Текст книги "Каюр (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

   – Солдат, смирно! – орал он. – Отдать честь! Вольно!

   Бондаренко, очень рассерженный – за то, что тот ему трип сорвал – выпустил в него весь магазин, длинной очередью перебив ему ноги. И пока тот в болевом шоке корчился и кричал, подошел и скрутил его.

   Диспетчер требовал доложить обстановку. Чмо из своей засады делились издевательскими замечаниями. Бойцы молчали. Бондаренко ругался. Вазелин от боли рычал и ругался тож, пока Бондаренко не сорвал с него коммуникатор.

   Во время преследования мне так и не удалось войти в визуальный контакт с челомутами. И только сейчас, паря в эмпиреях, я их мог рассмотреть внимательно. Эти четверо, видимо, здорово провинились перед законом. Наказание безобразием было суровым и соответствовало опущению третьей степени. Прежде всего это касалось лиц: они были уродливы, словно карнавальные маски. И разумеется, никак не отражали их индивидуальностей или хотя бы прозвищ. Поэтому, кто из них был Ветрогон, кто Муму, Стальной или Попаданец (который, кстати, так и не подал голос – возможно, речи намеренно был лишен), для меня так и осталось невыясненным. Я их мог идентифицировать только по голосам и манере высказываться. Их тела, разумеется, были скрыты одеждой, но не из стыдливости – они не только не стеснялись своих уродств, но и друг перед другом ими кичились. Считалось, чем сильней чмо изуродован, тем больше он натворил и соответственно, тем этот мачо круче. Среди генженеров попадались творцы с поистине изуверской фантазией, и бывало, давали волю воображению, ставя в тупик само мироздание, изумляя биологов и богов. Впрочем, наши были еще ничего. Хоть и третьей степени.

   Они повылезли из укрытий, кривлялись и приплясывали на кирпичных развалинах. Потрясали оружием, дразнили бойцов и постреливали в их сторону.

   – Присоединяйтесь! Мы тут припухаем без вас! – орали они, но бойцы хранили молчание, словно вся эта чертовщина и чегеварщина их не касалась.

   Только Клим не принимал участия в этих бесчинствах.

   – Как там фра Вазелин? – всё беспокоился он.

   – Повязали, – ответил ему, наконец, кто-то из наших.

   – Слышал, что повязали. Очень мучается?

   – Будет жить и отвечать за содеянное.

   – Сволочи. Я бы таких вешал на желтых шнурках, – сказал Клим без особых эмоций. – Стреляй, пёс правосудия, все равно живым не получишь. Считай, что я заявление тебе подал. Прошу уволить меня по собственному желанию, а тело предать земле.

   – Сейчас, лопату настрою...

   – Боюсь, что по истечении сейчас наступит потом, и в этом потом нас больше не будет.

   – Сэкономлю боекомплект.

   Поле боя не исчезло совсем, но что там происходило, перестало меня интересовать, и может быть, вследствие этого стало выглядеть более тускло.

   Реальность пропадала и возникала вновь, мир исчезал и появлялся, но с каждым разом всё менее насыщенный красками, все с меньшей отчетливостью очертаний. Эти схлопывания-сворачивания – я был наслышан – нередко сопровождали процесс перехода. Мир "хлопает", говорят лазари, перед тем как, поблекший, окончательно расплывется, размажется по горизонту иной среды или провалиться в тартарары. Так хлопает глазами уставший за день разум в попытках удержать утомленным зрением последний клочок реальности, перед тем как забыться сном.

   – Умираем, но не сдаемся! – кривлялся где-то внизу Ветрогон.

   Один из них, вероятно, Стальное Очко, выпустил очередь по своим, стоявшим кучно, положив всех. Оставшееся в магазине разрядил в себя. Ах, Стальной, лузер ты мой лазоревый, это не лечится наложением рук.

   Возможно, что зрелище не совсем соответствовало реальности – новое зрение зачастую искажает и приукрашивает происходящее, а иногда делает нелепым или смешным. Но мне вдруг стало безмерно жаль и монаха, и челоморфов. Оказалось, что и здесь, на безмятежной высоте, я не чужд сочувствия ближнему.

   Убитые еще дергались, словно у смерти на подтанцовках. Бойцы собрали оружие, доложили потери. Двое убитых с нашей стороны, и все, кроме Вазелина – с той.

   Взаимодействие с реальностью оставалось, но все более ощущалось притяжение мира иного. Бормотание бытия – крики, выстрелы, подзывающие вертолет – еще пробивались оттуда сюда – словно затухающие вибрации. Но уже перетягивало желание заглянуть в иное.

   Дуновеньем, движением света, касаньем извне или повинуясь собственному неясному импульсу, я был отброшен от места событий – взлетел, отлетел – примерно такими глаголами можно было обозначить резкое и как будто немотивированное отстранение от того, частью чего я только что был.

   Мир иной отошел ко мне, "открылась виза", а та реальность угасла, свернулась в тусклую точку, но не пропала совсем, а так и осталась висеть бледной звездой, в то время как на более темном фоне проявлялись неопределенные силуэты, узоры, контуры, словно зрение перестраивалось на другие миры.

   Мне случалось уже забираться на первый ярус небес. Я не только от лазарей, но и на собственном смертном опыте знал, что с каждой ходкой проникаешь все дальше в неведомый потусвет, с каждой попыткой приоткрывается большая часть мира иного.

   То, что случается припомнить впоследствии – те жалкие крохи, застрявшие в базе – дает лишь бледное представление о ландшафте потустороннего. Ибо его явлениям нет соответствий в нашем привычном мире. Где те новые неевклиды, которые представления перевернут? То что не находит в сознании соответствий, остается невидимо для него.

   Нельзя описать в старых понятиях небывалое – новые формы и сущности, для которых нет в душе ничего тождественного, нечем поверить их, распознать. Лишь по мере накопления смертного опыта совершенствуются органы восприятия, вырабатываются адекватные соответствия и понятийный аппарат.

   Весь этот космос находился в хаотичном движении, словно сон или синема, в непрерывной смене картин, каждая из которых представляла собой эмбрион зрелища и могла б развернуться в отдельный сюжет, если в эту картинку войти. Более того, эти сюжеты можно было – и предлагалось – прожить, ощутить себя персонажем или частью среды, в которой все это происходит или готовится произойти.

   Однако новое зрение пользовалось старой избирательностью и не могло одномоментно воспринять более одного варианта. Я мог прожить их все или несколько, но только в последовательности, я мог ступить только в один лэнд. Я пока что не научился пребывать сразу везде, не умел использовать все возможности потусвета – сразу во все двери войти, размазаться по всем сюжетам и направлениям, пространствам и временам. Чтоб незапятнанными глазами открывать и открывать небеса неописанные, заручиться видением во множестве измерений, всеохватностью зрения, когда все в одном, или вернее, когда всё – одно.

   Я вдруг ощутил нуминозный трепет, как в присутствии божества. Испуганный, я шарахнулся в одну из возможностей, надеясь найти укрытие, хотя не знал, от кого или от чего. Мне представилось: комната, кровать, тело. Тело вроде бы спит. В какой сюжет эта картина выльется? Во что вырастет сей эмбрион? Чем обернется новое будущее?

  03 ЛАЗАРЕТ

   Я вдруг понял, что глазами тела на мир смотрю. Пытаюсь, во всяком случае. Пространство предо мной то утопало в дымке, то проявлялось вновь. Картинка подрагивала, расплывалась, покрывалась рябью, колебалась, сминалась, съезжала на сторону. Ее параметры непрерывно менялись: размеры, резкость, контрастность, яркость. Фон. Вместо фона плясали пятна. На пятна накладывались голоса. Мир никак не мог утвердиться, действительность распадалась. Окно накренилось, вот вывалится из стены. Потолок приблизился и накрыл тело. Угол зрения сдвинулся. Мир тронулся и поплыл, продолжая смещаться. Словно глаз вытек и завис под потолком. Зафиксировался в ближнем углу. Камера наблюдения, ее линза, зрачок.

   Окно, между прочим, осталось на месте. Хотя видеть его и другие предметы в этом ракурсе казалось весьма необычным. Эта паучья точка зрения еще полностью не установилась. Будто, муха, трепеща в паутине, не обессилела и не издохла еще, сообщая дрожание самому наблюдателю. Обретение геометрии мне давалось с трудом.

   Я уже жив? В какой момент моего путешествия мне это привиделось, я никогда не узнаю. То ли я еще где-то витал, то ли уже в новое тело меня воплощали, наполняя старым вином новые мехи.

   Вначале вернулись образы. Потом стали всплывать слова и даже целые связки слов. Поначалу с трудом, как если бы они были значительно тяжелее образов. Играть образами было удобней, быстрей, компактней.

   Жизнь, воздух, дышать, хорошо, свет. Я, другое, дом, лукоморье, дуб. Бой, больно, монахи, смерть. Всплески прошлого. Инсталляция протекала успешно. Я бы даже притормозил время, которое вдруг возникло и неудержимо рвалось. Но от меня ничего не зависело. Я, конечно, даже не осознавал, что меня воплощают. Процесс загрузки воспринимался как сновидение. Потом кое-что припомнится, как предутренний сон, вместе с ощущеньем, что жив, появится чувство тела, тяжесть его и сожаление, что потерял нечто большее, чем может этот мир мне предложить.

   Раньше иль позже, лазарета не минует никто. Маленькое отступление для юниоров.

   Очнетесь вы в аньке. Анька – это анимационная, то есть та часть терминала, где лазарю возвращают память и ощущение своего я, где воплощается и приходит в себя претерпевший смерть. Автоматика импринтирует в новый мозг содержимое базы, попутно контролируя психо и мото динамику воскрешаемого. Чтобы далеко не ходить, хранилище новых тел располагается прямо под анькой, в минусовых уровнях. Об инкубаторе биозаготовок я имел самое смутное представление. Где и как свершается этот утробный труд, для меня до сих пор остается тайной. Скорее всего, тоже неподалеку от хранилища. Чтобы далеко не ходить.

   Решение об анимации принимается автоматически – как только на личные базы клиента перестает поступать трафик, а текущая конфигурация – обновляться. База дает сигнал на подачу тела в анимационную. Сигнал идет через панель Департамента, и если нет препятствий со стороны закона – лазаря воскрешают. Если же они есть, то лазарь обнаруживает себя в крытке в мутированном теле, в раскаянии и скорби.

   Инсталлированного пациента из реанимационного цеха переводят в адаптационный блок, где бывшие усопшие находятся на дочеловечивании, где им выправляют наиболее вопиющие телесные и психические недостатки, восстанавливают дефициты, где они учатся, в конце концов, ходить, говорить и есть манную кашу. Сейчас это называется карантин.

   По обретении навыков, достаточных для общения, лазаря переводят в рекреационный корпус с гораздо большей степенью личной свободы, где полным-полно таких же, как он.

   Окончательно я пришел в себя в карантине. Без объекта нет субъекта. Я продрал глаза, чтобы окончательно убедиться в том, что я есть. В палате повисли уютные сумерки.

   Здорово, тело! – Здорово, дух!

   Жить подано.

   Мне показалось, что мои новые глаза зорче, краски более насыщены, а очертания предметов отчетливей, чем в старых глазах. И слух, вероятно, тоньше: я слышал, как в коридоре гуляет сквозняк, гоняя по полу клочок бумаги, пытаясь просунуть его под дверь. Прогресс не стоит на месте, в том числе в совершенствовании биотел.

   Где-то мягко хлопнули другой дверью, и сквозняк исчез. Кто-то приближался к моей палате.

   Мои мысли коснулись самого последнего, что было в той жизни, вернее, меж той и этой – полет над полем, пребывание по ту сторону, краткий миг, вместивший столь многое – парение, провал, образы, возможность растворения в потустороннем, комната, в которой я свое тело нашел – кстати, она совершенно не соответствовала анимационной палате. Всё это продолжало тревожить своей недосказанностью, намеком на что-то истинно вечное, более сущее, чем бесконечные переселения из плоти в плоть. Время влачится за вечностью. Вечность старательно избегает последовательных временных структур.

   Если припомнить свой первый трип и сопоставить с этим, то в эту ходку гораздо дальше удалось зайти.

   Разбор полетов был прерван доктором.

   – Сокольничий, – представился врач. – Доктор вашего тела.

   Я кивнул.

   Он пощупал пульс, заглянул в зрачок, ущипнул меня за бок, я дернулся.

   Итак, продолжим нашу жизнь. Шея вертелась. Покатав голову по подушке, я обнаружил, что бокс не очень просторный, в нем было окно. Сквозь жалюзи едва проникал дневной свет.

   В вене торчала питающая организм игла. Ко всему телу присосались датчики. Вероятно, они уже сообщили, куда надо, о неполадках в моей новой башке, в частности, о нарушении схемы тела, в результате чего я путался в движениях, а порою рукой шевельнуть не мог, забыв, где она находится. Кроме того, видеть я мог только то, что располагалось непосредственно перед глазами. Я бы хотел сообщить об этом Сокольничему, но говорить мне еще предстояло учиться. Попытался сесть. Лежите-лежите, сказал врач. Он еще постоял спиной ко мне, лицом к мониторам, потом ушел.

   Визиты докторов – Сокольничего и Ирины Ивановны, специалиста по реабилитации души, перемежались моими попытками научить тело сидеть, а потом и вставать. Неизвестно, сколько времени оно пребывало в вегетативном состоянии, пока на радость себе или на пагубу не заполучило меня. С помощью подручных предметов и медперсонала я привил ему эти навыки. Но ноги были еще слабы, а вестибулярный аппарат не разработан, поэтому ходить самостоятельно мы пока не рисковали. Общаться с персоналом по полной я тоже не мог. Приходилось прибегать к жестам, мучиться и мычать, прежде чем я научился говорить связно. И к голосу пришлось привыкать заново. А то иногда казалось, что кто-то другой из меня говорит. Чревещет.

   Реакция на реальность не всегда была вполне адекватной. Сыроватое серое вещество то и дело обнаруживало в себе всякие дефициты. Так в результате своеобразной периферической слепоты я какое-то время считал, что обочь меня ничего не было. В последовательности новейших событий я тоже путался и не всегда мог определить, то ли нынче ночь со среды на пятницу, то ли с пятницы на никогда. Что время последовательно течет, а пространство во все стороны простирается я, например, понял лишь сутки спустя. Те или иные дефициты всегда сопутствуют воплощению, но иногда достаются излишки. Так в одно мое давнее воскрешение, еще в пору заточения на Силзаводе, мой новый нос оказался наделен почти что собачьим нюхом. Не знаю, классифицируют ли собаки запахи в эстетическом плане, но в тот раз я понял, что вони в мире гораздо больше, чем амбры.

   Так совершались попытки познакомить, а потом и объединить память и плоть.

   – Как себя чувствуете? Попробуйте сесть. Встать. Тремор? Мушки в глазах? – говорил доктор тела Сокольничий в свой очередной визит.

   Мушек не было, но в глазах, стоило встать, на мгновение потемнело. Колени уже не дрожали и не подкашивались. Я чувствовал себя весьма и весьма ущербным рядом с этим жизнерадостным здоровяком. Таких совершенных биомашин природа не производит естественным половым путем. Явно этот доктор тоже не первое свое тело влачит.

   – Ну? Что? В подмышках не жмет?

   Я попробовал вежливо улыбнуться этой стандартной докторской шутке. Для того он и шутил, чтоб проверить мою мимику.

   – Я распоряжусь, чтоб дали вам ходунки. Будете учиться ходить. Тренируйте тело. Нагружайте его постепенно, не переусердствуйте.

   Это значило, что мы перешли к следующей стадии моей реабилитации. Что наиболее вопиющие недостатки устранены, будем делать из меня самостоятельного человека. До этого момента я для него был полуфабрикатом.

   От ходунков я отказался. А когда, держась за стену, научился переставлять ноги, то первым делом подковылял к зеркалу. Я уже видел это лицо, его черновой очерк, когда задавал параметры для него. Лицо удлиненное, худощавое. Глаза серые, и даже осмысленные. Голова бритая, но явно, что не блондин. На левом плече татуировка, какую просил. У меня были прикрыты лишь чресла.

   Вот, облек себя плотью – платьем теперь облечь. То, во что не был одет, лежало на стуле. Оделся я для первого раза на удивление ловко.

   – Ну-ка, поворотитесь, пройдитесь, солдат, – говорил назавтра Сокольничий. – Не штормит? Не заносит на ле-, на пра-? Тело – это телега, которую тащит мозг. Пока что практикуйтесь в ходьбе, совершенствуйте координацию. Потом – спортзал, футбольное поле, корт. Вы не впервые реанимируетесь, на этот раз привыкание легче пройдет. Я послежу вас еще недельку, но с боками проблем не будет. Сегодня начнете есть.

   – Ну, что же, – говорил в вою очередь Соломон Аркадьевич Пантелеев. – Вы при теле. Тело при вас. Тело есть продолжение мозга. Человек – биочип мироздания, и это звучит гордо. Можете продолжать жизнь. В этом мире, большущем, бушующем дела нам всем хватит. Лазарь, поди вон! – напутствовал меня терапевт.

   Доктор Пантелеев, редко бывая на большой земле, имел не вполне верное представление о мире. Не такой уж он и бушующий. Тем не менее, я с удовольствием ощущал, как мерно плещется пульс, как трудится грудь, как приятно продолжить-начать жить в этом необжитом теле, ощущая поток времени, струящийся сквозь меня. Очень скоро пришел аппетит, а с ним и надобность в естественных отправлениях.

   Не менее часто меня навещала Ирина Ивановна, доктор души. Тело – это телега, которая возит мозг, перефразировала она предыдущие докторские определения. Ее интересовали мушки в башке.

   – Ну, как погулял, солдатик? Каково быть в неживых?

   – Угу, – мычанием отвечал я.

   Речи приходилось учиться заново. Тогда еще не было спецпрограмм, облегчающих эту задачу.

   – Многие так находят. Всё это, милый солдат, смертный сон, – говорила она. – Инсталляция твоей базовой копии прошла успешно. Твой неповторимый нейронный ансамбль узнан Метабазой, ты идентифицирован по фанку как Торопецкий. Уникальные особенности твоей личности сохранены, с чем поздравляю. Однако некоторая амнезия всегда присутствует. Либо битые байты в процессе трафика и инсталляции, либо ты сам себя немного забыл.

   Я неодобрительно мычал.

   – Гемодинамика в норме. Попробуем легкий нейроремонт. Взбодрим твой мозг со всеми рецепторами и эффекторами. Вернём тебе прежний, если не лучший дазайн.

   Что такое этот дазайн я припомнить не смог. Употребление словечек из разных областей человеческое деятельности считалось необходимым – с тем, чтобы в процессе диалога стимулировать у пациента различные участки мозга.

   Раньше восстановление личности проходило более мучительно. Переход бывает слишком резок, пациент надолго зависает в почти что шоковом состоянии. Ступор, всплески эмоций, повышенная агрессивность, перемежающаяся периодами полнейшей апатии, сопровождали возвращение пациента к жизни. Применение буферных программ для облегчения перехода оттуда сюда значительно облегчает адаптацию. Корректирующие программы вводятся непосредственно в мозг в качестве буфера, своего рода фильтра, сглаживающего всплески эмоций. Или наоборот взбадривающего угнетенную нейросистему.

   – Ну и помни, – сказала она, завершая визит, – что имя Андрей – это стойкость и мужество. Солдат, сублимируя, может стать генералом. Чего и желаю.

   Сокольничий кивал одобрительно: организм надежный.

   А однажды выложил передо мной фотографии моего убитого тела. На месте боя, под сосенкой. В морге перед кремацией. Застывшие черты лица, пустые глаза, кровь и трупные пятна. Его даже не помыли, прежде чем отправить в печь.

   – Это я вам для того, чтобы берегли тело, – сказал Сокольничий. – Уважайте жизнь.

   Я свою первую жизнь прожил в те времена, когда, по словам одного поэта, "Опричь природного обличья// Иного не было дано". Природа не считается с нашими эстетическими установками. Делает тело волосатым, откладывает вокруг талии жир впрок. Человек мог подкорректировать кое-что хирургически, мог посредством притираний и ухищрений приостановить увядание, попытаться довести его диетами и тренировками до воображаемого совершенства. Теперь, когда появилась возможность выбирать – самому моделировать прообраз себя будущего или положиться на профессионализм дизайнера – тело совершенно иначе говорит о внутреннем мире человека. О его вкусе и статусе, о его предпочтениях, о том, каким он видит себя со стороны. Выбор редко бывает случайным, обычно к нему подходят с придирчивостью. Заранее осмысливают и одобряют. Габитус, рост, вес. Ширина плеч. Охват талии, бедер. Брюнет или блондинка. Пенис или другое пэ. А тела больные, ожиревшие непоправимо, искалеченные или выработавшие ресурс, вышедшие из повиновения, а иногда и просто из моды при соответствующем разрешении можно и заменить.

   Телопроизводители уверяют, что посредством регулярных оздоровлений и наночисток их продукция способна служить не одну сотню лет. В описываемое время они были еще более оптимистичны, утверждая, что биологические ресурсы тела при соответствующем уходе вообще неисчерпаемы, хотя самому старому экземпляру из их продукции тогда едва ли перевалило за три десятка лет. Теоретически же можно было пролонгироваться до бесконечности.

   – Тебе надо работать памятью, мнемонически развивать мозг. Осознать себя как свое продолжение. Вороши прошлое, лови свою память с поличным, – говорила Ирина Ивановна.

   Она время от времени инспектировала мою память: имена, события, даты, географическая привязка событий, дат. Я, к тому времени освоивший речевой аппарат, отвечал по возможности искренне. Интересно, в какой степени ей известна моя биография? Ведомо ль ей, что я один из старейших людей на земле?

   – Что-то, к сожалению, невозвратимо, а что-то в пределах нормальных потерь. У меня тут лежит один, уверяет, что сбежал с луны. Личность зависла. Этого лунного лазаря мы перезагружать будем. Ну-с, кто у нас был президентом в две тысячи двадцать втором году? – продолжала она проверять мою память на всхожесть. – Продолжай вспоминать.

   Бывали и некоторые расхождения с действительностью, субъективные искажения, амнезии источника. Но по мере того, как мы продвигались вглубь, вширь, их становилось все меньше. Ко всему прочему, инсталляции встряхивают память, припоминается то, что давно и прочно забыл. Ирина Ивановна побуждала мою ментальную активность до тех пор, пока не уверилась, что информационная смерть мне не грозит.

   – Соломон считает, что мозг во многом по-прежнему остается для нас черным ящиком, – сказала как-то Ирина Ивановна. – Я мыслю. Но я не знаю, как. Кажешься себе порой не совсем собою.

   – Полагаете, что нас используют втемную?

   – Вопрос не ко мне, – спохватилась она. – Я лишь осуществляю реабилитацию. Сглаживаю родовую травму. – И добавила минуту спустя. – Ты мне кажешься чем-то большим, чем просто солдат. Сознание надо поместить в соответствующую среду, тогда от него толк будет. Не хотел бы поменять профессию?

   – Стать генералом? – напомнил я ее предыдущее пожелание.

   – Жизнь продолжается. Надо себя использовать по максимуму, – сказала она.

   Я приписан к лазарету Таинственный Остров. Этот госпиталь самого Господа располагался – и располагается до сих пор – на красивом острове и занимает территорию, равную нескольким городским кварталам. Да и представляет собой, в сущности, небольшой городок. Но тогда он еще строился. До ближайшего берега было километров пятьдесят. Между берегом и островом ходил паром.

   В то время было отстроено только два корпуса. Это сейчас лазарет может обслуживать до десяти тысяч лазарей. А тогда вмещал единовременно не более двухсот человек. Где-то среди них находился и майор Моравский.

   Идентификаторы на территории лазарета были запрещены – из соображений анонимности. Из тех же соображений пациент мог взять себе псевдоним. Стесняться мне было нечего, и прозвищем я не воспользовался. Я надеялся, что Моравский тоже пребывает здесь под своей фамилией. Если так, то нетрудно будет его найти. Особой нужды общаться с майором у меня не было, но не исключено, что он окажется единственным моим знакомым. Разумеется, в общую зону я мог выйти только после десятидневного интенсивного наблюдения в карантине.

   Карантины в то время только начинали вводить. Официального признания "вирус того света" тогда еще не получил. Но на территориях лазаретов уже бывали случаи локальных психических эпидемий загадочной этимологии. К слову сказать, куратор мой Пантелеев отрицает наличие ВТС до сих пор. Хотя вирусом этот возбудитель особого рода безумия может считаться только в качестве аналога вредоносных сетевых программ.

   По выходе из карантина общению пациентов ничего не препятствовало. Запретов на передвижение в пределах лазарета не было никаких. Доколе сами дотопаете, говорил Соломон, поощряя всякую физическую активность. Визиты же на Большую Землю были под строжайшим запретом. Визиты с Большой Земли тоже. Даже следователи депо, даже если им очень хотелось пообщаться с криминальным лазарем, вынуждены были дожидаться его выписки.

   Воплощения не обходились, да и сейчас не обходятся без досадных изъянов. У всех бывают проблемы с координацией или с моторикой. У одних это проходит раньше, у других позже. На нашем Острове лазарей с недоделками называют ломаками и не изолируют от прочих, как, по слухам, в лазарете Амурском или в Сосновом Бору. Основные мои проблемы были устранены еще в карантине. А, например, Грибоедова выпустили из изолятора с косоглазием, и ему приходилось носить коррекционные очки. У Манилова же вообще дело к выписке шло, но он еще не умел толком пуговицы на себе застегнуть.

   Иногда неловко было наблюдать, как дефективный пациент в сквере или на пляже пытается, непрерывно икая, флиртовать с блондинкой, у которой в свою очередь в животе оглушительно и непрерывно урчит. Врачи бывали довольно циничны. Желающим "поупражнять своего бонифация" не препятствовали – по медицинским соображениям. Всё, что способствует реабилитации – благо.

   Каспара мне искать не пришлось, он меня сам нашел. Мы обменялись общими воспоминаниями, рассмотрели обстоятельства последнего боя и нашей с ним гибели, и так идентифицировали друг друга. Засвидетельствовать нас друг другу мог, конечно, и персонал. Внешность себе майор выбрал блондинистую, спортивную. Я отметил у него легкую хромоту.

   Вспомнили мы и убийцу нашего, Вазелина. Вероятно, и сам временно умерщвлен правосудием. Вспомнили его подельников-чмо. Муму, Попаданец, Ветрогон. Каково ширяли соколики, в каких потусторонних нетях? Как нынче выглядят? И как дела у отщепенца Стальное Очко? Где они сейчас, мы, разумеется, не знали, но могли наверняка предположить, что в одном из тюремных лазаретов, чмольном, воплощенные – по судебному решению – в то или иное чмо.

   Пропускной режим в чмольном строже стократ чем в рядовом лазарете. Было бы любопытно взглянуть на эти тела, исковерканные генженерами. В реальной жизни с ними сталкиваешься повседневно, но взглянуть на целый мортель пребывающих в анабиозе големов мне на то время еще не пришлось.

   В нашем лазарете существует традиция: каждый воскресший должен посадить дерево (у меня целая роща с тех пор). Я взял лопату, Каспар саженцы, и мы отправились в восточную часть сквера, где в этом году производилась посадка. По ошибке или нет Каспар прихватил с собой лишний саженец. Его мы тоже посадили, чтобы не тащить назад.

   – Пусть это дерево будет Моравский, а твое, соответственно, Торопецкий, – сказал Каспар. – А это будет дерево Моратор. Ничего?

   Я пожал плечами, хотя внутренне содрогнулся. Что-то мрачное, не от мира сего (да и того), что-то безнадежно мортальное слышалось в этом слове. Я не сразу понял, что он Моравский+Торопецкий имел в виду.

   – Мы вернемся сюда после обеда, – сказал Каспар.

   – После обеда я намерен вздремнуть, – машинально отозвался я, рассеянно отметив, что слово "обеда" он как-то странно произнес. Через букву э. То ли он прикололся, то ли мне так послышалось, доискиваться я не стал. От ломак с дефектами речи и не такого наслушаешься. Анализируя этот случай впоследствии, я пришел к убеждению, что он сказал "после бэда". Если б я задумался над его оговоркой, то мог бы избежать грядущей беды.

   В отличие от меня он заметил свою оплошность, и чтобы затереть ее в моей памяти, заговорил про футбол, предложив организовать матч между первым и вторым корпусами.

   Он объявил об этом за обедом в столовой. Особого энтузиазма его предложение поначалу не вызвало.

   – Массы, видите ли, пассивны. Так что и я пас, – сказал Манилов.

   – Пасовать будете из офсайда, – сказал Каспар. – Гарин, а вы?

   Гарин был только-только выпущен из карантина, у него еще случались головокружения, однако именно он первым поддержал предложение. И уже на следующий день был оглашен примерный состав команд. Я настоял, чтобы Каспар меня из команды первого корпуса вычеркнул. Сам он ввязался в игру.

   За футбольным полем находилась строительная площадка. Там воздвигались новые корпуса, работал подъемный кран.

   Зрителей было человек пятнадцать. Наблюдать за состязанием было невозможно без чувства неловкости. Ноги ломак цеплялись за траву и друг за друга. В конце концов, мяч укатился в кусты, и его не нашли. Послали за новым мячом. Воспользовавшись паузой, я ушел.

   Время от времени в лекционном зале происходили тематические вечера. Одна из тем имела касательство к дальнейшей моей биографии, поэтому изложу. Тема была "Мы и менты". Вела ее Ирина Ивановна.

   В мое время – я как-нибудь поясню, что за время я считаю своим – в мое время ментами называли представителей правопорядка, осуществляющих охрану социалистической, а потом уж и хрен знает какой законности. Ирина Ивановна нынешних ментов классифицировала так.

   – Во-первых это те персоны, что живут в вашем мозгу – образы ваших знакомых, исторических личностей, литературных персонажей, которые внедрены в ваше сознание культурой. Разумеется, не все они являются ментальными паразитами, а лишь те, кто начинает занимать в вашем сознании неоправданно большое место, пить ваш мозг, всячески эксплуатировать вашу личность в свою пользу и в ущерб вам. Это может быть кто угодно: любимая женщина, друг детства, у которого вы привыкли быть в подчинении, идол культуры, влиятельная историческая личность и даже вымышленный персонаж. Не счесть людей, чьим ментом был популярнейший Шерлок Холмс. Кроме того, персонаж может быть измышлен вами же и жить у вас в чулане или стенном шкафу, то есть в дальнем уголке бессознательного, и лишь время от времени вам досаждать. Вы можете себя чувствовать вполне комфортно в компании ваших ментов, можете испытывать определенные неудобства от их назойливости, но все это не так страшно, пока вы не вступаете с ним в шизофренические отношения. Порой дело доходит до полного отождествления с тем или иным, либо наоборот, до такого антагонизма, что реальный прототип мента может пострадать от вашей агрессии. Но это те, которые на поверхности. Назовем их чужими. С ними вы, по крайней мере, знакомы. Другие же поселяются или прямо рождаются в глубине бессознательного. С этими дело обстоит сложнее. Их надо вытащить из глубины души на поверхность, опознать и тогда уже уничтожить или ассимилировать. Я думаю, каждый имел дело с подобными. Большинству из нас удается с ними справляться.