Текст книги "История одного крестьянина. Том 2"

Автор книги: Эркман-Шатриан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

Глава восьмая

Настала весна IV года, и по стране прошел слух о крупных победах в Италии, однако у нас в краю куда больше интересовались тем, что происходит с армиями Самбры и Мааса и Рейнско-Мозельской, которые только еще собирались начать кампанию. Ну, не все ли нам было равно, шестьдесят или восемьдесят тысяч австрийцев находятся по ту сторону Альп, если двадцати тысяч солдат в горных проходах достаточно было, чтобы не пустить их во Францию? Мы могли только радоваться: чтобы сохранить за собой Италию, австрийцам приходилось держать там добрую треть своих сил. Зато нам, если бы мы вздумали их атаковать, надо было выставить столько же солдат, а это значило обнажить побережье у Бреста и Шербура, Пиренейскую границу и границы на севере и востоке страны, – впрочем, со временем все равно нам пришлось это сделать. Проиграй мы хоть одно большое сражение на Рейне – и республике бы не устоять. Люди здравомыслящие понимали это, и тем не менее наши победы в Италии, следовавшие одна за другой, изумляли весь мир.

Нас же совершенно изумило письмо Мареско. Зять мой, как и все его земляки, ни в чем не знал ни меры, ни удержу; письмо свое он начинал с воззвания Бонапарта:

«Солдаты, вы ходите голодные и раздетые. Правительство многим вам обязано, но ничего не может для вас сделать. Я поведу вас в самые плодородные долины мира, там ждут вас почести, слава и богатство. Солдаты, неужели у вас недостанет храбрости?»

Вслед за тем этот мерзавец подробно расписывал победу за победой – при Монтенотте, Миллесимо, Дего, Мондови. Мне казалось, будто я слышу его голос: он не говорил – он орал и плясал, как при рождении Кассия. Ни стрельба, ни пожары – все ему было нипочем. Нахватать, нахватать побольше – только об этом он и думал. Время от времени он прерывал свое повествование и возглашал, что на свете существует лишь один генерал – Бонапарт! А все прочие – Клебер, Марсо, Гош, Журдан – по сравнению с ним мозгляки, сущие карлики. После Бонапарта он признавал только Массена, Лагарпа[156]156
  Лагарп Амедэ-Эмманюэль-Франсуа (1754–1796) – швейцарский офицер, перешедший на французскую службу. В декабре 1793 года получил чин генерала. Участвовал в итальянском походе 1796 года, во время которого был убит.


[Закрыть], Ожеро[157]157
  Ожеро Пьер-Франсуа-Шарль (1757–1816) – французский военный деятель. В 1795 году получил чин генерала. Отличился в итальянском походе 1796 года. При Наполеоне получил звание маршала и титул герцога Кастильоне. Участвовал почти во всех наполеоновских войнах. В 1814 году перешел на службу к правительству Реставрации.


[Закрыть] да еще двух-трех из Итальянской армии. А потом начиналось все сначала вперемежку с описаниями награбленной добычи и того, как довольна Лизбета да как хорошо выглядит Кассий. Письмо пестрело незнакомыми нам названиями – Бормида, Кераско, Чева и тому подобными, звеневшими, как цимбалы.

Всю жизнь буду помнить, какое у папаши Шовеля сделалось лицо, когда он прочитал это письмо, сидя у нашего столика в читальне. Он поджал губы, насупился и с минуту задумчиво смотрел перед собой. Особенно привлекло его внимание воззвание Бонапарта: он читал его и перечитывал чуть ли не вслух. Дойдя до того места, где Мареско восклицал, что Бонапарт, который был от горшка два вершка, величавее Клебера, в котором было шесть футов росту, Шовель усмехнулся и промолвил тихо:

– Твой зять не учитывает величия души, а душа – она ведь тоже занимает место и прибавляет рост. Я-то видел его, этого Бонапарта, мы друг друга знаем!

В конце своего длинного послания Мареско писал, что с того места, где стоит их батальон, видна вся Ломбардия, со своими рисовыми полями, реками, городами, деревнями, а вдали – на расстоянии этак ста лье – высятся белоснежные вершины Альп! И все это принадлежит им, писал Мареско. Они покорят эту страну, ибо верховное существо создало мир для храбрых. Он советовал мне вернуться в строй, уверяя, что теперь повышения не придется долго ждать и не будет недостатка ни в довольствии, ни в деньгах. Ну, о чем еще может писать алчный грабитель!

Лизбета, не знавшая грамоты, как видно, велела ему прочесть ей письмо, ибо внизу страницы стояло пять или шесть крестов, как бы говоривших: «Да, я тоже так думаю. И да здравствует веселье, битвы и повышения! Все должно нам принадлежать, и мы всего нахапаем, а я стану герцогиней».

Письмо это вызвало немало толков в нашем краю. Я дал его почитать дядюшке Жану, а дядюшка Жан назавтра передал его другим. Оно переходило из рук в руки, и все говорили:

«Бонапарт – ведь он же якобинец, старинный друг Робеспьера. Он расстреливал роялистов в вандемьере. Уж конечно, он восстановит «Права человека».

Такие разговоры мы слышали каждый день.

После термидора снова открылся наш бывший клуб, только последние месяцы там собирались всякие старые одры, приверженцы бывшего кардинала де Рогана, причастные к сбору соляного налога и десятины, и принимали разные петиции о возвращении эмигрантов, о возмещении убытков монастырям и прочее, и тому подобное. Ни один разумный человек не ходил их слушать, так что волей-неволей они ораторствовали для самих себя, а это всегда скучно.

Но в пятницу, через несколько дней после того, как пришло письмо от Мареско, патриоты, приехавшие на рынок, захватили клуб. Элоф Коллен написал длинную речь; дядюшка Жан Леру хотел, чтобы собравшиеся подписали обращение к солдатам Итальянской армии и выразили благодарность ее главнокомандующему генералу Бонапарту. Часов около одиннадцати, в самый разгар торговли в лавке, папаша Шовель вдруг надел свою куртку, взял картуз и вышел. Куда он отправился, мы не знали, как вдруг с площади донесся страшный шум. Я выглянул на улицу и увидел Шовеля, за которым гналась по пятам толпа всяких мерзавцев, осыпавших его бранью и тумаками. Они, наверно, избили бы его, если бы он не свернул в караульную, у входа в мэрию.

Я, понятно, помчался к нему на помощь. Он был смертельно бледен и весь трясся от негодования.

– Велите этим мерзавцам разойтись! – повелительным тоном говорил он офицеру. – Трусы – набросились на старика!.. Прошу у вас защиты!

Из караульной к нему вышло несколько человек. Меня до крайности возмутило то, что подле него не было ни дядюшки Жана, ни Рафаэля Манка, ни Коллена – никого, кто бы мог его защитить. Оказалось, что он произнес гневную речь против беспринципных патриотов, которые всегда выступают на стороне силы, вместе с победителями славят победу и, чтобы получить свою долю пирога, готовы распластаться перед кем угодно, будь то Лафайет, Дюмурье или Бонапарт!.. Он громил в своей речи людей без убеждений, которые ставят свои эгоистические интересы выше соображений справедливости и порядка.

Не прошел он и мимо воззвания Бонапарта, которое все считали выше всякой похвалы, а он сказал, что вот так же мог бы выступить Шиндерганнес перед своими бандитами: «Вы любите хорошее вино, дорогую одежду, красивых девушек, но в долг вам не дают, а касса ваша пуста. Так пойдемте со мной: я знаю одну ферму в Эльзасе, которая вот уже сто лет переходит от отца к сыну. Люди там трудолюбивые, экономные. Нападем на них и ограбим! Неужели вы проявите слабость?»

Тут его слушатели пришли в такую ярость, что толстый Шляхтер, дровосек из Сен-Вита, ринулся на возвышение и схватил его за шиворот, и если бы у Шовеля, несмотря на маленький рост, не было стальных мускулов, лежать бы ему на мостовой. Шляхтеру попался противник, не уступавший ему в силе, но Шовель, весь растерзанный, видя, что никто из друзей не приходит ему на помощь, поспешил сойти с возвышения. Награждаемый тумаками, пинками и руганью, он добрался до дверей и вышел на площадь. Так и вижу, как он, стоя на крыльце мэрии – седые волосы всклокочены, одна щека в крови, – обернулся к бежавшим за ним женщинам и громовым голосом крикнул:

– Подождите!.. Подождите!.. Все это еще падет на головы ваших детей… На их костях и крови построят королям трон!.. И вы еще наплачетесь, несчастные! Вы еще взмолитесь о том, чтобы вам вернули свободу и равенство!.. Вы еще вспомните Шовеля: каких заслужили хозяев, таких и получите!..

– Да замолчи ты, идиот!.. Замолчи!.. Ишь, какой Марат нашелся! – кричали ему эти ничтожества.

Он вошел в караульную. Я был ни жив, ни мертв. А он сел на скамью, вытер щеку платком и попросил воды. Солдаты подали ему манерку.

– Иди спокойно домой, Мишель, – сказал он мне. – Это только цветочки, ягодки еще впереди. А вот Маргарита, наверно, волнуется. Ведь эти негодяи могут выбить вам стекла и разграбить лавку. Чего ж тут удивительного, – с горькой усмешкой добавил он, – раз такая пошла нынче мода и каждый хватает, что может.

Я только было собрался идти, как вбежала Маргарита, бледная, с нашим малышом на руках. Впервые я видел, чтобы она так плакала, ибо женщина она была мужественная. Тут и папаша Шовель расчувствовался.

– Нас жалеть нечего, – сказал он, – а вот тех несчастных, которых приучили преклоняться перед силой, стоит пожалеть.

Тут он передал мне малыша, оперся на руку дочери, и мы вышли все вместе на Рыночную площадь в сопровождении солдат. По счастью, толпа уже разошлась, не учинив у нас погрома.

Возле дома нас ждал только один из наших друзей – отец Кристоф: он, как и Шовель, решил, что толпа может пойти нас грабить, и встал у двери с толстенной дубиной в руках. Увидев нас, он раскрыл объятия и бросился нам навстречу.

– Шовель, – воскликнул он, – дайте я вас расцелую. Все, что вы говорили, очень мне по душе, но, на беду, я был в другой стороне рынка и не мог вас поддержать.

– Вот и хорошо, – сказал Шовель. – Окажи мы малейшее сопротивление, эти мерзавцы прикончили бы нас. А ведь они дважды выбирали меня своим представителем, – сокрушенно добавил он. – И я добросовестно выполнял свои обязанности. Пусть выбирают теперь другого, но мне они глотку не заткнут: все равно я буду говорить про этого Бонапарта то, что думаю, буду говорить, что в своих воззваниях он не призывает к добродетели, к свободе, к равенству, а лишь твердит о плодородных долинах, почестях да богатстве.

Все-таки папаше Шовелю после этой истории пришлось неделю провести в постели. Маргарита ухаживала за ним, а я каждый час к нему наведывался, и всякий раз он принимался жалеть народ.

– Ведь эти несчастные по-прежнему хотят, чтоб была республика, – говорил он. – Только вся беда в том, что роялисты и крупные буржуа захватили власть, лишили народ всяких прав по своей конституции, а у народа нет вождей, и теперь все свои надежды простые люди возлагают на армию. В прошлом месяце надеялись на Журдана, что-де, мол, он все спасет, после Журдана – на Гоша, после Гоша – на Моро, а теперь – на Бонапарта!

И он стал рассказывать о Бонапарте, который в 1794 году был простым бригадным генералом и командовал артиллерией в Итальянской армии. Оказалось, что он маленький, худощавый, черноволосый, очень бледный, с выдвинутым вперед подбородком и светлыми глазами, очень приметный и ни на кого не похожий. Желание поскорее выбраться из зависимого положения читалось в его глазах. Даже депутатам он подчинялся через силу и дружил только с Робеспьером-младшим, видимо, надеясь таким образом сойтись и с Робеспьером-старшим. Но после термидора он мгновенно сблизился с Баррасом, палачом своего друга.

– Я видел его, – продолжал Шовель, – в Париже двенадцатого вандемьера, после того, как сместили Мену за то, что он слишком мягко повел себя с восставшими буржуа. Баррас вызвал тогда Бонапарта в Тюильри и предложил ему вместо Мену взяться за дело. Было это в большом зале, примыкающем к залу заседаний Конвента. Бонапарт попросил двадцать минут на размышления и стал у стенки, заложив руки за спину, опустив голову, так что волосы закрывали ему лицо. Я наблюдал за ним. Вокруг полно было депутатов и посторонних, они ходили взад-вперед, разговаривали, обменивались новостями, а он – точно застыл!.. И уверяю тебя, Мишель, что думал он не о том, как повести атаку, – свой план он мог выработать только на месте, – нет, он спрашивал себя: «А что это мне может дать?» И отвечал: «Так это же здорово!.. Роялисты и якобинцы воюют между собой. Мне наплевать и на тех и на других. За роялистами – сторонниками конституции – стоит буржуазия, за якобинцами – народ. Но коль скоро парижская буржуазия делает ошибку, восставая против дополнительного акта и закона о переизбрании двух третей, которого хочет провинция; коль скоро она требует, чтобы большинство либо ушло в отставку, либо образумилось, – я при таком положении вещей ничего не теряю, а только выигрываю. Я вооружу якобинцев из предместий, которые тогда будут смотреть на меня как на своего, и выполню требования большинства, расстреляв восставших. Баррас, этот дурак, которому я отдам всю славу, взамен выхлопочет для меня какое-нибудь хорошее местечко, повысит меня в чине, а я потом сяду ему на шею».

Вот, Мишель, что он себе говорил, – нисколько не сомневаюсь, что так оно и было, ибо все остальное не требовало размышлений. Даже не дождавшись, пока пройдет двадцать минут, Бонапарт объявил, что согласен. Через час он уже отдал все распоряжения. Ночью прибыли пушки, были вооружены секции. В четыре часа утра пушки выдвинули на позиции, прислуга стояла наготове, с зажженными фитилями; в пять часов начался бой, в девять все было кончено. Бонапарт тотчас был вознагражден: ему дали звание дивизионного генерала; Баррас, ставший тем временем членом Директории, женил его на одной из своих знакомых – Жозефине Богарне и назначил командующим Итальянской армией. Бонапарт слишком хитер и слишком честолюбив, чтобы выступить против народа на стороне конституционалистов. Все остальные наши генералы – люди пуганые, боятся промахнуться, вот и держатся за всех сразу, так что не поймешь, за кого они. Кто бы ни командовал – выполняют приказ, и все. А Бонапарт – тот открыто заявил, что он якобинец, смело сам заключает перемирия и шлет в Париж деньги, знамена, картины.

Словом, человек он на редкость опасный, ибо, если он и дальше будет одерживать победы, весь народ пойдет за ним. Буржуа, которые пекутся только о своем благе, вместо того чтобы возглавить нашу революцию, поплетутся в хвосте, и народ, которого они лишили права голоса и которым хотят править с помощью конституционного монарха, станет смотреть на них как на первейших своих врагов. Да, простой люд скорее пойдет в солдаты к Бонапарту, чем будет прислуживать разным пронырам, которые отбирают у него одно за другим все права и хотят, чтобы великий народ, пробудивший от спячки Европу, гнул спину, а кучка интриганов наслаждалась жизнью. Вот каковы дела! Либо хитрость, либо сила – что хочешь, то и выбирай, а народ – он устал от жуликов. Если конституционалисты этого не видят, если они и дальше будут мошенничать, стоит Бонапарту или любому другому генералу объявить, что он закрепляет за народом государственные земли и от имени народа требует отчета о выполнении «Прав человека», – и всех этих ловкачей мигом сгонят с теплых местечек. Силе может противостоять только справедливость, но чтобы народ возжелал справедливости, надо, чтобы ему вернули все его права. Посмотрим, хватит ли у нынешних правителей ума это сделать.

Вот какие речи держал папаша Шовель.

Но тут я должен кое в чем признаться. Потом я горько в этом раскаивался и с радостью умолчал бы сейчас, если бы не обещал поведать всю правду. Дело в том, что детство у меня было нелегкое – пришлось и на больших дорогах милостыню просить, и у дядюшки Жана коров пасти, – словом, немало я намыкался и теперь был так счастлив, узнав достаток, что и слышать не хотел ни о чем, что могло бы как-то нарушить мои дела. Да, такова печальная правда! Ведь чего только не было в нашей лавке: сахарные головы свисали с потолка; целые ящики стояли с солью, перцем, кофе, корицей; в кассе позвякивали медяки и даже серебряные монеты, – все это такому бедняку, как я, казалось просто чудом. Я и не мечтал никогда о таком. А до чего же приятно было сидеть вечером у стола, смотреть на Маргариту, держать маленького Жан-Пьера на руках, слушать, как он называет меня папой, чувствовать на щеке поцелуй его влажных губок. Ясное дело, мне страшно было, что эта чудесная жизнь может кончиться. И когда Шовель начинал все ругать, поносил Директорию, Советы, генералов и заявлял, что нужна новая революция – иначе не будет порядка, я положительно бледнел от ярости. Я говорил себе:

«Нет, право же, он слишком многого хочет! Все итак идет хорошо: торговля оживает, крестьяне получили, чего хотели, мы – тоже. Лишь бы и дальше так было. Больше нам ничего не надо! Если эмигранты и попы попытаются сковырнуть правительство, – так ведь мы живо подоспеем и наши республиканские армии тоже. Что ж заранее тревожиться?»

Вот как я тогда думал.

Шовель наверняка догадывался об этом. Недаром он то и дело ополчался против слишком благодушных людей, которые довольны тем, как идут у них дела, и ни о чем другом не заботятся. Им и в голову не приходит, что хитростью у них можно все отнять, ибо они не требуют настоящих прочных гарантий, не требуют, чтобы народ сам управлял страной.

Я понимал, что это камешки в мой огород, но в спор с. ним не вступал и упорно продолжал считать, что все идет как нельзя лучше.

А тем временем победы следовали одна за другой. Бонапарт, разгромив Пьемонтскую армию и оттеснив армию Болье[158]158
  Болье Жан-Пьер (1725–1819) – австрийский фельдмаршал. Участник войн 1792–1794 годов против революционной Франции. В 1796 году, будучи главнокомандующим австрийскими и сардинскими войсками, был разгромлен французскими войсками.


[Закрыть], перешел через По и вступил в Милан; он разбил Вюрмсера[159]159
  Вюрмсер Дагоберт Зигмунд, граф фон (1724–1797) – австрийский фельдмаршал, участник войн коалиции против республиканской Франции. В 1796 году потерпел ряд тяжелых поражений в Италии, завершившихся сдачей крепости Мантуи (в феврале 1796 г.). Отозван из Италии.


[Закрыть] под Кастильоне, Роверето и Бассано; Альвинци[160]160
  Альвинци Иосиф, барон фон (1735–1810) – австрийский фельдмаршал, участник войн против Турции, против Бельгии и против Франции. В 1793 году был разбит в сражении при Гондшоотене. Тщетно пытался освободить запертого в Мантуе Вюрмсера. Был наголову разбит французскими войсками при Арколе и Тиволи. Отозван из Италии.


[Закрыть] – под Арколой, Риволи и Мантуей; папскую армию – в Толентино[161]161
  Толентино – город в Италии, где 19 февраля 1797 года был подписан мирный договор между папой Пием VI и Французской республикой.


[Закрыть] и принудил противника сдать нам Авиньон, Болонью, Феррару и Анкону. Журдан и Клебер, одержав победы под Альтенкирхеном, Укератом, Кальдиком и Фридбергом, взяли форт Кенигштейн и вступили во Франкфурт. Тогда Моро перешел Рейн в Страсбурге, захватил форт Кель, одержал победы под Ренхеном, Раштадтом, Эттлингеном, Пфортсгеймом, заставил австрийцев отступить из Нересгейма в Донаверт и пошел через Баварию в Тироль на соединение с Бонапартом. Но тут эрцгерцог Карл неожиданно напал на Журдана в Вюрцбурге и, подавив его численностью своих войск, заставил отступить, – тогда отступить пришлось и Моро. Это было его знаменитое отступление через восставшую Швабию, когда каждый новый день нес с собой новый бой, когда наша армия выводила из строя целые вражеские полки. Наконец Моро овладел проходами из Адской долины и, одержав еще одну, последнюю, победу под Бибераком, привел свою победоносную армию в Гунинген.

В жизни не видал я солдат, более преданных своему генералу, чем солдаты Моро. Все это были старые, убежденные республиканцы, никогда не жаловавшиеся на то, что они разуты, и даже гордившиеся своими лохмотьями. Среди них был и Сом. Он написал нам тогда несколько слов, вконец растрогавших Шовеля:

«Наши парни еще не испорчены: им можно не говорить о плодородных долинах, почестях и богатстве».

Очень насмешило Шовеля то, как Сом ахал и охал по поводу трубки Моро, которую генерал непрерывно курил, пуская густые клубы дыма даже во время сражений: когда схватка становилась особенно жаркой, трубка дымила без передыху; когда же бой затихал, утихомиривалась и трубка. Ну, не ребенок ли этот Сом! Впрочем, люди простодушные всегда всему удивляются, превращают какой-нибудь пустяк в великое деяние, а о собственном героизме умалчивают.

Глава девятая

Зима 1796/97 года оказалась довольно тихой.

После поражения под Вюрцбургом Журдана сместили. Вместо него в армию Самбры и Мааса назначили Бернонвиля; в свое время о нем немало говорили в связи с Трирской кампанией 92-го года, а также когда после измены Дюмурье он попал в Ольмюце в плен. Получив назначение, Бернонвиль занялся чисткой армии: разжаловал несколько комиссаров, прогнал поставщиков, расстрелял мародеров и впервые назначил офицеров казначеями. К несчастью, дезертиров после этого стало еще больше, а все офицеры, привязанные к Журдану, подали в отставку. Дело принимало серьезный оборот.

Тем временем австрийцы перешли Рейн в Мангейме, заняли Гюнсдрюк, находящийся всего в нескольких часах марша от нас, но были разбиты под Крейцнахом. Начинался ноябрь. Заключили перемирие, и солдат расквартировали на зиму между Мангеймом и Дюссельдорфом.

Но в Эльзасе все продолжало кипеть. Моро, прежде чем снова перейти Рейн, решил закрепить за собой плацдарм в Германии и оставил в форте Кель, на правом берегу, несколько батальонов. Командовал ими Дезэ[162]162
  Дезэ Луи-Шарль-Антуаи. Шевалье де Вейгу (1768–1800) – французский генерал, участник войн революционной, а затем наполеоновской Франции. В 1798 году участвовал в египетском походе и управлял одной из провинций Египта. В сражении при Маренго (14 июня 1800 г.) обеспечил победу армии Наполеона, но сам был убит.


[Закрыть]. А эрцгерцог Карл, со всей своей армией, окружил этот клочок земли тройною цепью траншей и начал осаду. В Страсбурге и даже у нас день и ночь слышался гул канонады. Австрийцы потеряли там от двадцати пяти до тридцати тысяч человек. Кроме того, они осаждали также предмостное укрепление Гунингена. Под конец, понеся там огромные потери и людьми и деньгами, они с радостью согласились подписать с защитниками форта почетную капитуляцию. В результате французы вернулись в Эльзас со своими пушками, оружием и имуществом; они пели, смеялись и шли под грохот барабанов, высоко держа изодранные знамена.

Немало говорили в ту пору и об экспедиции Гоша к берегам Ирландии – да вот только буря вроде бы разметала его корабли и не дала ему дойти до цели; и о продвижении Бонапарта на Тироль; и об отъезде эрцгерцога Карла в Италию в качестве главнокомандующего австрийской армии; и о том, что отряд в двадцать тысяч солдат нашей Рейнской армии под командованием Бернадотта[163]163
  Бернадотт Шарль-Жан (1764–1844) – французский генерал, участник революционных, а затем наполеоновских войн, маршал Франции. В 1810 году был усыновлен бездетным шведским королем Карлом XIII и стал наследником шведского престола. С 1818 года царствовал в Швеции под именем Карла XIV Юхана. Родоначальник нынешней шведской королевской династии.


[Закрыть] идет в том же направлении.

Все это интересовало обитателей наших краев, – но только не папашу Шовеля. Его занимали лишь выборы – обновление одной трети Совета пятисот; он надеялся, что если выборы будут удачными, еще удастся наверстать упущенное.

– Теперь наша республика может не бояться чужеземцев, – говорил он. – Большинство деспотов поставлено на колени: они с радостью заключат с нами мир, если мы того пожелаем. По условия этого мира должны обсуждать представители народа, а не роялисты, которые охотно отдадут все, чем мы сильны, своим дружкам из-за границы. Поэтому от предстоящих выборов зависит судьба нашей революции.

В Саарбурге, Друлингене, Саверне и других местах начались подготовительные собрания, и бедный наш старик, теперь уже совсем седой, открыл кампанию. Каждое утро он вставал часа в четыре, в пять, – я слышал, как он спускался на кухню, открывал шкаф и отрезал кусок хлеба. И, запасясь таким образом, мужественно отправлялся в путь с высоко поднятой головой. Он уходил в горы за четыре, а то и за пять лье и выступал там с речами, подбадривая патриотов и обличая реакционеров. По счастью, отец Кристоф и два его взрослых брата из Хенгста всегда сопровождали Шовеля, иначе аристократы убили бы его. Дядюшка Жан, Коллен, Летюмье, все наши друзья не раз заходили ко мне, предупреждали:

– Послушай, Мишель, попытайся ты его удержать! В бывшем Дагсбургском графстве заправляют теперь роялисты, а ты знаешь, какие они там дикари. Так именно в этом графстве Шовель собирается дать бой бывшему монаху Шлоссеру и леонсбергскому отшельнику отцу Григорию. Даже национальные жандармы – и те боятся совать нос в эти разбойничьи притоны, где не рассуждают, а сразу пускают в ход нож. Шовеля наверняка там прирежут. Вот увидишь, в один прекрасный день принесут его нам на носилках.

Я понимал, что в их речах есть доля правды, и, узнав однажды, что фанатики и роялисты, живущие в горах, грозятся прикончить любого республиканца, который появится у них в округе, я позволил себе сказать об этом тестю и взмолился, чтобы он не ходил туда: все равно это ни к чему.

Чего я только не наслушался от него про выскочек, погрязших в своем эгоизме! Кровь бросилась мне в голову: я вспылил и вышел. Маргарита кинулась за мной. А у меня было такое настроение: все бы бросил и ушел куда глаза глядят. Но тут Шовель отправился в свои странствия, и я, тронутый слезами Маргариты, остался. В тот же день, часа в четыре, до нас дошла весть, что в Лютцельбурге произошла драка и убито много народу. Несмотря на всю мою злость на Шовеля, я сразу вспомнил, сколько он мне сделал добра, как часто давал мудрые советы, как мне доверял, и сердце у меня упало. Я помчался следом за ним. В лощину я прибежал, когда уже стемнело; деревенская площадь, освещенная факелами, отражавшимися в Зорне, походила на разворошенный муравейник. Патриоты все-таки одержали верх, но при этом отец Кристоф, его брат Генрих и многие другие порядком пострадали. Шовель каким-то чудом сумел выбраться из свалки, и я уже слышал, как он говорит, обращаясь ко множеству женщин и мужчин, сбежавшихся из окрестных мест. Несмотря на гул толпы и грохот воды, падающей на мельничные колеса, его звонкий голос был далеко слышен. Вот что он говорил:

– Граждане, нация – это мы! Мы – единственные настоящие хозяева страны, мы – дровосеки, крестьяне, рабочие, ремесленники всех родов. Мы народ, и управлять страной надо в интересах народа, ибо он трудится, он назначает на должности, он этим людям платит, его щедротами все живут. И если интриганы и бездельники, которые не постеснялись просить помощи у австрияков, пруссаков и англичан, сражались в рядах наших врагов и не раз терпели от нас поражение, пролезут теперь в депутаты, значит, все наши усилия пойдут прахом. Члены нашей Директории[164]164
  Директория (точнее – Исполнительная директория) – так назывался высший правительственный орган во Франции, существовавший с 1 ноября 1795 до 9 ноября 1799 года и состоявший из пяти членов (директоров). Директория пришла на смену Конвенту и прекратила свое существование в результате государственного переворота 18 брюмера (9 ноября 1799 г.), поставившего у власти Наполеона Бонапарта. Как и термидорианский Конвент, Директория выражала интересы верхушки буржуазии – главным образом крупных финансистов, разбогатевших в период революции на земельных и продовольственных спекуляциях, на военных поставках («новые богачи»).


[Закрыть], наши генералы, наши судьи, наши чиновники станут изменниками, потому что их назначат изменники, и трудиться они будут не в наших интересах, а наоборот, не нам на благо, а для того, чтобы легче было нас обирать, объедать, сесть нам на шею и вернуть нас в рабство! Берегитесь! Ведь те, кого вы изберете своими представителями, станут хозяевами над вами. Пусть каждый подумает о своей жене и детях. И так уже многие из-за ценза потеряли право голоса. Это очень прискорбно. А всему виной прошлые выборы. Враг действует исподволь, осторожно, потихоньку. Не будьте слишком доверчивы, выбирайте только хороших людей, которых вы знаете, которые будут печься о ваших интересах.

Шовель еще долго говорил в таком духе; среди слушателей его то и дело раздавались возгласы одобрения.

Потом выступал отец Кристоф и многие другие, а часов около девяти прибыли жандармы, и толпа рассеялась: мужчины, женщины и дети расходились группами по тропинкам, ведущим в горы, одни – в сторону Гарбурга, другие – в сторону Шевргофа и Харберга. Это было одно из последних больших предвыборных собраний на моей памяти. Обернулся я, вижу – прямо передо мной Шовель. Он уже и думать забыл о нашей ссоре и весело мне сказал:

– А все-таки, Мишель, кое-чего добиться можно. Вот если бы мои товарищи по Конвенту – каждый в своем краю – провели такую кампанию, у нас снова было бы большинство. Не такая уж плохая у нас Директория, надо только ее оживить, сделать злее, чтобы ее боялись, как боялись в свое время Комитета общественного спасения, а добиться этого можно лишь в том случае, если на новых выборах народ открыто покажет, что он стоит за республику. Откуда у нас эта разруха, разбои, мошенничество, почему народ разочаровался во всем, а реакционеры так обнаглели? Все потому, что в Третьем году были неудачные выборы. Когда народ лишают права выбирать своих представителей, когда прямые налоги ставят выше человека и по ним судят, давать ему право голоса или нет, – тогда от имени народа начинают действовать интриганы и устраивают все так, как им выгодно. Они продаются за тепленькое местечко, за деньги, за почести, а заодно продают и родину.

И пошло это все от наших знаменитых жирондистов, которых все так жалели, когда они ушли из Конвента, – от этих Ланжюине, Пасторе[165]165
  Пасторе Пьер (1756–1840) – французский политический деятель. Член Законодательного собрания. После свержения монархии эмигрировал, в 1795 году возвратился во Францию, был избран членом Совета пятисот. После переворота 18 фрюктидора был сослан. В 1800 году возвратился во Францию, стал профессором права, профессором философии и сенатором. Получил от Наполеона титул графа. После реставрации Бурбонов был введен в палату пэров, назначен государственным министром и канцлером.


[Закрыть], Порталис[166]166
  Порталис Жан-Этьен-Мари (1746–1807) – французский политический деятель, адвокат. Был арестован в 1793 году, после переворота 9 термидора освобожден. Председатель Совета старейшин в июне 1796 года. После переворота 18 фрюктидора эмигрировал. Возвратился во Францию после переворота 18 брюмера. Принимал активное участие в составлении Гражданского кодекса, в подготовке конкордата (соглашения с папой римским), в выработке императорского катехизиса. Получил от Наполеона титул графа.


[Закрыть], Буасси-д’Англа, Барбе-Марбуа[167]167
  Барбе-Марбуа Франсуа, маркиз де (1745–1837) – французский политический деятель – генеральный консул в США, член н одно время председатель Совета старейшин, после переворота 18 фрюктидора сослан в Гвиану. Через два года был возвращен из ссылки. Назначен директором государственного казначейства, получил от Наполеона орден Почетного легиона и титул графа. В 1808 году сделался директором Счетной палаты. В 1814 году стал на сторону правительства Реставрации и был введен в состав палаты пэров.


[Закрыть], от Жоба Эме, который в свое время пытался поднять восстание в графстве Дофине, от этих де Вобланов[168]168
  Воблан Венсан-Мари Вьено, граф де (1756–1845) – французский политический деятель. Депутат Законодательного собрания, монархист, скрывался во время якобинского террора. В 1795 году был заочно приговорен к смертной казни за участие в восстании 13 вандемьера. В 1796 году избран членом Совета пятисот; после переворота 18 фрюктидора эмигрировал. При Наполеоне был членом Законодательного корпуса, затем префектом департамента Мозель. После второй реставрации Бурбонов стал министром внутренних дел. Проявил себя крайним монархистом. В 1816 году был уволен в отставку.


[Закрыть], де Мерсанов и де Лемере, оказавшихся потом тайными агентами Людовика Восемнадцатого. Республика была нужна этим людям лишь для того, чтобы уничтожить последних республиканцев, а заговор этого безумца Бабефа[169]169
  Бабеф Гракх (1760–1797) – видный деятель французской революции, организатор и теоретик «Заговора равных», ставившего своей целью свержение Директории и создание революционного правительства, которое должно было осуществить переход к новому общественному строго – коммунизму. Коммунизм Бабефа и его сторонников (бабувистов) был утопическим: Бабеф не понимал ведущей роли рабочего класса в социальной революции и уделял главное внимание аграрному вопросу. Заговор был раскрыт полицией с помощью провокатора, проникшего в среду заговорщиков. Бабеф и один из его главных соратников Дартэ были казнены. Широкие массы, революционная активность которых была сломлена неудачными восстаниями 1795 года, не оказали активной помощи бабувистам. Историческое значение «Заговора равных» заключается в том, что это была первая попытка свержения буржуазного строя во имя осуществления коммунизма.


[Закрыть], думавшего, что ему удастся таким образом добиться раздела земель, помог им отправить на тот свет еще сотни патриотов на том основании, что они-де все – одна шайка. При этом они смотрели сквозь пальцы на заговоры роялистов – Бротье, Дюверна и Лавиллернуа, на то, что убийцы на юге творят свое черное дело, эмигранты свободно возвращаются в страну, епископы создают союзы вроде Якобинских клубов с тем, чтобы оттеснить народ от управления страной и посадить на трон короля. В результате Директории не на кого опереться. Да и откуда взяться этой опоре? Изменники забрали власть, и республиканцы поневоле стали уповать на армию в надежде, что появится какой-нибудь генерал, который сумеет привести в чувство роялистов. Вот ведь в чем беда-то! Все это время – с первого дня и до последнего – роялисты держали свою линию, действуя то силой, то хитростью, а чаще всего – предательством. Этим нескончаемым козням тунеядцев, которые с помощью чужеземных деспотов мечтали запрячь народ и заставить его работать на себя, не было конца, и даже у самых мужественных граждан опускались руки.