Текст книги "Беглый (СИ)"

Автор книги: АЗК

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Глава 9

Я сидел за столом, склонившись над тарелкой с ещё дымящимися дерунами, и методично – с истинным восторгом – укладывал их в себя, поочерёдно макая то в густую сметану, то прихватывая ломтик ароматного маринованного мяса. Состояние было близкое к священному благоговению.

Бабушка поставила заварной чайник на стол, налила крепкий чай в тонкие гранёные стаканы, бросила в мой две дольки сушёного яблока.

– Еш, Кастусь, ты ж зусім праз вочы галадаеш (Ешь, Костя, ты же совсем через глаза голодаешь).

В этот момент дверь громко хлопнула, и на пороге возник дед – в своём кожаном фартуке, с закопчённым наперстком на пальце и привычной ворчливой энергией:

– О! Полдня праспаў, а цяпер дранікі есць, як млын пад зялёны гарох! (О! Полдня проспал, а теперь драники есть, как мелет мельница под зелёный горох!)

– Дык чалавек адпачывае! (Так человек отдыхает!) – рявкнула бабка, даже не обернувшись. – Ён у нас не за станком, а ў адпачынку! (Он у нас не за станком, а в отпуске!)

– У адпачынку? Гэта ж той самы, што з бані выскачыў як капрал на трывогу! (В отпуске? Это же тот самый, что из бани выскочил как капрал по тревоге!) – проворчал дед, но с усмешкой в голосе.

Я улыбнулся, лениво жуя:

– Дзядуля, я ж па вашым прыкладзе – ноччу працую, днём снедаю (Дедуля, я же по вашему примеру – ночью работаю, днём завтракаю).

– Ха! Гаварыць умее. Але кроў у ім мая – глядзі, як той чорт дранік у смятану круціць! (Ха! Говорить умеет. Но кровь в нём моя – смотри, как тот чёрт драник в сметану крутит!)

Бабушка со вздохом уселась рядом и подала деду стакан чая.

– Сядзь ужо, Міхал Кірылавіч, не бурчы. Чай пі, покуль не астыў (Садись уже, Михаил Кириллович, не ворчи. Чай пей, пока не остыл).

* * *

Через десять минут мы с дедом направились к его мастерской.

– Пара табе, Кастусь, у рукі ўзяць і шыла (Пора тебе, Костя, в руки взять и шило).

Мастерская располагалась в углу старого сарая. Деревянная, с покосившейся дверцей и неповторимым запахом, в котором смешались смола, древесная пыль, старая кожа и само время.

Внутри царил образцовый порядок – массивный верстак, аккуратно развешенные инструменты, коробки с кожаными обрезками, стопка заготовок различных оттенков.

На стене – фотография деда в молодости, в кожаном фартуке, с молотком в руке, улыбающегося из чёрно-белого кадра.

– Вось, Кастусь. Зараз пакажу, як робіцца шво «па сабачаму». Самы трываласны (Вот, Костя. Сейчас покажу, как делается шов «по-собачьи». Самый прочный).

Он протянул мне кожаный лоскут, шило, воск, нитку.

– Зрабі вось тут, і каб не як модны рамеснік, а як чалавек. Раўна, глыбока, і шчыра (Сделай вот здесь, и чтобы не как модный ремесленник, а как человек. Ровно, глубоко, и искренне).

Я присел за верстак. Рассмотрел материал, взял нитку. Пальцы – словно сами попали в нужный ритм. Шов пошёл ровный, с правильным натяжением, с идеальной глубиной. Как будто я делал это не впервые в жизни.

«Друг» молча активировал микроконтроль движений.

Я ощущал каждое натяжение, слышал характерный скрип кожи, вспоминал, как учился вырезать детали для протезов на орбитальной станции – и это неожиданно складывалось в безупречное движение руки.

Дед замер, наблюдая.

– Слухай… а ты ж, здаецца мне, ўжо з кімсьці вучыўся! (Слушай… а ты же, кажется мне, уже с кем-то учился!)

– Толькі з табой, дзед (Только с тобой, дед).

– А шво твой – як у Івана Паплаўскага быў. Той у Маскве лакаматыўшчыкам стаў, а пачынаў з ботаў (А шов твой – как у Ивана Поплавского был. Тот в Москве машинистом стал, а начинал с сапог).

Он покачал головой, взял мою деталь, ощупал пальцем:

– Ого. Гэта ж шво – як струна. Малады ты, а ў табе спакой у руках. Гэта дарагое. Гэта рэдкае (Ого. Это же шов – как струна. Молод ты, а в тебе покой в руках. Это дорогое. Это редкое).

Я кивнул, тихо:

– Дзядуля… я хацеў бы зрабіць нешта сваё. З нуля. Можа – торбу. А можа – кайданы для «Друга», каб не бурчаў (Дедуля… я хотел бы сделать что-то своё. С нуля. Может – сумку. А может – кандалы для «Друга», чтобы не ворчал).

«Друг» отозвался мгновенно:

– Отмечено. Уровень опасности низкий. Коэффициент юмора: 83%.

Дед расхохотался, хлопнул меня по плечу:

– Ты не проста наш, ты – з душой! (Ты не просто наш, ты – с душой!)

Так начался мой первый день в дедовой мастерской. Без высоких технологий. Без нейроимплантов. Только кожа, игла, мерный шорох нитки – и мудрый старик, который верил, что передаёт нечто большее, чем просто ремесло.

* * *

На верстаке под яркой лампой лежала она – не просто кожаная сумочка, а настоящая вещь с характером. Элегантный клатч. Строгий, тёплого каштанового цвета, из мягкой, чуть шершавой на ощупь кожи. С аккуратным клапаном, прошитым исключительно вручную, и лаконичной застёжкой на обтянутой кнопке. Внутри – подкладка из старого брезента, отбелённого и вычищенного до блеска бабушкой.

На обратной стороне клапана – крохотный кожаный ярлычок, вырезанный дедом собственноручно, с тиснением: «МКБ-81». Міхал Кірылавіч Борисенок. Год. Точка. Всё предельно честно.

Я вытер пальцы ветошью, провёл ладонью по безупречному шву.

– Я б так не зрабіў у дваццаць (Я бы так не сделал в двадцать лет), – сказал дед, пристально глядя. – А ты зрабіў. Ціхамірна, роўна, з душой (А ты сделал. Спокойно, ровно, с душой).

– Дзякуй, дзед. Але я ж з табой, не сам (Спасибо, дед. Но я же с тобой, не сам).

– Сам ты. Рукі твае. Вочы твае. І сэрца – тваё. Віншаванне (Сам ты. Руки твои. Глаза твои. И сердце – твоё. Поздравляю).

Он взял клатч, покрутил в руках, словно ещё раз пытался найти изъян – но не нашёл. Протянул мне обратно. Держал двумя руками, будто передавал боевую награду.

– Гэта ўжо твая праца. І твая памяць. На ўсё жыццё (Это уже твоя работа. И твоя память. На всю жизнь).

Я принял. Сумка лежала в руке – тёплая, живая. Как слово, сказанное в нужный момент. Как прикосновение, которого не ждёшь, но которое помнишь всегда.

– Я ёй аддам (Я ей отдам).

– І яна зразумее (И она поймёт).

Я кивнул. Никаких «люблю», «жду», «встретимся». Только – искренний поступок от всей души. И, возможно, именно поэтому он скажет больше тысячи слов.

* * *

Клатч покоился на полке, словно уже предвкушая поездку в Минск. Дед наливал в жестяные кружки ароматный чай с травами, когда я вдруг произнёс, почти шёпотом:

– Дзядуля… а ты… мог бы дапамагчы мне з адным… складаным? (Дедуля… а ты… мог бы помочь мне с одним… сложным?)

Он прищурился, не оборачиваясь:

– Ну? Гавары (Ну? Говори).

– Я хацеў бы… туфлі. Для дзяўчыны. Самыя лепшыя (Я хотел бы… туфли. Для девушки. Самые лучшие).

Он замер. Повернулся медленно.

– Для той, што табе і торт, і чай, і вочы, як у палявой раніцы? (Для той, что тебе и торт, и чай, и глаза, как у полевого утра?)

Я кивнул.

– Ага. Для яе (Ага. Для неё).

Он поставил кружку на верстак.

– Тады садзіся. Малюй. Паглядзім, ці ёсць у табе вока на форму (Тогда садись. Рисуй. Посмотрим, есть ли у тебя глаз на форму).

Я достал карандаш и лист плотной бумаги. Провёл первую линию. Потом ещё одну. Туфля-лодочка. Без платформы. Изящная, с тонким вырезом по подъёму, элегантным скруглением и изысканным каблучком – буквально два пальца высотой. Не вульгарно. Не пафосно. А чисто – как характер. Там, где сдержанность красноречивее слов.

Дед молча наблюдал.

– Ты яе добра адчуваеш. Бо тут – не мода, а жаночае. Простае. Жывое (Ты её хорошо чувствуешь. Потому что здесь – не мода, а женское. Простое. Живое).

Я выдохнул с облегчением.

– Зможам? (Сможем?)

– Калі б не змаглі – я б табе і дранікі не дазволіў есці (Если бы не смогли – я бы тебе и драники не позволил есть).

Он встал, подошёл к старому шкафу. Достал кусок отборной, мягкой кожи – карамельного оттенка.

– Адзін кавалак – якраз. Калі не зганьбіш – будзе яе абутак. А калі зганьбіш – зробім для кумы (Один кусок – как раз. Если не опозоришь – будет её обувь. А если опозоришь – сделаем для кумы).

Он положил кожу на стол, развернул на свет.

– Глядзі сюды. Гэта не проста «скура». Тут важна – нацяжэнне, выгнутасць, швы, каб не ціснула. Пад’ём, пятка, каб не «плавала», і галоўнае – гармонія формы (Смотри сюда. Это не просто «кожа». Здесь важно – натяжение, изогнутость, швы, чтобы не давила. Подъём, пятка, чтобы не «плавала», и главное – гармония формы).

Он показал, как вырезать точный шаблон. Обвёл линии, отметил точки натяжения. Дал тончайшее шило – «гэта не для лапцей, а для каралеў» (это не для лаптей, а для королей).

– Будзем рабіць разам. Ты – левае. Я – правае (Будем работать вместе. Ты – левую. Я – правую).

Я засмеялся.

– Паспаборнічаем? (Посоревнуемся?)

– Не. Мы зробім пару. Каб не было лішняга. Як жыццё: адзін без другога – катафалк для сэрца (Нет. Мы сделаем пару. Чтобы не было лишнего. Как жизнь: один без другого – катафалк для сердца).

Работа началась. Тихая. Сосредоточенная. В ритме дыхания и мерного постукивания иглы. Пальцы чувствовали материал. Разум – просчитывал форму. А сердце – уже представляло, как она поднимет глаза, когда откроет коробку.

И в этот момент я понял: я делаю не просто обувь. Я приближаюсь. К ней. К себе. К земле, которая стала мне домом.

* * *

Печь уже остывала. Лампа еле гудела, словно боялась нарушить священную тишину. Мы с дедом сидели друг напротив друга. Оба – склонившись над кожей. Он – над правой туфлей. Я – над левой. Уже не разговаривали. Только дышали в унисон. Работали. Иногда – молча обменивались инструментами. Иногда – ловили взглядами кивок: «правильно».

Кожа резалась, сшивалась, натягивалась на деревянную колодку. Каблук – из двух частей, проклеенных намертво, подбитых латунной кнопкой. Подкладка – из мягкой стёганой ткани. На носке – лёгкий изгиб. Внутри – полураскрытое сердце.

– Сенсорный отклик на высоком уровне. Ты испытываешь… удовлетворение? – подал голос «Друг».

– Испытываю.

– Уровень мотивации – 97%. Это… нетипично для тебя.

– Это – для неё.

Ближе к рассвету я прошил последнюю строчку, закрепил шов и глубоко выдохнул. Снял туфлю с колодки, провёл ладонью по гладкой поверхности. Готово.

Я поднял глаза – дед тоже закончил. Его туфля лежала на столе строго, уверенно.

Моя – рядом, чуть скромнее, но живая.

Дед взял мою в руки. Покрутил. Приложил к своей.

– Слухай, Кастусь… Гэта ж… (Слушай, Костя… Это же…)

Он замолчал. Поставил обе на стол рядом. И они сошлись. Как пара, созданная не по чертежу – а по чувству.

– Ты зрабіў гэта (Ты сделал это).

Он выпрямился.

– Гэта ўжо не вучоба. Гэта – твор. І аддаць яго можаш толькі той, хто зразумея. І хто вартая (Это уже не учёба. Это – творение. И отдать его можешь только той, кто поймёт. И кто достойна).

Я кивнул. Взял туфли в руки – обе. Осторожно. Словно стеклянные. Они пахли кожей, теплом, трудом, заботой. И чем-то настоящим. Без слов.

Первые лучи солнца легли на стол. Промелькнули по гладкой поверхности, коснулись идеального шва. А в груди зарождалось тихое и мощное чувство – как бывает, когда делаешь нечто большее, чем просто туфли. Ты шьёшь чувство.

* * *

Солнце медленно заползало на крыльцо. По двору поднимался лёгкий пар от прогретой земли. Кур ещё не выпускали.

Я сидел на лавке, облокотившись на перила, и держал в руках коробку. Простую, обтянутую оберточной бумагой, перевязанную бечёвкой. Внутри – они. Мои. Наши. Её. Туфли. Созданные ночью. С теплом. С терпением. С нервом. Как из кожи делают не обувь – а признание.

Дверь скрипнула. Вышла бабушка. В домашнем халате, с кружкой в руке и полотенцем через плечо.

– Ужо не спіцца? (Уже не спится?)

– Не. Спіцца – калі ўсё скончылася. А тут… толькі пачынаецца (Нет. Спится – когда всё закончилось. А здесь… только начинается).

Она села рядом, подвинулась ближе. Я протянул ей коробку молча. Она взглянула, приподняла крышку. Достала одну туфельку. Повернула в руках, погладила.

– Ммм… як жа ж тонка… (Ммм… как же тонко…)

Помолчала. Потом – тихо, словно в воздух, почти шёпотом, с мудрой улыбкой:

– Ох, сынок… калі яна ў іх цябе не палюбіць – то значыць, яна з космасу, а не ты (Ох, сынок… если она в них тебя не полюбит – значит, она из космоса, а не ты).

Я рассмеялся, но одновременно проглотил что-то более глубокое. Потому что это была правда. Бабушка не стала убирать туфли обратно. Наоборот – аккуратно поставила их поверх коробки, на вышитую льняную салфетку. Туфли стояли как экспонат, как заявка, как… признание, выставленное на свет.

– Жанчыны сэрцам бачаць. А ты ім – паказаў, што яно ў цябе ёсць (Женщины сердцем видят. А ты им – показал, что оно у тебя есть).

Я кивнул. Не потому что понял умом. А потому что – почувствовал сердцем.

Солнце пробивалось сквозь ветки, играя бликами на коже. И именно в этот момент от калитки послышались лёгкие шаги.

– Дзень добры! (Добрый день!) – раздалось звонко.

На двор вошла Наташа, дочка Міхася, соседа, в чьей бане мы парились пару дней назад.

Девушка – лет двадцати, стройная, с длинной косой и глазами, полными того самого деревенского огня, что пробивает броню лучше любого бластера.

– А гэта што ў вас? (А это что у вас?) – она уже подходила ближе, взгляд – прикован к туфлям.

Остановилась, ахнула, прикрыла рот ладонью.

– Божа… дзядуля Міхал! Гэта ж яны?.. (Боже… дядя Михаил! Это же они?..)

Мы с бабушкой переглянулись. Из мастерской вышел дед. На лице – выражение человека, которого только что назначили виноватым в женской трагедии века.

– Наташка… я ж табе казаў, што зробім. Але гэта… не табе (Наташка… я же тебе говорил, что сделаем. Но это… не тебе).

– Не мне⁈ (Не мне⁈) – губа дрогнула. – А я думала… Ты ж мне абяцаў! Я ж казала, што на вясну хачу. На высокім абцасе, каб усё як у людзей! (А я думала… Ты же мне обещал! Я же говорила, что на весну хочу. На высоком каблуке, чтобы всё как у людей!)

– Дык не я ж рабіў. Унук (Так не я же делал. Внук).

–Ён? (Он?) – она повернулась ко мне. – Вы?

Я встал, несколько неловко:

– Я… ну… так. Для аднаго чалавека (Я… ну… так. Для одного человека).

– А мне? (А мне?) – голос стал тише, почти шёпотом. – А я ж таксама… жанчына. І таксама чакаю (А я же тоже… женщина. И тоже жду).

Бабушка молчала. Дед – тоже. А Наташа смотрела. Не с упрёком. С мольбой. Словно этим взглядом она защищала своё право быть красивой. Нежной. Настоящей.

И я понял: даже одна пара туфель может стать обещанием. А обещание – вещь, которую не бросают.

Я кивнул:

– Застаюся яшчэ на дзень. Зробім. Але – з высокім абцасам (Остаюсь ещё на день. Сделаем. But – с высоким каблуком).

– Невысокім! (Невысоким!) – вставила бабушка строго. – Каб без фанабэрыі (Чтобы без фанаберии).

– Ну… с элегантным.

Наташа вспыхнула, как маки в высокой траве.

– Дзякуй. Я… я прынясу тканіну для падшэўкі. І колер – з барвінка. Можна? (Спасибо. Я… я принесу ткань для подкладки. И цвет – с барвинка. Можно?)

– Можна (Можно), – сказал я.

Дед хлопнул меня по спине:

– Вось што значыць – майстар. Не сысці, пакуль усіх не абуеш (Вот что значит – мастер. Не уйти, пока всех не обуешь).

И день снова начался. С новыми нитками, новой колодкой. И с пониманием: иногда одно «можна» (можно) меняет всё.

* * *

За окном – уже темнеет. Печь потрескивает, запах кожи перемешался с ароматом липового чая и бабушкиного варенья. На верстаке – разложены детали. Шаблон. Колодка. Кусок мягкой кожи оттенка «барвінок» (барвинок), с лёгким фиолетовым отливом на свету.

Дед с головой погружён в работу, но с искрами в глазах:

– Ну, як ты думаеш, Кастусь? Абцас – з выклікам, ці са сціпласцю? (Ну, как ты думаешь, Костя? Каблук – с вызовом, или со скромностью?)

– З выклікам… але так, каб каханне само падышло, а не адразу на каленях паўзло (С вызовом… но так, чтобы любовь сама подошла, а не сразу на коленях поползла).

– Во-о-о! (Во-о-о!) – дед хохочет. – Майстар-паэт! Ты б яшчэ вершы пра шво напісаў! (Мастер-поэт! Ты бы ещё стихи про шов написал!)

Над краем верстака появляется рука – Наташа. Она тихо ставит две кружки с чаем и тарелку с сушками.

– Я… думала, можа вам… перакусіць крыху (Я… думала, может вам… перекусить немного).

– Дзякуй, дачушка (Спасибо, доченька), – дед подмигивает. – Наш майстар зноў працуе да зор (Наш мастер снова работает до зари).

Я беру кружку, отпиваю глоток, снова принимаюсь за строчку. Наташа не уходит. Она присаживается в уголке, молча, сложив руки на коленях. Смотрит. Почти не дышит.

А я работаю. И чувствую её взгляд – в каждом своём движении. Каждый прокол, каждая дуга шва – становятся точкой соприкосновения. Не просто кожа и нить. А – жест, адресованный прямо в душу.

Дед проверяет прочность склейки каблука, кивает с удовлетворением:

– Надзейна. Калі ў ёй і па лужах пройдзе – не скароціцца шлях да шчасця (Надёжно. Если в них и по лужам пройдёт – не сократится путь к счастью).

Я ставлю туфлю на полку. Она готова. И вторая – тоже.

* * *

На веранде царствуют солнце, упоительный аромат свежего ржаного хлеба и парного молока. На старой деревянной лавке покоится коробка, бережно обёрнутая в пожелтевший газетный лист и аккуратно перевязанная грубой бечёвкой. Наташа появляется неслышно, словно призрак, но глаза её пылают тем особенным огнём, который зажигается в детской душе перед долгожданным подарком.

– Можна? (Можно?) – тихо спрашивает она.

– Можна, – степенно кивает дед. – І трэба. (И нужно.)

Мои руки дрожат, когда я медленно открываю коробку. Извлекаю туфли с почти религиозным благоговением. Они предстают передо мной во всём своём сдержанном изяществе. Кожа переливается мягким, тёплым блеском, словно впитавшая в себя солнечные лучи. Каблук выточен с ювелирной точностью – аккуратный, под самую косточку. Форма линий настолько плавная и совершенная, что напоминает застывшую улыбку.

Наташа замирает, как статуя. Время останавливается. Потом она медленно, почти торжественно снимает свои старые, изношенные туфли, босыми ногами переступает по потеплевшим от солнца доскам и поднимается во весь свой небольшой рост. Я подаю ей одну туфлю, словно священную реликвию. Затем – вторую. Она надевает их с трепетом невесты, примеряющей подвенечное платье. Встаёт. Осторожно делает первый шаг.

– Яны… як бы… самі ідуць. (Они… как бы… сами идут.)

И начинает кружиться. Едва заметно. По-девичьи застенчиво. Потом внезапно замирает, и в голосе её звучит удивление, граничащее с потрясением:

– Я… ніколі не мела такога. Гэта… быццам я – такая, якой хацела быць. (Я… никогда не имела такого. Это… словно я – такая, какой хотела быть.)

Дед тихо, глубоко выдыхает, и в этом выдохе – вся мудрость прожитых лет:

– Мы ж табе не проста туфлі зрабілі. Мы табе… памяць зрабілі. І крыху ўпэўненасці. (Мы ведь тебе не просто туфли сделали. Мы тебе… память сделали. И капельку уверенности.)

Наташа подходит ко мне. Смотрит прямо в глаза – открыто, искренне, без тени сомнения. Улыбается той улыбкой, которая способна согреть даже самое холодное сердце:

– Дзякуй, майстар. Гэта… на ўсё жыццё. (Спасибо, мастер. Это… на всю жизнь.)

Я молчу. Только киваю, потому что горло сжимается от подступающих слёз. Потому что существуют особенные моменты в жизни, когда слова становятся лишними и даже неуместными. Остаётся только – шаг. Шаг в её новых туфлях. Шаг в её счастливый день. Шаг в её искреннее «дзякуй», которое эхом отзовётся в сердце на долгие годы.

Глава 10

Я только собрался было попрощаться и двинуться в путь, как услышал характерное многообещающее шебуршание с той стороны калитки. Тихие заговорщицкие смешки сплетались с едва слышным шёпотом. Кто-то неуверенно подталкивает:

– Ты першая, давай! (Ты первая, давай!)

– Ды не, ты, ты! (Да не, ты, ты!)

–Ён жа яшчэ тут? (Он же ещё тут?)

И тут калитка распахивается с решительным скрипом – входит Наташа, словно предводительница тайного общества, а за ней гуськом тянется ещё трое. Девчонки разного возраста – кто чуть младше, кто постарше, но все явно при полном параде: с искусно заплетёнными косами, в накрахмаленных юбках, у кого-то даже скромный цветочек украшает волосы, как у невест на старинных фотографиях.

– Дзень добры! (Добрый день!) – хором, но робко.

– Добры дзень… (Добрый день…) – я с любопытством оглядел эту торжественную «делегацию».

Наташа, слегка покраснев, решительно делает шаг вперёд, словно готовясь к важному дипломатическому заявлению:

– Кастусь… яны… таксама хочуць. Як у мяне. Але кожная – сваю. (Костя… они… тоже хотят. Как у меня. Но каждая – свою.)

– Туфли?

– Ага. У Машы – каб с банцікам, у Валі – каб трохі вышэй, а Таня… (Да. У Маши – чтобы с бантиком, у Вали – чтобы чуть повыше, а Таня…)

– Я з раменьчыкам! (Я с ремешком!) – торопливо вклинилась Таня, боясь упустить свой шанс. – І каб пад колер сукенкі, ну, трохі блеску. (И чтобы под цвет платья, ну, чуть блеска.)

Я только приоткрыл рот от удивления, как из недр мастерской величественно появился дед – в рабочем фартуке, с неизменной трубкой в зубах, хитрющий и мудрый, как старый актёр перед главным спектаклем жизни:

– Ага! Прыбылі! Як жа не! (Ага! Прибыли! Как же нет!)

Он встал рядом со мной, театрально сложил руки на груди, прищурился одним глазом с видом знатока человеческих душ:

– А ці ведаеце вы, дзяўчаты, колькі каштуе такая праца? Гэта ж не на кірмашы лапці купіць! (А знаете ли вы, девочки, сколько стоит такая работа? Это же не на ярмарке лапти купить!)

Девушки переглянулись испуганными взглядами, словно школьницы на экзамене. Наташа осторожно, почти шёпотом:

– Ну… ну сто? (Ну… ну сто?)

Дед выдержал многозначительную паузу, театрально поддул в седые усы:

– Сто пяцьдзесят. За пару. І без панікоў. (Сто пятьдесят. За пару. И без паники.)

Повисло напряжённое молчание, тяжёлое как свинцовые тучи перед грозой.

– Калі без чаркі – то згода! (Если без рюмки – то согласна!) – вдруг заявила отчаянная Маша. – Я грошы маю, на тэлевізар адкладала! (У меня деньги есть, на телевизор откладывала!)

– І я! (И я!) – подхватила Таня. – Мне бабуля на выпускны дала, а я не паехала! (Мне бабушка на выпускной дала, а я не поехала!)

– І я – прывезу, (И я – привезу,) – добавила Валя, решительно сжав руки в кулаки.

Дед с мудрой улыбкой развёл руками и обернулся ко мне с видом провидца:

– Вось табе, Кастусь, фабрыка. І ад’езд – адкладаецца. Бо ж не можаш ты пакінуць столькі жаночых сэрцаў… на босую нагу. (Вот тебе, Костя, фабрика. И отъезд – откладывается. Ведь не можешь ты оставить столько женских сердец… на босую ногу.)

Я обречённо вздохнул, понимая неизбежность судьбы.

«Друг» тут же деловито включился в анализ ситуации:

– Анализ: локальный спрос стабильно высок и продолжает расти. Предложение – критически ограничено одним мастером.

– Добавить: у объекта по-прежнему отсутствует нормальная гражданская одежда.

– Настоятельно рекомендую: остаться на неопределённый срок. И изготовить минимум четыре пары обуви.

Я многозначительно посмотрел на дедушку. Он одобрительно кивнул с той хитрой, всё понимающей ухмылкой:

– А што ты хацеў, унучак? Кожны геній пачынае з замовы ад суседзяк. (А что ты хотел, внучек? Каждый гений начинает с заказа от соседок.)

Так началась настоящая эпопея. Наша скромная мастерская в одночасье превратилась в элитное бутик-ателье. Мы самозабвенно чертили выкройки, шили до глубокой ночи, яростно спорили о бантиках и высоте каблуков, пока мудрая бабушка организовала цивилизованную очередь – с потрёпанной тетрадкой и пронумерованными листочками. А я неожиданно для себя – не спешил никуда. Потому что вдруг понял простую истину: порой остаться на месте – значит двигаться вперёд быстрее, чем кто-либо.

* * *

Полуденное солнце нещадно било по потеплевшим доскам веранды. На верстаке в мастерской покоились две пары почти готовых туфель – произведения искусства в миниатюре. Бабушка колдовала над ароматным борщом, наполняя дом волшебными запахами. Дед сосредоточенно кроил подошву из плотной резины. А я… внезапно вышел на улицу, медленно снял рабочий фартук, тщательно вытер руки о старую тряпку и решительно направился к выходу. На почту. Сегодня суббота, и у Инны дежурство. Она точно на месте. А значит – связь будет кристально чистая, и нашему долгожданному разговору помех будет меньше.

Городская почта представляла собой одинокую будку с выцветшей надписью «МЕЖДУГОРОДНИЙ ТЕЛЕФОН». Внутри царила атмосфера прошлого века: скрипучий стол, толстенный справочник с загнутыми углами, древний аппарат с круглым диском. Девушка-оператор в очках, с аккуратным платочком на голове, подняла на меня усталые глаза:

– Вам куды? (Вам куда?)

– Мінск, вайсковы шпіталь. Аддзяленне нэўралёгіі. Сястра-хозяйка Інна Іванаўна. (Минск, военный госпиталь. Отделение неврологии. Старшая медсестра Инна Ивановна.)

– Ага… Зараз злучу. (Ага… Сейчас соединю.)

Пошли характерные щелчки, протяжные гудки. Затем – долгожданный голос:

– Госпіталь. Аддзяленне нэўралёгіі. (Госпиталь. Отделение неврологии.)

– Добры дзень. Гэта… з Гомеля. Мне б Інну Іванаўну… (Добрый день. Это… из Гомеля. Мне бы Инну Ивановну…)

– Хвілінку. (Минутку.)

Повисло мучительное молчание. Сердце застучало как бешеное – точно так же, как при посадке космического атмосферника. Потом раздался её голос. Чуть глуховатый от усталости, но такой родной и желанный:

– Дежурная медсестра.

– Привет, это я.

– Костя?..

Пауза, беременная эмоциями. В голосе – резкий сдвиг тона. Удивление, стремительно переходящее в радость. Чуть заметная дрожь волнения.

– Ты… як ты?.. (Ты… как ты?..)

– Всё в полном порядке. Я ещё тут. У деда. Шьём туфли для всей округи.

–(смеётся искренне, от души) Ты шутишь?

– Не совсем. Тут образовалась настоящая очередь. Вторая пятёрка уже пошла.

– Боже мой… Ты там настоящий дом моды устроил, как в Париже!

– А ты как дела? Как сама?

– Где? В госпитале дела идут своим чередом. Дежурство… слегка утомляет душу. И люди порой попадаются безнадёжно тупые. И чайник вчера опять предательски сломался.

– Ты волновалась за меня, я это чувствую. Поэтому и решил позвонить.

–(пауза, голос становится тише и нежнее) Спасибо тебе… Ты сейчас сказал – и мне сразу стало легче на душе.

– Это значит, что я всё делаю правильно, душа моя.

–(улыбается, и эта улыбка чувствуется даже сквозь телефонный провод) Помогай деду дальше, а я буду терпеливо ждать…

Мы помолчали несколько мгновений. Просто слушали дыхание друг друга через сотни километров. И этого было вполне достаточно для счастья. Когда я вышел с почты – небо показалось значительно ярче и синее. Как будто поделился с кем-то душевным теплом – и самому стало намного теплее.

Дома меня ждал дед с новой хитроумной выкройкой, бабушка – с миской свежих хрустящих огурцов, а за забором уже терпеливо стояли две новые потенциальные клиентки. Но внутри царило удивительное спокойствие. Потому что в далёком Минске тоже кто-то вздохнул с облегчением – и стало легче жить.

* * *

Щедрое солнце великолепно светит сквозь густую крону старой яблони. На лавке под раскидистой вишней – таз с прозрачной водой, деревянный табурет с треснувшим зеркальцем, тазик с пемзой для педикюра. На заборе – торжественно сушатся накрахмаленные фартуки. А под навесом у дедовой мастерской – настоящий аншлаг, как в театре в день премьеры. Наташа, Маша, Таня, Валя – каждая явилась с мешочком, коробочкой, или как минимум с парадными носками в руках. Бабушка командует с высоты крыльца, как опытный режиссёр:

– Першая Наташа, бо яна – аснова эксперыменту. Астатнія – у чарзе, як у краме за кардамонам. (Первая Наташа, потому что она – основа эксперимента. Остальные – в очереди, как в магазине за кардамоном.)

Дед величественно восседает у двери мастерской, в рабочем фартуке и с маленьким молоточком в натруженных руках.

– Глядзіце, дзяўчаты! Памятаеце – гэта не танкеткі з «Берліна моднага». Гэта – ручная праца. І каб у балота не лезлі! (Смотрите, девочки! Помните – это не танкетки из «Модного Берлина». Это – ручная работа. И чтобы в болото не лезли!)

Я стою с иголкой в зубах и парой свежеизготовленных туфель в руках. На табурете сидит Наташа. Осторожно, словно хрустальную туфельку Золушки, надевает обновку.

Повисла торжественная тишина. Один осторожный шаг. Второй, более уверенный.

– Ой… як яно… мякка! Як нібы босая – але ў Венецыі! (Ой… как оно… мягко! Как будто босая – но в Венеции!)

Все дружно захлопали в ладоши. Кто-то восхищённо посвистел.

– Я хачу з раменьчыкам! (Я хочу с ремешком!)

– А мне – з банцікам, але шаўковым! (А мне – с бантиком, но шёлковым!)

– А можна – чорныя, але з кветкай? (А можно – чёрные, но с цветочком?)

– Супакойцеся! (Успокойтесь!) – бабка властно подняла руку. – Майстар не з пластыку, а з косці і сэрца! (Мастер не из пластика, а из кости и сердца!)

Я присел на ступеньку крыльца. Дед торжественно подаёт мне целую стопку тщательно вырезанных шаблонов.

– Ну, што, дызайнер? (Ну, что, дизайнер?)

– Чую сябе як у Парыжы. (Чувствую себя как в Париже.)

– Парыж Парыжам, а ў нас тут галоўнае – каб ножка дзяўчыны гучала, як птушка ў маі. І каб дзяўчына – ганарылася, што туфлі не з цэху, а з душы. (Париж Парижем, а у нас тут главное – чтобы ножка девушки звучала, как птичка в мае. И чтобы девушка – гордилась, что туфли не из цеха, а из души.)

Я понимающе киваю. Девушки заливисто смеются, примеряют, кружатся в импровизированном танце. А я смотрю на это представление – и остро понимаю: пусть даже временно, но я здесь действительно нужен.

«Друг» тихо шепчет в ухе:

– Уровень эмоциональной связи с данной местностью: аномально высокий.

– Количество заявок на изготовление обуви: 7 и продолжает расти.

– Запросы на нестандартные дизайнерские решения: 3.

– Серьёзный вопрос: ты уверен, что не хочешь остаться здесь навсегда?

– Нет. Но хочу запомнить каждую из этих драгоценных минут.

Девушки разошлись лишь под вечер, но их звонкий смех всё ещё витает в тёплом воздухе. Я сижу на ступеньках. Дед рядом. Неспешно курит. Молчит, погружённый в свои мысли.

* * *

Во дворе царит предрассветная тишина. Только монотонно капает вода из деревянной бочки, где вчера кто-то основательно мылся. Птицы кричат в голубой вышине, словно тоже не хотят, чтобы я уезжал из этих благословенных мест. Я стою с походным рюкзаком за плечами. Коробка с туфлями для Инны – аккуратно и любовно уложена. Рядом – свёрток с бумажными выкройками, моток прочной вощёной нити, и та самая пара добротных сапог, которую дед дал примерить «просто так» – и вдруг неожиданно сказал:

– Забірай. Гэта не абутак. Гэта – дарога. (Забирай. Это не обувь. Это – дорога.)

Я взял без лишних слов. Без ненужных объяснений. Бабушка торжественно поставила на скамейку банку золотистого мёда, кулёк с домашней сушкой и платок, аккуратно сложенный треугольником:

– Мёд – каб любоў твая была салодкай. (Мёд – чтобы любовь твоя была сладкой.)

– Платок – каб Інна слёзы мазала толькі ад шчасця. (Платок – чтобы Инна слёзы вытирала только от счастья.)

– А сушкі – бо няма кахання без хлеба. (А сушки – потому что нет любви без хлеба.)