Текст книги "То, что меня не убьёт...-1"

Автор книги: Карри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Бархатное платье и проклятье

Приближался сентябрь, и повсюду открылись школьные базары. Бабушка водила туда внучку не столько за покупками, сколько для тренинга, потому что страсти у прилавков кипели порой нешуточные: вроде бы в продаже было всё, что необходимо, но почему-то всем и всего не хватало. Энергии выплёскивалось в пространство немеряно, и тёмной, и светлой, о чём Миль и высказалась, вертя головой по сторонам.

Бабушка рассеянно поправила её, идя вдоль стендов с образцами тканей и проводя по ним кончиками пальцев:

– Ошибаешься. Не бывает энергии злой или доброй. Есть только она сама – у добрых и у злых, они используют её для того или другого. Отними у злодея силу – что от него останется? Пшик. Отними силу у доброго – что он сможет? Ничего. Солнце, знаешь, светит всем поровну. А какая силища! И, раз человек разбрасывается силой, значит, это избыток, и дать ей раствориться в пространстве – расточительство. Приходила ко мне горюющая женщина, втайне от себя самой желавшая умереть. Я отняла силу у её горя – она смогла жить. Правда, мне пришлось немножко подтолкнуть её, надоумить, но зато она выкарабкалась. Я же не виновата, что они приходят ко мне, только когда им плохо. Я не вмешиваюсь, когда они сходят с ума от счастья. Хотя это тоже не идёт им на пользу. Но если я буду поблизости – не откажусь принять от щедрот.

«Почему же мне их сила кажется тёмной и светлой, ба?» – недоумевала Миль. И пробовала ткань на колючесть, проводя её краешком по шее.

Бабушка улыбалась:

– Красота – в глазах смотрящего. Ты видишь их волю – добрую или злую, и относишься к ней неравнодушно. А если взглянуть непредвзято? Разгневаться и обрадоваться способен любой. Для твоих целей неважен источник, важен продукт. Они всё равно будут переживать по любому поводу и без повода, по-другому не бывает. На то и люди. И тебе тоже хватит собственных проблем, чтобы заниматься ещё и чужими. Поэтому – никогда ничего не делай, не говори и не думай, если тебя об этом не просят. И даже если попросят – сперва посмотри, а надо ли.

«Это как?» – дешёвые ткани не подходили, и они с бабулей перешли к стойкам с дорогими. Продавщица с недоумением посматривала на разборчивых покупательниц. Бабушка пояснила:

– Ну, поменьше вмешивайся в их дела. Тогда никто, в том числе ты сама, не скажет, что всё из-за тебя. Совсем, ясное дело, отстраниться не получится, но всё же хотя бы постарайся свести своё участие к минимуму. Поверь, так будет правильней.

Мария Семёновна посмотрела на озадаченное лицо внучки и вздохнула:

– Ну, уж если и так тебе непонятно, значит – опять просто запоминай. Вспомнишь, когда ткнёшься в проблему носом…

«Да нет, тут как раз всё понятно. Люди и правда всегда стараются обвинять кого угодно, лишь бы их самих совесть не мучила… и это при условии, что она у них есть». – Надпись пробежала по разглядываемому ценнику и растаяла прежде, чем продавщица потеряла терпение и спросила:

– Так вы берёте эту ткань?

Бабушка ещё раз погладила край ткани и решила:

– А берём! Думается, я ещё успею сшить тебе приличную форму.

У продавщицы вытянулось лицо – это где же носят форму из бархата?

А у Миль возник было вопрос, почему бы не успеть, ведь до начала занятий ещё недели полторы, но бабушка уже продолжала:

– И ещё нам нужны новые нитки, и другие пуговички… а лучше «молнию». Есть у вас пластмассовые «молнии»? И кружева на воротнички… нет, пошире, пожалуйста… А на фартучки…

Миль с любопытством наблюдала, забыв о вопросе. Конечно, если перешивать всё, то времени осталось не так уж и много. Скорее даже наоборот.

И вот ткани куплены и доставлены, Миль стоит и хихикает – бабушка вертит её, обмеряя; большие портняжные ножницы щёлкают и сверкают, разрезая большие куски материи на маленькие со звуком: «Хррт, хрррт…» Стучит швейная машинка, покачивается её большая чугунная педаль и крутятся колёса, проворачивая тугой ремень передачи… Вот уже непонятные лоскуты смётаны белыми нитками и можно что-то примерить, и бабушка напевает себе под нос, а иголки и булавки в её ловких длинных пальцах так и мелькают туда-сюда, и уже удалены белые нитки, и бабушка вешает на плечики коричневое платье, простенькое, но такое ладное, что глаз не отвести. Миль робко касается его и поглаживает, и ей мерещится, конечно, что платье льнёт к её пальцам… А бабушка, поглядывая, прячет улыбку и бормочет:

– Определённо не хватает кружев… – и в руках её словно вскипает белая пена. Посверкивая серебром, мелькает тонкая игла, стремительно исполняется короткое балетное па ножниц… и вот из-под бабушкиных пальцев вспархивает и оседает на воротничке и рукавах платья нечто такое невесомое и ажурное, на которое только и любоваться, не дыша, чтобы не растаяло.

Какое-то время бабушка и внучка, обнявшись, тем и занимаются – сидят и смотрят на янтарно– золотистые мягкие переливы бархата и оттеняющую его снежную белизну кружев. Плечики с платьем висят на витой ручке дверцы бабушкиного гардероба, на фоне овального зеркала. По зеркалу курсивом выткалась кучерявая надпись: «Волшебство, а не платье. Как я в таком чуде пойду в эту занудную школу?»

– Да, – задумалась бабушка, – этого я не учла. Там же половина детдомовских… Не зря же правительством утверждена эта убогая форма, что всех уравнивает… Ну не умею я шить так гениально, как требуется по уставу. Зато я умею кое-что другое! Займись-ка чаем, ладно?

И, пока внучка накрывала на кухне стол и заваривала чай, бабуля успела сделать на плече платья маленькую нашивку золотой тесьмой.

– Ведьма я или нет, в конце-то концов? – сказала она, гордо разглядывая свою работу.

«Натуральная ведьма», – подтвердила Миль. Бабуля сплела из золотой тесьмы «Перевёртыш», иначе говоря, «Золушку» – несложный узел, благодаря которому бархатное платье казалось, когда нужно, обычной школьной формой. Выглядел же узел изящным украшением – если его не прикрывала широкая лямка фартука.

«Ба, а можно мне его сейчас же примерить? Ну, пожалуйста!» – надпись обвилась вокруг обновки и, сползя на пол, попыталась забраться на бабушкины тапочки. Бабушка рефлекторно подняла ноги над полом и засмеялась:

– Да надевай, конечно! А то для кого я его сочиняла, спрашивается? Эй, кышь! – это уже относилось к приставучей надписи, которую Миль, бросившись наряжаться, позабыла стереть.

Прохладный материал платья гладко скользнул по коже и, тут же став тёплым, приник к телу.

«Ой, как хорошо! – бархат был ласковым, платью явно нравилась его хозяйка. – Бабуля, спасии-и-бо!»

Миль подпрыгнула и поцеловала бабушкину щёку. Бабушка, поймав внучку, понесла её в кухню, где их ждал чай:

– Это ещё не всё! Помнишь, как называется этот узелок? Это очень хитрый узелок. Благодаря ему платье… – Бабушка вдруг замолчала и, поставив внучку на пол, задвинула её себе за спину.

Миль ничего не понимала, пока не услышала чужой мужской голос. Весёлый такой, молодой:

– Действительно, очень милое платье. А это и есть, наверное, моя племяшка?

Бабушка стояла молча и как-то так напряжённо, что Миль испугалась и поняла: беда. Не зная, что делать, она съёжилась за бабушкиной спиной и замерла.

– Сынок. Пришёл. Живой… – бабушкин голос звучал странно, сипло, придушенно.

– Да, живой. Здравствуй, мама.

Миль отважилась одним глазком выглянуть из-за бабушки и снова спряталась: молодой человек, стоявший у входа в кухню, был очень красив, буйно, агрессивно. И уже знакомые щупальца-ленты клубились вокруг него, подёргиваясь и извиваясь. Судя по ним, добра от него ждать было бы глупо, но он, видимо, не знал, что разоблачён, а может, ему на это было наплевать. Миль перестроилась и теперь, минуя бабушкину защиту, ощущала его поле – сильное, да, но – не сильнее бабушкиного, к которому он и подступиться не мог, так и топтался там, в коридорчике, понемногу сдавая назад.

– Десять лет. Ни строчки. Мы с отцом извелись… – бабушкин голос звучал уже нормально.

– Твой человеческий муж мне не отец. Я – хиз-Владар… – холодно начал он, но бабушка прервала его таким тоном, что вся его спесь мигом сдулась:

– Поведала бы я тебе, кто ты, но не при детях будь сказано. Зачем ты пришёл? А впрочем, и так ясно – Ксанд верен себе… А ты, значит, ему.

– Это, между прочим, по-прежнему и мой дом тоже, – Юрий побрякал связкой ключей на кольце и вдруг, вскрикнув, выронил их. Ключи упали на пол и лежали там, светясь красным и дымясь. В воздухе запахло палёным. Юрий шипел и тряс обожжёной рукой. Все его тёмные щупальца стянулись к нему, обвив его фигуру.

– Как видишь, мальчик, – улыбнулась ему Марийса, – больше уже нет. А вот эти ожоги останутся тебе на память незаживающими на всю твою жизнь, чтобы ты помнил о своём предательстве. Они не заживут до тех пор, пока ты не научишься благодарности, любви, добру, чести и верности. Это моё право – наложить на сына материнское проклятие, и никто да не снимет его с тебя. С каждым твоим бесчестным поступком раны твои будут расти. Даже если ты отрубишь руку по плечо. Даже если ты от них погибнешь. Да будет так. А теперь пошёл прочь. Вон, я сказала! – впервые повысила она голос.

Боль заметно мучила его, но он преодолел её и сказал, отступая к порогу:

– Мама, отец просил передать, чтобы ты поговорила с ним…

– Поздно, сынок, – голос её был теперь странно ласков. – Поздно для меня. А у тебя ещё есть вся жизнь… чтобы стать моей гордостью. Прощай.

Его тёмный силуэт исчез за дверью. И тогда бабушка начала оседать. Медленно, кренясь, как большой корабль. Оплывая, как свеча. Глаза её не отрывались от взгляда внучки, не мигали, светясь нежностью и печалью.

– Слушай меня, моя девочка. Твоё полное имя – Мильгаррад-хиз-Грай-хиз-Аххар. Это – твой дом, твоё гнездо. Я передаю тебе с моей любовью всё, чем владела по праву. Владар десять лет пытался сделать из Юрки своё подобие. Он знал, что добром наша с Юркой встреча не закончится и всё-таки послал его… Теперь ты одна. Не держи зла на моего сына, я дала ему второй шанс стать человеком, дай и ты. Прости меня, девочка…

Бабушка уже не походила на себя, став чем-то бесформенным, и только взгляд странным образом оставался её взглядом, он не отрывался от глаз внучки, не отпускал её, хотя уже угасал… угас.

Отпустило.

Миль шевельнулась, посмотрела на то, что было бабушкой… На полу лежало что-то серое, быстро теряющее очертания… Вот уже осталась лишь тень. Вот и тень растворилась. И нет больше ничего. Только тишина. На столе стоят две чашки с чаем, пар ещё идёт.

Горит свет.

Жужжит холодильник.

Тикают часы.

Как страшно и пусто.

Пустое время

Какое-то время Миль не помнила себя. Потом увидела, что сидит на полу в коридоре. Попыталась встать, но ничего не вышло. Только ткнулась лицом в пол и так лежала, не помня, сколько. Вокруг становилось то темнее, то светлее. Повернулась на бок. В поле зрения попала рука. Когда рука шевельнулась, Миль поняла, что это её рука. Показалось забавным, что вот лежит её рука и шевелит пальцами. Откуда-то появилась вторая рука, потрогала первую. Значит, их у меня две. И обе зачем-то двигаются. А что ещё у меня есть? Что-то есть…

… Глаза опять открылись. А, руки. Привет. Вы ещё шевелитесь? А я – нет. Я – лежу. А чего лежу? Всё отлежала уже. Повернёмся? Господи, слабость-то какая…

… Я ещё тут. Кажется, что-то надо делать? Что? Как?…

– И сколько ты будешь лежать?

Кто это говорит? Бабуль, ты? А что, пора вставать?

– Если ты не встанешь, то тут и останешься. Поднимайся, девочка. Надо жить!

Бабушка, милая! Ты где? Встать не встала, но уже ползу. Где это я? Ой, не туда…

– На кухню, там есть вода. Тебе надо попить. Сначала – попить. Сюда, сюда, правильно!

…Ага, это – кухня. Вода бывает: в раковине… нет, это слишком далеко. Стол ближе. Но на него не залезть. Скатерть. Берём и тянем. Всё будет на полу… Ой, что скажет бабушкаа…

Чашки звонко разлетелись на куски. Любимая бабулина чашка! Чайник свалился тоже, но в нём воды очень много, вся не выльется. Присосавшись к чайнику, Миль сделала несколько глотков, после чего забылась прямо в лужице, в обнимку с чайником. Проснувшись, первым делом напилась ещё, как следует и… села прямо. Голова кружилась и звенела, как после болезни, все жилочки в теле подрагивали и тряслись, в глазах периодически темнело… слово какое смешное – пе-ри-о-ди-чески! Сидела и глупо хихикала, пока не поняла, как это глупо.

Желудок свело жестоким спазмом. Что тут можно съесть? По всему полу валялись пирожки, твёрдые, как булыжники. Нет, их всё равно уже есть нельзя. А вот кусочкам сахара ничего не сделалось. Сахар и вода… ммм, как вкусно! Но мало.

Холодильник! Кормилец! Отковыряв, наконец, дверцу, уставилась на полки. Рай, наверное, выглядит примерно так.

Бульон из супа она хлебала жадно, но осторожно, чтобы не лишиться доступной еды. Поварёшка казалась очень тяжёлой и неудобной, всё норовила вывернуться из рук… Задвинув кастрюлю подальше на полку, закрыла дверцу, с тоской прикидывая, что вот в следующий раз опять придётся её отковыривать… И заснула возле кормильца, крепко сжимая поварёшку.

В следующее пробуждение она уже смогла встать. Налив воды, вскипятила чай. Собрала с пола следы катастрофы, старательно не думая, где здесь лежало, испаряясь, то… что было бабушкой. Потом удивилась – ничего нет. Совсем!

Не сейчас. Ещё будет время подумать и погоревать. Сейчас надо жить дальше. Сходить в туалет, умыться. Суп разогреть.

В зеркале она узнала только платье. Ему не повредили ни долгое путешествие ползком по квартире, ни валяние в луже чая, ни несколько дней непрерывной носки, когда Миль и спала в нём, не раздеваясь. Она только и делала поначалу, что спала и немного ела. Супа и других запасов хватило непривычно надолго. Придя в себя, она с ужасом вспомнила то странное состояние сразу после бабушкиной… бабушкиного… исчезновения, когда её самой как бы и не было. А что было – она не могла сказать.

Она долго не заходила в бабушкину комнату. Потом всё же переступила порог. Постояла, посмотрела. На открытой машинке всё ещё лежала ткань, нитки, остатки кружев и всё прочее. Как будто бабушка отошла на минутку и вот сейчас вернётся… Поймав себя на том, что уже давно стоит тут и плачет, вышла. В следующее посещение решила всё прибрать – бабушка не одобрила бы такого непорядка. И прибрала. Странно, после этого заходить в её комнату стало легче.

Несколько раз зеркало на дверце гардероба мутнело. Миль равнодушно проходила мимо.

За окном сменялись дни. Пожелтели-покраснели листья на дворовых деревьях. Зачастили дожди, тихие, без гроз. Включилось отопление. По двору часто проходили школьники с портфелями. Миль всё это было безразлично. Она листала старинные бабушкины книги, вязала то носки, то варежки. Рисовать не тянуло. Открыв свой альбом по макраме, она обнаружила, что не видит тех потайных записей, которые проступали сквозь зарисовки. Попыталась сделать надпись в воздухе и потерпела неудачу. Внутри, там, где живёт душа, ничто не шевелилось, не горело.

Ничего не хотелось. Ничего и не моглось. Впервые ничего не снилось – так, пустое мельтешение обрывков чего-то невзрачного, вроде серой половой тряпки, лохмотья, клочки, грязь, пыль. Спать ложиться приходилось через силу. Тем более что часто заснуть и вовсе не удавалось.

«Это что со мной?» – мысль не вызвала никаких чувств. Жить было скучно. Но бабушка сказала, что надо. И Миль жила. Как-то. Зачем-то.

В конце концов, закончились продукты.

Деньги у неё были – то есть, раньше они были у бабушки, Миль знала, где. Составив список, подсчитала, сколько ей нужно, и взяла требуемую сумму. В прихожей долго таращилась на вешалку с одеждой, прежде чем поняла, что не так: вещи висели ещё летние, а на улице давно сентябрь. Наконец, собралась, взяла большую сумку, ключ, шагнула через порог, спустилась на один пролёт… Вспомнила, что не взяла бидон для молока, вернулась…

Двери в квартиру не было. Вот так – не было, и всё тут. Вот двадцать третья квартира, вон – двадцать четвёртая. Двадцать второй нет. Гладкая стена. Пока она тупо пялилась на крашеную зелёной краской поверхность, глаза начали отворачиваться направо-налево, слезиться…

Эй, я точно помню: вот здесь была дверь в нашу с бабушкой квартиру. В мою квартиру, ясно?!

На миг дверь вроде проступила… нет. Никакой двери. И что теперь делать? Родной дом её не признаёт. Это вызвало лёгкое недоумение, но не разбило сковавшего душу безразличия.

Повернувшись к отрёкшейся от неё квартире спиной, Миль зашагала вниз, вниз, вниз… Прочь.

В сентябрь. В дождь. В никуда. В куда придётся…

– –

В е д а

Бродяжка

Не вовремя она оказалась на улице. Хотя это никогда не бывает вовремя. Родной дом не должен отрекаться от своих. Что-то тут было не так…

Днём ещё туда-сюда, магазины, поликлиники, библиотеки, почтамт, вокзалы. Много мест, где никто не обратит внимания на одинокого ребёнка, если вести себя правильно и прилично выглядеть. Миль их варьировала, чтобы не примелькаться. Денег при ней было немного, но пришлось потратиться на расчёску, мыло, зубные щётку и пасту и полотенце – всё самое дешёвое. Туалеты были доступны почти везде, там можно было и зубы почистить по-быстрому. Но причёсываться приходилось там же, где проснёшься. Миль уже обдумывала, не расстаться ли с косой, уж больно много она требовала ухода, но пока не решилась. Каждый вечер вставала проблема ночлега – на чердаках спать было слишком холодно и неудобно, хотя почти всегда там находился подходящий угол и что-нибудь для устройства лежака. Да и очень уж непросто было после такой ночёвки выглядеть чистой. Куртка из голубой скоро станет серой. Несколько раз Миль удавалось спрятаться перед закрытием в библиотечном туалете и поспать в тепле, но тут проблемой было не проспать и незаметно выйти обратно. В другие ночи она ухитрялась затаиться в среди хлама в подсобке магазина, среди швабр и картонных коробок… пока коробки однажды не исчезли. Если бы комнату красного уголка не запирали, там был бы прекрасный ночлег – мягкие кресла, тепло… Но она почти всегда стояла пустая и запертая.

Неплохо удалось поспать на вокзале – тепло, людно, никто не приглядывается… кроме милиционеров. Поймав на себе их взгляд-другой, надо было исчезать и долго не появляться: внимание у них тренированное, цепкое, приметы и лица – их специальность. Также как и бледность, голодный блеск глаз и общее впечатление неблагополучия.

Да, деньги тают быстрее первого снега. Как их не экономь, они кончаются. Миль присмотрелась к тому, как добывают деньги другие. Ну да, она такая была не одна, а что вас удивляет? Поэтому отдельной заботой Миль было не привлечь к себе внимание не только властей, но и представителей того самого дна общества, которого, по слухам, у нас в стране не существует.

Пьяницы частенько сдавали бутылки, чтобы снова поскорей приобрести что-нибудь жидкое в стеклянной таре. Похмеляться они устраивались в общественно доступных местах, и Миль не мучила совесть, если удавалось стащить у них опустевшую бутылку-другую. А если они не были особо бдительны, то порой оставались и без закуски. Пошарив по паркам и скверам, она обычно набирала ещё две-три бутылки, старательно промывала их в туалете и пыталась сдать, чтобы обеспечить себе еду на день, а то и на два: хлеб, слава Богу, стоил дёшево, а сырок и того дешевле. Если приёмщик был честен и платил, не грабя, удавалось купить и кое-что повкуснее – молоко, сметану, ливерную колбасу. Нечестных приёмщиков она скоро знала в лицо и не подходила к ним, предпочитая сходить в другой район к другому пункту приёма… Приёмщики, кстати, как и продавщицы, были теми людьми, которых не нужно было стесняться, это Миль усвоила быстро.

Можно было зайти в кафе и успеть захватить те остатки еды, которые не доели посетители. Тут важно было, чтобы посетитель не заметил тебя, спокойно поел и ушёл, ни в коем случае не обратив на тебя внимания. Затем хорошо бы, чтоб буфетчица не возмутилась и не прогнала, если увидит. Бывают такие, у которых всё слишком хорошо, начинают возмущаться. Миль часто везло, её не замечали, а заметив, позволяли забрать то, что никому больше не нужно. И отводили взгляды. И не звали милицию. И даже нарочно совали порой что-то съестное.

Другой, правда, очень опасной возможностью добыть еду была кража. Но Миль не сразу дошла до такой необходимости. Хотя и видела, как запросто можно взять и съесть что-то в магазине самообслуживания. Особенно, когда на её глазах крали другие, пряча в карман один пакет конфет и рассчитываясь за другой.

Она научилась не гнушаться поднять с земли брошенную булку – её потом можно отряхнуть и поджарить на костре. Недоеденное яблоко тоже было едой – его можно было помыть и обрезать грязное место. А апельсиновая корка и вовсе являлась деликатесом – если сварить с нею чай, то не надо заварки и даже сахара.

Можно было попрошайничать – Миль видела, как ловко это получается у других детей, так, будто между прочим, подбежать ко взрослому и легко спросить: «Простите, вы не одолжите нам десятик? Обронили вот, теперь не хватает… Ой, спасибо большое!» Редко кто им отказывал… Но у Миль никогда бы так не получилось. Даже умей она говорить. Не с её взглядом. Да и выглядела она теперь плохо.

И отнять деньги или еду силой она тоже не умела. Зато научилась не отдавать своё.

Хуже всего были холода. Днём ещё ничего, но надо где-то провести ночь, а потом другую… и все следующие тоже не становились теплее. Хорошо было ночевать в бетонных колодцах теплотрассы, там от горячих труб было не только тепло, но и душно. Но все такие места оказались давно заняты. Миль приглашали туда, но здравый смысл и обострившееся чутьё подсказывали, что никого там не остановят ни её возраст, ни проблемы.

Она узнала, что газета – отличный теплоизолянт. Если обернуть ею ступни, сверху обмотать полиэтиленом и засунуть ноги в резиновые сапоги, то ногам будет тепло. И спать в картонных коробках намного теплее, чем просто в тряпках. Она привыкла к неприятным запахам, в том числе и от собственного тела – чего она страшно стеснялась, но помыться и сменить бельё никакой возможности не выпадало. Она, наконец, постоянно была простужена, и наверное, не только простужена. Она устроила себе логово в тёплом подвале и замаскировала так, чтобы его ни за что нельзя было обнаружить – при условии, что она будет сидеть в нём более-менее тихо… И приготовилась там зимовать.