Текст книги "Каюр (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

   – Давай, да?

   Он где-то поймал и поселил в своем номере канарейку. Верней, кенора. Кенор, притерпевшись к неволе, стал петь, а Джус – приглашать женщин послушать.

   – Это он мне хвалу воздает, – утверждал владелец певца.

   Впрочем, во всём его донжуанстве было много от показухи.

   Когда он за кем-нибудь волочился, то нередко имитировал кавказский акцент, считая, что так сексуальней. У Каспара, помнится, тоже подобная имитация хорошо получалась, что усиливало мою подозрительность к Джусу.

   Спросить напрямую? Обиняками? Иногда бывали моменты столь острой паники перед ним, что я не мог заставить себя выйти из бокса, боясь с ним встретиться. Тогда я лежал, уставившись в потолок, соображая, как бы отделаться от него похитрее. Строил различные планы. Иногда тот или иной план выглядел вполне осуществимым. Тогда я вскакивал и нарезал круги по палате.

   Хитроумие мое дошло до такой степени, что я подумывал о том, чтоб бросить ему на съеденье другого. Тихого моего соседа подставить вместо себя, выдать за Торопецкого. Однако я вовремя спохватился, что это никакое не хитроумие, а бессовестность с моей стороны. Только мое тогдашнее угнетенное психическое состояние может несколько извинить состояние угнетенной морали.

   – В человеке должно быть все прекрасно, у меня же прескверно все, – жаловался иногда Джус, напуская на себя унылость. – Хочу быть красивый, как все. Второй раз он мне эту внешность навязывает.

   – Кто? – насторожился я.

   – А, не знаешь. Это для работы нужно.

   – А ты – кем? – проявлял я редкое для меня в то время упорство.

   – Старое из-за ожирения пришлось заменить, – пояснил Джус. – Тяжело стало работать. – Но кем – не сказал.

   Он вел себя так забавно и бывал так мил, что порой почти рассеивал мои подозрения.

   Но однажды – обычно в таких случаях говорится: "как вдруг"...

   В среду мы высаживали деревья. Я пришел один. Увидев Грибоедова, подобрался поближе к нему. Он ковырял землю рядом с теми двумя деревцами, которые мы с Каспаром посадили месяц назад. Через минуту к нам присоединился Джус.

   – Знаешь что, – обратился он ко мне, совершенно игнорируя Грибоедова. – А не отужинать ли нам завтра у меня в номере?

   – С чего бы? – грубо – от неожиданности – отозвался я.

   – Так, ни с чего. Упал на подоконник кусок баранины. Надо ему примененье найти. А то ты что-то меня избегаешь, побаиваешься, что ли. Заодно наши отношения проясним.

   – Откуда у вас плита? – Я искал повод, чтоб отказаться.

   – Да вот, подобрал как-то кусок нихрома, намотал на карандаш, – объяснял он наличие в своем номере электроплитки.

   Двадцать первый век. Веку за полдень. Но что делать, если пожароопасные приборы в боксах запрещены.

   – Женщины будут, две. Они пока тоже избегают меня. Кебаб сделаю. Если не давать мужчине жрать, а женщине кушать, то им не до отношений. Ты любишь пряности? Ах, черт...

   Переминаясь с ноги на ногу, он наступил на мой саженец и сломал его.

   Грибоедов уже выковырял ямку и теперь вложил в нее корневища березки, вместе с грунтом завернутые в какую-то ткань, которая со временем должна была в земле раствориться. Джус бесцеремонно вынул деревце из его лунки и вставил в мою.

   – Это волюнтаризм! – возмутился Грибоедов.

   – Не говори гадостей, – невозмутимо сказал Джус. – Впрочем, ладно. Пойду принесу.

   Он воткнул лопату и отошел. Деревце, разумеется, я тут же вернул Грибоедову. Он в ответ что-то пробормотал.

   – Что? – переспросил я.

   – Опасный тип, – понизив голос почти что до шёпота, доложил он. – Кажется, из спецназа депо. Знаете, сколько там отморозков? – Я знал. Не много, но есть. – Я вижу, он и вам неприятен. Живете на одном этаже? – посочувствовал он.

   Этот псевдо-Грибоедов имел сходство со знаменитым портретом работы Крамского. Только флегматичности в его лице было, пожалуй, больше. Да очки он уже несколько дней, как снял. Но всё ещё приволакивал ногу.

   – Давайте завтра вечером или даже пораньше приходите ко мне. А то вы от него не отвяжетесь. Я во втором корпусе, можете даже заночевать. Я очень скоро выписываюсь, а комнату вы оставите за собой. Там у нас литературная секция. Интереснейшая интеллигенция собирается.

   – Какое твоё? – сказал подошедший Джус, держа на весу два деревца.

   Я взял у него саженец.

   Накануне Джус мне напомнил о нашем ужине при свечах. Я сказал, что окончательно еще не решил, однако, как только стало темнеть, крадучись покинул корпус. Пробираясь на цыпочках мимо двери Джуса, я никаких признаков предстоящего шабаша не обнаружил. Ни женский смех, ни чарующие напевы, ни даже запах подгорелой баранины не коснулись моих органов чувств. Мне даже показалось что за дверью темно. И пусто – как может быть пусто только в бескрайнем космосе.

   – Сюда! – прошипел Грибоедов, как только я, покрытый мурашками, чуть отошел от подъезда.

   Он схватил меня за руку и увлек в кусты.

   – Опасно! – шипел он мне в ухо. – Он знает и непременно придет! Я теперь сам в опасности! Я не могу подвергать себя опасности из-за вас. Мне завтра выписываться. А послезавтра – паром. Меня уже ждут на воле. – Слово "опасно" и производные от него он в полминуты произнес раз десять, чем изрядно меня взвинтил. Я мгновенно потерял голову. – Я вас на стройке укрою, – продолжал шипеть и волочить меня через сквер Грибоедов. – Я сам строитель и там неоднократно бывал. Скучаю, вот и хожу. Познакомился с прорабом. У него в вагончике и спрячетесь эту ночь. А завтра объявите администрации. Впрочем, если это по каким-то причинам для вас неприемлемо, то прораб вам поможет бежать. Вывезет на грузовом пароме. Вас, конечно, найдут по фанку. Но зато вы избавитесь от преследований этого негодяя. Переждёте в походящем подполье, а там...

   Если у меня еще оставались сомнения в том, что Джус негодяй и преследователь, то они тут же исчезли.

   Футбольное поле мы пересекли бегом. Под идущей на убыль, но всё еще яркой луной. Я всё пытался ускорить рысь, однако этот черт, Грибоедов, подволакивал ногу, приходилось подстраиваться под спотыкливый ритм этого иноходца.

   Стройплощадка была огорожена и освещена по периметру. Мы влезли в какую-то щель, обогнули огромную кучу щебня. Мне показалось, что стропы у ближайшего подъемного крана покачиваются и поскрипывают. Я почти ничего не соображал, будучи на грани паники и готов был шарахнуться от любого движения.

   Дверь вагончика была не заперта. Мы вошли. Грибоедов открыл жалюзи, и в помещение от лампочки на ближайшем столбе влился свет. Под окном был откидной стол и пара тоже откидывающихся сидений, как в железнодорожном вагоне былых времен. В дальнем углу стоял металлический шкаф. Стены были обшиты пластиком, который кое-где поотстал, обнажив детали каркасных конструкций. К одной из таких конструкций он меня и пристегнул, профессионально защелкнув наручник на моем запястье, а потом на стальном профиле. Я и сообразить ничего не успел, недоуменно дергая руку.

   – Спокойно, дядя. Фининспектор пришел, – сказал Грибоедов совершенно другим тоном, твердым и немного насмешливым.

   – Финансовый? – тупо спросил я, подергивая цепочку. Впрочем, я уже предвидел ответ.

   – Финальный, – сказал лже-Грибоедов. – Бога прогневишь – смерти не даст, как говорит народная мудрость. А еще она говорит: на Бога надейся, а сам не плошай. Мы с тобой тоже не станем плошать. Пока это Господь нас приберет... А при нынешнем разгуле депо Ему и вовсе затруднительно будет.

   – Так ты с ним заодно? С этим... – спросил я, сам сознавая, что говорю очевидную глупость. Джус, конечно, в этой истории совсем ни при чем.

   – Еще чего. Я в одиночку работаю, – сказал Грибоедов-Каспар.

   Будь у меня хотя бы полчаса времени, а в руке что-нибудь увесистое, я бы выломал арматуру из хлипкой стены. Я бы за полчаса весь вагончик разнес на кусочки. Однако ни времени, ни железяки этот бывший Грибоедов мне подсовывать не собирался. Он открыл шкаф и вынул оттуда полупрозрачную пластиковую канистру, под горлышко заполненную содержимым. Двадцать литров, вполне достаточно, чтобы спалить и меня, и вагончик, если это бензин.

   – Да, но как тебе тело так быстро спроворили?

   – Дурачок, – сказал оборотень. – Да ты присмотрись, это ж статус-стандарт. Такие подсовывают интеллигенции. У тебя стандарт полицейского, уж извини. Я-то о теле заранее позаботился. Чтоб ты меня за Грибоедова принял. Сам Грибоедов давно выписался.

   Собственно, большого сходства не требовалось. Предыдущего Грибоедова я почти не знал. Достаточно было приблизительного соответствия протопортрету работы Крамского.

   – А очки?

   – Да что очки. – На секунду его интеллигентский профиль замер на фоне окна. За окном мне почудилось какое-то движенье. Впрочем, в этой моей последней жизни мне постоянно что-нибудь чудилось. – Можешь сам нацепить любые. Вот нога – это существенно. Хотя могли быть и более трагические изъяны.

   – Выходит ты знал, что у тебя с той ходкой ничего не получится? Заранее подготовился ко второй?

   – Почему не получится? Кое-что получилось. Ты теперь очень другой. А следующая ходка тебя еще глубже опустит. И не думай, что я на этом остановлюсь. Будет еще и еще, если понадобится. Нас воскресят, возможно, накажут, но рано или поздно я снова тебя найду, чтобы опустить в самое беспросветное лузерство.

   Сбросив личину, он внутренне преобразился. Стал энергичен, весел, агрессивен, зол. Словно и не был в аду, и явно находил удовольствие в своем положении. У меня даже мелькнула мысль: уж не за счет ли моего лузерства он так воспарил? Впрочем, это соображение возникло значительно позже.

   – Зачем ты со мной так? – спросил я. И уточнил. – С нами.

   – Так надо. Для твоего блага. Для нашего, – в свою очередь уточнил он. – Ты даже не представляешь, насколько мы друг с другом повязаны. Если б ты знал истину, брат, и если б ты ее принял так же, как я, без выпендрежа и сомнений, то... Всё склонилось бы пред нами. И Европа, и Азия. И черножопая Африка с Кейптауном на конце. – Он нагнулся над канистрой, свинтил крышку. В канистре оказался и вправду бензин. – Все со временем объясню. Вот только сойдемся поближе. Возможно, после этой ходки скажу. Или прямо там, если не забуду. Ты мне напомни – тебе ж интересно, не мне.

   – Душегуб! – машинально сказал я, в тот же миг осознав, насколько это слово оказалось уместно.

   – Надо же, сколько сказано за один вяк. Думаешь, ты лузер? Нет. Ты только предисловье к нему. Легкая степень понурости и ничего больше. Маленький маньякально-депрессивный психозик. Ребеночек-то... Я тебе матерого подсажу... Ты еще не знаешь, что значит быть лузером. Вот Стальной знал. А что мы сделали со Стальным Очком? Я бы давно мог нас с тобой укокошить. Но нам нужна обстановочка, постановочные обстоятельства. Самолёт – это то, что надо. Но разве заманишь тебя теперь в самолёт? Спросишь меня, что дальше? На госслужбу тебя уже не возьмут такого унылого. От уныния до порока один шаг, а там порочные не нужны. Меня, похоже, тоже разжалуют, учитывая хулиганство, которое я сейчас сотворю. Квалифицируют как убийство на почве неприязни. Погибнуть для общества, чтобы возродиться в себе самом. Станем равны богам, братья олимпийские наши, – бормотал он. Чиркнул зажигалку, проверив ее исправность. – Нуте-с, начнем кончину... Знаешь, не люблю эту букву. И это слово, что начинается на букву П и кончается так внезапно. – Говоря так, он нацарапал гвоздем на стене какой-то каббалистический знак, похожий на букву Ц.

   – Будешь душу мою губить?

   – Нет, любить, – ухмыльнулся Грибоедов-Каспар

   – Опять что-то вколоть собираешься?

   – Обойдемся. Наркотик – чтоб опустить. А ты и так опущенный. Совершим маленькое аутодафе. Осуществим в реале намерение Яги. Зря ты тогда сбежал, сейчас бы уже всё позади было. Главное, чтобы вместе. – Из стального шкафа он вынул еще пару наручников и пристегнулся левой рукой к моей, тоже левой. – Это существенно.

   После чего он ногой попытался опрокинуть канистру, поставленную с таким расчетом, чтобы он до нее дотянуться мог, а я нет. Он не учел, что мой статус-стандарт, к которому он пару минут назад отнесся немного презрительно, был наделён большей физической силой, которой я тут же воспользовался. Досадно, конечно, однако и на старуху бывает проруха. Особенно в новых телах. Да и я отвлекал его, с толку сбивал своими расспросами. К тому же у него оставались проблемы с ногой. Однако если у меня обе руки были прикованы – одна к стене, другая к Каспару – то у него правая оказалась свободной. И он без промедления принялся ею орудовать, норовя угодить мне в лицо. Прикрыться мне было нечем, оставалось уворачиваться да работать ногами. Вероятно, мы б до утра молотили друг друга, пока не пришел бы прораб и не избавил бы нас от взаимного избиения. Или пока мы совместными усилиями не развали б вагон.

   Вместо прораба явился некто другой.

   – Чтоты-чтоты-чтоты! – услышал я знакомый возглас. – Какой кик! – Выполнив традиционный жест изумления-отвращения-восторга, Джус посветил фонариком – на стены, на нас, на канистру, закрыл её крышкой и выбросил в дверь. – Еле угнался за вами. Вы не могли бы для прогулок полегче выбрать пендюлей? – вольной цитатой из недобитого мной Грибоедова вопросил он. Мы, тяжело дыша, щурились на свет фонаря. – Я не знаю, что вас так раздражает друг в друге. Но думаю, тот из вас, кто будет мне другом, всё объяснит. Господин Торопецкий... – Он направил луч на меня. – Господин Моравский, он же товарищ майор... – Луч скользнул по Каспару. – У кого из вас ключи от браслетов?

   Ярость бурлила во мне. Контролировать эмоции в силу известных причин я не мог. Воспользовавшись замешательством Грибоедова, я ударил его головой в переносицу, он откинулся на стену и сполз на вагонный пол.

   Так что дружить Джусу пока что придется со мной.

   В ходе дружеских отношений выяснилось, что Джус давно меня вычислил как лузера. Он вообще лузерами интересовался по каким-то своим соображениям. Конечно, он не догадывался, что именно Каспар на меня порчу навёл. Однако понял, что я кого-то боюсь и ожидаю неладного. И что мои негативные ожидания сосредоточены на нем. Заинтригованный, он стал ко мне присматриваться. К тому же он был заинтересован во мне, что выяснилось значительно позже. О нашей драке с Моравским он разузнал через женский персонал госпиталя – руководствуясь правилами утонченного ухаживания и изысканной кулинарии. Не исключено, что он-то и спровоцировал развитие событий, хотя передо мной это начисто отрицал.

   Он на несколько дней раньше меня выписался. На прощанье попытался меня подбодрить.

   – Жизнь есть невеста Христа, а не шлюха дьявола. И дается она только раз, да и то не всем. Знаешь, скольким было отказано? Мы еще увидимся! Я так думаю!

   Истинный Грибоедов выписался за несколько дней до моего появления в корпусе, об этих его сроках Каспар знал, познакомившись с ним еще во время предыдущей продлёнки. Его-то он и взял за образец для себя, будущего, а вернее, выбрал из уже готовых тел, ждущих своей участи в инкубаторе. Тогда как я о своем теле вообще не позаботился, считая, что время будет еще. Каспар успешно и буквальным образом косил под Грибоедова, пару раз показавшись мне в очках, чтобы добавить подлинности. Хотя Грибоедовым его считал я один. Все прочие знали как Иванова.

   Каспара препроводили в какую-то крытку. Возможно в ту же, где парился Вазелин и его братия. После реабилитации начнется следствие. Забегая вперед, скажу, что официальной версией станет драка на почве неприязненных отношений, отягощенных наркотиками. Истинная причина столь настойчивого желания меня уничтожить осталась для меня тайной.

   Пилота поймали над Азией. Не знаю, в бега ли он тоже ударился или выполнял фрахт. С его слов зачинщиком драки оказался майор. Так, во всяком случае, он рассудил по голосам. Пассажирско-грузовая кабина у него была снабжена акустикой – для внутреннего общения.

   Из полиции, как и предсказывал Каспар, меня комиссовали. Из лазарета выперли. Будущее было под вопросом. Лузером я остался. Остался страх перед Каспаром, тем более острый, чем менее он поддавался рациональному объяснению. Ужасы совместного трипа подстегивали его.

   Все попытки что-либо выяснить о Каспаре в последующие тридцать лет оказались тщетными.

  ГЛАВА ПЯТАЯ. МУНКАР

  В конце концов человек смертен, но ты сам пока еще не задет.

  (М. Хайдеггер)

   Мункар сказал:

   – Я одной великой тайной владею, но тебе скажу. Знаешь ли ты, что умершие на самом деле не вполне умерли? Они растворились в нас. Как тела, разъятые природой на клетки, молекулы, атомы, служат материалом для строительства дальнейших растительных или животных существ, так и "атомы" личности, – шпарил он, как по писаному. – Может, в ком-то частичка Сталина, или Пушкина или еще кого. Мне кажется, что в тебе много от Гитлера. Ну, по крайней мере, атомов сто. То есть, гораздо больше, чем в ком бы то ни было.

   – Идея занятная. Знаете, я немного занимался литературой и готов согласиться, что и вы, и сочинители только что заслушанных "показаний" не без способностей. С частичками, – сказал я.

   – Да, я помню один ваш рассказ, – сказал Накир. – Там какие-то гуманоиды для достижения наркотического состояния вместо веществ существами пользуются. А существа такие – подвижные, симпатичные, вроде поросят, только мелкие. Можно самому вырастить, только хлопотно. Проглотил такого – и гуляй по галактикам, пока он не переварится в тебе, а его свойства не прекратятся. Или вы не про то?

   Тут я немного опешил. Ничего подобного я не публиковал. Хотя замысел имел место, но я не успел перенести его из головы на другие носители. А позднее идея показалась мне вздорной, и я отказался от этой космической оперы. Алик, или черт его знает, Накир, мог это только из моей головы извлечь. И каким же способом? Базу взломав? Перехватив трафик? Но это запрещено, и более того – невозможно. И это, пожалуй, единственное невозможное, которое еще и юридически запрещено. Они могут сколько угодно анализировать конфигурацию моей базы, но описать в конкретных движениях мысли или даже в скупых биографических фактах – дешифровать, вербализовать – не получится. Так, во всяком случае, утверждают соответствующие науки, я же не настолько учен, чтобы поверить эти утверждения алгеброй, остается верить на слово. Что касается трафика, то согласно принципам квантовой криптографии всякая попытка его перехвата или иного вмешательства уничтожает транслируемую информацию. Не здесь ли разгадка моего беспамятства? Надо это обмозговать. А несостоявшийся сюжет рассказа, о котором и я-то забыл, могли гипнозом или химией из меня вытянуть, а потом опять заставить забыть. Да и как угодно обработать могли.

   Жаль, что невозможно войти в чужое сознанье – вот в этого Накира хотя бы. Чтоб соотнести его и мое, сопоставить оба рассудка, в то же время оставаясь собой. И, соответственно, сравнением выяснить, чем его восприятие реальности отличается от моего, чем разнятся наши миры, что у меня или у него не так с башкой. Ну и может быть, взглянуть на себя со стороны чужими глазами.

   Ибо возникает ряд вопросов с самоидентификацией.

   Откуда мне знать, что я тот же самый, что и до трипа, а не Я-симуляция, наделенная ложной памятью? Или может, в мой новый мозг не все вписано? Или наоборот, добавлено лишнего? А может быть, то, что я в данный момент собой представляю, на самом деле является другой личностью, принимаемой мной за свою?

   Впрочем, этакое сомнение вправе возникнуть безо всяких трипов.

   Но зачем Создателю это нужно? Чтоб человек все время сомневался в себе. И не очень переживал, будучи смертным: если меня нет и никогда не было, то что же тогда не будет, исчезнет, когда умру? Наделенному ныне бессмертием (пусть и дурным) пришла пора определиться с этим. Эту проблему закрыть.

   Конечно, чужой не поможет установить мое тождество. Но хотя бы даст убедиться, что место, которое я занимаю, не пусто. Будет лишним свидетельством в мою пользу. А для более полной достоверности надо на место другого поставить себя. Дать человеку возможность сравнивать себя нынешнего с собой прежним. Надо бы сохранять прежние конфигурации и время от времени подключаться к ним. Я бы так и советовал. Войти в себя прежнего, сорокалетнего, пятнадцатилетним побыть. Сравнить базовые самоощущения. Что-то мне говорит, что подобным сравнением можно убедиться в реальности своего я. В моем непрерывном соответствии мне же.

   В конце концов, мы все ностальгируем по прошлому. По светлому бывшему, в которое невозможно вернуться, ибо нельзя упразднить все то, что в меня позже вошло. Мешает разница между конфигурациями.

   Хотя мне в последнее время кажется, что существует и более верный способ самоидентификации. Я пока что не сформулировал его для себя достаточно четко. Но еще будет время об этом подумать и поговорить.

   – Мы всего лишь пытаемся реконструировать событие, – продолжал Мункар. – Человек – существо пытливое, следопыт. Что открыто говорит о слиянии двух понятий: следователь и пытка. Поэтому не обессудь, если ключ к тебе мы будем подбирать с помощью инструментов. Истина, бывает, прячется в дерьме и болоте. Чтоб ее оттуда извлечь, надо поддеть крючком. Недаром ключ и крючок зачастую имеют форму вопроса. Может, знать-то ее не нужно и вредно. Может, стоит удовольствоваться обманом, нас возвышающим и не ковырять дерьмо. А мы ковыряем, ковыряем, пытаем, во имя Хроноса и Харона, познавая ее во всей наготе и невыгоде, доколе все иксы не откроют свое инкогнито. И если надо – с пристрастием и мордобитием.

   – Кто не взыскует, тот не отыскивает, – сказал Накир. – Допустим, что вы действительно что-то запамятовали. Но неужели вам самому не хочется разобраться? Я ведь тоже не особенно доверяю этим издевательским текстам, – сказал Накир.

   – Которые ты сам и сочинил, – вставил я и осекся. Ибо чуть было не выдал ему про свои догадки о его с Аликом тождестве.

   – А может это Павлов тебя завалил, а не коп? – не обратил внимания он на мою реплику и заминку. – Или Петров всех замочил подчистую? Вы уж извините, но задавать наводящие вопросы – наша обязанность. И если ваши права и наши обязанности входят в конфликт, то давайте поищем консенсус.

   – Я в них что-то путаться начинаю, – сказал я. – Павлов – это тот, кто... А Петров – это который... В общем, кого нашли живым, с того и спрашивайте.

   – Да никого они не нашли, только трупы, – сказала Сусанна. – Все с огнестрелом, за исключением полицейского, которого загнал в трясину пес. Его и доставать не стали.

   – Кого? Пса?

   – Копа. И убоину утопили там же.

   – Это у вас какая по счету версия? Пятая? – спросил я.

   – Было гораздо больше сначала. А эту я сама им подкинула. Сочинять так сочинять. Кстати, вы бы по выходе отсюда не устроили мне променад? С эскортом, разумеется. В зону зет, в запредельный секс с вами...

   – Можно и в Z. А можно и в Х, и в Y и на любые другие три буквы. Так что, выйди, – сказал Мункар.

   На этот раз она вышла. Однако проходя мимо, нагнулась и шепнула мне в самое ухо:

   – Не поддавайтесь. Сопротивляйте себя ему.

   Странно как-то она выразилась.

   – Может и правда у тебя амнезия, кто тебя знает, – продолжал Мункар. – Мне в твою шкуру не влезть. Нынче все что угодно симулировать научились. Справка от твоих терапевтов прилагается, что придает твоей отмазке видимость правдоподобия.

   Порывшись в "Деле Љ 117", он вынул несколько измятый листок и протянул Накиру, а уж тот передал мне. Однако это было не заключение "терапевтов".

   – Не хочешь вместе с нами докопаться до истины – не надо. Разберемся без тебя. Просто подпиши эту бумагу и всё.

   "Я, такой-то ... осознав и раскаявшись... во избежание дальнейших конфликтов... обязуюсь... вся степень ответственности..." и пр. Подписка о прекращении деятельности, отречение от призвания, мне его уже неоднократно подсовывали не менее ушлые инспектора. Очевидно, этот формальный жест входит в утвержденный порядок следствия. Подмахнуть такое можно только с преогромного перепугу. Подписать – значит прямо признать, что эта деятельность все же была. Кроме того, этой подпиской себя по рукам и ногам свяжешь. Каждый шаг шахом покажется.

   – Преследовать не будем, закрываем дело прямо сейчас, но в случае рецидивов ответишь сразу за все.

   До сих пор против меня не было прямых свидетельств. Перф, постановка выхода в потусвет – занятие укромное, не такое шумное, как шоу-бизнес, хотя элементы театральности в нём тоже присутствуют. Доказать наличие криминала удается далеко не всегда. Покойные, они же заказчики, непременно все отрицают. Ибо претензии автоматически предъявляются и к ним. Зачисткой места события у меня обычно Джус занимается. Я ему иногда помогаю, если, конечно, контрактом не оговаривается сопровождение. По воскрешении меня, как правило, доставляли в депо и допрашивали. Не по поводу моих клиентов – ибо Джус делал так, что увязать их смерть и мою в одно дело было проблематично, а по поводу собственной погибели. Я им рассказывал заранее заготовленную легенду. И даже свидетелями подтверждал.

   Я вернул им этот оскорбительный для моей репутации документ неподписанным. Другой дознаватель равнодушно сунул бы его в папку, сочтя формальность исчерпанной. Но эти почему-то обиделись. А Накир сделал такое лицо, будто я ему пощечину закатил.

   – Надо же, он отказывается! Он уже привык к этой привычке и не хочет бросать! Что ж, опыт по обмену доверием не удался. Не хотите общаться с нами.

   – Для общения нужна общительность, которой нет, – сказал я.

   – Ну и что дальше у нас по сценарию? Сцена насилия? Или все-таки сцена согласия? Конфронтация или конформизм? Вы у нас постановщик сцен, вам и решать, – покончил со своей тирадой Накир.

   Или все-таки Алик? Его повадки, словечки, его манера себя вести. Конечно, не блокируй система мой узнаватель, я б достоверно его опознал.

   Итак, клиенты заказывают перф, постановщик неохотно на него соглашается, после чего оказывается, что он убит, а содержание перфа и трипа от него скрыто. И вдобавок его бывший клиент возникает в качестве дознавателя, отнюдь не смущаясь этим и не очень пытаясь это скрывать.

   Впрочем, какая-то иезуитская полицейская логика в этом все же была.

   Кроме того, у меня порой возникало чувство, что этот Накир мне знаком как-то еще. Как-то иначе. Более близко? Нет. Скорее, более странно. Как если бы он пытался кое-кому подражать, известному нам обоим. Или наоборот, этот кто-то пытался играть Алика.

   – Можно прямо сейчас прийти к согласию, – сказал Мункар. – Можно пойти по пути наибольшего сопротивления и максимального риска быть битым. Безграничные возможности прав человека позволяют как первое, так и второе. В нашем полицейском пространстве – тем более. Человек в отличие от безгласой материи, когда ему больно, кричит. Под скифские народные инструменты, у нас их целый оркестр. Но еще мучительней, когда и кричать не может. Только сопит да глаза пучит. Ибо страдание не выходит с криком, а остается внутри. Можно всяко блокировать голосовое сопровождение. Заклеить рот либо спровоцировать паралич голосовых связок.

   – Ибо не устаем делать добро, и хотя выходит пока плохо, твердо верим, что добро победит! – сказал оптимистично Накир.

   Я еще не успел освоиться в новом теле настолько, чтобы отключать боль. Что там у них – дыба, остро отточенные инструменты, испанский сапог, гвозди в ладонь – что за орудия своего оркестра они могут ко мне применить? Злоупотреблять подобным добром этих двух следопытов я бы не стал. Вот и женщину свою выпроводили, чтобы кровью не забрызгать ее. Гарт, Гарт, почто ты подставил меня?

   Да нет же конечно. Абсурд. Двадцать второй век на носу, а тут такое средневековье. Это они наговаривают на себя. Юмор такой. На самом деле инструменты познания у них самые современные.

   – А чтоб загнуться не смог, – продолжал нагнетать юмор Мункар, – подключим тебя к системе искусственного кровообращения. И ты вовек не умрешь, пока мы не позволим. Тебе

  самый поганый бэд раем покажется. Может, в навьем мире ты навигатор. Но в мире реальном начальник я. Вот так разрешается спор идеалистической точки зрения с

  материалистической. Царства духа и царства ужаса.

   И все из-за пустой формальности – подписи на измятом листе? Да они, если надо, сами подпишут, не отличишь.

   Он встал, но от этого не стал более грозным. Что значил его незначительный рост против моей новенькой атлетической фигуры? Не знаю, что бы еще он мне ласкового наговорил, но зазвонил телефон. Серый, служебный, многофункциональный, с дисплеем. Я ожидал, что, ответив, он назовет фамилию – и по-моему, у него было такое намерение – но он вовремя спохватился и сказал:

   – Да. Я.

   – Закройщик снов, визирь пугливой ночи... – мурлыкал Накир популярный в этот сезон романс (Алик, помнится, тоже всё напевал), в то время как Мункар односложно отвечал, а больше молчал в трубку.

   Хотелось надеяться, что разговор шел обо мне. И что, наконец, Гартамонов озаботился моей судьбой.

   Минут пять прошло в мурлыкании и молчаньи.

   – Закройщик звонил, – пояснил Мункар, положив трубку. – Настоящий закройщик. Сказал, что мундир готов. На меня ведь готовой одежды не подберешь. А что касается тебя, то ты мне противен, – обратился ко мне он. – До подташнивания уже дошло. Застрял ты в этом болоте глупо и глубоко. Имей в виду, для тебя отныне начинается новая жизнь. Независимо от того, подписал ты свое отречение или нет. Шалости отошли, как воды иного рождения. Пора в отставку, а то и вовсе в отстой. Надоел ты своей Фортуне, дурак... Кстати, можешь идти.

   Он бросил мне через стол красный жетон – пропуск на выход.

   – Ну-с, на этой суетливой сюите и закончим базар, – обрадовался Накир. – Да вы к нам заходите, заглядывайте. А что касается всей этой бузы, то это ж формальности. Досье есть – досья нет. – Он взял со стола папочку с моим "делом" и одним небрежным движением разорвал ее пополам. – Вот. – Он бросил клочки на стол.

   Когда я выходил, часы аккуратно отыграли полдень. Я взглянул на свои – они вернули мне восемь минут. Время встало на место, чего нельзя было сказать о моем разуме. Кто заказчик, а кто закройщик – всё смешалось в башке.

  ГЛАВА ШЕСТАЯ. ГАРТ

  Это период, когда сознание покидает тело, но еще не останавливается мозг. В среднем он длится от двух до пятнадцати минут.

  (Тимоти Лири)

   Небо было серо-стальное, облеченное в государственные тона. Словно и там, в небесах, разместились офисы Департамента. Через прореху в куполе неба холодно валил снег. Таксист вылез из машины и протирал стекла.