Текст книги "То, что меня не убьёт...-1"

Автор книги: Карри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

Лечиться будем

Миль открыла глаза. В окно вливался свет, чирикали в кроне дерева птицы, шелестела молодая листва. Бабушка дремала, привалившись к спинке дивана, на котором спала Миль. Стоило ей пошевелиться, и бабушка открыла глаза. Беспокойная ночь оставила на её лице тени и бледность, но вот она улыбнулась, наклонилась поцеловать внучку…

– Как дела? – спросила она тихо, всматриваясь в лицо девочки. Миль протянула ладошки, коснулась бабушкиного лба, век, провела пальчиками по щекам… И довольно улыбнулась – на бабулино лицо вернулись краски, заблестели глаза, разгладились морщинки…

Небрежно махнув рукой, высветила в воздухе надпись:

СПАСИБО, ТВОИМИ МОЛИТВАМИ ВСЁ ХОРОШО.

Бабушка ахнула, прикрыла рот руками.

– А я-то надеялась… Ты так меня напугала…

Я ВСЁ ПОМНЮ. НО ПОЧЕМУ Я ДОЛЖНА ОТКАЗЫВАТЬСЯ ОТ ТОГО, ЧЕМУ НАУЧИЛАСЬ?

– Не отказывайся. Но воздерживайся от частого использования – нагрузка слишком велика для твоих семи лет, пожалей себя… Или меня, если себя не жаль.

«Почему?» – подняла бровки девочка. Предъявила бабушке палец и, шевельнув этим пальцем, вызвала к жизни играющую радугой надпись:

С КАЖДЫМ РАЗОМ ЭТО ПОЛУЧАЕТСЯ ВСЁ ЛЕГЧЕ. А чтобы надпись исчезла, лишь повела бровью.

– По той же причине, по которой, к примеру, я пользуюсь спичками вместо собственного огня. А ещё – каждое применение оставляет след. От квартиры уже и так здорово фонит. Однажды фон станет настолько велик, что возникнет аномальная зона. Начнутся непредсказуемые искажения реальности. Знаешь, что это такое? А это когда ты садишься на унитаз, а он тебе откусывает, сколько успеет.

Миль вытаращила глаза – ПРАВДА?!!

– Ну, сама я ничего подобного не видела, но в справочниках такие случаи описаны. Давай не будем проверять на себе? Договорились?

НУ, БА, НУ, ОСТАВЬ МНЕ ХОТЬ ПРАВО ПИСАТЬ ВОТ ТАК. И показала бабушке ладошку, на которой светились буквы: Я МОГУ ИСПОЛЬЗОВАТЬ СВОЮ КОЖУ, ТОГДА ВЕСЬ ФОН ОСТАНЕТСЯ ПРИ МНЕ.

– И станешь ходячей аномалией. Хотя ты и так – аномалия. Как «почему»?! А у кого ещё есть такая девочка? – Бабушка пощекотала ей шею. – С такими ручками? – пощекотала подмышки. – С такими рёбрышками? – Миль фыркала и извивалась, слабо отбиваясь. – А с такими ножками?

И тут Миль пискнула. Обе замерли.

– Повтори, – потребовала бабушка. – Или ещё пощекотать?

Миль пискнула снова. За последние годы это были первые звуки, которые ей удалось издать.

– Сегодня выходной, – объявила бабушка, – но завтра же мы идём к доктору.

Визит к специалисту порадовал бабушку. Миль хождения по процедурам, просвечивания и прослушивания достали ещё в раннем детстве, в том, до интерната, но бабушка очень надеялась, что внучка когда-нибудь заговорит, и Миль терпела ежедневные упражнения, полоскания, какие-то новейшие методы, последние достижения – бабушка требовала, чтобы для её девочки было сделано всё, что можно. В клиниках и санаториях она провела всё лето, но, как в стихотворной сказке про брадобрея, оказалось, что «стрижка только началась»… С началом учебного года Миль начала посещать занятия по месту лечения – учителя приходили и занимались с несколькими маленькими пациентами по отдельной программе для каждого ученика, потому что дети были разных возрастов. Миль занималась со средним и старшим классами. Всю эту «Географию», «Биологию», «Литературу» она читала круглые сутки и на ночь глядя просто, чтобы отвлечься от грустной больничной действительности, интереснее и занимательнее была «История», влёт шли немецкий и английский, тем более, что от неё не могли потребовать разговорной речи, а только её перевод; на что всерьёз уходило время, так на физику, химию, да математику с геометрией. Рисование и черчение Миль вообще обожала. Вне её внимания осталась астрономия – потому, что её изучали в последнем классе, а среди пациентов не нашлось школьников старше восьмого класса. Ну, как «вне внимания» – Миль попросила учебник и прочитала его, задала физику несколько вопросов (он уже знал маленькую ученицу и не был удивлён) и оставила другие непонятности на будущее. Кто-то подкинул ей детективы и фантастику отечественного производства, потом попали переводные издания и ей это чтиво настолько понравилось, что учёбе пришлось потесниться – и никто Миль не упрекнул в нерадивости, потому что приходящим педагогам было не того, у них и без больничных учеников забот хватало. Перед ними и так в конце года маячил вопрос – по какому классу аттестовать Миль, настолько неровными были её знания, а требовать большего от неё никто просто не смел: семилетний ребёнок порой выполнял домашние задания, вытирая капавшие на тетрадь слёзы – процедуры бывали болезненными – но ни разу Миль не попросила обезболивания. Уроки же её от боли отвлекали.

Бабушка всё это время находилась поблизости, правдами и неправдами устраиваясь на работу туда же, куда поступала на лечение Миль. А если не удавалось устроиться, она просто сидела в приёмном покое днём и ночью с пряжей и спицами, с книгой и просто так. Уходила ненадолго в город и возвращалась с покупками, иногда с ней отпускали погулять и внучку.

Сколько раз хотела Миль всё бросить! От боли и прочих неприятных аспектов лечения она потеряла в весе, потому что пропал аппетит. Часто она плакала тайком, не от боли, а оттого, что ненавидела такую жизнь. И оттого, что вокруг было слишком много чужой боли. Она перестала улыбаться, не говоря уж о смехе. И Марии Семёновне стоило чудовищных усилий, чтобы совладать с собой и не забрать внучку из очередного медучереждения.

Результатом этих жертв стал голос. К Новому году удалось добиться его стабильного звучания, Миль могла – совсем негромко – смеяться и плакать, даже немножко петь. Худо-бедно, но связки заработали. С языком же пока ничего не получалось, он оставался почти неподвижным. О речи, таким образом, оставалось только мечтать. Следующие полгода ушли на закрепление достигнутого, разработку связок до исчезновения боли, и всё же иногда горло перехватывало так, что о звуке даже думать было больно. Справляться с этим пришлось учиться отдельно…

Старенький профессор-фонолог, выписывая Миль, наказал ежедневно работать дома по привычной схеме, каждый квартал посещать местного специалиста для контроля, «а через полгодика добро пожаловать на обследование и поддерживающий курс лечения, потому что всё ещё есть надежда.» Кроме того, следовало избегать простуд, волнений, исключить мороженое и почему-то семечки.

Миль сидела и кивала, как заведённая. И пообещала себе, что ни за что сюда не вернётся. Начхать, проживёт без речи.

С этой решимостью она вместе с бабушкой покинула осточертевшие пределы лечилища.

Опять дома

Стояло лето. Там, где её лечили, лето было тоже, но для Миль то была другая жизнь, где не имело значения наличие времён года – независимо от них там всегда царило время лечения и страданий, расписанное по часам. Она даже отказалась там отмечать день рождения. Вместо неба там был потолок, вместо солнца – лампы дневного света, холодные и безжизненные. И никакие прогулки в прилегающем парке не могли этого исправить: всё равно это был только побег, даже если тебя водили на прогулку в город. Новый год там тоже выглядел настолько натужным и искусственным, что лучше бы его не устраивали вовсе. Миль не могла там даже смотреть телевизор в холле. Поначалу даже читать не могла, потом втянулась и в учёбу, и в чтение. После процедур приходила в палату и лежала, закрыв глаза, чтобы думали, что она спит. Приходила бабушка, сидела рядом. Но и её словно не было. Наверное, это всё от медикаментов. Только спустя месяц Миль смогла заставить себя вернуться к реальности – ради бабушки. Брала её за руку, прислонялась к ней, обнимала. Чтобы бабушке не было так одиноко.

Мучило, что нельзя было рисовать. Что писать приходилось исключительно на бумаге. Что нельзя никому помочь, а вокруг так много страдающих людей. Что внутри бродила сила, которой нельзя было давать выхода. Что всегда вокруг кто-то был. Что постоянно где-нибудь жужжали механизмы и бубнили голоса. Доставали шаркающие шаги, фигуры в пижамах и халатах. Запахи в процедурных. Запахи в палатах. Запахи в коридорах. Не говоря уже о запахах в туалетах. И еда, которую есть невозможно, потому что это невыполнимо. Миль заталкивала в себя что-нибудь, преимущественно жидкое, понимая, что иначе будет хуже.

И ведь ничего особенно страшного с ней там не делали. И бабуля была рядом – а другие дети лежали одни и жили себе вполне весело.

Она почти не осознала дорогу. Просто вот была клиника – а вот родная прихожая. Она разулась, уронила на пол сумку, прошла в свою комнату, легла на диван… а когда проснулась, то увидела: она – дома. Тишина. И ни-ко-го вокруг нет. За открытым окном дышит лето. Она ещё полежала, а потом поднялась, поправила постель. Удивилась: не помнила, чтобы раздевалась. Значит, бабушка её раздела. Повела носом – в доме пахло едой. В желудке сейчас же засосало.

Как была, в майке и трусиках, прошлёпала на кухню. Бабушка повернулась и посмотрела на внучку. Родная, милая, хорошая бабуля… Миль подошла и прижалась к ней. И руки бабушки, как два тёплых крыла, укрыли её.

– Руки моем и садимся обедать, – постановила бабушка, что и было выполнено без промедлений. А потом она услышала:

– А давай ты будешь спать в постели? – оказывается, она опять заснула, прямо за столом.

И ещё два дня Миль спала с перерывом на обед. Бабушка не возражала – она, если честно, без слёз смотреть не могла на отощавшую внучку, которая ещё, к тому же, и сильно вытянулась. Потому Миль дрыхла, сколько влезет, а влезло немало, дня на три, если не поболе.

И только после этого поняла: жизнь продолжается. О чём и известила бабушку, рискуя навлечь на себя её неудовольствие. Извещение проплыло по воздуху, изящно обернулось вокруг сдвинувшей брови бабушки и растаяло.

– Что опять за фокусы?!.. – возмутилась бабушка… и замолчала: вслед за первым феноменом к ней подплыл другой – заверение в любви в виде алого пульсирующего сердечка. Сердечко превратилось в воздушный поцелуй, который, как Мария Семёновна ни отмахивалась от него, юркнул между её руками и приник к щеке. Повернувшись к зеркалу, бабушка, ахнув, попыталась стереть его с лица, но у неё ничего не вышло. Негромкое хихиканье, донёсшееся из коридора, выдало шалунью с головой, и бабушкино возмущение растаяло: как ни старалась она сохранить на лице сердитое выражение, Миль ей не поверила. Но поцелуйчик стёрла.

– Что ты творишь, я тебя спрашиваю?! – негодовала бабушка, и получила ответ на ладошке:

«Поправляю аномальный фон нашей квартиры, а то он за год как-то повыветрился». – Миль, сердечко моё… – начала бабушка, но внучка пальчиком прикрыла ей рот, чмокнула в щёку и вывесила посреди комнаты надпись:

«Не пугай меня зубастым унитазом. И пусть только Игрок обозначится – ещё поглядим, чьи козыри пики».

– А с чего это, интересно, мы такие смелые?

«А ты проверь, насколько повысился фон от моих последних сообщений. Я подожду. Проверила?»

Мария Семёновна проверяла снова и снова. Фон был самый заурядный, поубавился даже тот, который был прежде.

– Впечатление такое, что тут живём не мы с тобой, а вполне себе обычные люди. Как ты это делаешь?

Миль пожала плечом:

«Это ведь моя сила. Я эту энергию выделяю, я же её втягиваю обратно. И твою могу. Думаю, можешь и ты. Вопрос – может ли Игрок».

Мария Семёновна внимательно вгляделась в свою внучку и подумала, что минувший год дался, видимо, девочке тяжелее, чем казалось. И повзрослела она не на год.

– Миль… – начала бабушка. – Там, в клинике…

«Мне постоянно приходилось сдерживать себя. И защищаться от всего, что давило со всех сторон. На мне теперь наросла такая… кожура. Ты сказала – каждый учится сам. Я училась. Знаешь, что я там поняла: нельзя помочь всем, не хватит меня на всех. А если пытаешься одному – очень скоро он перестаёт бороться сам и начинает ждать только твоей помощи, они это чувствуют, присасываются. Я научилась от них закрываться, прятаться. Притворяться, что меня вообще нет. Что я – камень. Пустое место. Ну, ты, наверное, сама знаешь».

Бабушка смотрела молча. Долго. Попыталась сказать что-то, но смогла не сразу. Губы её подрагивали.

Миль взмахнула рукой, стирая надпись и вывешивая новую, и, предоставив бабушке читать, подошла и обняла её.

«Да брось, бабуль, не плачь, мы это переживём. Раз всё это было – значит, оно было необходимо. Зато я такому научилась! И потом: всё, как ты тогда сказала – я от этого не умерла. А раз оно меня не убило, значит, сделало сильнее. Да ещё как!»

– Это не я сказала, это Ницше сказал, – ровным голосом, несмотря на слёзы, поправила бабушка.

Миль, не глядя, махнула рукой:

«Да всё равно, кто. Только давай мы туда больше не поедем, хорошо?»

На сколько бы, как казалось бабушке, ни повзрослела Миль, по двору она носилась, как все. И домой было не загнать, и с царапинами являлась, и одежду не берегла, и не было такого забора в округе, на котором бы она не побывала. А уж ежели случалась гроза, то, извините, сидите дома сами – я тебя, бабушка, предупреждала. Зато окрепла, загорела и выглядела довольной и весёлой. Ещё бы – лето стояло ясное-прекрасное, компания во дворе подобралась дружная, дни катились как под горку – радостно, кувырком, а вечерами, заслонив окна, они с бабушкой БАЛОВАЛИСЬ.

А что прикажете делать – читать надоело, рисовать нельзя, по телевизору смотреть нечего, не в «дурачка» же с бабушкой резаться, в самом-то деле. Тем более, что и карты в их с бабулей руках вели себя непредсказуемо, откуда-то брались и брались козыри, короли подмигивали дамам, дамы строили глазки валетам, валеты бросали взгляды на играющих, простые карты как хотели, меняли масть и номинал…

Порой, запасшись вкусненьким, зажигали свечи, забирались на диван и, обложившись книгами, читали друг дружке стихи. Или устраивали вечер танцев: бабушка учила внучку вальсу и танго, или Миль надевала то, розовое и воздушное, расставленное бабушкой для таких вечеров платьице, и танцевала для бабушки, подмурлыкивая пластинке со «Щелкунчиком»…

По очереди изобретали из обычного набора продуктов что-нибудь эдакое, и требовалось угадать ингредиенты. Бабушка регулярно уличала внучку в мухлёже, потому что по условиям договора запрещалось использование особых возможностей – что не мешало обеим уплетать спорное угощение до последней крошки.

Хорошо, в общем, проводили время.

А когда впереди замаячил сентябрь, бабушка отнесла документы Миль в соседнюю школу, в ту самую, в которой их отказались принять пару лет назад. Теперь у директора не было ни единого шанса отказать: имелись все врачебные рекомендации, предписания, направление и аттестат за пятый класс – с отметками от «хорошо» до «отлично».

«Ба, а как же насчёт «не высовывайся» и «будь, как все»? Ведь не бывает восьмилетних шестиклассниц?»

– А ты хочешь скучать на уроках во втором? Кстати, в какую подгруппу тебя записать – в немецкую или английскую? Ладно, не робей. Конечно, попервости тебе придётся им что-то доказывать, но драк, я надеюсь, ты больше не допустишь?

Миль криво улыбнулась.

«Ничего не выйдет, им со мной драться будет стыдно. Это с ровесниками – запросто было бы. А как будет с физрой?»

– Учителя очень не любят таких сокращений, изволь исключить их… – и тут бабушка поняла, что Миль её просто поддевает. – Да, с физкультурой надо решать. Программу шестого по «физре», – выделила она, – ты точно не потянешь. А ходить на уроки к второклашкам… М-да… сделать тебе освобождение?

«Сделай мне «библиотечный час», я об этом в клинике от ребят слышала».

– Постараюсь.

Первый раз в шестой класс

Школа находилась рядом – перейти через дорогу, в середине соседнего двора. Бабушка потому и обратилась в прошлый раз в эту школу, что она была ближайшая.

Вместе с бабушкой они сходили познакомиться со зданием и учителями, и Миль изо всех сил вела себя идеально и постаралась произвести хорошее впечатление. В целом было похоже, что это ей удалось, не считая директора школы, отказавшего им в первый раз: во-первых, никакой начальник не любит, когда что-то решают через его голову – а так и получилось, школу обязали принять нестандартного ребёнка, да ещё аттестованного экстерном, создавай теперь для него особые условия! – и особенно, когда этот начальник – мужчина: как же, вторглись на его территорию. Во-вторых, никто не любит признавать своих ошибок – навязанный ребёнок оказался вовсе не ущербным, как директор дал понять в их первую встречу, а вроде бы как бы даже совсем напротив. И, в-третьих, обидевший всегда испытывает в глубине души чувство вины перед пострадавшим – и за это его, как ни странно, ненавидит. Тем сильнее ненавидит, чем несправедливей нанесённая обида. И уж куда как хорошо, когда обидчик – взрослый, сильный мужик при должности, а потерпевший – маленькая больная девочка.

В общем, посмотрели они с бабушкой на директора, переглянулись и вздохнули. С него ведь станется невзлюбить и регулярно отыгрываться.

– Ладно, – утешила бабушка, – Бог не выдаст, свинья не съест. Зато мы с учителями познакомились и школу посмотрели. Ты запомнила, где туалет, столовая и… эй, ты чего? – Миль тихо смеялась, заливаясь маленьким колокольчиком: сравнение со свиньёй, а точнее, с кабаном, шло директору один в один, он был высокий, жирный, с маленькими глазками, выглядывающими из-под крутого лба, начинавшегося от редких бровок и заканчивавшегося на шее – лыс был, короче, безупречно и сияюще. Имел манеру, вставая из-за начальственного полированного стола, наклоняться и нависать над собеседником, опираясь о столешницу кулаками. Подобно упомянутому животному, не был обделён и умом – кабан, как известно, зверь далеко неглупый.

Продолжая хихикать, протянула бабушке ладонь, по которой бежали слова:

«Уж этому Бог точно не выдаст. Неужели ты во мне сомневаешься? Всё будет хорошо, вот увидишь!»

И Мария Семёновна поверила – да, будет. Повеселела и предложила:

– А пошли по городу погуляем? Форму тебе выберем, портфельчик, в кафешку зайдём!

И они пошли гулять. Школьные базары торговали весь август, но народу не убавлялось. Всякую мелочь вроде канцелярии можно было найти и поближе к дому, а с формой вышла незадача: не нравилась Миль ткань, коричневая шерсть, из которой шились школьные платьица. Всё время она казалась ей колючей.

– Возьмём другую ткань и сошьём сами, – решила бабушка. – Почему ты должна мучиться, раз тебе колет?

– Подумаешь, какая принцесса, колет ей! – фыркнула продавщица, вешая на место очередное примеренное платье. – Никому не колет, а ей колет! Между прочим, в школе могут быть нарекания по поводу неположенного материала.

– Возможно, – спокойно ответила бабуля. – Но это не ваше, девушка, дело.

И вместо портфеля они купили спортивную сумку с ремнём, чтобы носить её через плечо.

– Учебники ты таскать не будешь, только тетради. У них кабинетная система, учебники хранятся в каждом классе…

Похоже было, что бабушке самой страшно нравилось делать эти покупки. Миль снисходительно позволяла ей выбирать линейки и ручки, обложки для учебников, бантики и гольфики. Накупили столько, что едва донесли всё это до дому. Несколько следующих дней бабушка увлечённо шила платье и два фартучка, чёрный и белый. И очень беспокоилась, чтобы не испортилась погода к первому сентября. Потом вдруг всполошилась, что у них нет цветов, и понеслась на рынок выбирать букет. Выбрала шикарные гладиолусы, каждый день меняла им воду в вазе…

На торжественную линейку они явились, конечно же, вместе. Миль с бантом больше головы, в белом передничке и белых гольфах едва виднелась из-за огромного букета малиновых гладиолусов, издали казалось – идёт букет на тонких ножках. При подходе к школе перестроились: впереди пошла бабушка, Миль – за ней, не то её затолкали бы в толпе возбуждённых ребят и их родителей, заполнивших широкий школьный двор. Солидные старшеклассники приветствовали друг друга ломким баском, хлопали подходивших приятелей по пиджачным плечам и спинам, жали протянутые ладони; старшеклассницы с завитыми локонами и бантами походили на больших кукол, почти так же хлопая подкрашенными ресницами, и воланчатые лямочки нарядных передников очень красиво лежали у них на созревшей груди… Ребята помладше носились без стеснения – им не надо было строить из себя взрослых парней и девушек, они могли себе позволить просто радоваться. Младшие школьники кучковались возле своих учительниц. Всюду мелькали белые фартучки и банты вперемешку с цветами и воздушными шариками.

Бабушка спросила у пробегавшего мальчика, где найти шестой «В». Мальчишка, пропустивший вопрос мимо ушей, махнул рукой в сторону крыльца:

– Первоклашки – там! – и исчез.

…Когда они нашли, наконец, свой шестой «В», линейка уже началась, пришлось молча пристроиться рядом и дождаться конца. Девочка, возле которой они стояли, долго косилась на них, потом прошептала:

– Ваши все вон там!

– Спасибо, – шепнула ей Мария Семёновна. – Мы уже знаем!

После линейки все принялись фотографироваться. Миль ещё раз попытались сплавить к первоклашкам, но тут уж Мария Семёновна поставила свою внучку прямо по центру первого ряда построившихся на ступеньках крыльца двенадцатилеток и заявила:

– Ничего не выйдет. Эта девочка будет учиться с вами. Где ваш педагог? – обсуждавшая что-то с фотографом стройная молодая учительница в элегантном сером костюмчике обернулась, сверкнув дымчатыми стёклышками очков, подбежала, звонко цокая высокими каблучками, и затарахтела на ходу:

– Да-да-да! Простите, совсем забыла! Ребята, ребята! Такая удивительная ситуация – эта манькая девочка с сегодняшнего дня действительно ваша одноклассница! Я видела её аттестат – там только хорошие оценки! Ещё один нюанс… – но тут её перебила бабушка.

– Извините, давайте мы сами, вы позволите, Лидия Сергеевна?

– А… Ну хорошо, пожалуйста, – сдалась учительница, поглядывая то на ребят, то на новенькую ученицу.

– Её зовут Мила. Милочка долго болела, лежала в больнице, там было очень скучно, много лишнего времени, поэтому она всё время читала и училась, а когда проверили её знания, оказалось, что она прочитала все учебники, какие были под рукой, тогда её стали навещать учителя и учили, учили… Пока её не выписали из больницы. Поэтому ей пришлось учиться очень хорошо: ведь нельзя было ни бегать, ни гулять, ни болтать с подружками. Оставалось только заниматься. Ну, так получилось, понимаете? Не сидеть же ей теперь во втором классе и по новой учить таблицу умножения?

Шестиклассники молча разглядывали Миль. Миль, в свою очередь, разглядывала их.

– А чего она всё молчит-то? Немая, что ли? – хохотнул кто-то из мальчишек во втором ряду.

Бабушка повернулась к нему, кивнула:

– Именно. Мила немая. Она не может говорить, но прекрасно вас слышит. Доктора сделали всё, что могли, но они не волшебники. Отвечать вам она может письменно. Ну, я надеюсь, Мила вам не помешает, и вы не станете обижать мою внучку?

– Такую малявку? – удивился тот же голос. – Да пусть учится, если сможет. Но если нечаянно затопчут, пусть мамочке не жалуется!

И засмеялся беззаботно. Класс его нестройно поддержал.

– Не мамочке! – повысила голос бабушка, перекрывая смех. – Мне. У Милы нет родителей. – Смех смолк. – Но есть характер. И, я повторюсь, надеюсь, вы уживётесь. Лидия Сергеевна, прошу вас…

– Так, ребята, сейчас все зайдите в вестибюль, там вывешено расписание на первую неделю! Потом подойдите ко мне те, у кого дома нет учебников для шестого класса, мы запишем вас в школьную библиотеку, вам выдадут недостающие…

В школе всё ещё заметно пахло краской, лаком. Блестели, как мокрые, крашеные деревянные полы. Во всех классах на учительских столах стояли цветы. День был как бы не совсем рабочий, это давало право вести себя немножко несерьёзно, учителя шутили, дети шалили, никто ни на кого не сердился, по школьной связи крутили музыку.

Шестой «В» занял свой кабинет (за каждым классом закреплялся кабинет его классного руководителя, который украшали к праздникам, в нём проводились классные и родительские собрания, его дежурные драили после уроков и его же генералили всем классом по санитарным дням раз в четверть), чтобы решить, кто с кем и за какой партой будет сидеть, назначить дежурных, выбрать старосту, редколлегию… Это называлось – классный час.

Миль, как самой маленькой, отвели место за первой партой (партами по традиции назывались столы в комплекте со стульями), и оттуда она весь классный час, развернувшись, с интересом наблюдала, как каждый старается отвертеться от назначения на любую предложенную должность. Ей никто ничего не предлагал, и хорошо. Ближе к концу урока она приустала, отвернулась к окну и тут обнаружила, что и за ней тоже наблюдают: сосед по парте, тот самый, что так неловко пошутил, посматривал на неё, когда она этого не видела.

Подняв брови, Миль кивнула ему снизу вверх – что? Он наклонился и шепнул:

– Извини за глупую шутку… про твоих родителей.

Миль махнула рукой – да ладно. Но он смотрел серьёзно, виновато, и она полезла в кармашек за маленьким блокнотом с карандашиком на цепочке, и написала: «Это было давно. Я привыкла».

– А я до сих пор не могу… У тебя хоть бабушка есть, это здорово.

Миль растерялась и спросила:

«А где же ты живёшь?»

Тот хмыкнул:

– В детдоме, где же ещё. Наших тут половина, потому что эта школа к нашему детдому ближе всего, в половине квартала. Ты что, не знала, что ли?

«Не знала», – качнула головой Миль, и только теперь сообразила, почему ей кажутся такими похожими вон те девочки: у них одинаковые стрижки – каре, одна модель на всех девочек, и школьные платья только размерами отличаются. И то ли кажется теперь, после сказанного, то ли и в самом деле есть в их глазах что-то общее, особенно выраженное в мальчишечьих взглядах. Да ну, не может быть, это ты себе уже навнушала…

Она торопливо опустила глаза, пряча подкатившую жалость. Если всё читанное ею правда… да если хоть треть – правда… то при всём уважении к правительству, содержащему этих детей, её жалость имела право на существование. Вон, пожалуйста – одни эти дурацкие типовые причёски о многом говорят. И взглядов таких у счастливых ребят не встречается.

А ведь её саму от детдома отделяет только бабуля. Случись с ней что – и Миль сделают такую же бездарную стрижку, и никто уже не спросит, а не колет ли ей платье…

Несмотря на отказ от его услуг, сосед по парте повадился провожать Миль из школы. Плёлся позади них с бабушкой шагах в пяти до самого подъезда, потом проходил мимо с независимым видом и следовал дальше, до своего детдома. Он бы и утром за ней заходил, но был связан режимом, выйти раньше никак не успевал. Звали его Серёгой, учился он средне – скорее, чтобы не быть среди первых, с них всегда спрос больше. И он, если пробегает и не сделает уроки, не стеснялся списывать у своей маленькой соседки. Ему единственному она это позволяла. Прочим желающим однажды твёрдо объяснила, чтобы и не надеялись. А когда они решили как-то, что её саму можно и не особо спрашивать, и, подкараулив в подвале, где размещалась раздевалка, вытрясли её сумку, то ничего там не нашли – тетрадки оказались пусты, как новые. Удивились, конечно, но на уроке злорадно переглядывались, ожидая, что вот сейчас Миль сдаст пустую тетрадь и наконец-то получит «единицу»… Разумеется, они были разочарованы и злы, фокус был им

продемонстрирован ещё трижды, а потом они напоролись на внимание Сергея, хотя Миль просила его не вмешиваться – ей было очень весело видеть их недоумение. Серёга объяснил, что ребята уже здорово задеты, и Миль может пострадать. Не объяснять же ему, что никто ей ничего плохого не сделает, и не потому, что она для их злости ростом маловата.

Объяснения Серёги подействовали. Пацаны отстали. Но теперь на Миль стали коситься девочки. Уразумев, что они ревнуют к ней такого большого мальчика, Миль слегка обалдела: ведь в таком возрасте разница в четыре-пять лет это почти пропасть. Сергей, узнав о проделках одноклассниц, слегка смутился, но взял на себя переговоры с девчонками. А Миль сказал, что она напоминает ему сестрёнку.

И всё же подвал ещё не раз стал свидетелем девчачьих разборок – некоторым людям не нужно никаких особых причин, чтобы сорвать на ком-то зло. А тут такой повод – новенькая попала в центр внимания, когда там привыкла находиться местная «королева». Миль с сожалением вспомнила Линку и данное бабушке слово никого не обижать, а потом вспомнила, как жалко было ей эту самую побитую Линку после, как было стыдно, что так отлупила и без того несчастную девчонку… и признала, что бабушка опять права.

Здешнюю «королеву» звали Ольга Никитина, и красотой она не поражала: широко расставленные голубые глазки смотрели зло из-под прикрытого косой светлой чёлкой выпуклого лба, широкая переносица переходила в высоко посаженный короткий нос с как бы всегда раздутыми ноздрями, под прямой линией небольшого пухлого рта, отделённый ямкой, сглаженно круглел маленький подбородок, округлые щёки завершали овал лица. Если бы не это всегдашнее выражение злобы, её лицо не казалось бы отталкивающим. Но Ольга всегда смотрела если не зло, то сонно. Миль постоянно хотелось её ударить, потому что та постоянно кого-нибудь терроризировала. Не в силах добраться до новенькой, Никитина портила её вещи – то курточку истопчет, то в сапожки написает, то сиденье чем-нибудь измажет. Могла обозвать Миль, начеркать на доске гадость, уничтожить тетрадку, сочинить и прокричать дразнилку. Миль было наплевать. До дому недалеко, хоть в тапочках, да добежишь. Другим перепадало круче. А от её спокойствия Ольга

злилась куда больше, вот Миль и отказалась отвечать на её нападки.

И куда-то пропала жалость, испытанная в первый день учёбы. Жалеть этих детей можно было только в теории. А здесь царил естественный отбор.

И у Ольги Никитиной не было шансов на внимание со стороны Серёги, несмотря на её успехи в спорте и учёбе. Поэтому она не оставляла таких шансов и другим, более красивым девочкам. Уяснив это, Миль попыталась оценить Серёгу на предмет привлекательности, и нашла, что девчонки, пожалуй, правы, проявляя к нему интерес: хорошего для своих лет роста, неглупый, нормально развитый, с чёткой позицией в жизни, даже симпатичный, – что девочки, пока не поумнеют, в мужчинах ценят. Бабушка же ей объяснила, что четыре года разницы перестанут быть препятствием, когда оба повзрослеют. Но вот не ёкнуло у Миль сердечко ни сразу, ни позже, а значит, как бы ни было лестно внимание парнишки, будет честно не морочить ему голову. Тем более что изучать эту науку не хотелось совершенно. Больше бы пригодилось искусство отшивать. И лучше бы он оставался ей другом…