Текст книги "Каюр (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

   – А вы им вообще не даете на тот свет попасть, – сказал я. – Укрываете от правосудия.

   – Да, воскрешение этому препятствует, вырывая его обратно сюда. Как вы считаете, патрон, это справедливо?

   – Моя интуиция мне подсказывает, что мир сложнее, или если хотите, проще, чем все эти байки о матрицах. Если и есть потустороннее – то это нечто другое. – Он замер и даже закрыл глаза, чтобы полнее представить потустороннее. Чашку поставил на стол. – Небытие – небытие – небытие, – забормотал он, водя руками параллельно столу, – всплеск памяти, – соответствующий всплеск рук, – потом что-нибудь случайное и незначительное: фраза из состоявшегося или подслушанного некогда разговора, или квадрат аккордов из "Сатисфэкшн" Роллинг Стоунз, или скрежет металла, взвизг пилы и опять: небытие – небытие – всплеск: визуальный фрагмент из детства, или фильма – небытие – небытие – опять всплеск и так далее. Если бы я был кинематографистом, я бы изобразил это как черный квадрат экрана, на фоне которого с промежутками в вечность и происходят подобные вспышки. И все это я бы аранжировал тиканьем часиков. И паузы между всплесками все дольше. И однажды остается только черный квадрат и тиканье. А потом и тиканье прекращается. А потом и квадрат исчезает. И уже нет ничего – ни тебя, ни вселенной, ни ее Творца. Вот так, скучая каждый на свой лад, мы и проводим вечность, – резюмировал он.

   Этот человек, как оказалось, обладал незаурядным воображением. И артистизмом, я это принял к сведению. Впечатление ему удалось произвести. Мы приуныли перед созданной им перспективой, отметив ее минутой молчания. Особенно меня впечатлил Мик Джаггер с его голосом рассерженного козла. Роллинг Стоунз я с предалекой юности терпеть не могу. Да, это была бы отвратительная вечность.

   – Вы и по этой жизни такой же скучный, – сказала, наконец, Сусанна, и я вдруг увидел, что Мункар похож на понурую птицу, склонившую клюв над столешницей, а не на властелина моей судьбы.

   – А разве иначе? – сказал он.

   – Ах, что вы. Всё с точностью наоборот. Словно секс свыше. Секс, секс, секс, – сказала она с воодушевлением, как будто этим словом заклинала тот свет, ограждая себя от Мункаровых наваждений. – И это такое блаженство, жаль, что туда часто нельзя... то есть вообще нельзя, – поправилась она, опасливо взглянув на Мункара.

   Не могу передать, как действовала на меня эта особа – со всеми ее особенностями, со своей консервативной красой.

   – У меня по этой части тоже бывало, – сказал Накир. – С гуриями.

   – А у вас что-нибудь такое бывало, товарищ ген... э-э... Геннадий Петрович? – спросила Сусанна. Их оговорки казались мне нарочитыми.

   – Банька была.

   – С гуриями?

   – С пауками, – сказал Мункар.

   – Экхм... – откашлялся Накир. – Позитивно сидим.

   Я еще одну вещь про Мункара понял. Не исключено, решил я, что он принадлежит к числу тех (коих каждый примерно сотый), которые атавистически боятся вхождения в иной мир, чем всякий раз сопровождается умирание мозга. Для которых краткое пребывание в нем – даже под самым квалифицированным присмотром – страшнее всякого почечуя, лепры, чесотки и сочащихся гноем язв – всех тех мучений и неудобств, которыми сопровождается существование в теле бренном, больном. Вот почему это псевдо-Мункар затягивает с собственной эвтаназией и заменой тела, предположил я. Мог бы, в таком случае, прибегнуть к оздоровлению или коррекции, что ли, не говоря уже о ювенильных процедурах – чтоб жить без болей в боку, без неловких движений – чем самому мучиться и других мучить своей изношенной внешностью.

   – Вот, мы все высказались, – сказала Сусанна. – А что скажете вы? – обратилась она ко мне.

   У науки для обозначения этого много имен. Например, аутоскопия, восприятие собственного тела со стороны. Нарушение пространственной схемы тела. Эйдетизм – когда воображение проецирует тот или иной образ вовне. Не глюки, но что-то сродни. Бывает, что обусловлены сенсорным голодом – отсутствием чувственных восприятий. С этой точки зрения и сновидение можно рассматривать как результат информационного дефицита.

   – Говорят, что тренированные ходоки могут растягивать мгновенье смерти. Способны запоминать и интерпретировать так называемые визы. Ну-с? – поторопил Мункар.

   – Я взял за правило никому не рассказывать своих снов, – сказал я. – Ибо интимное.

   – А главное, они могут настраивать сознание умирающего клиента на выделение любезных ему видений?

   Показалось, что в воздухе знаком вопроса завис Нарушитель. Впрочем, свойство его таково, чтобы казаться. Это могло быть предостережением, и настораживало. Что-то в этой беседе было не так. Для меня Нарушитель – словно персонифицированное сомнение. Он возникает, когда обстоятельства подозрительны, когда ситуация с двойным дном. Да и собственные почти сто тридцать лет опыта этой жизни и несколько мгновений пребывания в той изощрили мой разум и интуицию. Но все же мне было пока непонятно, в чем интрига этого собеседования.

   – Тот мир и этот пребывают во взаимовраждебности. Если, конечно, слово "мир" применимо ко всей этой психопатологической продукции. Они боятся и отрицают друг друга, как Страна Советов и капитализм. Была у нас такая Страна Советов, некоторые помнят еще. Были в ней диссиденты и недовольные, как в наше время монахи и завзятые ходоки, – сказал Мункар.

   Пусть я иначе, чем рекомендует официальное мнение, истолковываю потустороннее. Пусть обвинят меня хоть в колдовстве и даже предъявят атрибуты моего ведовства и черные книги. Я и сам не уверен, что правильно интерпретирую эти явления. Но знаю одно: книга мертвых очень отличается от книги живых.

  ГЛАВА ВТОРАЯ. ВЫХОД

  Многое из относимого нами к смерти происходит уже в умирании, и это междуцарствие иногда бывает доступно нашим взорам и представлениям. Какой бы далекой ни была от нас смерть, мы все же можем ощутить климат, в котором она обитает.

  (Эрнст Юнгер)

  01 МОНАХИ

   Мой первый, хоть и не дальний выход состоялся лет тридцать назад. Я в то время служил в депо и был убит в стычке с монахами, как не соврал Мункар. То есть всё было легально. Разумеется, я и до этого умирал, но из тех ходок мне почти ничего не запомнилось.

   – Их шестеро, – передал по связи дежурный. – Два чела и четыре чмо.

   – А чмо-то откуда? – проворчал боец Бондаренко. – Монахи, нах...

   Монахи в то время представляли собой конгломерат из различных неформальных течений: осколков религиозных конфессий, контркультурных сообществ, тоталитарных сект. Неформалы и нигилисты, левые люди, правые деятели и прочие маргиналы, неплотно сплотившиеся против всеохватывающего влияния и амбиций деятелей ППЖ. Плоть сменить – не платье поменять, смерть такой же дар, как и жизнь – такова была их риторика. Никогда не бывает так, чтобы всех устраивал существующий порядок вещей.

   Вначале объектом их справедливых нападок были тела, поставляемые нам на потребу корпорацией "Модус", монопольно владевшей правом на изготовление тел, к слову сказать, не столь еще совершенных, как сейчас, к которым прочно приклеилось полузабытое слово "мощи". Самоназвание этих бригад – "монахи" – произошло то ли от "Модус", то ли от "мощи", и частично от того слова, которое боец Бондаренко не договорил. И оно очень вязалось с принятым среди них всяческим умерщвлением своей и чужой плоти. Тогда это слово лишь начинало приживаться на страницах и мониторах масс-медиа, еще не выпало из первоначальных кавычек, и только гораздо позднее перекочевало в официальные документы и прижилось там.

   Кроме того средь монахов было много случайных, то есть безыдейных людей, примкнувших к движению отнюдь не случайно – убежденных лазарей, зашедших в своих потустранствиях так далеко, что внедрение в новую плоть сравнимо было для них с потерянным раем. Весьма подходящей с их точки зрения считалась гибель в бою – ею приоткрывалась виза в благоприятный лэнд – и даже последующее долгосрочное заключение в чмо не останавливало ходоков по иному миру.

   Презрительная аббревиатура – чмо – была изначально придумана для того, чтоб подчеркнуть социальную и физическую несостоятельность наказуемого. Сейчас ничего унизительного в этом слове нет. Многие бравируют этим званием. В нашем случае удивительно было не то, что четверо челоморфов примкнули к тергруппе, а то, как они отвязались.

   – Они как раз накануне утром сбежали, – пояснил диспетчер.

   Дело было, вероятно, так. Выведенные на работу за черту оседлости, они подкупили охрану – сочувствием или деньгами – мол, по магазинам пройтись, запастись кое-чем насущным. Маячки активированы, проследить можно. Их отпустили. Однако, судя по скорости, с какой маячки рванули, едва покинув периметр работ, на воле их поджидал автомобиль. Это сейчас ясно, что действовали по плану, и средство передвижения подогнали сообщники. Ибо осуществить биоатаку в метро вшестером им было гораздо сподручней.

   Поначалу охрана тревогу не подняла, понадеявшись на свои, а так же на лошадиные силы полицейских авто. Маячки в соответствующее время отметились на месте теракта, потом, повиляв, выбрались за город и стали уходить на юг.

   Вероятность того, что подопечные чмо имели отношение к атаке, напугала вертухаев едва ли не до смерти. И только мысль о том, что смерть от испуга относится к самым неблагоприятным, помешала им умереть. Винясь и волнуясь, они доложили по инстанции. И вот только что пришло сообщение с ПИД-18. Вместо того, чтобы прямо на дороге принять смерть, они отстрелялись по полицейским, бросили автомобиль и ушли в лес.

   Наш патруль оказался к месту перестрелки ближе, чем прочие. После акции прошло не более часа. Наша задача состояла в том, чтобы настичь этих акционеров и повязать. Задача преследуемых – принять хорошую смерть.

   Они уходили к озеру. Ясно, зачем. Отпетые лазари до сих пор полагают, что место у Мертвого Озера весьма подходяще для выхода. Что место имеет значение, я на себе испытал.

   Монахи могли отделиться от челоморфов, передвижение которых отслеживалось, и уходить другими путями. Хотя смысла в этом почти не было. Это продлит преследование не более, чем на пару часов.

   – К вам на ПИДе присоединится майор Моравский, – сказал оперативный дежурный. Такое развлечение выпадает не часто. Не хотел его упустить, догадались мы. – У вас найдется лишняя экипировка?

   Полного комплекта не было, но отдельные элементы нашлись бы. Автомат, во всяком случае, был.

   – Связь у меня есть, – раздался в наушнике голос Каспара, майора Моравского. – Похоже, что я буду на месте раньше вас.

   Странно, что он оказался к пункту идентификации ближе, чем мы.

   – Челы пробиты по фанку, – продолжал диспетчер. – Это монахи из группы Чацкого: Коркин и Савченко.

   – Вооружение? – спросил Каспар. Как старший по званию, он принял инициативу на себя.

   – Один полицейский заметил четыре ствола, другой говорит, что пять. Двое других мертвы. Поддержка с воздуха будет.

   – Что ваша поддержка с воздуха против поддержки свыше? – раздался в наших наушниках голос отнюдь не дежурного. – Вертихвостка против архангела.

   – Что? – не понял диспетчер.

   – Ты что, дурак на пульте дежурного? – сказал другой, столь же незнакомый мне голос. – Ты координатор, или ты кто? Я бы таких давил желтым шнурком. Шесть у нас стволов, шесть!

   – Ты сам-то кто? – растерялся дежурный. Видимо, не понял еще, что преследуемые обзавелись полицейским радиоснаряжением и теперь свободно общаются с нами на нашей волне. – Какой еще к черту архангел?

   – Шестиствольный серафим, – сказал тот из незнакомцев, что первым подал голос. – И даже с подствольниками.

   – Знакомая риторика, – сказал Каспар. Мне показалось по его голосу, что он даже обрадовался. – Это ты, Вазелин? Я гляжу, и кликуха не помогла: не влез еще в царство небесное. Что там, в рай-то еще пускают?

   – Пускают, – сказал Вазелин. – Но не паскуд.

   – А то что-то знакомое слышу: Савченко, Коркин. А потом и про желтый шнурок. Значит, с тобой – Клим?

   – А ты-то зачем ввязался, Каспар? – спросил тот, что был, вероятно, Клим. – Они уж наверняка раскинули, кому умереть, а ты им планы ломаешь.

   – Без меня группа захвата не полная, – ответил Каспар.

   – Служба его такая – рычать и рвать поводок. Мойра, а не майор, – сказал Вазелин.

   – Ладно, догоняй. По дороге поговорим. Не меняйте волну, – сказал Коркин, он же Клим.

   – Немедленно покиньте волну, – одновременно вмешался диспетчер. Они словно дуэтом скандировали, так что "волну" и "волну" слились.

   – А вот хрен тебе, – сказал Вазелин.

   На дорожном посту мы спешились. Оставили автомобиль у стены, пописанной очередями. Тела еще не убрали. Каспар разговаривал с уцелевшими постовыми. Потом подошел к нам. Если кто не знает или забыл, ПИД – это пункт идентификации дорожный. Сейчас они просто под номерами, чтоб не вводить остроумцев в соблазн. Конкретно этот ныне стал – Ю-18. А еще раньше, до эры идентификаторов, это был пост дорожной автоинспекции.

   – Пошли, – скомандовал нам Каспар.

   Он к нам недавно пожаловал. Был переведен из соседнего гарнизона.

   – Ориентировочки, товарищ майор, зачесть? – сказал дежурный.

   – Валяй.

   – На запасную перейдем, товарищ майор, или как?

   – Да ладно, – сказал Моравский. – Они про себя и так все знают.

   – Я поправлю, если соврешь, – сказал Вазелин.

   – Значит, за старшего у них этот языкатый. В миру – Василий Савченко. Среди братии – Вазелин. Другой – Константин Коркин, соответственно – Клим, – сказал диспетчер. – Год рождения ....

   – Оставь, – сказал Каспар. – Меня интересуют их биографии, начиная с сегодняшнего утра.

   Выведение из строя ретрансляторов, коммуникаций и средств жизнеобеспечения сейчас не считается большой бедой. Но тогда подобные акции были еще актуальны, и могли подпортить как трафики, так и послужные списки властям. Ретрансляторы еще не были столь повсеместны, зоны их действий не всегда перекрывали друг друга. Это сейчас они достигли такой компактности, что могут размещаться в подвалах и на крышах зданий, да и чуть ли не на фонарных столбах. А тогда для них возводились спецвышки, стоящие недешево. По мнению монахов, ретрансляторы использовались для тотальной слежки. Тотальной или нет, но использовали. В частности, одно время за мной. И уж тем более – за монахами.

   К более серьезным акциям относились биоатаки и массовые заражения, взрывы с большим количеством жертв – чтоб лазареты захлебнулись под наплывом ремонтных тел. Переполненные карантины, очереди к биотелам, загруженные инкубаторы и как следствие некачественный материал, спешка и сбои при перекачке памяти – все это могло дестабилизировать обстановку, но не дискредитировать ППЖ. Было несколько налетов на лазареты. А в идеале эти новые луддиты намеревались (да и не оставили этой затеи сейчас) разработать способ уничтожения всех баз. По долгу службы я заглядывал на их сайты. Обсуждалось разное: вирус, электромагнитный импульс, бомбардировка субатомными частицами, античастицами и т.д. Те, что были в своих воззрениях искренни и фанатичны, считали, что человек, приняв от себе подобных бессмертие, опоганился, продался дьяволу, посягнул на прерогативы Творца. Все средства хороши против бесов – бессмертных, то есть. Или бесконечных, как чаще привыкли они называть своих современников. Наши монахи, которых мы сейчас нагоняли, распространили какой-то зловредный биоматериал, воздействующий на центральную нервную систему и приводящий к параличу. О жертвах еще не сообщалось. Кроме того, они помогли бежать четверым осужденным.

   – Это Агапов, Попаданцев, Шаткин и Воронец. В монашестве, соответственно: Ветрогон, Попаданец, Муму и Стальное Очко, – доложил дежурный. – Последний – из депрессивных. Эти мажоры, как только загрузились в автомобиль, сразу отправились к метро "Воскресенская".

   – Врёшь, – сказал кто-то из челоморфов. Голос его был скрипуч. – Нас ребята сначала по злачным местам провели. Забежали в паб, в пуб. Выпили по рюмашке, по монашкам прошлись. Наш мозг не лишен вожделений, но не имеет возможности их утолить. Лично я – полтора года без баб и без вкусного. А у нас же чувственные запросы, инстинкты. Их ведь никто не отменял.

   – А взять брата Муму, так у него всё отняли, – сказал Клим. – Дали тело без органа. Бабу хочешь – а крыть ее нечем. Папа Карло и то милосердней был. А этот сыр-Буратино даже писает сидя.

   – Шаткин одно время работал на "Чупа-Чипс", где им помыкали все. Изготавливал для подобных себе чипы покорности. Хуже этого только публичный дом, а могли б и туда, снабдив соответствующим влагалищем. Так что он особенно зол на нас, – поделился сведениями диспетчер.

   – Муму оно и есть Муму, – сказал майор. После чего в эфире на минуту повисло молчание.

   Лес, что нас обступал, состоял преимущественно из сосен. Подлесок отсутствовал. Лишь однажды слева возник осиновый молодняк, да пару раз пришлось обойти заросли шиповника. Мы перевалили через заброшенную железнодорожную насыпь, и лес ненадолго стал гуще.

   Чмо не приспособлены для быстрого передвижения. И нагнать мы их могли уже через полчаса. Однако спешки особой не было: дальше озера не уйдут.

   Где-то постукивал дятел. Воздух был прохладен и свеж. Ноги утопали в хвойном ковре. Тело двигалось легко и упруго и не предчувствовало, что скоро умрет.

   Я уж решил, что монахи совсем отказались от общения с нами, но тут снова заговорил Клим.

   – Этот мир с воскресениями и непусканием в смерть все больше превращается в произвол Департамента. Нынешний благословенный режим есть дурное бессмертие плюс чмофикация половины страны. И единственный способ из этого состояния хоть ненадолго выбраться – умереть.

   – По умирании человек разделяется на добро и зло, и зло умирает, – подхватил Вазелин. – Так происходит очищение и приближение к Богу, брат.

   – Вот! К Богу! – воскликнул Клим. – Что ваше жалкое воскресение по сравненью с вознесением в такие верхи? Однако чем-то мы прогневили Бога...

   – Бога прогневишь – смерти не даст, – сказал Каспар.

   – Вход есть, а выхода нет и не будет... Мы втянуты в дурную карусель//И нам уже не вырваться отсель, – продекламировал боец Бондаренко двустишие собственного сочинения.

   – Отставить! – одернул его Каспар. – Соблюдать тишину в эфире!

   Однако сам соблюдать ее не собирался. Над монахами же и вовсе не властен был.

   – Когда-то Бог и дьявол составляли единое, – продолжал Вазелин. – И создали они свет и твердь, и Землю и человека создали, и стали человеками, чтобы через человека избавиться друг от друга. И в посмертии Божье в человеке отойдет Богу, а дьяволово – дьяволу.

   – А вы не отпускаете, – сказал Клим.

   – Да я бы всех отпустил – от лазаря до последнего лузера, – сказал майор. – Но это не в моей компетенции. А всё, что в моей – это повязать тебя или тело твое умертвить, если окажешь ожесточенное сопротивление.

   – Окажу, не сомневайся. Оставляю за собой право на ответный огонь. Нам за каждого убитого полицейского – бонус на небесах.

   – Чем больше смерторождений испытает субъект, тем он любезнее нам, а мы ему. Тем больше у него резонов предпочесть земному небесное. Вот, хоть Муму опять же спроси: он компетентен. Опыта человек исполинского. Прожил одиннадцать жизней. Исколесил оба света. Дважды женился. Трижды безумен был. И отказался от царствия земного из презренья к нему, – сказал Вазелин.

   – Слушай, Стальной, – обратился Каспар к лузеру Воронцу. – Тебе ж нельзя в Иное. Тебя ж там черти на вилы подымут, или еще хуже приглючится что-нибудь. Баня с пауками и голыми бабами. Совсем голыми. Без кож.

   Стальной, или иначе: Стальное Очко, прозванный так за стойкость в боях, ныне был депрессивный лузер из числа тех серийных самоубийц, что живут в состоянии полусмерти, в постоянном метафизическом ужасе – перед бытием, перед небытием, перед тем, что по ту сторону небытия. Подобные свихи не так уж редки по возвращении из Иного. И бывали, как правило, в тех случаях, когда лазарь осуществлял ходку самостоятельно, неассистированным суицидом. Что им там виделось, передать прямой речью практически невозможно. Считалось, что лазарь словил бэд. Попал не в тот лэнд. И возвратился лузером. Дальнейшее их существование превращалось в прижизненный ад. Несуществование оборачивалось тем же адом, только еще хуже. По большому счету им было все равно, где проводить вечность. Жить страшно и умирать страшно. Лузер и тут и там остается верен своему ужасу. Я знаю, что говорю. Бывал.

   Такое в лазаретах и поныне не лечат. В качестве аксиологической коррекции пытаются использовать трипы, но это негласно. Но у лузера все равно навсегда остается панический страх перед жизнью, и еще более панический – перед смертью. Лузера легко распознать. По походке – как будто он все время чего-то боится, и шаг его шаток, не тверд, словно он в любое мгновенье готов скакнуть в сторону. По мечущимся зрачкам, или наоборот остановившимся, направленным внутрь себя, неимоверно напуганного тем, что открылось там. Что именно? О том лучше всех знали лечащие врачи, если лузер или иной горький ходок соглашался на психическую аутопсию. Однако не так страшен черт, как чувство отчаяния. А это чувство не оставляло их никогда.

   – Там – баня с пауками. Здесь – банка с пауками. Между баней и банкой невелик выбор. Какая разница, где муки мыкати? – сказал Клим.

   – Я баню бы выбрал, просторнее все-таки, – сказал челомут Ветрогон. Тот, что про чувственные запросы нам излагал. – А ты, Очко?

   – Я покойник – ты паук. Ты покойник – я паук, – меланхолично заметил лузер Стальное Очко. Речь его лениво лилась. Видимо, находился под химией.

   Впереди появился просвет, и уже через пять минут лес кончился. Перед нами открылось пространство, чуть поросшее молодым ковылем. Слева медно блестело озеро с соленой водой. Когда-то рядом стояла грязелечебница. Теперь берег от нее отодвинулся едва ли не на километр, порос, словно коркой, жесткой красноватой травой, а от здания осталась только часть кирпичной кладки, за которой, судя по маячкам, и укрылись преследуемые.

   – Ну что, братья-монахи? Сдаваться или прощаться будем? – сказал Каспар. – Ваше напрасное сопротивление может быть истолковано как намеренное и противозаконное умерщвление своей плоти. И послужить достаточным основанием для вашего превращения в чмо. – Он несколько вольно интерпретировал стандартный полицейский шаблон.

   – Ну что такое война, когда смерть не имеет значения? – сказал Клим. – Мертвым не больно. Немного щекотно и всё. Ты как, Очко, согласен на летальный исход?

   – Исход так исход. Издох так издох, – сказал в своей манере Стальной.

   – Наказание имеет значение, – возразил Каспар. – Превратят тебя в нечто еще более чмошное, чем ты есть. Накинут воспитательный срок. Добавят мучений – как физических, так и моральных.

   – Вот серпом так серпом. Вот сюрприз так сюрприз. А то мы не знаем, что нам полагается, раз виноватые, – сказал Ветрогон.

   – Однако, пора, – сказал Каспар. – Торопецкий!

   – Я, – отозвался я.

   – Огонь...

   Я выпустил по руинам очередь.

   – Пули выпущены. Коэффициент летальности равен нулю, – констатировал Клим. – Знаешь, чего он хочет, Ветрогон? – сказал он, явно адресуясь к соратнику, а неявно – к майору Моравскому. – Поменять взаимоотношения между жизнью и мной. Типа, были клиент и шлюха, а стал муж и жена.

   – Сдается, все проще, – сказал Ветрогон. – За живых ему премиал полагается. А за мертвых – сухая благодарность от старшего по званию. Да и то если в своей банде обойдется без потерь.

   – Думаешь, обойдется? – спросил Клим.

   – Думаешь, нет? – отозвался Ветрогон.

   – Да простится сим бесам, ибо не ведают, что творят, – сказал Вазелин.

   – Ага, вижу, – сказал Клим. – Все заняли боевую позицию. Позишн намба уан... Тот, что прячется справа, уже капрал. Слева – стрелок по нам. Как хоть звали-то вас, пацаны? Тот, что слева, будет у нас Иммортель. А ты, капрал, Незабудкой будь. Пора прервать ваш контракт с правительством. Отчетливо видишь их, брат Вазелин?

   – Как царство небесное при конце времен.

   – Мочи.

   Пуля пробила облегченную амуницию, вошла в спину. Меня ударило о сосну, за которой прятался. Оружие выпало. Все внутри взорвалось огнем. Дыхание перехватило, потом зачастило в преагонии, и я отчетливо понял, что сию минуту умру.

   – Во славу Господню заклали тельца, – все еще жили в наушнике голоса.

   – Знатный трупец...

   – И духман его воспарил, яко дым всесожжения. Что там над озером, братец Муму?

   – Летят жмуравли...

   – Добавлю еще одного к стае.

   Сзади раздался второй выстрел.

  02 ВЫХОД

   Нежданка, как ей присуще, застала врасплох. Приходилось покидать обжитое тело. Я не был готов к большому космическому путешествию.

   Я не сразу понял, что стреляли в спину. Значит, монах остался в тылу, просочившись меж нами, в то же время поддерживая развлекательный разговор.

   Смерть – это боязнь перемен. И хотя, необратимых теперь нет, оставались сожаленья о теле, стойле души, да горькое чувство мошенничества, совершенного надо мной. Стрелял, должно быть, Василий "Вазелин" Савченко. Тело сползло по стволу сосны, легло у подножия.

   Клочья дальнего и ближнего прошлого – побед, обид – циркулировали на периферии сознания, занятого восприятием боли. Эта боль была больше, чем Бог – жгучая, с примесью белого, пронзительная, словно фальцет. Мысли переплетались, путались, беспорядочно и противоречиво, теряя начало, не имея конца, пока их окончательно не смешала, а затем и вовсе смела преагональная паника. Дыхание стало прерывистым, то замирало, то открывалось вновь. Тело противилось – в судорогах и коротких вздохах – пытаясь приостановить смерть.

   Боль утихла, но совсем не ушла. Предсмертный предметный мир застило, как будто его окутал туман. Мне вдруг представилось, что этот туман и был той самой первичной субстанцией, из которой я когда-то возник. От которой порывом ветра оторвало клочок. И этот мутный серый лоскут после некоторого сгущения и валянья в пыли уплотнился и стал мной.

   Придут же такие фантазии в подходящий момент. Туман был сейчас такой промозглый, что мир от холода ходил ходуном – колыхался, во всяком случае. Но колыхание прекратилось, а холод нет, словно тело было обложено льдом для пущей сохранности.

   Атмосфера еще более уплотнилась, осязаемо давила на бронхи. Зрение видело только мутный свет, который скорее скрывал, чем проявлял предметы. Дышать стало совсем невозможно – и я прекратил.

   Холод схлынул, словно воды сошли. И показалось, что кто-то мимо прошел, не заметив меня или не обратив внимания, только жаром и ужасом обдало. Я, словно джинн из бутылки, стал выпрастываться из тела, ощущая неприятное раздвоение: отчасти еще в теле, отчасти уже вне.

   Потом ощущенья исчезли. По мере того, как пустело тело, исчезал даже тот мутный свет, что до этого был. Уже не было ни удушья, ни куриной унизительной слепоты. Мир померк. Все отошло в область неважного: жизнь, с вытекающими из нее последствиями, смерть в том числе. Подступил покой, как и присуще покойному – пограничная пауза, предваряющая иной свет.

   Этот новый свет был не менее ярок, чем прежний, привычный.

   Или скорее, это было новое зрение. К которому тут же подоспело и зрелище. Я вдруг увидел то, что происходило внизу.

   Предметы и люди были отчетливы. Челомуты потешны. Стрельба со смертельным исходом напоминала игру. Да и была ею на самом деле. Дальше смерти не убьют, а смерть – всего лишь увлекательное приключение. Даже те, кто не склонен был испытывать судьбу гибелью, тут, на законных основаниях были готовы ее испытать. В это раз погибать была очередь бойцу Бондаренко. Он был полон чаяний и предвкушений и даже стихи читал. Появление майора спутало эти планы. А моя смерть окончательно убила его надежды на трип, так как увеличивала процент потерь в группе. А это грозило разборками и расторженьем контракта. Ну и потерей страховки, разумеется – и это было самым опасным в нашей войне. Война перестала быть серьёзным занятием, а бой зачастую заканчивался игрой в поддавки. Оно и поныне так, насколько я знаю.

   Я видел сверху себя, вернее, свое тело, оно было совсем неподвижно и уже не боролось за жизнь. Его жизненные функции, по всей видимости, уже не контролировались головным мозгом, и организм, как на аварийном управлении, продолжал еще как-то теплиться, поддерживать существование на продолговатом мозге и на спинном, используя последнюю возможность удержать жизнь в режиме бескислородного обмена. Я надеялся, что чип, связующий умирающий мозг с базой, будет работоспособен еще десяток минут, чтоб мои впечатления от аутоскопии не пропали втуне. Чтобы запомнить и другим рассказать, как моя смерть со стороны смотрится.

   Накатили и схлынули одна за другой – волна счастья, блаженства, ужаса. А восторг был много более интенсивный и качественный, чем в мою последнюю смерть. Не зря говорят, что способ и место смерти имеет значение. Я издал ликующий вопль, который подоспевший ко мне Бондаренко воспринял как хрип, как мой последний выдох.

   Брошенного тела было отчасти жаль. Для него мгновение остановилось. Безусловно, подогнанность, собранность, даже соборность всех частей организма с развитием "науки плоти" становятся все совершенней. И мое новое тело, надеюсь, доставит мне меньше хлопот с адаптацией, чем то, которое у меня только что отняли. Но с ним нас многое связывало – в частности, боль. Мертвым не больно, сказал, помнится, Вазелин, но я ее и сейчас испытывал. Или скорее сухое жжение – там, где была боль – впрочем, вполне терпимого свойства. Подобные фантомные ощущения иногда бывают после утраты плоти. Словно удалили зуб, а зуд после него остался. Или реверберирующая субстанция (пусть: душа) отзывается послезвучием.

   – Люли-люли, пели пули, – декламировал боец Бондаренко. – Баю-баюшки-баю, падай, бля, а то убью.

   Сам он, отнюдь не прячась от пуль, подошел к другому покойному. Это тело еще теплилось.

   – Вот черт! – выругался боец. Очевидно у него еще оставались надежды на собственный летальный исход.

   Я слышал его отчетливо. Вероятно, слух был того же нового свойства, что и глаза.

   Судя по отсутствию амуниции, убитым оказался майор Моравский. Это уже вдвое превышало запланированные потери.

   С этой высоты выяснилось, что в тылу оставался всего один снайпер-монах, а диспозиция такова. Клим и четверо челомутов засели в кирпичных развалинах и редко, но вовсе не метко постреливали. А Вазелин, вместо того, чтоб сменить позицию и затаиться в овражке, шел прямо на Бондаренко, ища себе легкую смерть. Винтовки при нем не было. Зато был на голове венок из стеблей крапивы, символизируя тернии.