Текст книги "Каюр (СИ)"

Автор книги: Грим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

   Я почувствовал, что мы вплотную подошли к истинной цели нашего перфа.

   – Да, – сказал Гартамонов. – Цель – конечно же, микс. Наконец, когда вы посвящены, я могу это вам объявить без околичностей.

   – У нас всё по-взрослому? – спросил я. – Не хотелось бы, чтоб вы продолжали держать меня возле себя в дураках.

   – Дать вам честное слово? Могу. Хотя вы и сами должны понимать, что мне далеко не все равно, с кем спариться. Все осознанно и серьезно. Вряд ли найдется во всем человечестве более продвинутый проводник, чем вы.

   Я бы мог назвать ему не менее продвинутого – Джякуса, да тот отошел от дел. Хотя может быть еще и назову. И призову – режиссер-постановщик, все-таки. Правда, в балете. Я понял, что соглашусь на предложение Гартамонова – из одного только любопытства.

   – Да и вы, вооруженный дружбой со мной, можете достичь большего. Особенно в свете того, что я вам изложил, – продолжал он.

   – Да, а где мой директор? – спросил я. – Импрессарио, помощник, догонщик, сорежиссер? На звонки не отзывается, и сам не выходит на связь.

   – Может быть, ему просто захотелось побыть одному? – предположил Гарт.

   – Я без него, как без рук. Верните мне его. Иначе сеанс не состоится.

   – Мы его у вас не похищали. Но, конечно, найдем и, конечно, уговорим его вернуться к вам. – Он остановился перед одной из своих картин: девушкой на курьих ножках. – Эти часы не честны со мной, крадут по минуте от часу.

   Тут я впервые обратил внимание, что картина представляет собой закамуфлированный циферблат. Часы показывали 19:44. Я машинально взглянул на свои: семь пятьдесят две. То есть подводили их восемь часов назад. Где я был, что я делал в полдень?

   Гарт, вероятно, давал понять, что разговор окончен. Мы одновременно развернулись и направились к двери.

   – Или может быть, станете жить здесь? – спросил он, когда мы переместились в зал, который тогда еще показался мне танцевальным. – Нет? Вадим, подкатывай свою потаксушку, – сказал он в телефонную трубку. – Довезешь нашего теперь уже друга до его отеля. По счетчику я заплачу, – пошутил, вероятно, он.

   – Кстати... Что у вас в запертом зале? – спросил я.

   – Обязательно покажу в свое время. Вот закрепим контракт. Много любопытного вам предстоит узнать, друг мой.

   Он сдал меня с рук на руки Вадиму. Странно, но на таксиста я зла не держал.

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ЗАМОК

  Быть чем-то одним неизбежно означает не быть всем другим, и смутное ощущение этой истины навело людей на мысль о том, что не быть – это больше, чем быть чем-то, что в известном смысле это означает быть всем.

  (Борхес)

   Я, как и всякий пытливый мой современник, иногда спохватывался и задавался вопросом: да жив ли тот первоначальный субъект во мне? Может быть, сокровенная герметическая цепочка оборвана, моя нынешняя индивидуальность сфальсифицирована, и новый, всё возрождающийся я (или тот, кто выдает себя за меня) – это всегда другое лицо? Время течёт себе и течёт, и никому из нас не суждено войти в него дважды?

   Так кто я, Грим Восемнадцатый? Насколько идентичен Гриму Первому, написавшему ряд новелл и романов? Тому, что был умерщвлен вивисекторами в Кукурузных Полянах?

   Человек меняется со скоростью поглощаемой им информации. Между Восемнадцатым и Первым минуло полвека. Вот на всю эту информацию мы и различны. Ну а внутренние ощущения? Что объединяет нас, Восемнадцатого, кому шарашка лишь эпизод, и Первого – для которого этим эпизодом существование и закончилось?

   После каждой реинсталляции мне казалось: пролонгация состоялась, самоидентификация налицо. Я не вел дневников, но время от времени фиксировал события своей жизни на различных носителях: прятал в своем ящике, отдавал на хранение надежным серверам. Еще будучи пленником Силзавода, я оставлял биографические метки в своих рассказах, которые и сами по себе такими метками для меня являлись. Я тайком от своих терапевтов сверял их с теми, что оставались во мне, и различий не находил. Тщательная интроспекция не выявляла значительных дефицитов, провалов и искажений. Помню все предыдущее и предшествующее.

   Терапевты в свою очередь рядом тестирований каждый раз подтверждали сохранение идентичности. Мол, моя предсмертная конфигурация соответствует вновь обретенной. А равно и внутренний мир.

   Но самый верный критерий, утверждали они – моя личная волновая функция, присущий мне с рождения фанк. Раз фанк по воплощении тот же, значит и преемственность моей личности налицо. Это настолько общеизвестно, что даже обсуждению не подлежит. Хотя я бы все-таки пообсуждал. Но может быть, позже.

   Однако более всего этого меня убеждало другое.

   Одна судьба не выпадает дважды. Разным людям, я имею в виду. Безличная шопенгауэровская воля, проявляясь во мне, приобретает именно мой характер. И как бы я ни пытался сойти с предназначенного пути, всё равно возвращаюсь в русло судьбы. Проецируя события и чаяния моего первого прошлого на ось времени, в конце которой сейчас нахожусь, я вижу себя тем, кем, смутно догадывался, буду, несмотря на все преграды людей и обстоятельств, да и личный скепсис тоже.

   Например, в силу склонности к сочинительству всяческой небывальщины я в своё время фантастом стал. Причем, к некоторому моему изумлению кое-какие прогнозы стали реальностью, а главное, я стал частью, можно даже сказать, персонажем – и не из последних – собственного вымысла. В то же время профессия писателя мне казалась не вполне мужественной, и судьба, пусть и не в первой жизни, но подбросила мне возможность проявить себя в ином качестве. Я поступил в спасатели – подразделение, подчиненное министерству по чрезвычайным ситуациям и позднее реорганизованное в демографический департамент. Точнее, в приданный ей антитеррористический отдел. И не моя вина в том, что особой храбрости бойцам с террором теперь не требуется: дальше смерти не убьют, а смерть – явление временное. Как с ней ни заигрывай, ни флиртуй – всю жизнь будешь живой. Однако меня, как всё живое и мыслящее, всегда тревожило: что – там? И вот обстоятельства в лице Джуса и Джякуса обернулись так, что я овладел наиболее соответствующей этому интересу профессией. Хотя ныне в силу некоторых причин параллельно вернулся к первой.

   Таким образом, кроме общей памяти, конфигурации и фанка существует и четвертое доказательство: направленье судьбы. И оно мне кажется наиболее убедительным.

   Я неоднократно подлавливал судьбу на том, что тот или иной мой сюжетный ход, персонаж или ситуация воплощались в жизни, причем негативное – чаще. Или как лайт-вариант этого – придуманную мной тему или эпизод, который я не успел или поленился оформить вербально, я находил готовым у позднейшего автора, причем возможность заимствования была исключена.

   То есть, не только я брал у жизни, но и она у меня.

   Например, корноухость одного из моих персонажей реализовалась в рак ушной раковины у одного хорошего человека. А заигрывания с суицидом другого персонажа – в реальные самоубийства. Поэтому я перестал писать о смертях и начал писать о воскресении.

   Идеи обитают на небесах. Но стремятся – через нас посредством нас – к воплощению.

   В лазарете наряду с прочими мозговыми разминками нам рекомендовали почаще предаваться воспоминаниям. Желательно перед сном, что я послушно осуществлял. Благо припасы памяти позволяли. Побродить по прошлому погулять. Лишний раз убедиться, что мне есть куда вернуться.

   Вот и сейчас: сон не шел. Это была моя первая ночь на воле после сорокадневного карантина. Надо было чем-то занять бодрствующий разум. Ну-к, подайте карету прошлого.

   На этот раз мои мысли обратились к порубежной эпохе. Это время, знаменательное для цивилизации, значимо и для меня. И, пожалуй, более, чем для кого бы то ни было. Оно для меня всегда актуально. Счастье – на время. Время – на ветер. Кукурузные Поляны – навсегда.

   Эти Поляны первоначально существовали как небольшое сельцо в сотню дворов с повсеместным в то время артельным укладом. Жители культивировали кукурузу, нетрадиционный для этих довольно высоких широт продукт. Каким-то образом колхозному председателю удавалось отстаивать свою самостоятельность пред сельхозотделом обкома и на этом кукурузном поприще процветать. А когда при Никите Хрущеве посевы царицы полей стали навязывать повсеместно, колхоз странным образом оказался убыточным – возможно из-за нежелания председателя следовать именно генеральной линии. Вместо этого он затеял небольшой кирпичный завод. И опять предприятие процветало более тридцати лет.

   Однако в период перестрелки – в смысле переведения экономических стрелок страны под откос, да и в прямом смысле тоже – уже при другом председателе обанкротился и завод. Площади сдали в аренду – под склады для всяческого сомнительного товара, под ангары для контрабандных и ворованных автомашин, под цеха контрафактной продукции. Дети, а скорее внуки кукурузы недолго мыкались не у дел. Мирные жители обратились в мерзких вояк, обзавелись волынами и соответствующим менталитетом, обложили дельцов данью и опять – недолго, но процветали.

   Потом и такого сорта предприимчивости пришел конец. Теперь уже не только промышленность, но и жилая часть села пришла в запустение. Жители – те, что остались живы и не схватили срок – пустились в бега. Власти долго не знали, что с этой пустующей территорией делать. И тут – вивисекторы подвернулись. Землю и строения на ней отдали им в пользование.

   Поселок по периметру обнесли рядами колючки – чтобы с воли никто не проник – вооружили охрану, поставили КПП. Опустевшие хижины поселян заняли приезжие люди. Бетонный забор вокруг завода подремонтировали. Эта зона внутри зоны имела особо строгий режим. Территория стала числиться по пенитенциарному ведомству как шарашка "Матренин Двор". Для ведомств попроще и для рядовых граждан осталось привычное – Силикатный Завод.

   И пока Силиконовая Долина и иже с нею бились над силиконовым разумом, Силикатный Завод пошел своим путем. Я отдаю должное фантазии вивисекторов. Однако должен заметить, что мои вариации на эту тему были опубликованы на много лет раньше. Там и проблема двойников нашла свое отражение, о которой они не спохватились, пока не умертвили, наверное, рать бомжей, добиваясь единства естества и сознания. В то время, промежуточные носители – базы – находились еще в разработке. Перегрузка личности производилась, что называется, из мозга в мозг. Это не сигареты прикуривать одну от другой. Выстроить конфигурацию мозга, идентичную пространственной конфигурации мозга клиента, или, если угодно, донора, создав соответствующие нейронные связи – на это уходило несколько дней. К тому же возникла проблема – то, что позже обозначили как доппель-про. Поначалу ее интерпретировали как несовместимость – аналогично тому, как организм отторгает трансплантированный орган. Возникали споры: тело отторгает личность или наоборот? Кто, если разобраться, реципиент? И что является аналогом иммунной системы? К единому мнению они не пришли. Позже оба оказались ошибочными.

   Учреждение это было довольно таки разгильдяйское. Оборудование заржавелое, репликаторы от пинка заводятся. Кое-кто из персонала бывал пьян или влюблен, что для славянина зачастую одно и то же.

   Сколько подопытных через их руки прошло? И только ль мужчины? Наверное, были средь нас и Терешковы, если счесть за Гагарина, в крайнем случае, за Титова – меня. Вот свезло, так свезло. А ведь были и стрелки с белками, как ни цинично это звучит.

   Хочется верить, что вивисекторы моих сайенс-фикшн не читали. И что я никаким боком к их пособникам не принадлежу. И даже косвенно не виновен в гибели этих несчастных. Тем не менее, я впервые тогда обратил внимание на то, что жизнь двинулась в предугаданном мной направлении. Хоть и независимо от меня.

   К тому времени, как я в их лапы попал, систему перезагрузки кое-как, но отладили. Я впервые был не в своем мозгу. Ощущения от этой первой моей инсталляции и поныне при мне. Синапсы, вспухшие, словно груши. Нейроны, деформированные электричеством. Миелиновые оболочки, съеденные перекислой средой. Я вряд ли выделял себя из окружающего мира.

   Организмы тоже были далеки от нынешнего совершенства. Не знаю, что использовалось в качестве акселератора роста, но тела состаривались едва ль не быстрее, чем вырастали.

   Жил я недолго. Сколько – мне не сказали. Может, вовсе не жил.

   Прежде чем мое вновь приобретенное, но стремительно дряхлеющее тело перестало существовать, меня опять перегрузили.

   В этот раз от мира и от себя остались более осмысленные впечатления. Хотя тоже далекие от нормальных. Тускло, расплывчато, неконкретно. Как плохая копия хорошего фильма с открытым концом. Но с надлежащей надеждой на будущее.

   Я всегда был убежден, что человек достигнет бессмертия. Иначе зачем ему разум дан? И вот – достиг, и даже при моей жизни.

   В связи с этим возникает новый вопрос. А как же теперь загробная жизнь? Будем мы в ней участвовать? Или вечно скитаться, как Агасфер, по эту сторону бытия? – Надо двигаться дальше. Богом стать. Давай, берись за это дело, грант гарантирую, говорил Гартамонов, почему-то грассируя.

   Впрочем, в последний абзац уже сунуло нос сновидение.

   Мы живем, прожигая за жизнью жизнь, а успевшие нет. Это несправедливо. Впрочем, слово успевшие не всякий поймет. Монахи так называют усопших – тех, что умерли, что

  успели до рубежа.

   Вот и сон в руку: богами стать... Боже, химер храни.

   Утром мелькнула мысль: а может вселенных столько, сколько в ней обитает душ? И одна из них предназначена для меня, для моей полной реализации, тогда как во всех прочих вселенных, например, в твоей – я всего лишь пешка, сопутствующее существо?

   Или вот у этого коридорного, у администратора за стойкой, у того вон прохожего (похожего на чмо) в его мире главная роль ему предназначена, а в этом моем мире он всего лишь статист.

   Не только я, но и значительная часть человечества идет по пути, придуманному мной. Это еще раз убеждает меня в том, что я – есть, и этот мир – мой.

   Я еще раз убедился, что я – это я, вот и мания величия та же. Бог, если Он есть, несомненно исповедует солипсизм.

   Возвратившись в отель, я наткнулся в вестибюле на Джуса. Штука в том в том, что я его сразу узнал. Визуально, безо всякого идентификатора. Этот самый что ни на есть Джус выглядел помолодевшим лет на тридцать. Таким, каким я его по первой встрече запомнил. Вот только помят немного. Как будто только что из какой-то передряги выбрался

   – Что с твоей внешностью? – спросил, подойдя, я.

   Он на секунду задержал ответ. Но узнав, сказал:

   – Ничего. – И отвел глаза.

   – Вижу, что ничего. Хотя, когда я видел это тело в последний раз, оно было изрядно дыряво.

   – Не это. А и-ден-тичное этому, – раздельно произнес он.

   – Я же лично устроил тебе кончину. – Я придвинул соседнее кресло поближе. – Ну, что?

   – Черт бы его побрал, – сказал Джус. Не иначе, как памятуя незабвенного Джякуса.

   – Как он? – спросил я. – Всё пляшет и попрошайничает?

   – Ставит балет. Хованщину.

   – Насколько я знаю, Хованщина – опера.

   – А у него – балэт.

   Иногда у Джуса прорывался чудный восточный выговор. Что ж, бытие в таком теле определяет сознание.

   – Панымаишь... – Тут он спохватился, что не с женщинами флиртует, и оставил акцент. – Понимаешь, он эскиз подменил. Подделал, можно сказать, моё завещание.

   Бывает и так, что тело, любовно спроектированное из приятных черт, по возвращении кажется отвратительным. Последствия сдвига не всегда предсказуемы. А последействия таковы: либо свыкнуться, либо свихнуться. Либо поспешить избавиться от него. Джусу тем более не позавидуешь. Третий раз обретает этот дизайн.

   – Раньше выживали либо сильные, либо умные, либо подлые. Мы какие с тобой, а? – изнывал Джус.

   – И чем он это все объяснил?

   – Говорит, что давно подменил, что сам про это забыл. Он всегда говорил, что мне это тело очень идет. Перспективное лицо, говорил. Фигура. Гордый профиль, сказал. Женщины тянутся. Тут он не соврал, но выразить не могу, как надоели мне эти противные диспропорции. Это тело мне душу всю покалечило. Еще сказал, пока ты на меня работаешь, будешь таким. Что, я все еще на него работаю?

   – Тебе видней.

   – Я когда очнулся, сначала подумал, что и не умирал. Что мне это всё приснилось: как ты меня застрелил, как я в трипе витал. Даже прибор прибалдел – завибрировал, замигал – не хотел меня констатировать в таком виде.

   Да, прилипчивая личина. История повторяется – как факт или как фарс. Должен сказать, что я его тоже в другом облике не представлял. И видеть его не хотел в другом облике.

   – И что теперь? – спросил я.

   – Да что с ним поделаешь? Что ни поделать – всё поделом. Не могу ж я в суд подать на приятеля. Морду набить – прячется. Да хоть бы в глаза ему посмотреть – на контакт не идет. Общаемся через ящики. Найди мне его, а? Я б его сам Яге заказал, да денег нет.

   – Куда же они подевались?

   Он только руками развел: мол, запамятовал. Пьянка – это маленькая смерть. Попытка хотя бы на время избавиться от себя, опостылевшего.

   – Поэтому и на звонки не отвечал?

   – Стыдно было. И кто эту улицу Проституции Мирозданием окрестил?

   Мне б никогда не пришло в голову его в этом гетто искать. Раньше он подобными низкопробными похождениями не увлекался. Хотя его можно понять: на душе фурор и в уму смятенье. От одиночества и обиды на Джякуса поддался отчаянию. Или очарованию тамошних шлюх?

   – Да какое там очарование, – сказал он. – Ты бы видел новый бордель.

   – "Лавизонли"? Ноги длинные, от ушей, а уши на заднице?

   – Да ты что? Нормальные. Не вполне, конечно, нормальные. Но и не то, чтобы ненормальные, – путался он. – Просто у них нормы другие. Ты мне путевку в смерть еще одну выпиши. Убей меня снова, а?

   – Сейчас не до этого. Ты мне нужен живой.

   – Что уже заказ поступил?

   – Расскажу непременно.

   – Ну тогда кушать давай. Кушать очень хочу. А то подсел на консервы...

   По мере того, как насыщался, он оживлялся и веселел, вместе с чувством голода избавляясь от чувства вины.

   Я ему сказал о предложении Гарта.

   – Чтоты-чтоты-чтоты! – едва ль не вскричал он. – Связываться с ним?!

   Четверть часа спустя меж переменой блюд я рассказал про болото, про отсечку памяти. Но про миксы – ни слова пока.

   – Крыша мира поехала, – сказал он. – Разве мы кровельщики миру сему? – И отказался еще решительней.

   Раз отказал сходу, значит, позже скорей всего согласится. И действительно, подумавши и покушав еще, он сказал:

   – А вообще любопытно конечно. Да и работать он нам все равно не даст.

   С сожалением оглядел опустевший стол.

   – Жизнь длинна, а счастье коротко. Если б я не был такой хороший, жизнь была бы совсем плоха.

   Пощурился на официанта, вытер губы салфеткой, повернулся ко мне:

   – Заплати, а?

   – Ну-с, когда поедем принимать предложение? – спросил Джус четверть часа спустя.

   Я связался с Викторовичем и заказал наутро такси. На восемь.

   – Что ты? – возмутился Джус. – На десять. Не люблю вставать затемно.

   В десять мы и спустились к подъезду, где нас принял Вадим.

   Зимняя земная жизнь начиналась сразу же от подъезда. Бледное солнце в облачном абажуре, изветшавший купол небес. Разинутые рты порталов и арок, коих здесь в изобилии. Деревья вырядились в белокурые парики, фонари – в пушистые шапочки. Еще недавно октябрь пылал, но вот зима, одев белый передник, раскрасила все по-своему.

   Вот, пожалуйста: так приторно никогда не писал. Специально не буду вычеркивать, чтобы позже вернуться к вопросу о самоидентификации.

   Предыдущее путешествие туда я проделал в беспамятстве. Поэтому на этот раз приглядывался. Въезд на эту корпоративную трассу был по пропускам. То есть, требовалась идентификация.

   Удивительно, но некоторые детали пути мне казались знакомыми. Вернее их сочетания, ибо по отдельности они встречаются тут и там. Березовая роща меж двух сосновых массивов. А сразу за ней – просторная плешь, за которой торчали только макушки: местность резко уходила вниз, словно земля кренилась. Неужели я в бессознательном состоянии смог все это запечатлеть? Но я тут же сообразил, что эти воспоминания более, чем столетней давности. Ну да, в то время дорога была грунтовая, и мы по ней на велосипедах, а потом на мотоциклах гоняли. Лес за сто лет стал гуще и толще – заказник. Только от дороги подалее отступил. А вот двуглавый холм – мы с него спускались на лыжах. А здесь был деревянный мост через овраг – его еще в девяностых засыпали, место выровняли. Вероятно, летом подобных примет отыскалось бы больше, однако под снегом многое осталось неузнанным. Всё это меня немного растрогало. Ничего удивительного: ностальгические настроения – явление частое в лазарете и первое время после него. А тут еще со знакомой местностью подфартило. Я и не заметил, как провел в пути тридцать минут.

   Ворота поднялись и опустились за нами.

   – Стоп-машина, – сказал Вадим. – Приехали.

   Остановился он у подъезда. Правее располагался гараж, а может быть, вертолетный ангар. Мы вышли.

   – Так это ты моего друга вчера вырубил? – спросил, придерживая дверцу машины, Джус. – Я тебе, знаешь ли, морду набью.

   – Ихь гролле нихьт, – кротко сказал Вадим. – Набейте. Я на вас не сержусь.

   Джус иногда как бы опекал меня. Почти что отечески. Особенно, когда чувствовал себя провинившимся. Иногда это выглядело слишком демонстративно.

   Гарт вновь собирался на выход. Он уже накинул пальто.

   – Это и есть тот самый догонщик? – спросил он, не без изумления разглядывая нелепого Джуса.

   – Что вас во мне не устраивает? – начал было хамить Джус, но я не дал ему развернуться.

   – Он самый, – сказал я. – Да, он.

   – Будет дерзить, велю сделать из него секс-бомбу и сдать в публичный дом, – весело пригрозил Гарт. Он был в хорошем расположении духа.

   – Только что оттуда, – сказал Джус. – А впрочем, воля ваша. Вам сверху видней, нам же снизу щекотней.

   – Юрий Иванович. Или, как он предпочитает, Джус, – представил я, наконец, своего строптивого напарника.

   – Урфин? Джюс? – спросил Гарт, и мне показалось, что он повеселел ещё.

   Он кивнул Вадиму и уехал, делегировав заботы о нас Викторовичу.

   Викторович отлучился на пять минут – наверное, шкафы запирал – и лишь потом занялся нами. Он отвел нам апартаменты на втором этаже.

   Убранство комнаты почти в точь соответствовало моему номеру в "Пленуме". Если Викторович специально так расстарался, то, конечно же, не из желания угодить, а чтоб дать понять: смотри, мы и это о тебе знаем.

   – Это твоя светлица, – сказал мажордом.

   Коль есть светлица, то и темница есть? – подумал я. Но не спросил.

   Уж не знаю, из каких соображений, но кто-то прислонил к одной из стен живописное полотно, изображавшее, очевидно, Страшный Суд. Размеры в метрах составляли примерно четыре на два с половиной, то есть от пола до потолка. Что касается сюжета, то куда там Иерониму Босху со своей жалкой мазней. Голландцу явно воображения не хватило.

   Центр картины занимала виселица, а в ней болтался двуглавый монстр, повешенный за одну из голов. Другая в ужасе втянута в плечи. Правый глаз крепко зажмурен. Однако левый тайком посматривает на товарку. У головы в петле глаза преувеличенно выпучены, в одном из них, раздутом в четверть лица, застряло зрелище – ее вторая, не повешенная голова, но не все детали отражения и зрелища совпадали. Неприщуренный глаз, например, был без зрачка, в ухе живой башки висела медвежья серьга и кроме того, эта голова злорадствовала. В этот глаз со смещенным зрелищем попал и верхний угол картины, с которого скатывался Сизиф поперед своего камня.

   Часть сюжетов я уже видел в других вариациях в галерее. Иные тоже были так или иначе вчера упомянуты. Например, механизм, производивший горнорудные разработки – наверное, тот, которым мне вчера Мункар пригрозил. Если это было продемонстрировано мне в качестве устрашения, то именно в этом качестве впечатления не произвело. Даже несмотря на то, что одну из сцен явно содрали с моей давней галлюцинации. Это были два сопряженных во взаимопожирании субъекта. Но поскольку на этот раз я находился во здравии, то и воспринял этот запечатленный глюк без содрогания.

   Я не сразу заметил слабое мерцание в центре картины. Мерцала какая-то запятая – то ль головастый червь, то ли многократно увеличенный сперматозоид, однако уже в следующую секунду до меня дошло, что это был человеческий головной мозг вкупе со спинным, как его принято изображать в анатомических атласах. Он был бы не виден на фоне произведенных им галлюцинаций, затерялся бы среди них, если бы не его пульсация. Мерцал он не просто так, а со значением. Работал, значит. Мыслил и созидал, творил. Что именно он созидал, ответ лежал на поверхности картины. Весь этот жутковатый мир, напоминавший сумеречное сознание лузера, был его эманацией.

   Я когда-то предъявлял вниманию публики подобный сюжет. Возможно, поэтому идею картины понял быстро и правильно. В моём рассказе мозг без органов восприятия, выведенный в капсуле на орбиту Земли, снабженный неиссякаемым в ближайшей перспективе питанием, в силу дефицита информации начинает галлюцинировать – эманировать, творить, создавать – свою собственную вселенную, черпая материал из самого себя, для себя. Отчасти это мог быть, как вчера выразилась Сусанна, Бубль-Гум. Или мир как воля и представление, как предполагал то ли Беркли, то ли Шопенгауэр. Не знаю, как насчет воли, но представления есть и причудливые.

   – Когда он обязанностями занимается, успевая столько живописать? – спросил я, отворачиваясь от полотна.

   – Так это чмо рисовали, – сказал Викторович. – Из подведомственных учреждений. А он только тему дал.

   Я не стал искать в этой картине никаких аллегорий. Мне хватило минуты, чтобы преисполниться к ней отвращения. Да и вообще вся эта мазня напоминала сумрак лузера. Возможно таковыми и были работавшие над ней чмо. Я распорядился картину убрать.

   – Ее восемнадцать человек расписывало! – вступился за шедевр Викторович. – Три маньяка, монахи, каюр из Кемерово!

   Про человека из Кемерово я что-то слышал. Групповые перфы в заброшенных шахтах устраивал.

   – Это он Сизифа изобразил. А этот угол, – Викторович пнул нижний левый угол картины, – девушки из Мироздания вчетвером расписывали.

   Я невольно скосил глаза влево. Там были изображены четыре фигуры, изрядно наказанные теми формами, в которые были воплощены. В общем, я понял, откуда таксист Вадим своих фантастических шлюх почерпнул.

   Впечатляло. И может быть вдохновляло. Во всяком случае, настраивало и навевало. Но я настоял на своем.

   – Это триптих: "Преступление. Суд. Наказание". Третья его часть. Может, вместо этой вам первую или вторую внести? – не унимался Викторович.

   То, что чмо сами себе в назидание оформляют раскрывают такие темы – тоже род наказания, а может быть и раскаянья – как знать? Как обозначить назвать все это искусство? Тюрьм-арт, чмо-арт, чмарт?

   Мне так же пришло в голову, что если понадобятся декорации, то есть кому их расписать. Придворные холстомеры в подведомственных учреждениях, как я только что убедился, были великие мастера. А может и сам клиент участие примет, раз уж он такой живописец. Так что Босх и его ничтожный триптих могут катиться к чёртовой матери.

   Викторович в одиночку – я и не подумал ему помочь – вынес "Наказание" в коридор.

   Джусу Гарт не понравился.

   – Как будем убивать клиента? – спросил я, когда Викторович нас покинул

   – Предлагаю в говне утопить, – сказал Джус.

   – Пока топить будешь, сам нахлебаешься, – возразил я.

   – Тогда я его задушу. Медленно.

   Я был почти уверен, что наши спальни прослушиваются, и знаками дал Джусу об этом понять.

   – А пусть, – сказал Джус. – Будут любезнее в другой раз.

   Наши комнаты располагались со стороны фасада, из окон открывался вид во двор, далее – на забор, лес и дорогу. Был виден так же кусочек ворот, в которые мы только что въехали. И поскольку наши с Джусом апартаменты были смежные, то вид из его окна полностью соответствовал моему. Только ворота были видны полностью. Я это отметил на тот случай, если придется за въезжающими понаблюдать.

   – И когда валить будем? – спросил Джус.

   Валить... Раньше бытовало выражение – валить за бугор. Аналогия полная. Хотя Джус, конечно, употребил это слово в мокрушном значении.

   – Про когда он, по-моему, еще не говорил, – сказал я.

   День мы прошлялись по усадьбе замку, знакомясь с ним. Викторович нам не мешал и даже способствовал, только некоторые двери оказались предусмотрительно заперты. Включая и ту, в которую меня не пустили вчера.

   Галерея не произвела на Джуса столь яркого впечатления, как на меня. Почти никого из исторических личностей, послуживших прототипами коллажей, он не знал.

   – Это способ исправить демографическую ситуацию, – намекнул я. – Миксы, объединение двух личностей без ущерба для исходных.

   – Вот уж не думал, что тебе понравится эта дрисня, – сказал он, либо не слыша меня, либо сочтя моё замечание одобрительным.

   Я не стал продолжать разговор. Да и мое, уже не столь изумленное зрение, привыкло и не так эмоционально реагировало на весь этот арт. И я мог с большим вниманием рассмотреть то, что от меня ускользнуло вчера.

   Тут Викторович появился, выйдя из той самой запретной двери, захлопнул и подёргал ее. Потом вернулся и подергал ещё.

   Ужинали в банкетном зале за тем самым столом, к которому я вчера опоздал. Мы с Джусом, Гарт да Вадим. Викторович подавал.

   Ему явно был нужен помощник. В качестве прислуги за всё он решительно не успевал, а сегодня был к тому же рассеян. Раньше одного обслуживал, а сейчас прибавились мы. Возможно, поэтому он обнёс Вадима вином.

   – Я люблю тебя, Викторович, – обиделся тот, – еще меньше, чем Гитлера.

   – Чтоты-чтоты-чтоты! – с притворным испугом сказал Джус. Он подвинул свой бокал Вадиму. – Я не буду. Зарок дал. Хочешь – возьми.

   И принялся подозрительно ковырять еду. Это был простенький антрекот из говяжьей вырезки с картофелем и яйцом. Он был несколько суховат, но никто не обратил на это внимания.

   – Что вы перед закуской заискиваете? Хватайте, хавайте, – подбодрил его Викторович.

   Жаргон в устах этого вышколенного до английского лоска слуги меня немного смутил. Не Накир же, в конце концов, не Алик. Последний раз я слышал эти два слова рядом от одного из них. Не далее как вчера, в связи с сексуальной Сусанной.