Текст книги "Сова (СИ)"

Автор книги: Forzill

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 36 страниц)

Проезд на «Рыцаре» вместе с тем стоил достаточно дорого. Мари насчитали почти галлеон. И ещё 3 сикля, если хотите получить кружку горячего какао. И ещё один, если вам понадобится грелка и зубная щётка…

В автобусе пахло дешёвым освежителем для воздуха, и медленно, но верно, в горле Мари начинало першить. Першить начинало и в голове: из магнитолы неумолимо – Мари пробовала мысленно умолять, и ничего не получилось – несся смутно знакомый рок, навевающий воспоминания о школе.

– Выключите, пожалуйста, – хрипло просила она, когда слушать это становится невыносимо. Ее тошнит – должно быть, укачало. Ехать, по ее прикидкам, ещё минут сорок, а по прикидкам Эрни – от секунды и до года. Ее просьба остаётся без внимания, и она начинает раздражаться. Мари свято уверена, что кондуктор (?) этого автобуса специально проигнорировал ее слова. – отключите музыку, очень прошу.

Водитель дёргается от неожиданности и с готовностью уменьшает громкость магнитолы, что-то бормоча себе под нос. Мари твёрдо убеждена, что бурчит он от недовольства на нее. Музыка продолжает играть, хоть и тихо, и кажется, что с каждым битом тошнота к горлу подкатывает все сильнее

– Вы языка ангийского не понимаете? – на мгновение Мари жалеет, что вспылила, но желание выплеснуть всю злость хоть на кого-нибудь пересиливает и отдаётся неправильно-сладким удовольствием где-то внутри. Она рада, что водитель дал ей повод сорваться. Эрни быстро тычет в кнопки на магнитоле, и салон наконец заполняет блаженная тишина, разбавляемая лишь треском искривляемого пространства и рычанием потрепанного мотора.

– А чего вы так рано в субботу в Лондон? – бодро спрашивает Стэн, бестактно разрывая тишину.

– По делам, – с напускным равнодушием отвечает Мари. Злиться на «Ночной рыцарь» больше не хочется, теперь она злится на себя.

– Какие ж это дела-то по утру в субботу могут быть? – водила усмехается и не перестает болтать: – Это вы, наверное, с вечеринки едете? Эх, давненько я не бывал вот так вот… Последний раз, помню, мне было лет двадцать, ох мы тогда танцевали, слушали тогда этого, как их, – мужик начинает насвистывать себе под нос что-то очевидно знакомое, упорно не поддающееся определению из-за фальши.

Ветер швыряет мелкие – наверняка, колкие – снежинки в лобовое стекло, но Мари не смотрит вперёд. Она неотрывно следит за тем, как стремительно несётся мимо нее обочина, как пролетают, смазываясь в единую зеленовато-серую ленту голые остовы промёрзших деревьев и кустарников. Как бы она ни старалась уцепиться взглядом за что-нибудь – уже, в сущности, не важно, за что именно: за один из покосившихся столбов или за знак, ствол дерева, за случайного голосующего на дороге – споткнуться ни обо что не выходило. В конце концов Мари фокусируется на высохшей дорожке от дождевой капли на стекле и тяжело вздыхает.

– Это вроде Show Must Go On, нет? – устало спрашивает она.

– Ну точно! Шоу оно же это самое, маст гоу он, точно-точно. Эх, помню, как мы с девчонками-то зажигали, и музыка же такая душевная ещё…

Мари упирается лбом в холодное стекло и прижимается так сильно, чтобы не ударяться головой каждый раз, как амортизаторы не справляются с неумолимыми суровыми дорогами.

***

Мысль о том, что вся ее жизнь превращается в пресловутую кухонную драму, заставляет Мари сдавленно хмыкнуть. Все самые важные события, все самые страшные слова и все самые уродливые поступки в последнее время случаются в кухне, и не важно, в чьей квартире или в чьём доме она находится. Яркая черта современного искусства все приближать к реальности и действительности в определенной мере подталкивает реальность и действительность к статусу искусства.

У Джорджа Уизли квартира светлая и уютная. Супруга у него тоже такая – светлая и уютная. Улыбка широкая и искренняя на лице всегда. Когда Алисия распахивает перед ней дверь, Мари на мгновение поражается тому, какая она по-простому красивая. Волосы, небрежно собранные в высокий пучок на макушке пара непослушных прядей всё же выбились и обрамляют теперь её нежное, круглое лицо, футболка домашняя, Джорджа, скорее всего, подвязана узлом, в руках палочка и за ней зависло в воздухе ведро с водой – кажется, она не вовремя, у них уборка? Алисия смеётся и просит, чтобы Мари не несла чепухи. И внезапно от этого лёгкого и лучезарного «Мари, не неси чепухи!» становится спокойно и уютно. Словно можно и впрямь не говорить глупости, словно правда есть место, где ей рады всегда.

Мари в сущности не понимает, почему назвала Стэну адрес Джорджа. Назвала и все. Она не видела его уже столько лет. После их последнего разговора втроем, когда он вышел и Мари задала Фреду главный вопрос: – Мы больше не можем быть наедине? На что получила ожидаемый ответ «Видимо не можем». И что это значило тогда? Они же должны были быть друзьями… Но они не были уже друзьями, как ни крути. Они упорно избегали семей друг друга, они вежливо улыбались те пару лет… И Фред сказал то, что каждый боялся тогда озвучить – «Мы два человека, которые притворяются друзьями, потому что было бы неудобно не быть ими».

А сейчас, через три года, Мари появилась на пороге новой квартиры Джорджа. Пропустившая новоселье, рождение его дочек, блудная и с потекшей тушью.

– Ты в Норвегии никогда не бывала? – невнятно спрашивает близнец, отправляя в рот ложку макарон. Джордж ест очень аппетитно. Когда кусочек фарша падает на стол, он торопливо подбирает его и вытирает жирное пятнышко ладонью. «Чтобы Алисия не расстраивалась», – подмигивает.

– Не была. Что мне там делать? – Мари отвечает так же невнятно, с удовольствием поглощая макароны, которые Алисия, отмахнувшись от ее протестов, щедро навалила на тарелку, сопроводив это безапелляционным «Хотя бы у меня нормальной еды поешь, худая как в школе». А с Алисией Уизли не поспоришь.

– Ты вообще когда последний раз куда-нибудь ездила?

– Недели четыре назад ездила в Азкабан, – пожимает плечами Мари.

– Слышала, в Азкабан! А мы с тобой все на острова и на острова! А люди вон как отдыхают. Жены министра между прочим. – Джордж склоняется к жене, и та смеется, шутливо бьёт его полотенцем для посуды по плечу. И всё это так естественно и искренне, что Мари на мгновение кажется, что она лишняя тут -сторонний наблюдатель.

– И что там с Норвегией-то?

– Да ничего особенного, трасса там есть интересная, ее тропой троллей называют. Вот тебе туда надо, троллюга ты эдакая, – Джордж смеётся и отмахивается от сердитого фырканья подруги. – Ну ты поспрашивай как-нибудь, там просто трасса прикольная, опасная очень для вождения. Мне вот кажется, тебе бы понравилось, ты же вроде водишь магловскую.

– Ты имеешь в виду… – начинает было Мари, но быстро замолкает, не находя слов, чтобы задать вопрос. Почему-то макароны застревают в горле – неужели он знает?

– А ничего я не имею в виду, просто вчера услышал и вспомнил вот о тебе… Ты вообще как, долго у нас дома ошиваться планируешь? Не то чтобы я был против, но ты понимаешь, у меня с женой медовый месяц. И дети скоро проснутся…

– Ты с ней уже лет пять женат, разве нет?

– Все-то ты, сова, лучше всех знаешь, – Джордж, довольный, как кот, жмурится, когда Лис укладывает свои руки ему на плечи и упирается подбородком ему в макушку. Мари с ними тепло, как уже давно не было. И Мари думает, наверное, дело все-таки в человеке, который рядом. Который всю подноготную твою знает и всё равно вот он, сидит тут, рядом, и не противно ему. Думает, было ли ей так же вот тепло и хорошо с Тео. Или с Драко вчера?

Вспоминает, как тот жарил мясо, рассказывал что-то чертовски неважное и улыбался самыми краешками губ. Как закатывал рукава свитера. Как откидывался на стуле назад, словно бы о чём-то задумавшись.

Всё это кажется чередой полароидных снимков, которым самое место в пыльном родительском фотоальбоме, на которых запечатлены лица из прошлого, про которые – про каждый из которых – припасена своя история. Им в самую пору быть просто чужими – не ее ни в коем случае – воспоминаниями.

Мари снова смотрит на Уизли, и знает точно – у нее с Драко не так, и с Тео не так, и так никогда не будет, и ожесточенно стискивает челюсти в неожиданной злобе на себя – а ты хотела бы с Драко, дура?

Пора отсюда уходить.

– Джорджи, а ты не дашь мне пороха немного и свой камин в аренду на секунду? А то я вчера перепила что-то, боюсь трансгрессировать, честное слово.

Джордж ехидничает – разве мог он упустить такой момент – что Мари обнаглела вкрай, и друг из нее вышел отвратительный: ест его еду, берёт его порох. Мимоходом он интересуется, с какого перепугу вообще Мари в этой части города. Ничего лучшего придумать Мари не может, и потому просто бурчит неразборчиво, что ехала издалека. Наверное, хорошие друзья так не поступают. Не врут друг другу и не используют друг друга.

Внутренний голос ехидно подсказывает Мари, что хорошие друзья многое из того, что она наворотила, не делают, но та отмахивается. От внутреннего голоса, от Форджа, от предательского першения в горле безответственно отмахивается.

Мари сбивается со счета, сколько оборотов делает ее ложка, пока она размешивает ромашковый чай, громко ударяя о стеклянные стенки чайника. Тео еще нет и у Мари есть время подумать, что теперь делать. Считает она почти на автомате, чтобы занять голову хоть чем-нибудь, но неизменно сбивается где-то после сто семнадцатого оборота.

Она корит себя за то, что так необдуманно поехала к Малфою.

Дешевая ложка звонко ударяется о стеклянные стенки заварочного чайника с золотой ручкой в форме питона, листочки – а скорее, труха – дешевого ромашкового чая завихрениями танцует в прозрачной тюрьме. Мари усмехается – вся ее жизнь с Тео такая. Заварная труха в дорогом антикварном чайнике, маггловские предметы утвари в старинном особняке, дешевка в красивой обертке. И виноват в этом не Тео, а она.

Мари и сама чувствует себя глупой девочкой, играющей в дешевые игры.

Она плещет заварку в кружку, доливает сверху кипятком и обнимает холодными пальцами керамические бока. Держит, терпит, пока не становится невтерпёж горячо, и тогда только отнимает ладони, трет их друг о друга и повторяет себе под нос шесть слов с работы.

«Все сказанное будет использовано против вас».

Слова перекатываются на языке, немножко горчат. Но это только потому, что они оголяют не слишком приятную действительность. Мари не уверена, что они имеют для нее какой-то смысл, но копаться в смыслах, символах и значениях ей не хочется совершенно. Ей хочется сделать что-то, за что наконец не будет стыдно, из-за чего ночью не придут кошмары. Сделать что-нибудь, из-за чего она наконец почувствует себя приличным членом общества, а не бессмысленной оболочкой от человека.

Обручальное кольцо неожиданно слишком сильно сжимает ее пальцы, и, кажется, еще немного – и оно просто переломит тонкие кости. Когда Мари отнимает дрожащие руки ото рта, она слышит судорожный вздох, словно чудом спасшийся из-под воды хватает губами живительный воздух. С отстраненным отвращением она осознает, что звук этот издает сама и унять этот звук не выходит. Наполнить легкие воздухом не получается тоже, и Мари все с тем же отстраненным отвращением думает – и в этот момент кажется, что это не ее мысли, а чужой голос в голове.

Задача снять с мелко дрожащих пальцев кольцо внезапно становится самой важной, единственной, бьющейся в его голове, но ободок упорно застревает, и Мари царапает себя сама, свои узловатые суставы, слишком длинные фаланги, слишком тонкие запястья, увитые браслетами с змейками. С ними она расправляется быстрее и скоро остается сидеть на полу в окружении разодранных золотых и серебряных червей. Чтобы снять кольцо, ей приходится поднести руки к губам и вылизать палец, чтобы предательски тугое кольцо, наконец, соскользнуло.

Мари жмурится, пытаясь удержать подкатывающую рвоту, но забывает про слезы, и они текут по ее щекам, некоторые цепляются за изодранные, искусанные губы и там и зависают. Мари собирает с пола все украшения, которые гурьбой выкатываются их рук, и несет в спальню, бросает в коробку, где блестят другие драгоценности. Она вдруг видит среди них единственное не сверкающее, тусклое и натуральное в этом мире нефальшивом, в этом драгоценном мире – фальшивый галеон ОД, хватает его и трет, убаюкивает руками…

Ее трясет всю, и на мгновение кажется, что под кожей у нее множество маленьких жучков, которые вибрируют, толкаются, копошатся, пытаются прорвать гладкую, белую, такую тонкую кожу, пробуют раскрыть свои крылышки, но ничего не выходит, и от этого они только сильнее дрожат, только громче гудят. Мари уже даже не чувствует, как раздирает короткими ногтями кожу на запястьях, на обратной стороне предплечий, на шее. На шее. Вдохнуть не получается никак, и когда в дверь раздается оглушительный звонок, Мари вся подрывается от страха, выдыхает последний воздух из легких и, обхватив себя руками, обрушивается на пол.

Когда она приходит в себя – сложно сказать, сколько ей на это потребовалось времени – в дверь все еще звонят, а затем переходят на стук, разбавляя его протяжным, чуть гнусавым «Ма-аа-ари!». Мари Нотт поднимается с пола и садится, подтягивая к себе свои неуклюжие ноги, обхватывает колени руками. Вокруг нее, словно обозначая поле боя, разбросаны все же рассыпавшиеся украшения. Она тянется к одному из своих любимых, в форме тернового венца, и с разочарованием обнаруживает, что оно погнулось. Стук в дверь и требовательные призывы открыть не прекращаются.

Мари почти не удивляется, когда в дверном проеме сталкивается нос к носу с улыбающейся Джинни. Сколько она ее не видела – пять лет? Больше? Всю жизнь? Но это не мешает ей одним легким толчком сдвинуть Мари вглубь дома и скользнуть внутрь, прикрывая за собой дверь. Наверное, она что-то говорит, но Мари внезапно невероятно трудно сосредоточиться на звуках, ей кажется, словно на нее наслали какое-то изолирующее заклятие, и всё, что она слышит – шум собственной крови и гомон собственных мыслей у себя в голове. По губам Джин ничего прочитать не удается, и Мари мотает головой в попытке разогнать туман.

– Зачем ты пришла? – бормочет та, не задумываясь о гостеприимстве.

– Ты, что, плакала? – бестактно, абсолютно в своей манере, выпаливает Джинни.

Они на мгновение замирают в неловком молчании. Первым его разрывает Мари – шмыгает носом и недовольно бормочет, что она не плачет и это просто насморк. Она чувствует, как неловко мнется Джинни за ее спиной, когда она сама отворачивается и в замешательстве замирает, выбирая, куда пойти безопаснее – в кухню или в комнату.

– А я принесла варенье. Брусничное, – смущенно говорит женщина за ее спиной. – Мама моя сварила, и я решила, стоит с тобой поделиться.

– Ага, – рассеянно отвечает Мари. Не понимая, почему Джинни здесь… Откуда? С Норы, когда они были лучшими подружками и иногда шептались, закрывшись одеялами о парнях, глупом Ронни, о «Гарпиях» и колдосестричках?

Определиться с тем, в какую комнату сбежать, самостоятельно Мари не удается, и Джинни берет инициативу в свои руки. Мари отмахивается от тревожной мысли о том, что именно ее гостья подумает, увидев беспорядок в кухне. Но если женщина и делает какие-то выводы из увиденного, она благоразумно оставляет их при себе. Ставит банку с вареньем на стол рядом с заварочным чайником. Дотронувшись до пузатого бока чайника, неодобрительно качает головой, взмахивает палочкой, чтобы вскипятить воду, и деловито, но аккуратно принимается хозяйничать, пока Мари пытается устроиться на стуле, чтобы занимать как можно меньше пространства.

Джинни внезапно заговаривает —

– Это галеон. Который ОД. Я и не думала, что он когда-нибудь снова сработает. Он, знаешь, у нас обычно на стене висел – а тут как упадет, думала, что дырку в полу прожжет, а у нас как раз ремонт новый… Ужас!

Джин ставит на стол две кружки, достает масленицу, старательно и ровно отрезает несколько ломтиков батона. Пожалуй, именно это выбивает Мари из колеи еще больше – у нее никогда не получалось резать хлеб так ровно, отрезанные ломти оказывались или слишком толстыми, или нож соскальзывал, чудом не попадая по пальцам, лишь выкрашивая из буханки комки мякиша. Когда стол оказывается полностью накрыт, Джинни открывает банку варенья и торжественно ставит ее на стол, одновременно протягивая Мари чайную ложку.

Через десять минут они обе сидят на полу, по-турецки подогнув под себя ноги. Они, кажется, никогда не находились наедине со школы, и Мари прислушивается теперь к своим ощущениям – слишком ли неловко, чтобы задать вопрос, или можно?

– Ты себе все губы так искусаешь, – насмешливо говорит Джинни Потттер, чуть отклоняясь назад. – Хочешь что-то сказать, так говори уже.

– Тебе никогда не казалось, что твоя жизнь превращается в кухонную драму?

– В кухонную драму, – повторяет Джинни, словно бы пробуя слова на вкус. – Нет, Мари, моя драма не кухонная. У меня кухонное только безразличие.

Та вздергивает брови, молчаливо призывая женщину продолжать.

– Ох, ну что ты на меня так смотришь? – Джинни долго молчит, прежде чем заговорить вновь, но своими следующими словами ясности никакой не вносит: – Кухня у нас – нейтральная территория. Ну как тебе попроще объяснить, знаешь, как в Стартреке…

– Я знаю, что такое нейтральная территория, Джинни.

– Ладно-ладно, – Та смеется. – На кухне все хорошо. Мы пьем чай, кушаем, фильмы смотрим, обсуждаем что-нибудь, ссоримся. Но не задаем лишних вопросов. Вот тебе и кухонное безразличие. Делай вид, что все в порядке, и не задавай лишних вопросов.

– И что, так правильно?

– Так бывает. А «правильно» и «неправильно», «хорошо» и «плохо» – слишком высокие и абстрактные понятия, им на кухне места нет.

– Джинни, ты изменяла когда-нибудь? – внезапно спрашивает Мари.

Джинни молчит некоторое время, критически рассматривая красные отметины на руках Мари. – Все изменяют. А те, кто говорит, что не изменяют, просто врут лучше остальных. Такая уж у нас кухонно-драматичная жизнь.

В ответ Мари нечленораздельно мычит.

– Вот тебе первое и настоящее правило измены: не надо пытаться убедить себя, что ты не отвратительный человек.

Джинни некоторое время задумчиво рассматривает осунувшееся, усталое лицо Мари. Вроде взрослая уже женщина, а выглядит, как замученный подросток. Разбираться, из-за чего или из-за кого с ней это – а к слову, что именно это, ее тоже не касалось – она не хотела, да и не вправе была.

– Я могу тебе сказать только, что измена – просто движения. Семья – это нечто большее. Это система.

Джинни говорит, Мари такая же как в школе – строит из себя взрослого и умного, а на деле не умеет справиться с простейшими проблемами. Мари пытается парировать, спрашивая – утверждая – что Джинни такая же, как все другие девчонки. Она и не спорит. Кивает утвердительно головой, использует обвинения в свой адрес как собственную броню. Мари смотрит на нее почти с восхищением.

В какой именно момент она начинает рассказывать про Тео и Драко, она не замечает. Просто внезапно обрывает себя на полуслове, стопорится, осознавая, что, про кого и кому говорит. И решает, что теперь уже бояться и судорожно отматывать взад пленку смысла нет.

На молчаливый вопрос Мари, который она задает Джинни одними испуганными глазами, со смехом говорит, что в этот раз ничего не скажет про Фреда, как тогда – в школе, и что готова вылушать.

Джинни говорит, – расскажи. Станет легче.

Мари думает, что легче ей станет, только если кого-нибудь из них двоих не станет, и все что было, есть и чего больше не будет между ними просто исчезнет. Будет списано за недостоверностью на бездоказательной основе. Но она рассказывает. Сумбурно и путано, перескакивая с одного эпизода на другой, мнется, подбирая слова, морщится.

Мари не просит у Джинни советов, а она и не пытается подсказывать – она честно играет свою роль случайного слушателя. Следует простому правилу «помоги, если можешь». И за это мысленно Мари определяет ее как хорошего человека. Ведь, кажется, именно по этому критерию и стоит раскидывать людей на плохих и хороших. В мире, где все давно пошло кувырком, где люди изменяют друг другу и отрекаются от понятий «правильно» и «неправильно», где проводить грань между дозволенным и недозволенным принято поверх собственного «так хочется». Джинни помогает, потому что может.

В глаза ей смотреть не хочется, Мари боится найти там жалость. Ей не нужны подтверждения постороннего человека, чтобы осознать, что она поступила плохо. Горло першит, и она сдавленно кашляет, когда думает о том, что, кажется, не жалеет ни об одном взгляде, брошенном украдкой, ни об одном касании, ни об одной поимке с поличным.

Когда Джинни наконец встает со стула, который при этом протестующе скрипит, казавшиеся и прежде густыми сумерки за окном превратились в непроглядную чернильную тьму. Она треплет Мари по волосам, скользит мягкой ладонью на щеку и приподнимает ее голову, вынуждая посмотреть на нее. Она говорит, что не вправе давать ей советы и что Мари нужно думать своей головой.

Драко почти раздражен – он приехал, им нужно поговорить, вместо этого – одно брошенное мрачно приветствите, больше напоминающее сюжет сюрреалистичного кино, и хмурое молчание. Оно физически ощутимо повисает в воздухе, словно едкая асбестовая пыль, и въедается в кожу, сушит глаза, не дает четко видеть. Его почти что хочется раздвинуть руками, но Драко сдерживается.

Порой кажется, разговаривать – совсем не их конек.

Их удел молчать, додумывать, дорисовывать каждый сам себе, брести по лабиринту недомолвок, как слепой, не видящий дороги, и глухой, не слышащий указаний.

И Драко мучительно тяготится этим упорным молчанием, мрачным взглядом, в котором – он что, должен уметь что-то читать в этом взгляде? – он не знает, что находит в глазах напротив, и потому спрашивает. И пусть, возможно, скорее всего, это не те слова, которые должны были быть произнесены в кухне, не те вопросы заданы, но у парня я внезапно не выходит составлять слова в предложения

– Ты знаешь, Джинни говорит, на кухне нет места драме. Кухонным должно быть только безразличие. Делать вид, что все в порядке. Разговаривать, улыбаться, есть, пить чай. Не задавать вопросов.

– Что еще, за Джинни? Поттер?

Они снова молчат.

Драко, кажется, весь кипит несказанными словами, невыплеснутыми эмоциями, и еле сдерживается, чтобы не разразиться тирадой. Мари же – Мари молчит пусто. И от этой пустоты внезапно не хочется ругаться, не хочется трясти за плечи, пытаясь – что? Призвать к ответу, растормошить.

Малфой смотрит на Мари, совершенно пустую, и понимает – ничего больше нет.

Неожиданно он чувствует – и в то же самое мгновение испуганно одергивает себя – но все равно чувствует, что его тяготит все это, и он жалеет, что тогда привез Мари с собой в Малфой Мэнор. Это напряженное молчание, изогнутые неумолимым вопросом плечи, это вранье и эти сложности – Драко не любит, чтобы было грустно, было больно и сложно.

Он внезапно думает, что с удовольствием бы сходил сейчас на джазовый концерт. Оставив все ненадолго, на пару часов всего лишь – да хоть на пару минут бы, отодвинув прочь странные фразы и тяжелые взгляды. Всего становится внезапно слишком много, все – Драко даже не может сам себе объяснить, что он толком вкладывает в это «все», просто – он от всего этого устал. От вечно грустной Астории, которая как будто помешалась на том, что теперь он ее бросит. От всей этой семьи, где ничего не выходит – ни любовь, ни дети. От работы, на которой он в третьих рядах, даже не во вторых.

Мари поворачивает голову. Не меняя положения тела, оставляя даже руки на коленях – немного искусственно напряженно, но так безопаснее. Поворачивается и смотрит прямо в глаза, спокойно и открыто. Драко больше не кажется одним из ее ночных кошмаров, теперь он – это просто он, сидит рядом, чуть касаясь своим коленом ее, смотрит во все глаза. И в них, широко распахнутых – совсем как Мари себе и представляла, отражается пламя фонарей. Огоньки подрагивают, вымазывая его всего липким и вязким охристым светом, затапливая вообще все вокруг этой теплой, почти янтарной охрой, и Мари вдруг кажется – это совсем другие они, это совсем другое время, это совсем другие жизни.

– Слушай, Драко, – начинает она хрипло. Руки все так же лежат на коленях, как приклеенные, так безопаснее. Она набирает в грудь воздуха, чтобы продолжить, но заходится в приступе кашля.

– Подожди, – прерывает ее Драко, – не надо. Давай оставим все так?

Неожиданно хочется смеяться. Мари бы и сам рада был оставить все, как есть, все, как было когда-то давно, словно бы и не с ними уже. Но у нее шанса просто оставить все, как есть, нет, и она не собирается давать его Драко. Она знает – он не любит, когда сложно, но с другой стороны, а кому это нравится?

– Нет, ты знаешь, – смеется, – мне все-таки надо тебе кое-что сказать.

Эта интрижка, которую он затеял. Что он искал? Искал того, чего и всегда – жизни, легкости, чувств. Измены, интрижки, флирта. Снова быть тем юным Драко, жизнь которого еще не покатилась в среднестатистическую обыденность, где он даже семейные свои проблемы не может решить – слишком слаб. Снова хотелось стать для нее центром Земли, почувствовать ее любовь… Только сейчас любви не было. Было отвращение. Где-то фоном в голове проносится мысль, что это очень странно, как человек, в которого ты был так сильно влюблен, может внезапно стать так противен – Драко и впрямь противен ей в этот момент. С этим жалким своим нищенским выражением лица, с этими умильно вздернутыми бровями.

– Помнишь наш разговор? Ты задолжал мне один честный ответ на один мой вопрос? – Мари видит, что ему страшно, она почти чувствует, как пес, сладковато-гнилостный запах его паники, и неожиданно для себя понимает – ей это нравится. Ей хочется, чтобы Драко наконец испытал хоть что-то из того, что ежедневно переживала она из-за него. Драко почти неконтролируемо слегка мотает головой в тщетной попытке умолять ее молчать и не задавать вопроса. Мари размыкает губы: – Это что-то значило? То, что случилось. Ты расскажешь Астории? Ты хочешь быть со мной снова?

Она знает ответ заранее. Если бы она была чуть внимательнее или не отрицала бы очевидного, она бы нащупала его давно, очень давно. Но ошибки, допущенные в прошлом, там и остаются, а сейчас – сейчас она читает ответ в каждом нервном движении Драко, в каждом судорожном вздохе, в каждой попытке начать предложение. Он зачесывает челку, оттягивает ворот футболки, всплескивает руками. Он почти рисует в воздухе ответ этими своими руками. Аккуратные пальцы с ухоженными ногтями, мягкие ладони, обручальное кольцо. Она точно знает, что ответит Малфой, но сейчас, чтобы принять свое личное решение, она должна услышать слова, произнесенные им самим. Не додумать, не догадаться – она должна услышать, и пусть это будет отказ.

– Мари, прости меня, – лепечет Драко, и это почти жалкое зрелище. – Ты совсем неправильно меня поняла, это совсем не то, о чем ты… Мари, я не могу, ты же знаешь, у меня семья.

На это Мари улыбается как-то мягко, вкрадчиво почти, говорит:

– Уходи.

Драко внезапно торопится, вещи свои собирает, не попадает с первого раза палочкой в карман, роняет на пол кардиган и чертыхается, поднимая и отряхивая его.

И все это мельтешение, все торопливые и неловкие телодвижения внезапно вызывают у Мари одно только отвращение. И ссутулясь, он замирает на мгновение у двери, пытаясь справиться с дверной ручкой, и так и застревает в сосущей черноте проема на несколько мгновений. А затем срывается и исчезает. Спустя некоторое время входная дверь хлопает, возвещая о его позорном бегстве.

Утро не приносит облегчения. Оно серое и жидко-вязкое, и отдается легкой болью в желудке. Люди кругом тоже серые и их натянутые – с усилием, в пустых потугах натянутые – улыбки тоже выглядят серыми и фальшивыми. Паршивыми.

Это все игра по паршивому сценарию – улыбаться сквозь силу в глупой надежде, мол и так прокатит, и Тео оглядывается вокруг себя. Ему внезапно кажется, что возле выхода из министерства образуется целый водоворот из людей, и он – единственный, кому удается стоять спокойно. Он в самом оке бушующего вокруг него шторма.

Стоит ему выйти в Лондон, как накатывает тошнота от целой пачки выкуренных сигарет. Все играют – и он сам, кажется, тоже играет, с натягом и скрипом, до тошноты отвратительно – да только никто не умеет понять, что их кажущаяся мастерской игра на самом деле прозрачна и до забавного банальна. И Теодор, министр магии, который копается по ночам в маховиках времени в отделе тайн, пока все спят, тоже один из них, один из номинантов и будущий лауреат – он играет хуже всех.

Весь этот печальный драмедийный театр одного актера ставит единственную пьесу для единственного же зрителя – Мари Нотт. Которого нет в зрительном зале. Его не найдется ни в фойе, ни в гардеробе, и на вешалке не болтается его позабытое в спешке пальто, и Тео обреченно закрывает глаза – как же хотелось бы в конце концов не играть, но маска намертво приросла к лицу, и отодрать ее не выходит – или уж снимать, так с собственной кожей, срезая под самое мясо. Ему бы не играть, но он по-другому не умеет, он по-другому не может, и привычно играет мирное и доброе утро дома, играет доброжелательность со случайно встреченной соседкой, играет заинтересованность, пока листает пророк, пока выслушивает дюжину своих секретарей.

Пока он спешил домой, на его глазах машина сбила мужчину. Невысокого, полноватого старика, он напоследок блеснул лысиной, прежде чем скрыться под колесами машины. Даже не вскрикнул, лишь неловко взмахнул руками и отлетел на обочину. Совсем как кегля, навзничь опрокинутая шаром для боулинга. Казалось, никто не заметил этого: автомобиль, сбивший старика, просто умчался прочь, сверкнув фарами, прохожие обходили лежащего невнятной грудой человека стороной, словно бы он был не жертвой ДТП, а заразным прокаженным. Казалось, единственный, кто обратил на произошедшее внимание, был Тео, и он попытался было протолкнуться к человеку, чтобы помочь ему, но плотный ураган торопливо мельтешащих людей неумолимо смыл его вниз по ступеням на платформу – стоять в ожидании поезда, который ему и не нужен.

Цифры на электронном табло сменяли друг друга, кажется, слишком медленно, пока мысли в голове неслись, кажется, слишком быстро. Подошел ли кто-то к нему? Помог ли ему кто-то? Дышит ли он и чувствует ли, как неумолимо мерзко пропитывается грязной водой опрятное драповое пальто?

Тео думает, как все произошло на самом деле? И как сильно мог бы он изменить ситуацию к лучшему, если бы не трансгрессировал трусливо к дому или не позволил толпе нести его к метро.