботами пенсионеров уже сидели за столами и нажимали, конечно, больше на конфеты, поэтому наелись несколько раньше, чем собирались, и за столами не задержались. Вот старшие – школьники – отдали должное и торту, и пирожкам, и фруктам и прочему угощению, которое бабушка неутомимо подкладывала и подкладывала. Это потом Миль узнала, что бабушка к этому дню готовилась долго, откладывала деньги, делала запасы конфет и варенья. А сейчас, сидя в сшитом бабушкой чудесном новом платьице – белом с чёрными цветами по подолу – девочка чувствовала и себя тоже новой и очень красивой. И обмирала радостно, встречая весёлые, дружелюбные и чуточку любопытные взгляды, и розовела, когда кто-то вставал и, произнеся пожелания, читал наизусть то, что помнил, а если спотыкался, все дружно ему помогали и конец под общий смех произносили хором, и громко хлопали раскла– нивавшемуся исполнителю. Большая девочка, в этом году заканчивающая музыкалку, принесла свою прекрасную, сверкающую оранжевым лаком скрипку, и это было самое лучшее, что Миль слышала, несмотря на посещения концертов. Ей, как имениннице, было позволено благоговейно прикоснуться к священному телу скрипки, и Миль, не дыша, водила пальчиками по гладким тёплым изгибам певучего чуда, по напряжённым трепетным струнам… пока хозяйка, ласково улыбнувшись, не закрыла футляр. И Миль долго не могла решить для себя, кто из них красивее – скрипка или её хозяйка.

Потом вдруг поняла – да они же одно целое! Красота одной отражалась в красоте другой, хотя, если смотреть объективно, девочка как девочка. И ест, как все, и хохочет так же, и скачет от радости, как другие, и имя у неё обычное – Таня. И всё же светится изнутри не всякому заметным светом.

Впрочем, нет, кое-кто заметил… кое-кто все глаза проглядел, любуясь скрипачкой, – чуточку ревниво отметила про себя Миль, оценивая заглядевшегося мальчишку. А тот, поймав её взгляд, подмигнул и поднялся, прихватывая с тарелки яблоки, и сам себя объявил:

– А теперь – мои поздравления имениннице! – из-за стола встал, ловко перекинув ноги через скамейку, сделал кувырок – мелькнули фуболка-шорты-кеды – и уже идёт, пританцовывая, а яблоки взлетают и падают точно ему в руки и тут же снова летят вверх, одно за другим, по кругу, по кругу, и непонятно, сколько же их. Публика, что называется, неистовствовала, подбадривала, выкрикивала:

– Давай, Витёк! Ещё, ещё!

И Витёк «давал». Повернулся вокруг себя, вот сейчас яблоки упадут… Ан нет, все летают! Подбрасывая их одной рукой, с помощью другой – принялся поедать одно из яблок, доев, опять сделал кувырок – ну, теперь-то точно посыплются!.. А вот не посыпались!

А под конец принялся по одному разбрасывать яблоки зрителям, и не его вина, если не все сумели поймать – он посылал точно в руки. Закончил «колесом», встал, раскинув руки, на одно колено, поднялся, бросил взгляд туда, на Таню, и кивнул отдельно ей. Миль, требовательно подёргав скрипачку за рукав, указала подбородком на жонглёра. Он заслуживал поощрения. Таня, подняв бровь, кивнула и послала жонглёру воздушный поцелуй. Поцелуй был «пойман» в обе ладошки, а когда ладони раскрылись, в них сверкнуло под солнцем что-то маленькое. Зрители восторженно завопили и захлопали, а Витёк, ещё раз поклонившись, побежал к Миль и приколол ей к воротничку значок:

– С днём рожденья! – и попросил сидевших рядом с Миль: – Ребята, подвиньтесь, я проголодался!

Разумеется, место ему освободили без звука, и поплыли по рукам его чашка, ложка, блюдце, ища хозяина. Миль тихо улыбалась, кладя ему торт, конфеты, фрукты. С другой стороны стола, по правую руку от именинницы, сидела и так же тихо улыбалась Таня. Миль мешала ложечкой в чашке и думала, что этот день рожденья запомнится надолго не только ей, именнинице…

…Миль не помнила, сколько раз они с бабушкой ходили туда-сюда, принося еду и воду для чая. Народу понравилось праздновать на улице, подтянулись родители с работы, и каждый уже сам тащил что-нибудь к столу, понимая, что на всех иначе не напасёшься. В сумерках зажглись фонари, музыка гремела самая разная и в разных уголках двора. Удивительно, что никто не испортил праздника, не притащил выпивку. Хотя Миль своими глазами видела вытянувшиеся лица то одного, то другого набулькавшего себе и друзьям из знакомой бутылки…

Случайно оглянувшись на бабулю, заметила её быстрый, мрачный взгляд, брошенный на настойчивых любителей горячительного, оптимистично открывающих очередную тару, мимолётную гримаску боли на бабушкином лице, а следом – дружный разочарованный мужской вопль:

– Ну ё-моё! Опять! – и далее по теме. На столе ровной шеренгой уже теснились несколько полупустых бутылок. Приставив к ним ещё одну, мужчины переглянулись и, медленно поворотясь, воззрились на подошедшую к их столу бабушку именинницы.

– Это что такое, я вас спрашиваю? – сказала она. – Дети же вокруг! Вы какой пример им подаёте? Взрослые ведь люди!

– Что вы-что вы, Мария Семёновна, о чём речь, это ж водичка, мы из дому принесли, у вас же тут только чай да газировка, а нам пить хочется, вечер-то жаркий! – затарахтели мужики.

– Да? – усомнилась она.

– Сами попробуйте, убедитесь!

С непонятной надеждой мужики пристально следили, как женщина подносит к лицу одну из бутылок, нюхает, пробует… и с удивлением ставит назад.

– Действительно, чистая вода.

Кто-то из мужиков не выдержал и взвыл. Женщина глянула на него, повернулась уходить и спросила через плечо:

– А чего ж в такой таре-то?

Мужики опять переглянулись, и один угрюмо ответил:

– Ну извини, какая есть!

Сделав пару шагов, Мария Семёновна приостановилась и бросила, опять же через плечо:

– Шли бы вы, мужики… От греха…

И удалилась.

Мужчины, посидев и попереглядывавшись ещё минуту, молча встали и тоже – ушли.

И только Миль заметила лёгкую усмешку, осветившую на миг усталое лицо её ненаглядной, самой лучшей на свете бабушки. Подбежав, девочка обняла бабушкины ноги – выше не доставала, запрокинула к ней лицо.

– Притомилась? – спросила бабушка. Миль закивала. – А пойдём-ка мы домой, да, моя хорошая?

И они пошли домой.

Но на этом вечер не закончился.

Анна

У подъезда на скамеечках сидели женщины. Постарше и помоложе. Кто мог – семечки лузгали, прочие сидели просто так. Тихо беседовали, наслаждаясь теплом светлых, почти летних сумерек. Пересказывали слухи и новости, внуками хвастались, на молодёжь сетовали.

Бабушка, ведя Миль за руку, пожелала всем:

– Вечер добрый, – и хотела пройти, но из общего хора голосов, поздоровавшихся в ответ, выделился один, как-то недобро поинтересовавшийся:

– А и кто это с тобой, Мария?

По напрягшейся бабушкиной ладони Миль поняла, что ожидаются неприятности, и даже – что ждать их надо от вопрошавшей. В сумерках её лица среди других чётко было не разглядеть.

Бабушка поставила Миль перед собой, положила ей на плечики обе ладони и представила её:

– Моя внучка, Миль. Ей сегодня шесть лет. Поздоровайся, Миль.

Миль, задрав голову, взглянула на бабушку, бабушка кивнула ей. Тогда девочка чуть склонила головку набок, сделала лёгкий книксен. И спряталась за длинную бабушкину юбку.

В ответ раздалось с усмешкой:

– Миль? И что за имечко-то – Миль?

Бабушка пожала плечами:

– Какое родители дали, такое и есть.

– Это что ж, Валентинина, что ли? – продолжала любопытствовать соседка.

– Да, – голос бабушки был ровен.

– Ага, ага. А чего ж она с тобой, а не с матерью?

– Валентина погибла, у девочки есть только я. Ты узнала всё, что хотела? Тогда спокойной ночи, нам спать пора.

Бабушка решительно направилась к дверям подъезда, а за спиной приглушённо, но так, чтоб было всё же слышно, прошипели:

– Ай-яй, бедняжка, никого нет, кроме одной старой ведьмы, вот ведь как судьба-то наказала, не иначе – за бабкины грехи, да и мать была та ещё штучка, все знают…

– Анька, ты что!.. – шёпотом ахнул кто-то. – Мария всегда помогала всем, и тебе – тоже! Ты что!

– А что, я правду говорю, что ли нет?! Скажи, Петровна! – продолжала шипеть Анна. – Валька еёная во сколько лет из дому слиняла? И не одна, а с кем?…

Миль понимала, что эта женщина, Анна, говоря гадости о её маме, хочет сделать больно ей, а через неё – бабуле. Но зачем?

Мария Семёновна замедлила шаги, остановилась. Не замечая этого, Анна разливалась, не обращая внимания на старания соседок урезонить её и на то, что скамейки стремительно пустеют.

– Да неизвестно ещё, что из этой-то теперь получится! Там просто не знали, кому ребёнка доверили. А может, и не зря Валька-то от неё сбежала, вы знаете, сколько лет этой ведьме, а почему она не стареет?! Потому! Теперь из внучки будет здоровье тянуть, ага!..

Миль с ужасом слушала, цепляясь за бабушкину ладонь. Наконец, бабушка повернулась к злобствующей бабе:

– Ну, хватит, добрая ты наша. Прикуси уже язычок.

Анна замолчала, но ненадолго. Глаза её прицельно впились в спокойное лицо Марии Семёновны, жадно ловя проявления какого-нибудь чувства, но не тут-то было: бабушка и бровью не повела. Девочка, глядя на бабушку, – тоже. Это, видимо, бесило Анну ещё больше, и её понесло:

– Хоть сперва спросили бы кого, что ли, прежде чем кому ни попадя отдавать ребёнка!..

«Кому ни попадя?!» Миль показалось, что сумерки густеют как-то очень уж быстро. На скамейке возле шипящей Анны стало совсем пусто, но та всё не могла угомониться. Миль тоже начала сердиться – это её-то бабуля «кто ни попадя»?! Но бабушка успокаивающе похлопала её по плечу:

– Всё хорошо, моя маленькая, не бойся. А ты, Анна, уймись, я сказала.

– Ты сказала! Она, видите ли, сказала! Она мне рот затыкать будет! – Миль с изумлением увидела, как от толстого тела Анны, кроме собственно злости, во все стороны отлетают и возвращаются обратно тёмные – темнее сумерек – лоскуты и лоскутики. Они были разного размера, мелькали быстро-быстро, как язычок змеи и, вроде бы, не доставали до них с бабушкой, но всё равно это было очень неприятно, и хотелось отодвинуться подальше от склочной бабы, которая орала, уже не сдерживаясь: – Нет, вы слышали – всякая гадина мне рот затыкает. Ведьма!..

Миль чуть не задохнулась от возмущения и – мысленно, конечно, – потребовала:

«Тебе же сказано – прикуси язык!» – и тут что-то изменилось. Сумерки вздрогнули.

Бабушка ахнула, схватила Миль на руки и горячо зашептала ей в ухо:

– Нет! Нет, девочка, не надо! Ни в коем случае! Прости её, дуру! Ну, пожалуйста, ради меня!

Миль испуганно закивала и оглянулась на замолчавшую вдруг соседку – та двумя руками зажимала себе рот, а по её рукам текло что-то тёмное.

Вокруг стало тихо-тихо, только вдалеке, под деревьями, ещё слышалась музыка и весёлые голоса. Бабушка удовлетворённо кивнула внучке, поставила её на асфальт:

– Постой здесь, подожди меня, хорошо? – и подошла к Анне, которая зажмурилась и втянула голову в плечи, но рук ото рта не отняла. – Посмотри на меня, Анна. Посмотри, я сказала. Так. Теперь ответь: тебе больно? Больно. Хочешь, чтобы стало не больно? Чтобы я помогла? Хочешь. Ты меня об этом просишь? Да? Да. Все слышали? Анна попросила, чтобы я ей помогла, и я сделаю, как она просит. Но, если ты не перестанешь гадить людям, в другой раз тебе никто не поможет. Поняла? …Теперь иди домой и ложись спать, к утру всё пройдёт.

Миль не видела, что делала бабуля с Анной. Вроде бы и ничего. Анна вскоре подхватилась со скамейки и потрюхала в свой подъезд. А от кустов, растущих за скамейками, в сумеречное небо вспорхнули и унеслись прочь чёрные… птицы не птицы, бабочки не бабочки… И как будто воздух посвежел, задышалось легче, в ночь лёгкими струйками вплелись ароматы цветов.

Мария Семёновна проводила улетевших взглядом, постояла, взяв Миль за руку, и спросила:

– Ну, что? Пойдём и мы спать?

И они пошли.

Правда

«Анна сказала правду, бабуля?» – этот вопрос мучил Миль несколько дней. Бабушка происшествие у подъезда не вспоминала, надеясь, видимо, что внучка забудет, заиграется, не придаст значения – то есть поведёт себя, как и всякий шестилетний несмышлёныш. Миль готова была забыть тёмные струйки, пробивавшиеся изо рта соседки через прижатые к губам пухлые пальцы, или не придать значения устремившимся в ночь чёрным силуэтам – в конце-то концов, и не такое повидала в жизни. И вроде бы Анна не поведала ничего конкретного, Миль всё равно ни на миг не усомнилась в бабуле, в её доброте и любви… и от мамы, зная мамин нрав, чего-то подобного ожидать было можно… но почему так нехорошо на душе? И о чём задумалась бабушка, опустив голову?

– Правду? – глядя куда-то в другую версию мира, проговорила Мария Семёновна. – Да пожалуй, правду. Но только свою правду, понимаешь?

Она перевела взгляд своих больших тёмных глаз на внучку, и Миль ответила ей серьёзным, неуступчивым взглядом. Потом взяла блокнот и вывела:

«Значит, правда, как и справедливость, тоже – у каждого своя?»

И бабушка печально кивнула:

– Я говорила, что ты у меня умница? Мне надо объяснить или сама разберёшься? – Миль уже уловила смысл, но ей хотелось получить бабушкины разъяснения, чтобы не осталось никаких сомнений и неточностей. Поэтому она указала пальчиком на бабулю.

– Ну, хорошо. То, что каждый человек на каждое событие смотрит со своей стороны и видит не всю правду, а только свою часть – понятно? Понятно. А, значит, что? – А то, что он поэтому знает и может понять не всю правду, а лишь кусочек. А кусочек правды – это уже и не совсем правда, так ведь?

Миль задумалась: часть правды – это правда или нет? Пожалуй, не совсем. А не совсем правда – это, пожалуй, что и… совсем даже не правда. Но это же…!

Она схватила блокнот:

«Получается – никто не может знать всю правду?»

Бабушка кивнула:

– И мне так кажется.

«Но тогда, значит, правды вовсе нет?» – в панике написала девочка.

– Ну, что ты, что ты… – бабушка прижала внучку к себе. – Считай, что, как я уже сказала, правда у каждого своя – если это понимать, с этим вполне можно жить. Надо просто быть поосторожней. Повнимательней. Различать, где кончается твоя правда и начинается чужая. И уметь эту чужую правду уважать. Или хотя бы принимать во внимание. – Тут бабушка тяжело вздохнула. – Непонятно? Ну, тогда хоть запомни пока, потом поймёшь…

Миль слушала-слушала, а потом не вытерпела и спросила:

«И всё-таки, если правды – нет, то что же есть?»

Бабушка покачала головой:

– Что есть? Чудо ты моё… Есть – ложь. И вот это, девочка – чистая правда. Да не думай ты об этом, просто живи! А вот я тебе расскажу одну старую историю про слона и четверых слепцов…

И Миль жила. Радовалась наступившему лету, осваивала дворовые игры, училась вести себя со сверстниками и со взрослыми, быть понятной и понятливой. Подравнивала свои странности так, чтобы походить на остальных, и худо-бедно ей это удавалось. Было здорово играть в прятки и не попадаться. Весь двор хохотал, когда она однажды спряталась от водящего… за столб, стоя от него буквально в нескольких шагах, причём все остальные её прекрасно видели. Растерянный водящий делал шаг вправо – Миль делала шаг влево и опять оказывалась заслонённой столбом. Тут весь фокус был в том, чтобы столб всё время был между ними до тех пор, пока водящего не удалось увести подальше от того дерева, об которое следовало «застукаться». А там пришлось мчаться со всех ног, опережая водящего. Понятно, что такой номер удалось отколоть лишь однажды – зато всем было весело, ну, кроме водящего. И, как он ни злился, а пришлось ему водить снова.

…Лето было полно солнечных пятен, пробивавшихся сквозь ажурные тени деревьев, медового запаха просыпавшихся поутру цветов, тесными компаниями растущих у подъездов, тёплого песка, из которого так хорошо получались дома и дворцы, торты и пирожные. Большой двор целый день дружелюбно перебрасывал от стены к стене эхо звонких ударов по мячу и наизусть знал все до единой детские считалки, и иногда даже незаметно подсказывал забывшееся словечко.

Двор участвовал в детских играх и берёг ребят в меру дозволенного, не допуская их в опасные лабиринты подвалов и на ненадёжные чердаки. А по вечерам, медленно наполняясь сиреневыми сумерками, снисходительно выслушивал все их пугалки и страшилки, и развлекался порой, в нужный момент виртуозно дополняя напряжённую атмосферу точно дозированными шумовыми эффектами: шорохами, потрескиванием, поскрипыванием, птичьим вскриком… И когда, напугав себя до мурашек на спине, ребята вскакивали и с визгом разбегались, он гнал их до самых дверей, дыша холодком в затылки и топоча прямо у них за плечами, пока они не вламывались в тепло и тесноту безопасных, уютных прихожих.

Ну, конечно, не всё и не всегда складывалось так уж безоблачно. Случались и обиды, и неизбежные среди девчонок интриги, науськивания и подговаривания, обзывание и зависть – слишком ненатуральные и претенциозные, чтобы отвечать на них, слишком ненужные, чтобы тратить на них драгоценное время, когда можно было просто жить и радоваться. Миль никогда никому ничего не доказывала – при её немоте это было неудобно. Любителям подраться она только раз продемонстрировала, во что им это обойдётся, после чего их родители посоветовали своим чадам не связываться с «этой ненормальной». Надо думать, немалую роль тут сыграла и репутация Марии Семёновны, к которой люди нет-нет, да и обращались время от времени, не афишируя эти обращения. Бабушка в её отношения со сверстниками никогда не вмешивалась – потому ещё, что девочка ей никогда и не жаловалась, полагая, что и сама отлично справится. Бабуля только раз попросила:

– Не обращай на их глупости внимания, пусть живут, как умеют. Их слова не могут достать тебя, а вот твоё слово, да ещё брошенное в гневе… помнишь, что стало с Анной? – Миль виновато опустила голову. – Это ведь не я на неё разгневалась, я только прикрыла ТВОЙ гнев. Хорошо ещё, что ты сумела её простить, и мне удалось всё исправить… почти всё.

«Почти?» – испугалась Миль. Бабушка одобрительно кивнула:

– Правильно испугалась. Анна до сих пор страдает, и лечение ей помогает плохо. Наверное, ты не до конца простила её.

Теперь Миль припомнила, что давно не видела толстую тётку Анну, прежде не пропускавшую ни одной посиделки у подъезда. Другие соседки понемножку перестали опасаться неприятностей и, что ни вечер, устраивались на скамеечках – пусть там и присутствовала Мария Семёновна. Но Анна даже не мелькала на улице.

Бабушка продолжала заниматься пирожками, а Миль потеряла покой. Немножко весны и целое лето – столько времени прошло с того дня, дня рождения Миль, и всё это время Миль была счастлива, а злополучная тётка…

На столе был слой муки, и Миль вывела на нём пальцем:

«А что с ней?»

– Рана зажила быстро, но боли не проходят. Ей выписывают обезболивающие, но они мало помогают. Давай испечём пирожков и отнесём ей немножко? Правда, с болью во рту есть она не может…

Миль нацарапала на столе: «Я сама». Бабуля подумала и кивнула.

И вот Миль вошла в соседний подъезд, поднялась на несколько ступенек и остановилась перед обычной деревянной дверью. Следовало постучать – до звонка всё равно не дотянуться, – но руки ни в какую не хотели отцепляться от корзинки. Было стыдно и страшно взглянуть в лицо человеку, наказанному ею – нечаянно, да! – но наказанному за пустяковую, в общем-то, вину. Человек страдал – Миль даже отсюда, с лестничной площадки, чувствовала боль и отчаяние, выпирающее сквозь стены. И не решалась приблизиться к этой боли, топталась на коврике бездарной пародией на Красную Шапочку, пока за дверью не послышался приглушённый голос:

– Ну, я пошёл, Ань, я скоро!

Дверь открылась. Шагнувший на порог немолодой мужчина в светлом летнем костюме сделал глубокий долгий вдох, словно выныривая из-под воды, и, заметив перед собой ребёнка, замер.

Потом выдохнул и спросил:

– Ты к нам? – Миль, не отрывая взгляда от его больших плетёных сандалий, кивнула. Он посторонился, пропуская её, крикнул в глубину квартиры: – Ань, тут к тебе пришли! – и, такое сложилось впечатление, сбежал.

Деться стало некуда, Миль вошла в прихожую, медленно погружаясь в наполненную болью и мукой тишину, миновала дверной проём и вступила в комнату, обставленную так же, как и большинство подобных комнат. У стены скучал сервант, рядом – работающий без звука телевизор, напротив – диван, пара кресел, журнальный столик. Анну Миль узнала не сразу.

Это была не та, знакомая Анна; в кресле… не сидела, нет, – обитала совершенно другая женщина. Тощая, бледная, измученная тень прежней Анны. Кожа, ранее обтягивающая её по причине избытка полноты, теперь обтягивала её костяк. Рядом с ней в кресле ныне могли бы поместиться, пожалуй, ещё две таких же… тени, – не называть же это существо женщиной.

Анна узнала девочку, вжалась в кресло, пытаясь стать незаметной. Глаза, и без того на худом лице огромные, расширились ещё больше. Ощущение боли стало невыносимым и Миль, выпустив корзинку из рук, заплакала – тихо, как только и могла.

Анну этот плач крайне удивил, а, удивившись, она перестала бояться, и Миль смогла к ней подойти.

Сначала Миль осмелилась прикоснуться только к её руке – и пальцы словно сами отпрянули от худой кисти Анны, такой мучительной показалась её боль. Анна же, ощутив облегчение, изумилась ещё больше и уже с надеждой взглянула в полные слёз серые глаза странной своей гостьи.

Второе касание тоже пронзило руку болью, но Миль смогла вытерпеть её и даже погладила сухую костлявую щёку. Анна блаженно прикрыла глаза и чуть улыбнулась, а затем посмотрела на девочку с благодарностью, и воспалённые глаза её заблестели.

Дальше стало легче обеим – Миль гладила щёки Анны, её тусклые волосы, повторяя про себя:

«Прости, прости меня, Анна, прости меня…» И казалось, Анна слышит и молит девочку о том же…

Наконец, Миль отняла руки и принялась кормить Анну супом – на кухне стояла целая кастрюля. Анна сперва отказывалась, опасаясь по привычке боли, и всё пыталась прижаться к детской руке щекой – то ли из благодарности, то ли эгоистично «подсев» на ощущение блаженства. Но боли не было, был голод, и супчик пошёл на «ура», пришлось даже пожурить Анну, прежде, чем она поняла: много сейчас нельзя, а то станет плохо.

Скоро Анна уснула. Миль оставила на кухне свои пирожки и тихо ушла.

За дверью её, уставшую, подхватила на руки бабушка, и Миль ничуть не удивилась, что та не оставила внучку одну. Урок уроком, но без подстраховки в таком деле никак нельзя. Миль бы, например, тоже ни за что бы бабулю одну не оставила. Мысли путались, глаза закрывались… Миль поняла, что засыпает, и, опять же, не удивилась, увидев вокруг них с бабулей мельтешение чёрных не то листьев, не то птиц, не то бабочек…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю