Текст книги "История одного крестьянина. Том 2"

Автор книги: Эркман-Шатриан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Как представлю себе эту картину, сразу растрогаюсь: воспоминания юности скрашивают жизнь, и кажется, будто ты все тот же.

Мы медленно продвигались следом за основной частью армии. Все наши дивизии наконец соединились – хоть раз, да это произошло! Идем мы так, вдруг подлетает к нам на лошади офицер и велит остановиться. Оказалось, это наш бывший командир Жорди – он теперь стал командиром бригады. Узнав его, человек шесть или семь из батальона горных стрелков закричали:

– Привет, командир! Братский привет!

Он тоже узнал нас.

– А-а, старые служаки! Каким ветром вас сюда занесло? – воскликнул он.

– Да нас откомандировали, – сказал я. – Были в госпитале, а теперь, если можно, хотели бы вернуться в батальон.

– Ладно, ладно, посмотрим, – сказал он. – Вы из тринадцатой легкой?

– Да, генерал, полубригада Париж-Вогезы.

И он ускакал; мы же очень боялись, как бы не пришлось нам остаться при этом обозе, но нас почти тотчас сменили. Поскольку шли мы как попало, лейтенант Рошет велел нам построиться и повел нас к тому месту, где находился наш батальон; тут вдруг прискакал генерал и велел следовать за ним. Мы спустились с небольшого пригорка и шагов через сто, перед Шоле, увидели шесть четырехдюймовых орудий и два восьмидюймовых, которые стояли у мостика. Подле них было человек тридцать артиллеристов из Немецкого легиона[88]88
  Немецкий легион – название одного из отрядов эльзасских революционных волонтеров 1792–1793 года.


[Закрыть]. Их рота потеряла много народу под Тиффожем, и мы пополнили их ряды. Теперь мы перешли под командование генерала Марсо[89]89
  Марсо Франсуа (1769–1796) – французский генерал. В 1789 году, будучи сержантом, участвовал в штурме Бастилии, в 1792 году – в обороне Вердена. За блестящие победы, одержанные им в Вандее, произведен в генералы. В 1794 году сыграл решающую роль в победе над австрийскими войсками при Флерюсе. Осенью того же года овладел западногерманскими городами Аахеном, Бонном и Кобленцем. 23 сентября 1796 года был смертельно ранен в бою при Гехстенбахе.


[Закрыть] – он самолично сделал нам смотр, и тут я впервые увидел его: он был в форме гусара, красивый, смуглый, с крупным, округлым, как у девицы, подбородком и косицами по обе стороны лица, к которым, по старинной моде, были привешены свинцовые безделушки. Когда он узнал, что мы из-под Майнца, глаза у него потеплели.

– Ну, в таком случае по воробьям стрелять не будем, – заметил он.

Такое любому солдату приятно услышать. Значит, он считал, что мы умеем попадать в цель. И в самом деле: дядюшка Сом, Жакоб Хааг и я – мы смело могли этим гордиться. Не такая уж трудная штука навести орудие на цель, и все же я всегда буду помнить его слова – всякий любит, когда по справедливости оценивают его таланты и заслуги.

В тот же вечер я отправился навестить сестру в тринадцатую легкую полубригаду, которая стояла лагерем возле деревянного моста, на расстоянии двух ружейных выстрелов от нашего бивака. Как только мы съели суп, я, ни слова никому не говоря, помчался туда – даже не предупредил дядюшку Сома. А когда я увидел маркитантскую, устроенную в палатке из старой парусины, натянутой на ветках каштана, увидел Лизбету с маленьким Кассием на руках, парижан, которые сидели вокруг огня, покуривая трубки и обмениваясь новостями, мне показалось, что я нашел свою семью.

– Вот и я! Да здравствует республика! – слабым голосом крикнул я.

Я точно ума лишился: мне хотелось смеяться и плакать.

– Эге, да это Мишель! – воскликнули мне в ответ парижане. – Мишель вернулся! Поцелуй же его, гражданка, это он!

Сестра, державшая малыша на одной руке, другой рукой обхватила меня за шею и заплакала горючими слезами. Я понял, что она меня очень любит. Она была мне хорошей сестрой, и я подумал:

«Мы ведь вместе выросли! Если бы меня убили, у нее никого не осталось бы из родни».

– Ах, – говорила тем временем она, – пока я считала, что ты живой, я и не понимала, как ты мне дорог.

Муж ее тоже принялся меня обнимать, а когда появился Сом, началось все сначала. Только старые друзья могут чувствовать такую близость – те, что вместе прошли через беды и опасности. С новыми друзьями такого не может быть.

Мы бы с радостью просидели бы так всю ночь, но протрубили отбой, и мы расстались – все были очень счастливы, что свиделись, и уговорились на другой день снова встретиться, чтобы вместе поесть похлебки. Никто не думал, что завтра нас ждет сражение. Отступившие вандейцы собирали силы в Бопрэо; дальше была Луара, перед ними стояли мы, так что уйти от нас им было некуда и мы могли не торопиться с атакой. Поэтому мы считали, что у нас будут, но крайней мере, сутки отдыха. Никогда в жизни я не спал слаще, чем в ту ночь, хоть и лежал прямо на земле, накрывшись старой шинелью, подложив ранец под голову. На душе у меня было спокойно, и мне снилась наваристая похлебка Лизбеты, которая томилась на слабом огне с четырех до девяти часов утра и так густела, что потом опустишь в нее ложку – она и стоит; а тем временем манерку ее муженька пустили по кругу, – солдат подносил ее ко рту, обтирал усы и говорил:

– Прошу прощения!

Эх, и хорошие же сны видишь на свежем воздухе!

Однако все должно было сложиться иначе, чем я думал. Всю ночь от разводки поступали в главный штаб донесения, что бандиты укрепляются в Бопрэо и намерены дожидаться нас там. Генерал Лешель поверил этому, но Клебер считал, что едва ли им так уж приятно там сидеть, когда за спиной у них Луара; что они понимают, каково им будет, если они потерпят поражение, а потому любой ценой попытаются нас опрокинуть, чтобы вернуться к себе и возобновить войну неожиданных наскоков и засад. Это было разумно: никогда не надо считать других глупее себя, – а потому с самого утра, как только кончился военный совет, началась переброска батальонов и эскадронов и выдвижение их на боевые позиции перед Шоле.

Только бы мне не забыть про одно очень важное обстоятельство, которое произошло как раз в ту пору. Трубачи заиграли сбор, и в эту минуту по лагерю галопом промчались гусары, и каждая рота, каждый отряд получили последний бюллетень Конвента.

– Обращение к Западной армии! – кричали вестовые.

Офицер или солдат, получивший бюллетень, читал его вслух собравшимся вокруг товарищам.

«Республиканцы!

Мятежный Лион пал – армия республики с победой вошла в город. И сейчас она крошит предателей. Ни один из презренных и жестоких приспешников деспотизма не уйдет от расправы. И вы тоже, доблестные солдаты, одержите победу. Уже давно Вандея истощает силы республики. Идите вперед, бейте их, кончайте с ними! Все наши враги должны пасть, все наши армии победят. Неужели вы последними заслужите лавры? Покройте себя славой – истребите мятежников и спасите родину. Предательство не успеет совершить свое черное дело и отступит перед стремительным натиском храбрецов. Ополчитесь против этой тупой и жестокой орды, раздавите ее. Пусть каждый скажет себе: «Сегодня я уничтожу Вандею!» – и Вандея будет побеждена».

Можете себе представить, как это подняло дух армии: по равнине, где, поблескивая на солнце, передвигались тысячи штыков, колыхались плюмажи, мчались в разных направлениях лошади, впряженные в пушки, вдруг пронесся крик: «Да здравствует республика!» Люди пожимали друг другу руки, размахивали своими рваными треуголками, насаженными на дула ружей, – словом, энтузиазм бил через край. Даже лошади – и те точно взбесились: когда вокруг творится такое, они всегда встают на дыбы, ржут, рвутся в бой. Просто удивительно, до чего военная истерия охватывает всех, даже животных! Подумаешь – и страшно становится. Да поможет нам бог, чтобы и впредь наше дело было такое же правое, такое же святое, как борьба, какую вела республика против деспотов, и тогда никто не сможет нас ни в чем упрекнуть!

Словом, суматоха длилась больше часа, и наконец все успокоились. Стало известно, что вандейцы наступают тремя колоннами, – это означало, что они решили атаковать нас по всем правилам, а нам больше ничего и не требовалось.

У Лешеля, который не отличался особыми достоинствами как генерал, хватало иногда ума слушаться разумных советов, делая при этом вид, будто командует все же он, и тогда он одерживал победы. Но когда из самолюбия он желал командовать сам, тут дело заранее было обречено на неудачу. На этот раз по плану Клебера правое крыло наших войск, где находился и я, должно было расположиться на холмах, левое – в лесочке, а центр – в городе, но не в самом городе, а немного впереди. Защитники Майнца находились в резерве, артиллерия расставлена среди войск, за первой линией.

Вестерман еще не подошел из Шатийона со своими гусарами – он прибыл только к четырем часам, на гул канонады.

Так мы стояли и ждали.

Время от времени раздавались крики: «Да здравствует республика!» – то в одной стороне, то в другой – и катились по рядам: это бригады приветствовали генералов, которые во главе своих штабов объезжали фронт. Потом снова наступала тишина. Все смотрели вдаль, на большую белую дорогу. Время шло, и людей начало охватывать нетерпение: хоть бы скорее двинуться в бой, – как вдруг в полдень показалась первая колонна вандейцев.

С того места, где мы находились, виден был в глубине долины, слева от дороги, по ту сторону леска, шпиль колоколенки, а вокруг, словно стая саранчи, кружились, стекались и растекались черные точки.

Пленные, которых мы захватили на другой день по дороге, рассказали, что вандейцы молились в церкви Сен-Леже, прежде чем начать с нами бой. Там все кипело как в муравейнике: на ступеньках и на паперти стояли люди на коленях, звонили колокола, а неприсягнувший священник Бернье[90]90
  Бернье Этьен (1762–1806) – французский священник, один из вождей вандейских мятежников, в 1800 году примкнул к Наполеону. Подписал от его имени конкордат 1801 года (соглашение между французским правительством и папской курией); был назначен епископом Орлеана.


[Закрыть], ставший потом одним из добрых друзей императора, молился о победе для этих несчастных и обещал царствие небесное тем, кто умрет за Людовика XVII. Он воспламенял сердца, и все верили ему. А потом вандейцев-то ведь было свыше сорока тысяч, не считая женщин, стариков и детей, и это, конечно, увеличивало их уверенность в себе.

Так или иначе, я могу сказать лишь, что, когда эта орда двинулась на нас, медленно, тремя сплоченными колоннами, над нашими рядами воцарилась такая тишина, будто не было ни души. Все вглядывались вдаль, и офицеры – тоже, приподнявшись на стременах. Погода стояла ясная, видимость была хорошая, и мы издали наблюдали за продвижением вандейцев. Колонна роялистов, шедшая на нашу дивизию, на какое-то время исчезла за леском, но две другие, более мощные, продолжали идти скорым шагом прямо на наше левое крыло. Мы стояли в полулье от них и слышали гул голосов: они молились, как во время процессии, да еще порой, перекрывая шум, до нас доносилось: «Да здравствует король! Да здравствует король!» Исступление этих фанатиков нагоняло ужас. А потом заговорили пушки. И разом затрещали выстрелы, солдаты открыли огонь рядами и с криком ринулись в штыковой бой.

На нашу дивизию, стоявшую на левом фланге и насчитывавшую примерно две с половиной тысячи человек, навалилось тысяч пятнадцать или двадцать. Мы подались назад, вандейцы продолжали наседать. Отвлекающий огонь картечи косил их сотнями, но они все шли и шли, и крики: «Да здравствует король! Да здравствует король!» – звучали с новой силой.

За последние пятьдесят лет я не раз слышал, как рассказывали про этот бой. Одни говорили: «Вандейцы правильно сделали, что наступали колоннами – это по-военному, не то что идти цепью. Их генерал Боншан показал, что он был талантливый командир, раз избрал тактику боя крупными соединениями». Другие возражали: «Трудно было сделать большую глупость – этой тактикой они погубили себя. Большие массированные колонны не могут отступать – они вынуждены все время идти вперед, несмотря на картечь, которая их косит, и вандейцы убедились в этом!»

Все эти разговоры – сущая ерунда. Чего хотели вандейцы? Они хотели вернуться к себе, хотели пробить брешь в наших рядах, сквозь которую могли бы пройти их женщины, старики и дети, – вот и вся их великая тактика. А пробить брешь может разве только колонна, которая идет сомкнутым строем, – другого способа я не знаю. Рассредоточить же силы, когда перед тобой на равнине стоит армия, приготовившаяся к бою, сойтись грудь с грудью, как они говорили тогда, значило бы попасть под копыта кавалерии. А вандейцы хотели прорвать наши ряды и сначала попробовали сделать это на левом фланге. Мы отступили перед страшным натиском и численностью этих людей, которые поставили себе целью пройти любой ценой. Но тут, с оружием в руках, в бой вступила первая дивизия защитников Майнца.

Мы не сделали еще ни одного выстрела, – ураган бушевал в другой стороне; от залпов ружей и пушек над папоротниками, до самого горизонта, стлался дым. И вдруг вся масса бандитов, не сумев прорвать наш левый фланг, с теми же криками обрушилась на наш центр, которым командовал Шальбо[91]91
  Шальбо – французский генерал, участвовал в борьбе против вандейцев.


[Закрыть], и чуть не прорвала его, – вторая дивизия защитников Майнца едва успела прийти нам на выручку.

Тем временем третья колонна вандейцев, обогнув лесок, появилась с нашей стороны – нас разделяло полпушечного выстрела, – и была она не менее сильной, чем остальные. Страшнее картины я за всю свою жизнь не видал! Перед нами были крестьяне – молодые, крепкие парни с длинными волосами, и отцы семейства, и совсем седые старики, все в широкополых круглых шляпах, с четками, болтающимися на шее, в красных жилетах, увешанных медалями, в куртках с вышитым сердцем Иисусовым; над толпой этой возвышались два-три командира, верхом, в шляпах с белыми перьями. И весь этот сброд, именуемый колонной, – человек десять, двадцать, может быть, тридцать еще держали строй, а за ними, как попало, шли сотни и сотни, на двух-трех длинных жердях колыхались королевские лилии, одни кричали: «Да здравствует король!», другие молились по-латыни (наверно, ризничие или попы, уж не знаю), – словом, вся эта масса, как ее ни назови, лавиной катилась на нас.

Тут как раз Марсо и человек десять высших офицеров проходили по нашим рядам.

– Подпустить их поближе! – приказали они. – Подпустить поближе! Внимание! Слушай команду!

Пушки у нас уже были заряжены, запалы готовы. Все наводчики, в том числе и я, стояли, держа руку на подъемном винте, не спуская глаз с цели.

«Да здравствует король!.. Да здравствует король!.. Отче наш!.. Пресвятая дева Мария!.. Молитесь за нас! Вперед! Вперед!..»

Эти крики, вылетавшие из двадцати тысяч глоток, катились на нас вместе с грохотом сабо.

Наш батальон дал первый залп, – по всей линии загрохотали выстрелы, густой дым застлал все вокруг, но вандейцы продолжали наступать, и через какую-нибудь минуту прикрывавшие нас ряды стрелков расступились. Вандейцы были в трехстах шагах от нас. Наши офицеры закричали: «Огонь! Огонь!» – и восемь наших орудий картечью проложили перед нами просеку.

Одному богу известно, сколько пало этих несчастных – они лежали друг на друге грудой, истерзанные, исковерканные. Их колонна на секунду остановилась; страх и удивление овладели этими беднягами, которые до сих пор умели драться только грудь с грудью, а теперь увидели, что идти в бой колонной – совсем другое дело, и растерялись. Но перезарядить мы не успели – эти люди ведь тоже были французы, а потому они быстро оправились и, перепрыгивая через своих мертвецов, двинулись на нас. Впереди нас по-прежнему никто не прикрывал, и, увидев в двухстах шагах от себя этих разъяренных крестьян, со штыками наперевес, я решил, что на этот раз все кончено, ибо защищаться с помощью рычагов и банников – об этом нечего было и думать.

На наше счастье, тут подоспел седьмой стрелковый полк и ударил им во фланг – перед нами развернулась настоящая бойня. Сами понимаете, времени даром терять мы не стали: мигом пробанили орудия, зарядили их, прибили заряд, насыпали пороху, и как только стрелки расступились и открыли нас, мы дали второй: залп картечью, от которого вандейцы бросились врассыпную, и всю их колонну разметало, точно солому. Какой-то их командир помчался следом за ними, преградил им путь и криком попытался их остановить. Тут надо было бы пойти на них в атаку, и если б Вестерман был с нами, он бы, конечно, так и поступил, но он еще не прибыл на поле боя, и мы лишь снова перезарядили пушки, в то время как предводитель вандейцев, такой высокий, худой, сумел все же остановить своих людей и стал их вновь строить среди равнины и кустарников.

Теперь вся масса роялистов нацелилась на нас: артиллеристы из-под Майнца на левом фланге обошлись с ними похуже, чем мы, многие бежали из двух других колонн и вместе с пушками влились в ту, что стояла против нас. Вскоре над нашими головами со страшным свистом полетели ядра и картечь. Всем стало ясно, что вандейцы готовятся к решительной атаке, и Клебер, издали догадавшийся о расстановке их сил, галопом примчался к нам.

Будто сейчас вижу, как он прискакал: перья на шляпе примяты ветром, большие отвороты республиканского мундира распахнуты на широкой груди, крупное мускулистое тело трепещет от возбуждения, и слышу, как он кричит нам громко и весело, натянув поводья: «Все отлично, друзья мои! Бандиты не пройдут – мы сбросим их в Луару. Не видать им больше своих родных мест. Да здравствует республика!» И тысяча глоток ответила ему: «Да здравствует республика!» Он был весел, – веселы были и молодые офицеры позади него, хотя какое уж там веселье, когда воздух полон грохота и свиста и каждую секунду кто-то падает то справа, то слева от тебя. И все же люди ликовали, хотя, конечно, приятнее было бы двинуться на вандейцев, чем стоять на месте. Клебер же был в прекрасном настроении – точно эльзасец, возвращающийся со свадьбы. Марсо накануне нанес ему визит в его палатке, теперь он прибыл с ответным визитом, и встреча состоялась в более торжественном зале, где стенами служил строй штыков. Глядя на то, как они здороваются за руку и с самым добродушным видом обмениваются любезностями в окружении офицеров верхом, люди думали:

«Значит, все в порядке – мы теперь сильнее врага, и бояться нам нечего».

Настоящий генерал знает, как надо себя вести: все солдаты, находись они хоть на расстоянии полулье, смотрят на него и, как больной читает по лицу врача, так и они, видя выражение лица своего генерала, либо черпают мужество, либо теряют его. Таких настоящих генералов – мало!

Тут вандейцы снова двинулись на нас, и, помнится, эта мощная колонна, в которую влились все, кто остался от трех других колонн, поддерживаемая артиллерией, подбадриваемая главными своими военачальниками – д’Эльбе, Боншаном, Ла-Рошжакленом и Стоффле, шла в полном молчании: несчастные больше не кричали, не молились, – они прошли по стольким раненым и мертвым, что ими овладело отчаянье. Встреченные картечью, они дрогнули и остановились – куда дальше, чем в первый раз, открыли по нас ружейный и артиллерийский огонь, но наступать не осмеливались. Так они стояли с пяти до шести часов, и, когда командир, подбадривавший их с начала боя, исчез, началось бегство.

Мы поняли это по тому, что вандейцы перестали отвечать на наш огонь. Тогда мы двинулись на них ускоренным шагом – бил барабан, звучала «Марсельеза»:

 
Вперед, защитники отчизны,
День достославный наступил!
 

Наш восторг, нашу радость нельзя описать. Приехал Вестерман, в ярости на то, что бой прошел без него. Он со своими гусарами, точно волк, бросился в погоню за этими несчастными и разогнал остатки их колонны. Совсем уж стемнело, и все думали, что сражение кончилось, как вдруг оно вспыхнуло снова – немного дальше; это был бой самых отчаянных и самых смелых, которые вернулись, чтобы подобрать своих командиров, раненых или мертвых, брошенных во время бегства! Это было настоящее побоище! Их было человек триста, самое большее – четыреста, и они вклинились в наши ряды, но удержать захваченные позиции не смогли и отступили, унося с собой тех, за кем пришли.

До чего же печально, когда такие мужественные, более того – отважные люди слушают какого-то Бернье, который устраивает свои дела, посылая на убой столько доверчивых существ, а потом без зазрения совести выклянчивает звание кардинала у того, кто занял место его бывших господ! Исповедуйте после этого веру подобных негодяев и отдавайте жизнь ради их интересов!

Итак, вандейцы потерпели окончательное поражение, армия наша по всему фронту остановилась и разбила лагерь на этом поле боя, где роялисты оставили десять тысяч человек, вдвое больше, чем потеряла Майнцская армия за пять месяцев осады. В большинстве своем – это были отцы семейств. То-то радость для Бернье и других неприсягнувших попов. Велика была их власть над темным людом, – я знаю, что эта власть существует и теперь, и все же я считаю, что бог здравого смысла, справедливости и любви к отчизне победил тогда бога глупости и предательства, ибо кто посмеет сказать, что люди, сражающиеся ради того, чтобы им надели веревку на шею, – не круглые дураки, а те, кто готов впустить в страну пруссаков и англичан, – не предатели.

Тут все ясно. И я до сих пор не могу взять в толк, почему за эти шестьдесят лет столько французов, выходцев из народа, превозносили доблесть вандейцев, а нас, солдат республики, выводили чуть ли не дикарями; про офицеров же наших, которые все были молодыми, говорили, что это были старики, выжившие из ума. Я уверен, что эти люди, если не были дворянами, то были слугами дворян или работали у них на кухне. Так или иначе, но вся их ложь не помешает крестьянам знать правду.

Я рассказал вам про нашу победу под Шоле, – это была крупная победа, но, к несчастью, она не положила конца войне. Генерал-санкюлот Лешель, которого мы и не видели во время боя, приписал себе всю славу: он направил в Конвент длинное донесение, в котором выставил себя главным героем. После этого в армии стали с презрением относиться к этому мерзавцу и трусу, который просидел где-то в укрытии все сражение, и тем не менее Лешель продолжал быть нашим командиром: он всюду называл себя «санкюлотом», и это поднимало его в глазах многих пустобрехов, у которых ума нет ни на грош. Из-за Лешеля пришлось нам понести и поражение! Но всему свое время. А пока я продолжаю рассказ.

Роялисты написали в своих книжках, что мы спалили Шоле. Это ложь. Накануне сражения в город вошли первые отряды республиканцев, прибывшие из Монтэгю, Люсона, Тиффожа, они изгнали вандейцев и, как всегда, посадили на площади дерево свободы. Потом они вынесли из церкви белое знамя, устроили шествие со свечами; к ним присоединились патриоты-горожане, стали брататься с солдатами. А потом Стоффле, вернувшись в город, расправился с патриотами – сжег их дома, и роялисты, как всегда, приписали нам собственные гнусности. Но мы тут не виноваты. Республиканцы никогда не творили таких жестокостей, как эти защитники господа бога; если же они расстреливали и жгли, то лишь потому, что тс, другие, жгли и расстреливали; надо было показать им, что зверства не проходят даром, что и с ними тоже могут сотворить такое – иначе гражданская война никогда бы не кончилась.

В ту ночь Вестерман, поддерживаемый дивизиями генералов Бопюи[92]92
  Бопюи – французский генерал, участвовал в борьбе против вандейцев.


[Закрыть] и Аксо[93]93
  Аксо Никола-Франсуа (1749–1794) – французский генерал, участвовал в борьбе против вандейцев. Будучи ранен в бою, покончил с собой, чтобы избежать плена.


[Закрыть], продолжал преследовать отступавших вандейцев и настиг их в Бопрэо. Их главари, сраженные усталостью, спали; наши перебили часовых и ворвались в замок. Началась паника, главари вандейцев бежали, а на другой день, 18 октября 1793 года, мы узнали, что в этом бандитском гнезде оказалось десять пушек, пороховая мельница, тридцать бочек селитры, несколько тонн серы, множество ящиков с картечью, пшеница, мука, тридцать тысяч рационов хлеба, – словом, все, что нужно, чтобы выдержать осаду. Дела наши шли все лучше и лучше, но, к несчастью, Вестерман, его гусары, да и все мы после стольких форсированных маршей были порядком измотаны.

Мы на один день задержались в Бопрэо, а за это время вандейцы переправили через Луару свыше восьмидесяти тысяч человек. Женщины, старики, дети, – словом, все перебрались через реку, кто на лодках, а многие вплавь, вместе со скотом, держась за хвост лошадей и быков, как бывает в случае крайней нужды. Для начала они овладели довольно крупным укрепленным пунктом на другом берегу – Варадом, что напротив Сен-Флорана. Капитана республиканской армии, который там командовал, застигли ночью врасплох и убили и с помощью захваченных пушек обеспечили переправу всей этой массы людей. Подойди мы туда на сутки раньше, мы бы их всех истребили, и неправедной этой войне был бы положен конец. Это говорит о том, что после выигранной битвы никогда нельзя отдыхать, если хочешь воспользоваться плодами победы: упустишь случай, потом он уже не представится. Вот не стали мы преследовать бежавших вандейцев, и теперь нам предстояло еще два месяца совершать марши и контрмарши, жечь и убивать.

В Сен-Флоране мы обнаружили еще несколько пушек и зарядных ящиков, много пшеницы, муки и боевых припасов. Но еще больше мы обрадовались, когда встретили по дороге толпу пленных, отпущенных вандейцами, – три тысячи старых товарищей по оружию всех родов войск и из всех дивизий группами шли нам навстречу. Задолго до того, как мы вступили в старый город, мы увидели их, они бежали к нам по полю, почти голые, – мундиры их превратились в лохмотья, под ними виднелись остатки рубах и тряпки вместо галстуков, и все они были до того заросшие, что просто ужас. Поистине страшное зрелище являли собой эти несчастные, которых последние четыре, пять, шесть месяцев держали впроголодь, от них остались кожа до кости. Поэтому слезы выступали на глазах, когда кто-то из этих истощенных людей восклицал: «Мишель! Жак! Никола! Это же я! Ты не узнаешь меня?» Но сколько бы ты ни смотрел, узнать того, кто окликал тебя, было трудно, – настолько изменились люди.

Так получилось и со мной. Смотрел я на этих несчастных и думал: «Вот и ты был бы среди них, если бы мерзавцы взяли тебя в плен под Короном, а то и убили бы на месте», – как вдруг вижу один такой малый шести футов росту протягивает мне руки и кричит: «Мишель! Мишель!» Волосы у меня встали дыбом. И прошла добрая минута, прежде чем я узнал Марка Дивеса, тощего, как Лазарь. Тут, не думая про вшей, которых у него, наверно, полно было, я обнял его и расцеловал от всего сердца. А он заплакал! Да, этот большой, суровый человек, Марк Дивес, плакал, точно ребенок.

Как только мы вошли в Сен-Флоран и остановились перед старой церковью, я повел его в маркитантскую тринадцатой полубригады легкой кавалерии, которая тоже прибыла туда. Войдя в палатку, я сказал парижанам, Лизбете, Мареско:

– Смотрите, это наш большой Марк!

У всех глаза на лоб полезли. Парижане даже смеяться перестали, а Лизбета, стоявшая, скрестив руки, промолвила:

– Господи боже мой! Неужели человек может так измениться?

Все, что было в котле – остатки овощей, которые в деревне просто выбрасывают, – Марк Дивес проглотил прямо так, не дожидаясь, пока разогреют, и усиленно нахваливая. А потом с каким счастливым видом запрокинул голову, когда Мареско протянул ему манерку! На это невозможно было без слез смотреть. Наконец, как следует выпив и поев, он воскликнул, обращаясь к товарищам, которые глядели на него, вытаращив глаза:

– Ну, вот теперь другое дело! Эх, проклятый край! Ну и люди! Как только они ни измывались над нами после Торфу!.. Шесть унций хлеба… Да, да, шесть унций в день для такого парня, как я. А сколько били палкой, пинали, издевались – об этом я уж и не говорю, никого не жалели, а стоило пожаловаться – «Ах, тебе не нравится!» – паф! – лежи себе. Поэтому-то хоть я и кипел от возмущения, а ничего не говорил – уж лучше что угодно вынести. Скольких расстреляли на моих глазах за то, что у них не хватило терпения! Хуже всего было то, что бандиты хотели обратить нас в свою веру – в смысле политики: ихний поп Бернье приходил наставлять нас на путь истинный, приносил корзины хлеба, вино. Многие поддавались на искушение и кричали: «Да здравствует король!» А я скорее дал бы перерезать себе горло, но против республики не стал бы драться, и не будь там одного дезертира из Немецкого легиона, предателя, который называл меня дураком, но парень все-таки был добрый, не будь там его, меня бы уже десять раз расстреляли.

Так говорил бедняга Дивес, и лицо у него было печальное и в то же время радостное от того, что ему удалось остаться в живых. А слушатели – одни угощал его табачком, другой протягивал трубку. За последние три дня у нас появилось много ранцев, старых башмаков, патронташей и свободной одежды – позади нас ехали телеги, груженные этим добром, и три тысячи человек, которых мы повстречали, были тотчас одеты. Ведь этот день они нескончаемой вереницей шли к городскому водоему – умыться и почиститься; они подстригали друг друга, как подстригают пуделей, заплетали косу. После этого каждый получал оружие и одежду.

Роялисты немало рассказывали всяких басен и про этих пленных, говорили, что их-де освободили из человеколюбия. Но, во-первых, не стали бы они брать с собой пленных, когда переправлялись на ту сторону Луары, а потом Марк Дивес, помнится, рассказывал, что их уже собрались перестрелять из двух пушек в сенфлоранской церкви, но командиры втолковали этим дикарям, что у нас в Нанте находится немало их родственников, друзей и знакомых, которых мы тоже можем расстрелять в качестве ответной меры, и что при нынешнем положении дел у нас будет тысяча возможностей отомстить им и причинить куда больше зла, чем они в силах причинить нам. Во всяком случае, я очень рад, что среди дворян нашлось несколько разумных людей, которые сумели удержать от расправы тех, кто хотел расстрелять три тысячи безоружных. Все наши генералы, с первого и до последнего, поступили бы так же.