Текст книги "Майя"

Автор книги: Бодхи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 38 страниц)

– Это запрещено!!! Здесь запрещено фотографировать!!! Плати тысячу долларов за нарушение правил!!! Отдавай пленку!!! Полиция!!!

Ошарашенная такой бурной реакцией, стою, открыв рот, прижавшись спиной к перилам, нагретым жаром костров. Кажется, меня сейчас разорвут на части, как звери добычу. Они явно не настроены отступать и выпускать меня из окружения. Смотрю в надежде на туристов, сидящих рядами на ступеньках. Ноль внимания! Вот так... урок на будущее – никто не вступится, если что. Сидят, трусливые крысы, каждый за себя.

Маленький, худощавый индус с подвижными глазами, одетый в белую поношенную одежду, похож на асура, вынырнувшего из пляски смерти. Судя по реакции толпы, он тут главный. Сурово смотрит, тон прокурорский.

– Ты знаешь, что здесь категорически запрещено фотографировать?

– Нет, первый раз слышу!

– Это неправда, об этом написано во всех путеводителях. У тебя есть путеводитель?

– Есть.

– Давай его сюда.

Достаю из сумки Lonely Planet, отдаю. Он очень уверен в себе, и мне это не нравится. Пока он листает, я думаю, как буду выкручиваться дальше. Индусы-то оказывается, не такие уж и мирные... оскаленные рожи, дикие взгляды. Ну что там... нашел... вот... Харисчандра Гат – сует мне в лицо – читай!

Тяну время, начинаю читать вслух. Дохожу до текста в рамочке, наверное вот тут-то и написано, блин... на самом видном месте, в рамочке... не отвертишься... хрен его знает, что делать... Вау!!... В рамочке написано, что надо быть аккуратнее с бродячими садху. Среди них попадаются переодетые разбойники, грабящие и даже иногда убивающие туристов. Про запрет на фотографирование – ни слова! Не верю удаче, пробегаю взглядом еще раз – нету! С оскорбленным видом сую ему справочник, и тоже в нос – на, смотри, нет здесь ничего. Не верит своим глазам, пялится. Ошарашен.

– Но во всех остальных...

– А у меня нет всех остальных, все знают, что Lonely Planet самый лучший!

Все, я победила. Чувствую – решимость его исчезла, он даже немного растерян. Лукаво мне подмигнув, быстро успокаивает свирепствующих защитников веры и ловко уводит меня прочь.

– Я – Джай. Я здесь самый главный. Пойдем посидим вон там, – показывает на небольшую площадку, зависающую прямо над кострами.

Забираемся вверх по узкой лестнице, достаю из рюкзака подстилку и усаживаюсь рядом с ним, облокотившись к стене.

– Ты и вправду ты не знаешь, что здесь запрещено фотографировать?

– Я здесь первый день. Если бы знала, я бы не нарушала правил.

– Это же написано во всех путеводителях... – Говорит почти обиженно, и тут же кивает, – ну да, да, странно, что в твоем справочнике этого нет... Ну а потом, разве ты сама не понимаешь, что никому не придется во вкусу, когда из его умершего родственника сделают музейный экспонат? Представь себе, что у тебя мама умерла (сразу как-то полегчало), и вдруг приходит незнакомый человек и начинает фотографировать ее тело... Понимаешь?

– Ну конечно, понимаю. Я была не права, но меня так шокировало то, что я тут увидела, что не смогла сдержаться... Я журналист.

– Да? Ну если бы у тебя было разрешение, тогда без проблем. У тебя есть разрешение?

– Нет.

– А, тогда нельзя. Хорошо, что дело не дошло до полиции, тогда тебе точно пришлось бы платить штраф... Я вовремя спас тебя.

С опаской покосилась на него, – кажется, это был намек на то, что неплохо бы и отблагодарить его. Джай этот взгляд поймал.

– Нет, ты неправильно поняла меня, мне не нужны деньги, я просто так решил помочь тебе. Тем более, что для меня это несложно – ведь это мой бизнес. Это дело моей семьи уже несколько веков.

– И что, тебе нравится?

– Конечно. Это хорошая работа. Надежный заработок.

– Уж это точно, – меня слегка передернуло от такого фамильярного отношения к смерти, но он говорил о своем бизнесе так, как будто торговал воздушными шариками.

– Ты же знаешь, что в Индии люди поделены на касты? Каст очень-очень много, я даже сам не знаю сколько точно. Моя семья принадлежит к одной из самых низших каст, и мы не можем заниматься другой работой, мы должны делать именно это – продавать дрова, огонь и места для сжигания.

– Огонь?

– Да, я тебе покажу потом, это рядом, – для того, чтобы поджечь дрова, нельзя использовать спички или зажигалку, надо обязательно взять огонь у Шивы, иначе все будет неправильно.

– В каком смысле?

– Умерший не попадет к Шиве. Ты и этого не знаешь?

– Да, знаю, но мне это не понятно. Получается, что ты можешь быть каким угодно негодяем, убийцей, например, но если тебя сожгут здесь, ты попадешь к богу.

Замялся. Не хочет видеть этого противоречия, отвечает что-то невнятное. Ладно, расскажи о чем-нибудь еще.

– Не все тела сжигают. Не сжигают мусульман, беременных, садху, укушенных змеей, пораженных оспой и самоубийц.

– Их хоронят?

– Нет, их просто бросают в реку.

– ???

– Что тебя удивляет?

– Я видела, что люди там купаются и стирают белье... Я даже видела, что одна женщина там мыла ребенка.

– Ганга – это мать для всех нас. Каждое утро я захожу в нее и совершаю пуджу, делая несколько глотков, тысячи людей делают то же самое, и вот сейчас мне сорок лет, и со мной НИКОГДА еще ничего не случалось. Ганга божественна, в ней не может быть грязи.

– Джай, может быть люди все-таки болеют, но боятся даже подумать о том, что это может быть из-за Ганги?

– Ты не понимаешь...

– Ну здесь же постоянно кто-то болеет! Так почему не из-за этой воды? Я читала, что в ней в триста тысяч раз больше вредных бактерий, чем в городской реке где-нибудь в Европе.

– Это может быть и так, но это не имеет никакого значения. Ганга – это не река, это богиня, мать. Шива – отец, Ганга – мать.

– Ясно:)

– Хочешь я принесу тебе воды из реки? Ты сама увидишь, что ничего не будет, это только улучшит твою карму.

– Нет, Джай, не надо, – даже заерзала на месте, как будто он может меня заставить.

– Боишься?

– У меня другая религия, – соврала, зная, что это произведет нужное впечатление. Точно, уважительно закивал головой. Меняю тему. – Странно, что здесь никто не плачет. Я слышала, что в индуизме совсем другое отношение к смерти, чем в других религиях. Вы нет боитесь смерти, так?

– Ты обратила внимание на то, что здесь одни мужчины?

– Ну да.

– Как думаешь, почему?

– Женщины плачут дома?

– Точно! Смерти все боятся, но здесь не принято показывать свою боль.

– Так значит ты не веришь в то, что после смерти попадешь к богу, если все-таки боишься смерти?

– Верю, конечно же верю, но все равно страшно. И больно, когда умирают родственники... В прошлом году умерла моя мать, я сам сделал костер для нее, с виду я был невозмутимо спокоен, но внутри, вот здесь, – показал на сердце, – была боль.

– Ты каждый день видишь смерть, я думала, ты уже успел привыкнуть ко всему.

– Так и есть, пока это не касается меня и моей семьи.

– Ясно... А это что за здание? Выглядит зловеще.

– Крематорий. Здесь сжигают тех, у кого нет денег на дрова. Дрова для многих – роскошь... В твоей стране людей хоронят?

– Да. И потом еще годами ходят на кладбище общаться со своими родственниками.

– Так они же уже родились заново!

– В моей стране в это не верят:)))

– Во что же они верят?

– В рай и ад. А вообще-то – кто во что. Многие вообще не верят, что что-то есть после смерти.

– Как же они живут??? Это же ужасно, – жить, думая, что после смерти ничего нет.

– По моему, не важно, во что ты веришь, важно, как ты живешь.

– Ты права, но я не представляю, как бы я жил, если бы думал, что со смертью все закончится... А ты тоже веришь в то, что это так?

– Я ничего не знаю об этом. У меня нет такого опыта, поэтому мне нечего сказать о том, есть ли что-то после смерти.

– У меня тоже нет такого опыта, но я верю в то, что написано в Ведах.

– Я понимаю, Джай, это твой выбор.

Уже окончательно стемнело. Я вспомнила, что плохо помню дорогу обратно и собралась прощаться.

– Я еще покажу тебе огонь Шивы.

– ОК.

Неподалеку от набережной стоит нечто, напоминающее чугунную печь, в которой горит, не переставая, небольшой огонек, дающий жизнь всем погребальным кострам.

– Приходи еще, поболтаем.

– Может быть приду. Ты не знаешь, как лучше пройти к Шивала гат?

– Это близко, – минут через десять будешь там, иди по этой улице и никуда не сворачивай. И будь осторожна с собаками, – ночью они собираются в стаи и могут напасть, тогда тебе не поздоровится. Они могут даже насмерть загрызть... Хочешь, я тебя провожу?

Уже открываю рот, чтобы с радостью согласиться, но хватает ума взглянуть ему в глаза. Ну точно. Шелковый вирус активизировался...

– Нет, спасибо, я живу прямо тут, рядом.

– Около американской булочной?

– Пока еще не знаю. Я живу в «Санрайз отеле».

– Ну да, соседняя дверь – дверь булочной. Принесешь мне как-нибудь пирожное?

Просьба меня растрогала, – заправляющий смертью просит принести пирожное, как маленький бездомный ребенок.

– Принесу:) Обязательно принесу тебе пирожное.

"** ноября.

Три дня работы. Собственно говоря, почти ничего не удалось конструктивного, за исключением того, что оформились три важных препятствия. Мне кажется, это важно – если раньше передо мной была просто глухая стена, то сейчас я вижу в ней отдельные кирпичи. Во всяком случае, я определенно чувствую это изменение как позитивное, и поскольку спросить не у кого... а что, собственно спрашивать... я чувствую это изменение как позитивное, как достижение, и точка.

Мне удалось увидеть, что первая проблема состоит вот в чем – когда возникает негативная эмоция, то вместо того, чтобы начинать ее устранять и пытаться вспомнить себя в каком угодно радостном, светлом состоянии, я начинаю думать о том или о сем – почему она возникла, что же теперь делать, а можно ли вообще что-то сделать и так далее. И именно то, что я начинаю думать, а не делать, и закладывает основу моего поражения. Начать прежде всего ДЕЛАТЬ в тот момент, когда появилась негативная эмоция – вот постановка задачи, которая сейчас для меня актуальна. Буду ее решать.

Вторая проблема – возникающее чувство жалости, жалости потери. Где-то у Кастанеды я читала, что даже когда ходишь в туалет, то перед тем как слить воду, каждый смотрит на то, что он сливает, словно прощается со своим имуществом. Смешно, но факт – мои негативные эмоции – это МОИ негативные эмоции, и прежде чем попытаться их слить, я каждый раз на них смотрю, а за это время они успевают расползтись, укрепиться, усыпить меня с концами. Получается, прав был Тай – не «не могу», а прежде всего «не хочу», ведь если жалко, то откуда возьмутся яростные усилия? Как будто имущества лишаешься. Скажем, говорит мне кто-нибудь, что я дура, и мне до слез почему-то жалко, что я препятствую появлению ответной неприязни. Как преодолеть этот барьер? Пока не знаю. Наверное надо очень захотеть. Надо много раз пробовать и в конце концов победить. Похоже на самоувещевание, на самогипноз... нет, не похоже. Или похоже... а какая разница? Мне важен результат, или важно – на что похожа та лопата, которой я выкопала клад? Лопата у меня вроде намечается – буду копать дальше. Возможно, надо ставить перед собой минимальные цели, добиваться хотя бы минимальных побед. Хотя бы на десять, на пять секунд удержаться вне негативной эмоции."

(29)

Стук в дверь сквозь сон показался таким громким, как будто меня несколько раз хорошенько встряхнули. Темно. Сегодня ведь у меня утренняя экскурсия по Ганге... Кричу через дверь, что проснулась и, зажмурившись, включаю свет... Пока одеваюсь – хаос мыслей, образов. Полусонное состояние и тюремная обстановка комнаты вызывают чувство потерянности, в котором смешался дискомфорт и предвкушение. Фотоаппарат, блокнот, ручка, толстовка (утром на реке прохладно), часы. Вываливаюсь.

Раннее пробуждение и выход на улицу еще затемно прочно ассоциируется с воспоминаниями из глубокого детства. Только рано утром, еще до рассвета, я могла остаться наедине с собой. Все спят, ты совершенно одна, тихонько одеваешься, чтобы не дай бог не скрипнула дверь. Выскальзываю в подъезд. Закрываю дверь. Высунув язык, поворачиваю ключ – есть! Свобода! Сдерживаю эмоции, бьющие через край. Тишина... Гулко раздаются тихие шаги, жму на кнопку, и неожиданно дико взвывает лифт – кажется, сейчас перебудит весь дом... но нет, все по-прежнему. Чувствую себя как на другой планете. Какое чудо – ни одной живой души! Только в этот момент понимаю – как же они все достали... На улице темно, свежо, таинственно. Здесь живет легкий туман... он совсем другой сейчас, он живой. Окутывает, но не разделяет, а наоборот, сближает вон с теми деревьями, с тем, чего я даже не вижу, с тем темным пятном за деревьями, как будто это не просто темнота. Она дышит, она живет! Легкий испуг, и вдруг – неожиданная радость полного одиночества. Я знаю, что она придет, я жду ее и она вспыхивает, ласкает сердце сладкой щекоткой, щемящей воронкой выкручивается из тела, пробуждая нежность, желание любить. Кого? Любить. Без всякого «кого», просто отдаться этому предвкушению, и оно начинает жить, ему не надо никаких условий – оно просто есть. Медленно, как во сне, прохожу вдоль дома, заворачиваю за угол. Теперь меня нет. Все погружено в темноту, свет фонарей сюда не проникает. Запах влажной ночи, запах жизни, которой у меня нет. Через полчаса начнет светать и наступит конец – водоворот засосет и не подавится. Я хочу остаться навсегда в этой темной, влажной свободе. Я хочу сюда когда-нибудь вернуться – в эту свободу, в это безмятежное счастье любить. Я знаю, что скоро уйду, засну, превращусь в манекен, как все. Надолго, очень надолго, на долгие года. Я знаю, что должна вернуться, и не одна. Я не хочу одна. Хочу подарить это чувство другим, хочу расплескать, разворошить, отдать все, и чем ярче образы радостной самоотдачи, тем крепче твердость, она застывает невнятным объемом, в ней покоится все, вообще все. Я сюда вернусь, я без этого – ничто.

Внизу уже сидят несколько иностранцев. Мгновенно натянули сонные улыбки при виде меня. Засыпав бетель за губу, «отельный человек» (именно так на английском называют этих служащих), смачно почесывая зад, повел нас к месту отправления. И вправду прохладно... толстовка очень даже кстати. Лодочник встречает нас на набережной, пора в путь.

Лодка за лодкой тихо отталкиваются от берега и уходят в неторопливое скольжение. Весла не хотят тревожить спящую Гангу, отталкиваются от нее осторожно, словно перебирают шерсть спящего тигра.

– Сколько здесь «гатов»? – чей-то вопрос.

– Около 360, – лодочник явно не настроен на общение.

– И сколько времени надо, чтобы проплыть мимо всех?

– Около трех часов.

Разговор умер. Каждый смотрит в свою сторону, закутавшись потеплее.

Когда-нибудь я смогу совершать удивительные путешествия в совершенно иную реальность. Я должна найти дорогу. И вдруг укол страха – а вдруг меня случайно занесет куда-то туда, откуда я не знаю выхода – вдруг я затеряюсь? Вокруг будет вроде все то же, люди, города, идет какая-то жизнь, но это другая жизнь, другие люди с другой историей, и может быть это даже будут не совсем люди... или совсем не люди? Я потерялась и не знаю, как вернуться назад – туда, где я жила, где живут те, кого я люблю, с кем занимаюсь совместной практикой. Тотальное одиночество... унесена в другое пространство, в другую реальность, в другое время, отстоящее от нашего может на сотни, может на тысячи лет.

Есть картина, которая особенно ярко ассоциируется с полным, тотальным одиночеством. Послеполуденное мягкое солнце, маленький, замшелый городок, наступает осень, пыльная дорожка в небольшом парке, скамейка, я сижу на ней, рядом время от времени проходят люди, которые бесконечно далеки от меня. Я никогда не найду здесь никого близкого – хотя бы чуть-чуть. Все спят своим сном, все погружены в безнадежно далекую от меня жизнь. Я осталась совершенно одна, заброшенная навсегда туда, откуда не найти выхода, и всё, что мне остается, это почувствовать восторг одиноко летящей птицы, почувствовать буйный экстаз непредсказуемости того, что впереди, почувствовать переполняющую любовь к тем, кого я уже никогда не встречу, и продолжить свое путешествие несмотря ни на что.

Над пустынным берегом загорается светлая полоса, – скоро оттуда покажется солнце. Лодка плывет недалеко от набережной, на которую стекаются и стекаются люди. Большими кувшинами зачерпывают воду (неужели они используют ее для приготовления еды??? Похоже на то...), все умываются, чистят зубы, мужчины ныряют со ступеней, раздевшись до трусов, женщины заходят в воду прямо в сари, которое тут же прилипает к телу, откровенно высвечивая так тщательно скрываемую грудь. Они и моются в сари! Это уже выше моего понимания... Молятся, сложив руки, закрыв глаза, подставив лицо восходящему солнцу. Всматриваюсь в лица... да что-то не видно никакой радости, скорее религиозная обыденность... Кое-где сидят группки мокрых людей и слушают своих учителей... Дельфин! Как такое может быть? Еще один!

– Дельфины?

– Ага – речные!

– Но здесь же такая грязная река!

– В этом месте в нее впадает еще одна, поэтому здесь чистое течение, зато сильное – видите, как лодка тяжело идет.

Красный диск солнца... на него можно пялиться в упор, никогда еще такого не видела. Этот цвет гипнотизирует, хочу одним рывком броситься в него, сбросив все... Рассекаемый орлиными крыльями воздух, монотонные молитвенные напевы, крошечные свечки на больших сухих листьях, гонимые мощным течением, разноцветные лодки, сверкающие вспышками фотоаппаратов... Пестрая и шумная набережная каменными ступенями уходит в воду, горящую в восходе солнца.

А это что??? Нечто плывет в метре от нашей лодки, очень похожее на человеческое тело. Немка напротив тоже увидела, побелела, сморщилась и прижалась к мужу. Ну точно, трупак...

– Мертвое тело, – безразлично проговорил лодочник. – Этого добра тут навалом... Мы сейчас будем проплывать гаты для сожжения, поэтому уберите фотоаппараты. Если кто-нибудь увидит, сразу же вышлют лодку с полицией.

– Но там ведь сейчас нет костров!

– Не важно, все равно нельзя. Таков закон.

Мы плывем совсем близко к берегу. На черной от углей площадке на корточках сидит лохматая девчонка лет пяти в грязном ярко-розовом платье... Ножки раздвинуты, бесстыдно торчит писька... Похоже, это ее песочница, – что она там делает?

– Каждое утро здесь собирают золото. Ну коронки, кольца, – вы понимаете... – гнусавый комментарий лодочника.

По колено в воде стоит мужчина с большим ситом, – понятно, он таким способом ищет золото... И девчонка тоже, – вот такое у нее детство.

Мэйн гат, здесь мы делаем остановку, можно вылезти на берег и окунуться в действие. Но это только кажется интересным, – в реальности чувствую себя как соленый огурец в сладком варенье. Здесь нет места другой культуре. Скользкие грязные ступени, нищие, облепляющие со скоростью москитов, почти что непроходимая толпа мокрых тел, крики, похожие то ли на ругань, то ли на веселый разговор. Все пялятся на меня, гогочут, здороваются...

Почти сразу после восхода солнца стало жарко. Да, это фантастическая, потрясающая декорация, но на нее мне хочется смотреть только издалека.

– Вот здесь останови! – вроде бы нашла безлюдное место с небольшим открытым кафе.

– О-о-кей, мэм.

Четыре деревянных столика, обшарпанные стулья, пыльное меню, парочка грязных официантов – типичное уличное кафе в Индии. И это еще не худший вариант! С легкой тревожностью оглядываю стул, на который собираюсь сесть, провожу пальцем по столу, – все выглядит грязным, но на пробу вроде бы оказывается чистым.

– Привет! Мне можно позавтракать здесь? – голос из за спины.

А ничего так парень, правда улыбается резиново...

– Конечно:)

– Я – Рой.

– Майя.

– Очень приятно.

Симпатичный, только вот никак не пойму, почему я к нему абсолютно безразлична? Раньше мне такие нравились, – подвижный, смуглый, черненький... Надо с ним еще поболтать, может тогда понравится? Выглядит он как-то нерешительно, а хочется, чтобы проявил активность. Нет... похоже, так и будет молчать или задаст какой-нибудь дурацкий вопрос, лучше уж я сама.

– Я сегодня собираюсь посмотреть местные храмы, хочешь поедем вместе?

– Хочу! – сразу же оживился, в глазах мелькнула то ли надежда, то ли радость облегчения от того, что теперь не надо думать, что делать дальше, теперь все за него решили.

– Ты знаешь эти места?

– Ну в общем да, я здесь уже два месяца живу...

– Два месяца??? – никак не могу поверить в то, что кто-то здесь может прожить два месяца. – Я здесь всего второй день, но уже ловлю себя на мысли, что пора бы найти место почище и поспокойнее. Что ты здесь делаешь все это время?

– Учусь играть на некоторых этнических инструментах, хожу на курсы по йоге и ведической философии, знакомлюсь с людьми, читаю.

– Но все это, наверное, можно было бы делать где-то в другом месте в Индии?

– Наверное... Но мне здесь очень нравится.

– Ну надо же!

– Так ты скоро уезжаешь? – в этих словах слышится легкая тревожность, скорее всего из-за того, что он опять начал терять надежду.

– Думаю, что да. Здесь я хочу еще съездить в Сарнатх. Ты что-нибудь слышал об этом месте?

– Там Будда прочитал свою последнюю проповедь перед тем, как достичь просветления.

– Ну это я и сама знаю:) Там интересно?

– Много храмов, чисто, полянки, парки... Но мне там не понравилось, – слишком похоже на музей. Храмы Варанаси наполнены особой силой, ты сразу это почувствуешь, а там все какое-то игрушечное.

– Силой говоришь?:)

– Да, силой. Варанаси, местные храмы, Ганга – это места силы.

– Ты читал Кастанеду?

– Кое-что, но дело не в этом. Я действительно чувствую эту силу.

– И как ты ее чувствуешь?

– Как? Как... Я никогда не пробовал это описывать. Я думаю, что в этом нет смысла, это надо переживать:)

– Одно другому не мешает. Знаешь, многие люди говорят, что у них есть какой-то особенный опыт, но описать ничего толком не могут.

– Может быть, ты просто не понимаешь их? ...Ой, прости, я не хотел тебя обидеть, но ведь такое может быть. Намкай Норбу Ринпоче говорил, что пока у тебя нет опыта просветленных состояний, ты будешь задавать вопросы, будешь все подвергать сомнению, пытаясь понять что-то рассудком, но то, о чем он говорит, рассудком понять невозможно. В этом случае он советует не разочаровываться в учении буддизма, а попытаться-таки измениться так, чтобы его слова доходили не до ума, а до сердца.

– Чувствую себя прямо как на лекции:) А почему ты на кого-то ссылаешься? У тебя самого есть понимание этого вопроса?

– Есть, конечно, оно совпадает с мнением Намкая Норбу Ринпоче.

– То есть ты сформировал свое мнение самостоятельно, до того как услышал то, что говорил Ринпоче?

– ...Нет, не до того, – поежился от неловкости, – но когда я услышал это, я сразу понял, что это именно то, что я так долго не мог сформулировать. Я сразу принял эту точку зрения... И даже не то чтобы принял, а... Ну в общем это мне кажется очень понятным.

Знакомые мотивы... но из чего выбирать? Гулять среди оборванцев, которые таращатся во все глаза, не хочу, плавать на лодке устала... мальчик... симпатичный, да... может, просто поменьше говорить? Откидываюсь на стуле, внюхиваюсь в свои желания. Ладно, посмотрим, что из этого выйдет.

– Значит, тебе это кажется понятным. Ну допустим. Ты пойми, я сейчас не пытаюсь опровергнуть твой опыт, я пока что прошу просто описать его. Это не значит, что я пойму тебя, если у меня такого опыта нет, это мне ясно, но возможно в самом описании я почувствую твою искренность, живость, а возможно наоборот. Ты видишь разницу между тем, о чем говоришь ты, и тем, о чем тебя прошу я?

– Честно говоря, не очень... Я думаю, что мистический опыт невозможно описать.

– Ну, например, Кастанеда его как-то описывал. Рамакришна описывал. Кришнамурти описывал, да ведь и Намкай Норбу Ринпоче тоже описывал! И у меня, кстати, не возникает подозрений в том, что это вымысел. Раньше я думала, что это гениальная выдумка, но сейчас – нет.

– Расскажешь, почему так произошло?

– Может быть... в другой раз.

В последние минуты стало возникать отравление от разговора, и чем дальше, чем сложнее было преодолевать какую-то странную тяжесть, переходящую всплесками в раздражение. Странно... Мне всегда нравились такие разговоры, да еще с симпатичными мальчиками. Я могла часами разговаривать о магах, йогах, новых открытиях психологов, но сейчас этот фонтан удивительным образом иссяк. Мне определенно больше не хотелось болтать, сейчас это воспринимается именно как «переливание из пустого в порожнее».

– ОК, Рой, я хочу прямо сейчас пойти прогуляться к храмам. Судя по карте, это не очень далеко. Пойдешь со мной?

– Да, да, мы ведь договорились.

Никогда бы не подумала, что у мальчиков с такой внешностью могут быть такие проблемы, как неловкость, скованность, смущение, озабоченность твоим мнением. Или они становятся героями только рядом с неуверенными в себе девочками?

Такое впечатление, что между мальчиками и девочками вообще не бывает нежных и доверительных отношений. Борьба между ничтожностью и самодовольством. Ну разве только в первые дни, или даже часы, весы балансируют, а потом начинаются взаимные страдания. Один страдает от того, что его «не любят», другой – от того, что «его любят». Что это за любовь такая? ...Точно, это же именно страдание! И вот именно его и называют любовью! Много раз я наблюдала в себе такой механизм – вроде бы мальчик уже надоел, и я даже начинаю думать, как бы с ним расстаться, но вдруг он начинает вести себя со мной холодно, и я уже не хочу с ним расставаться, начинаю добиваться его внимания, ждать звонков, ревновать... Ревность – вот ведь тоже почти что синоним любви. «Ревнует, значит любит» – какая чудовищная глупость! Когда я ревную, я превращаюсь в хладнокровного мстительного монстра, готового уничтожить все, что вызывает у меня ревность. Как же можно не видеть этого? Как можно ЭТО назвать любовью? Как ревность может быть совместима с нежностью, с восторгом, симпатией, устремленностью? Это так очевидно для меня сейчас... не понимаю, как я жила без этой ясности все эти годы...

Эталоном отношений между «полами» является такое поведение, когда все ограждают друг друга от ревности, от беспокойств. И неважно, что взамен этого получаешь тотальную рутину и серость, – это тоже у семейных пар называется «настоящей любовью». Часто слышу фразы типа «он никогда не изменял ей», и это автоматически должно свидетельствовать о том, что он ее любит. Никого не интересует, что этот архетипический «он» при этом испытывал, и не был ли он попросту импотентом... А вот еще: «они прожили счастливо 50 лет»... могила... образ «счастливых» трупов: она – творческая натура, заготавливает варенье и выпиливает лобзиком из персиковых косточек. Он тоже интересный человек...

Прямо над моим ухом раздался такой оглушительный звериный крик, что я даже подпрыгнула на месте и отскочила в сторону. Обернувшись, вижу существо, возраст которого невозможно определить даже приблизительно. Кажется, оно мужского пола, судя по отсутствию груди и чему-то висящему между ног, обмотанному маленьким клочком материи наподобие того, как это делают мужчины в африканских племенах. ...Длинный, толстый и пугающий хвост; звериные, сверлящие насквозь, глаза; спутанные, торчащие в разные стороны короткие волосы; высокий посох в руках, на котором болтаются красно-золотые ленты... Что это такое??? Это определенно человек, точнее – это определенно когда-то было человеком, но сейчас... Всматриваюсь и понимаю, что хвост, конечно же, ненастоящий, но выглядит очень даже натуральным. Сумасшедший нищий? Как загипнотизированная смотрю на него, пытаясь как-то определить его в своей картине мира.

– Хел-л-ло! – опять провизжало существо, не переставая нагло пялиться на меня. – Бакшиш? Деньги? Всего лишь пару рупий...

А, поняла, кто это! Не помню, как называются эти люди, но суть их практики заключается в том, что они пытаются полностью мимикрировать под божество, которому поклоняются. Я читала о том, что Рамакришна так поклонялся Хануману, индуистскому божеству-обезьяне. Вот и этот значит... Неплохо получается:) Ну держи 10 рупий! Довольно взвизгнув пару раз, просветленный адепт древних культов вприпрыжку поскакал в сторону кормежки, – маленькой тележки, торгующей бананами, сухофруктами и неизменным бетелем.

Его мохнатые сородичи бесятся на разросшихся толстых деревьях и плоских крышах большого храма. Некоторые то и дело норовят напасть на вкусную тележку, и торговец вынужден все время держать наготове толстую дубинку и устрашающее лицо, чтобы в случае нападения дать рыжим обезьянам достойный отпор.

– Тебе здесь нравится? – спрашиваю у Роя.

– Да, очень. Это старинный храм, разве ты не чувствуешь, что здесь все пропитано Шакти?

– Нет, не чувствую. Чуть-чуть любопытства у меня есть, но ничего больше. Здесь можно фотографировать?

– Снаружи – можно, но вон с того места уже нельзя, – явно немного расстроился от того, что я не выражаю никакого восхищения.

Пощелкала местных девочек, красотой которых я не перестаю восхищаться, и подала знак Рою, что можно идти дальше, в следующую святыню.

На улицах, относительно свободных от транспорта, проезжая часть незаметно переходит в грязные «полянки», на которых живут люди. Их «дома», слепленные из картона, грязи и полиэтилена, похожи на норы животных, в которые они заползают всей своей многочисленной семьей на ночевку. Сколько же здесь детей всех возрастов! Все чумазые, пыльные, босые, зачастую абсолютно голые, ползают, носятся, кувыркаются в такой грязи, что у любой европейской матери тотчас разорвалось бы сердце. Но нищим индианкам нет до этого никакого дела. Некоторые из них заняты «хозяйством», – прямо здесь же в железной бочке горит костер, и на нем в кривом котелке кипятится вода, которую только что принесли старшие дети, а некоторые спят на кишащих клопами матрасах, облепленные детьми, как самки животных. Мужчин не видно. Наверное, они приходят только вечером... язык не поворачивается сказать «с работы»... Какая тут может быть работа? Посреди всей этой суматохи на земле сидит беременная (в который раз?) молодая, очень красивая женщина в лохмотьях. Она выглядит абсолютно счастливой, улыбается, подставив лицо жаркому солнцу и прикрывает глаза, как будто уплывая в мечты. А может, она и вправду счастлива?

Жизнь всех этих людей предопределена с самого рождения. Они знают наверняка, что никогда ничего не смогут изменить, не смогут заработать столько денег, чтобы выбраться из нищеты. Все, что они могут, это найти деньги на еду и минимум одежды. Их головы не забиты ни желанием получить образование, ни стремлением сделать карьеру или прибрести какое-то имущество, а ведь именно на это уходит вся жизнь европейского человека... У них ничего нет и никогда ничего не будет, так о чем заботиться? Возможно, жизнь этих нищих только со стороны кажется сложной, а на самом деле они бы не променяли ее ни на что, ведь эта жизнь им понятна, и для ее поддержания надо прикладывать минимум усилий.