Текст книги "История одного крестьянина. Том 2"

Автор книги: Эркман-Шатриан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

«Ну что ж! Я знаю даже, как это было: солдаты одержали верх».

А вот и прокламация – я нашел ее вчера среди старых бумаг. Не стану переписывать ее целиком: нельзя приводить столько прокламаций – это скучно, да и потом все они похожи друг на друга.

«ИСПОЛНИТЕЛЬНАЯ ДИРЕКТОРИЯ – ГРАЖДАНАМ ПАРИЖА

18-го фрюктидора V года Республики,

единой и неделимой. Два часа утра.

Граждане!

Роялисты совершили новое покушение на нашу конституцию. Вот уже год, как они пытаются расшатать все основы, на которых зиждется республика, а теперь они решили, что у них достанет силы окончательно ее разрушить. Большая группа эмигрантов – лионских душителей и вандейских бандитов, прибывших сюда, пользуясь тем снисхождением, которое мы открыто им выказывали, напала на часовых, охраняющих Исполнительную директорию, однако благодаря бдительности правительства и военного командования их преступные действия не увенчались успехом. Исполнительная директория представит народу достоверные доказательства происков роялистов. Вы содрогнетесь, граждане, когда узнаете, что угрожало вашей безопасности, вашему имуществу, самым драгоценным вашим правам, вашему самому священному достоянию, и сможете измерить всю глубину бедствий, от которых может оградить вас только нынешняя конституция».

Эта прокламация вместе с доказательствами роялистского заговора была вывешена Кристофом Штейнбреннером и муниципальными чинами на дверях клуба и мэрии, а также на городских воротах и разослана по всем деревням.

Восемнадцатого фрюктидора роялисты потерпели поражение, от которого не могли оправиться многие годы. На другой день мы узнали, что они еще и пальцем не успели шевельнуть, как на них напали, чтобы предотвратить заговор. В ночь на 17 фрюктидора генерал Ожеро во главе двенадцати тысяч человек окружил Тюильри. Часов около трех утра грохнула пушка, давая сигнал к атаке. Стража, охранявшая оба Совета – около тысячи человек, – не оказала ни малейшего сопротивления. В ту же ночь комиссия инспекторов созвала заседание обоих Советов; таким образом большое число депутатов, вместе с полковником, начальником охраны, были взяты на месте и препровождены в тюрьму Тампль. Отряд, посланный в Люксембургский дворец арестовать Карно и Бартелеми, обнаружил там лишь Бартелеми, – очевидно, Карно успел скрыться. Наутро, когда члены обоих Советов потянулись друг за другом в Тюильри, арестовали уже всех заговорщиков, а остальные депутаты, собравшись на факультете медицины в Одеоне, сами учинили суд над своими собратьями, которых оказалось пятьдесят три человека, и приговорили их к ссылке, равно как и редакторов, владельцев и сотрудников нескольких реакционных газет, – всех их повезли в Кайенну на судах, принадлежавших государству.

Среди сосланных были Буасси-д’Англа, Пишегрю, Барбе-Марбуа, Обри и многие другие, уже известные по бумагам, захваченным у Леметра. Все это до крайности обрадовало патриотов.

Я же радовался тому, что гражданину Карно удалось бежать. А остальные – если мне и было жаль их, то я скоро утешился, прочитав развешанные по всему городу документы. О заговоре роялистов было известно еще в ту пору, когда Бернадотт произносил свою прекрасную речь перед обоими Советами, – этот хитрец уже отлично знал, что многие депутаты-роялисты предают нацию, ибо он тогда специально приехал из Италии, чтобы представить Директории доказательства измены. Бонапарт, заняв Венецию, велел арестовать английского консула и некоего д’Антрега[173]173
  Антрег Эмманюэль-Анри-Луи-Александр де Лонэ, граф д’ (1753–1812) – французский авантюрист. Депутат Учредительного собрания, эмигрировал в 1790 году. Служил тайным агентом ряда правительств и династии Бурбонов. Был убит близ Лондона (по политическим причинам).


[Закрыть], одного из опаснейших агентов Людовика XVIII. И вот у этого д’Антрега захватили бумаги, написанные его рукой. Там рассказывалось, каким образом некоему графу де Монгайяру[174]174
  Монгайяр Жан-Габриэль-Морис-Жак Рок, граф де (1761–1841) – французский политический авантюрист, дипломатический представитель в Швейцарии, затем тайный агент роялистов во Франции, сотрудник секретного кабинета Наполеона I, а позже – правительства Реставрации.


[Закрыть], тоже роялистскому агенту, ловкому и хитрому, как все люди его породы, удалось подкупить Пишегрю. Оказывается, принц Конде, зная о том, что у Монгайяра сохранились во Франции знакомые, вызвал его из Швейцарии, – он находился тогда в Базеле, – в Мюльгейм (было это в августе 1795 года) и предложил прощупать Пишегрю, штаб-квартира которого находилась тогда в Альткирхене. Поручение это было не из легких, поскольку при генерале состояло четыре народных представителя, которые призваны были наблюдать за ним и в случае необходимости вернуть его на путь долга.

Однако Монгайяр, положив пятьсот или шестьсот луидоров в карман, решил все-таки попытать счастья. В помощь себе он взял некоего Фош-Бореля[175]175
  Фош-Борель Луи (1762–1829) – французский политический деятель, родом из Швейцарии. Во время французской революции был тайным агентом принца Конде, печатал и распространял манифесты и прокламации французских эмигрантов. После переворота 18 брюмера был арестован, но затем освобожден и выслан из Франции. В 1814 году вернулся во Францию. Исполнял секретные поручения прусского правительства. Был прусским генеральным консулом в Невшателе. Получал пенсию от правительства Реставрации.


[Закрыть], владельца типографии в Невшателе, фанатически преданного Бурбонам и готового служить им верой и правдой, и другого жителя Невшателя – Курана, некогда состоявшего на службе у Фридриха Великого и за плату способного на все. Монгайяр дал им особые инструкции, снабдил паспортами, придумал, что они едут во Францию в качестве иностранных негоциантов, заинтересованных в приобретении государственных земель и тому подобном, и, отправив их с божьей помощью попытать счастья подле Пишегрю, на счет которого он, видимо, был уже достаточно осведомлен, сам вернулся в Базель.

О дальнейшем пусть вам расскажет сам Монгайяр: я приведу здесь его записки, ибо роялисты никогда не оспаривали этот документ, – а потом всегда полезно знать, как судят о себе сами предатели.

«Тринадцатого августа 1795 года, – пишет Монгайяр, – Фош и Куран отбыли в Альткирхен, где находилась штаб-квартира. Они пробыли там неделю и ни разу не смогли поговорить с генералом, которого все время окружали народные представители и генералы. Однако Пишегрю заметил их, особенно Фоша. То и дело встречая этого человека в самых разных местах, Пишегрю понял, что тот ищет повода с ним поговорить и как-то, проходя мимо Фоша, обронил: «Надо будет поехать в Гунинген». Фош тотчас отправляется в Гунинген. Пишегрю приезжает туда с четырьмя представителями. Фош изыскивает возможность попасться ему на глаза в глубине коридора. Пишегрю замечает его и, глядя на него в упор, говорит, хотя на улице льет дождь как из ведра: «Пойду пообедаю к мадам Саломон». Эта мадам Саломон – любовница Пишегрю, и замок ее находится в трех лье от Гунингена. Фош сразу пускается в путь, приезжает в деревню, после обеда идет в замок и спрашивает генерала Пишегрю. Тот выходит к Фошу в коридор с чашкой кофе в руке. Тогда Фош говорит, что у него есть рукопись Жан-Жака Руссо, которую он хочет вручить генералу с дарственной надписью. «Прекрасно, – говорит Пишегрю, – но я хотел бы сначала с ней ознакомиться, ибо у этого Руссо представление о свободе отличается от того, как я ее понимаю, и мне было бы крайне неприятно видеть на такой рукописи свое имя». – «Хорошо, – соглашается Фош, – но мне надо еще кое о чем с вами поговорить». – «О чем же? И кто вас послал ко мне?» – «Принц Конде». – «Молчите и ждите меня здесь». Немного погодя он проводит Фоша в отдаленную комнату и там, оставшись с ним наедине, спрашивает: «Что же хочет от меня его высочество принц Конде? Объяснитесь». Фош, растерявшись, все перезабыв, начинает лепетать что-то невразумительное. «Да успокойтесь вы, – говорит ему Пишегрю. – Я разделяю взгляды принца Конде. Чего же он от меня хочет?» Тогда Фош, приободрившись, говорит ему: «Принц Конде хочет вам довериться. Он рассчитывает на вас. Он хочет, чтобы вы действовали заодно». – «Все это довольно неопределенно и туманно, – заявляет Пишегрю. – Слова, слова. Поезжайте, спросите письменных инструкций и возвращайтесь через три дня в мою штаб-квартиру в Альткирхене. Я буду там один, ровно в шесть вечера». Фош немедля отправляется в путь, приезжает в Базель, бежит ко мне и восторженно рассказывает обо всем. Я всю ночь писал письмо генералу Пишегрю. Принц Конде, облеченный всей полнотою власти Людовика XVIII, за исключением права раздавать орденские ленты, своею собственной рукой начертал, что он уполномочивает меня вступить в переговоры с генералом Пишегрю. Вот почему я и писал генералу. Для начала я постарался вызвать в нем чувство подлинной гордости, присущее всем великим людям, а потом, показав, сколько он может сделать добра, намекнул, как благодарен ему будет король за то благо, которое он окажет родине, восстановив королевскую власть. Я сказал, что его величество намеревается сделать его маршалом Франции и губернатором Эльзаса, ибо трудно найти для этого края лучшего управителя, чем тот, кто так мужественно его защищал. Он будет награжден красной орденской лентой, ему пожалуют замок Шамбор вместе с парком, двенадцать пушек, отбитых у австрийцев, миллион наличными, двести тысяч ливров годового дохода и дворец в Париже; город Арбуа, родина генерала, будет переименован в Пишегрю и на пятнадцать лет освобожден от всяких налогов; ему будет положена пенсия в двести тысяч ливров, половина которой в случае его смерти перейдет к жене, а пятьдесят тысяч ливров – детям, на вечные времена, пока не исчезнет с лица земли его род.

Вот что было предложено генералу Пишегрю от имени короля.

Что же до его армии, то я пообещал ему от имени короля утверждение всех его офицеров в чине, продвижение по службе всех тех, кого он порекомендует, равно как и комендантов крепостей, которые их сдадут, а также освобождение от налогов всех городов, которые откроют свои ворота. Жителям всех сословий было обещано безусловное и безоговорочное всепрощение.

Я добавил, что принц Конде выразил пожелание, чтобы он объявил по армии о своей приверженности королю, сдал ему город Гунинген и вместе с ним пошел на Париж.

Пишегрю с величайшим вниманием прочитал письмо и затем сказал Фошу: «Прекрасно. Но кто этот господин де Монгайяр, который выдает себя за лицо, облеченное столь высокими полномочиями? Я не знаю ни его, ни его подписи. Он автор этого послания?» – «Да, он», – говорит Фош. «Видите ли, – говорит тогда Пишегрю, – прежде чем решиться на какой-либо шаг, я хочу быть уверенным, что принц Конде, руку которого я хорошо знаю, действительно согласен со всем тем, что написал мне от его имени господин де Монгайяр. Поезжайте немедленно к господину де Монгайяру и скажите, чтобы он довел до сведения принца Конде мой ответ».

Фош оставил при Пишегрю господина Курана, а сам отправился ко мне. В Базель он прибыл часов в девять вечера и тотчас отчитался в своей миссии. Я незамедлительно поехал в Мюльгейм, где помещалась штаб-квартира принца Конде. Попал я туда лишь заполночь. Принц уже спал, я велел его разбудить. Он усадил меня прямо к себе на постель, и мы стали совещаться. А ведь, казалось бы, речь шла всего лишь о том, чтобы принц Конде, узнав о состоянии дел, согласился письменно удостоверить генералу Пишегрю, что я не написал ничего лишнего от его имени. Однако мы проговорили всю ночь, прежде чем он решился на этот столь необходимый, простой и легко выполнимый шаг. Его высочество принц, отличающийся необычной храбростью и являющийся в силу своего неколебимого мужества достойным сыном великого Конде, во всем остальном – человек мелкий. Нерешительный, бесхарактерный, окруженный посредственностями, людьми на редкость низкими, а подчас даже развращенными, он позволяет им вертеть собой, хотя прекрасно знает им цену». И так далее и тому подобное.

На трех больших страницах описывает Монгайяр низость, подлость и глупость друзей принца, затем продолжает свой рассказ:

«Пришлось потратить немало труда и просидеть с ним на кровати девять часов, чтобы заставить его написать генералу Пишегрю письмо в девять строк. Сначала он не хотел, чтобы оно было написано его рукой; потом не хотел ставить под ним дату; потом отказывался писать его на бумаге со своим гербом; потом долго сопротивлялся, не желая скреплять его своей печатью. Наконец он сдался и написал Пишегрю, чтобы тот со всем доверием отнесся к письму, написанному графом де Монгайяром от его, принца, имени и по его поручению. Затем возникло новое затруднение: принц во что бы то ни стало желал получить обратно свое письмо. Пришлось убеждать его, что если он не станет требовать письмо, ему скорее его вернут – после того, как оно сыграет свою роль. Он с трудом сдался.

Наконец на рассвете я двинулся в обратный путь – в Базель – и велел Фошу спешно ехать в Альткирхен, к генералу Пишегрю. Генерал вскрыл письмо принца, быстро пробежал глазами содержавшиеся в нем девять строк, признал почерк и подпись и вернул Фошу со словами: «Я видел подпись принца – больше мне ничего не нужно. Слова принца достаточно для всякого француза. Верните ему письмо». Затем они перешли к обсуждению того, чего же хочет принц. Фош пояснил, что принц хочет: 1) чтобы Пишегрю объявил армии о своей приверженности королю и стал под белое знамя; 2) чтобы он сдал принцу Гунинген. Пишегрю отказался. «Я ничего не люблю делать наполовину, – сказал он. – Я не желаю быть третьим томом в издании Лафайет – Дюмурье. Я знаю свои возможности – они довольно большие и основательные: я могу рассчитывать не только на свою армию, но и на определенные элементы в Париже, в Конвенте, в департаментах, в армиях, которыми командуют мои коллеги-генералы, разделяющие мои взгляды. Я люблю доводить дело до конца: хватит, Франция не может больше существовать как республика, ей нужен король, и этим королем должен быть Людовик XVIII. Но переворот следует затевать лишь тогда, когда все будет готово и мы сможем действовать быстро и наверняка. Вот мой девиз. План принца ничего нам не даст: его выбьют из Гунингена через четыре дня, а через две недели и со мной будет покончено. У меня в армии есть смельчаки и есть проходимцы. Надо отобрать смельчаков и бросить их в такой маневр, чтобы у них не было возможности отступить и чтобы они понимали: все их спасение в успехе дела. Для этого я готов перейти Рейн в указанном мне месте, в назначенный день и час, с любым количеством солдат любого рода войск. Прежде всего я размещу по крепостям надежных офицеров, которые думают так же, как я. Проходимцев я отошлю подальше – туда, где они не смогут навредить, и так их расставлю, чтобы они не могли друг с другом соединиться. Затем, перейдя через Рейн, я провозглашу себя сторонником короля и стану под белое знамя; мы соединимся с корпусом принца Конде и армией императора, я снова перейду Рейн и вступлю во Францию. Крепости сдадутся, – охранять их от имени короля будет поручено имперским войскам. Я же вместе с армией принца Конде пойду дальше. Тут уж мы используем все наши возможности. Мы двинемся на Париж и через две недели подойдем к городу. Но вы должны знать, что слово «король» не вертится у французского солдата на языке. Чтобы он крикнул: «Да здравствует король!» – надо сначала дать промочить ему горло и сунуть в руку золотой. И надо, чтобы в эту минуту он ни в чем не нуждался. Моя армия должна получить жалованье вперед, за первые четыре или пять дней марша по французской земле. Идите, доложите все это принцу, передайте ему донесение, написанное мной собственноручно, и сообщите мне его ответ».

На этом я и кончу: хватит о предателях. Теперь вам ясно, что бедный мой старик Сом, на свою беду, вместе с нашей батареей попал в число тех, кого Пишегрю называл проходимцами и кого он разместил так, чтобы они не могли друг с другом соединиться. В результате погибло десять тысяч человек!.. Представляю, какое у Сома было лицо и как он скрежетал зубами, когда читал объяснение всей этой подлости! Так и вижу его с этой бумагой в руке, и сердце сжимается: ведь он подозревал, бедняга, что дело пахнет изменой, еще когда получил пулю в бедро, а вокруг него, как подкошенные, падали товарищи по оружию, ибо отступать было некуда. Да, теперь он твердо знал, что не ошибся.

В нашем краю, где полегли тысячи солдат, все пылали праведным гневом. Люди считали, что ссылка – этого еще недостаточно для таких бандитов, ибо об их деяниях рассказывали не только документы, присланные из Италии. По распоряжению Директории были отпечатаны также бумаги, раскрывавшие заговор Дюверна, Броттье и Лавиллернуа. Воззвания Дюверна и письма, обнаруженные в обозе австрийского генерала Клинглина при последнем переходе через Рейн, отпечатанные и размноженные в тысячах экземпляров, доказывали, что заговор роялистов охватывал всю Францию и что главные заговорщики сидели в Законодательном корпусе.

Тогда Баррас, Ревбель и Ларевельер сразу стали спасителями республики. И ссылки, восстановление законов против священников и эмигрантов, запрещение их родственникам занимать государственные посты, ограничение свободы печати и особые условия приема в национальную гвардию – все это сразу показалось хоть и прискорбными, но правильными и необходимыми мерами. Даже то, что разжаловали Моро, направившего бумаги Клинглина Директории лишь 22 фрюктидора. Возникло подозрение, что он решил дождаться конца сражения и принять сторону победителей. Пост его был передан Гошу, которого поставили теперь во главе обеих армий на Рейне. Против этого никому не пришло в голову возразить.

Роялисты, сославшие после 9 термидора столько монтаньяров и патриотов, теперь кричали и стенали по поводу того, каким страданиям подвергались их единомышленники в Синнамари, как они голодали, сколько натерпелись от жары и болезней в Кайенне. Конечно, это ужасно, но никогда не надо считать себя выше и лучше других, – ведь большие ядовитые мухи, созданные верховным существом, сосут кровь не только у роялистов, но и у республиканцев. Если бы роялисты отменили ссылку, когда были хозяевами в стране, их тоже не стали бы ссылать в Кайенну, а просто посадили бы в тюрьму или изгнали из страны. Недаром говорится: «Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе».

Но вернемся к 18 фрюктидора. Двух членов Директории – Карно и Бартелеми – заменили Морленом из Дуэ и Франсуа из Невшато[176]176
  Франсуа из Невшато Никола (1750–1828) – французский государственный деятель и литератор. Секретарь, а затем председатель Законодательного собрания. Во время якобинской диктатуры сидел в тюрьме. В 1797 году был министром внутренних дел, затем членом Директории. Член Академии наук. Председатель сената, получил от Наполеона графский титул.


[Закрыть]. Якобинцы уже решили, что одержали верх, но вскоре борьба между ними и конституционалистами возобновилась в клубах. Эти конституционалисты, именовавшие себя республиканцами, не желали иметь иной конституции, кроме конституции III года. Это были себялюбцы, которых волей-неволей вынуждена была поддерживать Директория, поскольку, не будь конституции III года, не существовало бы ее самой.

Тогда подлинные республиканцы стали настороженно относиться к Директории, несмотря на меры, которые она принимала для уничтожения роялистов, несмотря на то, что военные комиссии расстреливали не успевших бежать эмигрантов, а высылка неприсягнувших священников шла полным ходом. Поползли слухи, что Директория хочет распустить оба Совета до наступления всеобщего мира и остаться единовластным хозяином страны. Правда, громко об этом не говорили, ибо Директория была всесильна. Даже Шовель – и тот стал осторожнее: помалкивал, хотя все знал. Я решил, что он образумился, и был этому только рад. Но как же я был далек от истины! Шовеля возмущала Директория больше, чем любое другое правительство, ибо она закрепила за собой право назначать и смещать судей, мэров и всевозможных чиновников во всех пятидесяти трех департаментах, часть которых осталась без депутатов, ибо те были сосланы; она могла закрывать газеты, распускать клубы, приостанавливать набор в национальную гвардию и объявлять осадное положение. И вот однажды Шовель вдруг воскликнул:

– Что же мы теперь значим при таком правительстве? Что осталось народу? Даже если бы все пять наших директоров были Дантонами, даже если бы все они обладали здравым умом, мужеством и чувством патриотизма, которого им явно не хватает, я бы все равно считал, что при таких полномочиях подобное правительство – бич для народа. Это же настоящие деспоты!.. Нас только и спасает то, что они глупы и трусливы. Но стоит какому-нибудь генералу выставить их за дверь и преспокойно усесться на их место, ему и менять ничего не придется и не надо будет присваивать себе никаких прав: мы сразу станем его рабами. Да вот уже и теперь нам приходится молчать, ибо стоит кому-нибудь из этих граждан подать знак, – и нас мигом схватят, осудят, конфискуют все наше имущество и ушлют навсегда. Где же наши гарантии? Я их не вижу. В их руках вся исполнительная власть, а оба Совета имеют право лишь высказывать пожелания, как это делали провинциальные собрания при Людовике Шестнадцатом.

Больше всего возмущало Шовеля то, что у Директории не хватало духу справиться с Бонапартом: она не решалась вывести его в отставку и, вместо того чтобы вызвать в Париж и потребовать отчета, предпочитала держать в Италии, где он по своему усмотрению создавал, распускал, расширял, разъединял и объединял целую плеяду мелких республик. После предварительных переговоров о мире в Леобене все газеты писали только о Бонапарте: «Обращение командующего Итальянской армией Бонапарта к гражданам 8 военного округа». – «Бонапарт – в штаб-квартире Пассериано». – «Посланец Французской республики Жозеф Бонапарт в папской резиденции». – «Подробности приема папой французского посла Жозефа Бонапарта». – «Генерал Бонапарт устанавливает границы Цизальпинской республики». Генерал Бонапарт сделал то, генерал Бонапарт сделал сё!

Можно было подумать, что, кроме Бонапартов, во Франции вообще никого больше не существует. Смерть Гоша; назначение на его место Ожеро; разрыв переговоров с Англией, которая непрочь была сохранить мир, но не желала возвращать нам колонии; трудности, с которыми сталкивалась Директория; разлад в Советах – все это отошло на второй план. Газеты кричали только о Бонапарте!.. Кто-кто, а он, видно, знал, какое действие имеют даже самые мелкие объявления! Одной своей Итальянской кампанией он наделал больше шума, чем все наши генералы, вместе взятые, своими кампаниями на севере и юге, в Германии, в Шампани, в Вандее и в Голландии – с начала революции. Кругом говорили только о мире, который собирается заключить генерал Бонапарт, о маркизе де Галло[177]177
  Галло Марций Мастрити (1753–1833) – маркиз, позже герцог, министр иностранных дел Неаполитанского королевства во время правления Жозефа Бонапарта, а затем Мюрата. Занимал тот же пост и во время революции 1820–1821 годов.


[Закрыть], кавалере ордена св. Жанвье, о Людвиге фон Кобенцеле, графе Священной Римской империи, о некоем господине Игнацие, бароне Дегельмане и других лицах, уполномоченных вести переговоры с генералом Бонапартом.

После стольких битв, стольких страданий и мытарств все, конечно, жаждали мира: крестьяне, ремесленники, буржуа, – все хотели спокойно жить со своими женами и детьми, трудиться, сеять, собирать урожай, покупать и продавать, не боясь, что могут вернуться австрийцы, вандейцы, англичане, испанцы. И не удивительно! Однако, когда читаешь сейчас описания тех лет, получается, будто пожелал этого Бонапарт, будто именно он внушил людям любовь к миру, – ну, а это, понятно, ни в какие ворота не лезет. Не будь на свете Бонапарта, страна все равно жаждала бы мира и добилась бы его, ибо мы принесли другим народам куда больше бедствий, смертей и пожаров, чем они – нам. Словом, все были по горло сыты войной. И если бы простые люди могли заключить мир без помощи королей, принцев и членов Директории, мир установился бы сам собой.

Но вот наконец мы узнали, что знаменитый договор между нашей республикой и императором Австрийским, а также королем Венгрии и Богемии заключен. Оставляя за собой левый берег Рейна, который мы завоевали до Бонапарта и где стояли наши войска, генерал Бонапарт отдавал взамен его величеству императору Австрийскому и королю Венгрии и Богемии, в полную собственность и владение, Истрию, Далмацию, Фриуль, острова на Адриатическом море, принадлежавшие ранее Венеции, самый город Венецию, лагуны, – короче говоря, всю Венецианскую республику, которой мы никогда не владели. Австрийцы, наверно, были рады-радешеньки, ибо их теперь отделяло от Бельгии пространство в сто лье. Непонятно только одно: стоило ли так уж прославлять этот договор, на который австрийцы согласились бы и до Итальянской кампании, где они проиграли столько битв.

Вот какие бывают чудеса!

Да, по этому договору король Венгрии и Богемии уступал нам еще Ионические острова, которые и без того были нашими.

Видно, народы более слепы, чем последний из крестьян: у нас никто не сочтет большим умником того, кто сначала разорится на тяжбе, а потом пойдет на мировую. Поэтому-то адвокаты и жиреют за счет простофиль, а генералы – за счет глупого народа. А ведь со знаменитого мирного договора в Кампо-Формио[178]178
  Мирный договор в Кампо-Формио, заключенный в ноябре 1797 года между победоносной Францией и побежденной Австрией, закрепил за Францией территории, завоеванные ею в 1795–1797 годах.


[Закрыть] и началась вся слава Бонапарта.

Все, что я вам тут говорю, люди здравомыслящие и тогда понимали и обсуждали между собой, но народ, простой народ – тот ничего не знал и ни в чем не разбирался, он ликовал и славил Бонапарта. Он уже забыл, сколько раз за эти четыре года мы лупили немцев, – нет, все сделал Бонапарт!.. Так иной раз бывает на рынке, когда взвешивают товар: кладут на весы мешок за мешком, – все не хватает, а потом положат последний – и сразу перевес. Тут уже никто не помнит о двадцати предыдущих, – важен только этот последний, двадцать первый мешок. Люди глупые так и считают. Вот какой он, народ! А все от невежества!

Теперь вы увидите, к чему все это привело, ибо ничто не проходит бесследно.

В газетах появились такие заметки: «Милан, 20 брюмера. – Генерал Бонапарт вчера утром выехал из Милана в Раштадт, где он возглавит французских представителей на мирных переговорах». – «Мантуя, 6 ноября. – Пребывание генерала Бонапарта в этом городе явилось значительным событием, о котором нельзя умолчать. Ему был отведен бывший герцогский дворец. Управители города и чины муниципалитета в парадной форме явились его приветствовать». Или, например, такие: «Проезд генерала Бонапарта через Швейцарию был воспринят здесь как великое событие, ибо жители уже давно обеспокоены угрозой вторжения в их страну. Бонапарт своим дружеским отношением к депутации бернцев, явившейся к нему, успокоил наш народ. Люди поверили в его искренность и великодушие». – «Бонапарт 21-го прибыл в Женеву и обедал у французского резидента. Жители уже несколько дней ждали на всех дорогах его проезда. Наконец гонцы оповестили о его приближении». – «Сегодня утром близ Авенша у генерала Бонапарта сломалась карета. Он вышел из нее и прибыл в город пешком, в сопровождении лишь нескольких офицеров и отряда драгун. Он остановился возле кладбища. И один из жителей, некто Мора, славный малый пяти футов восьми дюймов росту, с удивлением уставился на генерала. «Надо же, такой маленький каркас у такого великого человека!» – воскликнул он. «Как у Александра Великого», – вставил я, а слышавший меня адъютант улыбнулся. Бонапарту воздавали почести по всей Швейцарии. Лозанна встретила его иллюминацией». – «Второго фримера Бонапарт обедал в маленьком городке Роль. Его прибытие в Базель было ознаменовано залпом из крепостных орудий. Такой же орудийный салют был дан крепостью Гунинген и всеми окрестными редутами». И так далее и тому подобное.

Да и в Париже, в Совете пятисот, славословиям не было конца. Поклонники Бонапарта ликовали, они не закрывали рта: «Наконец-то мы получили этот мир, почетный и прочный. Благодаря ему забьют источники народного процветания и потекут блага; древо свободы получит живительные соки и принесет нам сладчайшие плоды; зарубцуются раны, нанесенные долгой: разрухой войны нашему режиму; мы сможем наконец облегчить участь неимущих, покровительствовать развитию искусств и ремесел, дать толчок торговле; наконец-то те, перед кем наше государство в долгу и над чьей участью мы столь часто проливаем слезы, перестанут быть заброшенными сиротами нашей родины».

Ну, что еще вам сказать? Все падали ниц перед этим солдатом, а он, попирая вас сапожищами, будто даже оказывал этим вам честь. До чего же люди способны пресмыкаться – просто уму непостижимо. И если герои вроде Бонапарта[179]179
  Резко отрицательная характеристика Наполеона и его политики, данная в романе Эркмана-Шатриана, страдает односторонностью, которая объясняется отчасти тем, что, будучи республиканцами, авторы решительно не одобряли культа его личности, усиленно насаждавшийся правительством Второй империи (1852–1870). Наполеон I, несомненно, был крупным историческим деятелем, выдающимся полководцем и государственным деятелем, обладал ясным умом, отличался большой энергией, силой воли, огромной работоспособностью. Вместо с тем он был одержим ненасытным властолюбием, толкавшим его на нескончаемые захватнические войны и сочетавшимся с крайней беззастенчивостью в выборе средств. Примкнув в свое время к революции, Наполеон сделал это ради карьеры, для своего личного возвышения. С презрением относясь к демократическим идеям, к парламентскому режиму, он считал, что лучший политический режим – неограниченная диктатура; став полновластным правителем Франции, он настойчиво добивался господства над всей Европой и для достижения этой цели хладнокровно жертвовал жизнью миллионов людей. Побочным результатом побед наполеоновских войск было то, что они подрывали переживший себя феодальный порядок в ряде европейских стран и расчищали в них путь для развития новых, капиталистических отношений. Но эта прогрессивная сторона наполеоновских войн отступала на задний план перед их основным результатом – захватом и грабежом чужих земель, порабощением и эксплуатацией населения других государств. Откровенно грабительский и захватнический характер войны Наполеона приняли особенно после Тильзитского мира 1807 года, в годы войны в Испании (1808–1813) и во время похода в Россию (1812).


[Закрыть] начинают смотреть на своих ближних как на убойный скот, – ничего тут нет удивительного: сами они в этом и повинны. Тот, кто не уважает себя, не заслуживает ничего, кроме презрения.

Похоже, что все эти почести, которые Шовель называл пошлостями, под конец надоели самому Бонапарту, ибо в то время, когда по всему Эльзасу воздвигали триумфальные арки – от Гунингена до Саверна, а в наших краях – из Миттельброна, Сен-Жан-де-Шу, из Четырех Ветров, из Нижних и Верхних Лачуг, со всех окрестных деревень стекались люди, неся еловые ветки, поскольку то была единственная зелень, которую снежной зимою можно у нас найти, – мы вдруг узнали из газет, что генерал Бонапарт, повидавшись со своим дедом по материнской линии и расцеловав его в большом зале, где базельские власти устроили ему роскошный обед, отбыл под залпы крепостных орудий на правый берег Рейна и, должно быть, уже находится в Раштадте, городе-крепости великого герцогства Баденского, где созывался конгресс для составления условий всеобщего мира. А на площади в Пфальцбурге стояла триумфальная арка, и разочарованные люди под дождем, в грязи, расходились по домам.

Дядюшка Жан, мой отец и Летюмье, мокрые, как утки, зашли пообсохнуть к нам в читальню. Жаловаться никто не смел. Дядюшка Жан заметил только, что после конгресса Бонапарт наверняка проедет через наш город, – вот тогда мы его и увидим, а столбы триумфальной арки выкрашены прочной краской – как-нибудь до тех пор достоят.

Маргарита сходила за бутылкой вина и поставила на стол стаканы, яблоки и корзиночку с орехами. Пока все отогревались и грызли орехи, подошли еще несколько патриотов: Элоф Коллен, Рафаэль Манк, Дени Тэвено. Все они были очень огорчены, особенно Элоф, который приготовил великолепную речь в честь гражданина Бонапарта. Шовель, понуро сидевший за печкой, слушал их, слушал, да как расхохочется. Все вздрогнули от удивления.

– Чему вы смеетесь, Шовель? – спросил его дядюшка Жан.

– А я представляю себе, как гражданин Бонапарт катит в своей посольской карете, обитой атласом и бархатом, в Раштадт и, беря добрую понюшку табаку, думает: «Неплохо у нас идут дела!.. Роялисты, якобинцы, конституционалисты, вся эта свора глупцов, которых два-три хитреца ловко водят за нос, – все они у меня в руках. Три года назад, когда в Онейле, Ормеа и Саорджио я с утра до вечера топтался под дверями депутата Огюстен-Бон-Жозефа Робеспьера и превозносил права человека, разве кто-нибудь мог мне такое предсказать. Еще в прошлом году, Бонапарт, ты сгибался в три погибели у двери гражданина Барраса, чтобы получить аудиенцию. И директор принимал тебя хорошо или плохо в зависимости от того, хорошо или плохо он поел. Слуги, видя, что ты без конца толчешься в приемной, улыбались и переглядывались у тебя за спиной: «Это он! Опять его принесло!» А ты говорил себе: «Крепись, Бонапарт, крепись, так надо, гни спину перед королем этой мрази, смиряй свою гордость, корсиканец, это путь к удаче!» И вот ты скачешь по дороге в Раштадт, предшествуемый гонцами, позади – вереница побед, о прибытии твоем возвещают газеты. Якобинцы, конституционалисты и роялисты поют тебе славу, от тебя они ждут – одни свободы, другие короля, а третьи – конституции».

И Шовель захохотал пуще прежнего. Элоф Коллен закричал, что Бонапарт – настоящий якобинец, что все его воззвания доказывают это и что нельзя обвинять человека без оснований. Тут Шовель, сверкнув глазами, сказал: