Текст книги "Беглый (СИ)"
Автор книги: АЗК
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)
Беглый
Глава 1
Галактика ZY-4, орбита планеты Хаон,
2157 год от Рождества Третьего Солнца.
Я очнулся на мёртвом корабле. Не во сне – в полном, тяжёлом молчании, где ни один механизм не подавал признаков жизни. Только мигающий красный индикатор у меня на запястье говорил: ты ещё жив, Костя. Хотя, строго говоря, уже давно я не я.
Корабль висел на орбите какой-то дальней планеты, как подбитая в бою птица – гордая, но обречённая. Рядом, в глубоком холоде вакуума, дрейфовал обломок антенны связи, оторванный точно и безжалостно, как скальпелем опытного хирурга или продвинутого робискома (роботизированного исполнительного комплекса).
– «Помощник», есть кто живой? – прошептал я, зная, что ответа не будет.
Этот голос я слышал в голове слишком давно. Искусственный интеллект моего корабля «Лузитания – 7», один из самых мощных в Свободных Мирах, теперь, вероятно, отключён или… ушёл. Они умеют уходить – тихо, почти по-человечески. Не оставляя после себя ничего, кроме глухого эха.
А я лишь оболочка с прошитыми воспоминаниями и имплантом нейроинтерфейса.
Моя миссия – восстановить контакт с базой «Эхо», засекреченной станцией наблюдения у границ Империи. Цель – проверить: кто сдал наши координаты врагу.
* * *
Я был когда-то, где-то на орбите далёкой планеты, в каком-то клочке неведомой галактики. Сейчас те же тревожные мигания, всё та же пустота снаружи и внутри.
Но именно здесь, в этом гробу из титана и стекла, я отчётливо вспомнил, с чего началась моя космическая эпопея.
Не с взрыва. Не с сигнала бедствия. Даже не с героического решения «спасти галактику».
А с диагноза.
Мне было далеко за семьдесят пять.
Жизнь скрипела на тормозах. Конец маячил где-то в районе четырёх месяцев вперёд, и даже лучшие медики Свободных Миров не могли предложить ничего, кроме трёх вариантов.
Первый. Жить. То есть – доживать. Четыре месяца в палате. На обезболивающих. На медицинских системах обеспечения жизнедеятельности, с их трубками и запахом медицинского пластика.
Второй. Экспериментальное лечение. Генная перестройка, нанотерапия, какой-то симбионт из океанской бактерии и марсианского вируса.
Даст год, может чуть больше, но весь этот год ты не свой. Ни в теле, ни в голове.
Третий. Глубокая заморозка.
Пять лет сна. Без боли, без внятных надежд. Зато мозг живой.
Пробуждение – если будет повод.
Двадцать тысяч космокоинов. Пять за саму заморозку. И по три за каждый год хранения. Платишь вперёд. Коммуникации с родственниками не предусмотрены. Ты – просто тело. На стеллаже склада.
Выбор был очевиден. Я пошёл в минус на два кредита и подписал контракт.
* * *
Но если ты всё равно становишься телом на стеллаже – стоит подумать, что мозг может сделать в пустоте.
Без тела, но со временем.
Пять лет абсолютной тишины – это или медленный снос крыши, или шанс.
Я выбрал второе.
Перед погружением в крио я заказал установку нейроинтерфейса последнего поколения.
Модель «Дедал-N», военного образца, модифицированная под гражданское использование.
Он был встроен в лимбическую систему, с доступом к префронтальной коре, и к системе речевой генерации и к подкорковым зонам мотивации.
Грубо говоря, я мог учиться – без тела.
И я знал, чему.
Отец умирал у меня на руках. Не героически – просто отключились почки. Старая война, радиация, и сорок лет тяжёлой работы медиком на орбитальных верфях.
За неделю до конца, он взял меня за руку. Сухо, почти формально.
– Если бы ты знал, как я хотел, чтобы ты стал нейрохирургом, – сказал он, будто диктуя адрес. – А не робоинженером.
Это был не бред.
У меня действительно были данные. В молодости говорили – будешь хирургом как Бог. Тонкая моторика, стабильно-ледяной пульс, даже в аварийных ситуациях, и память, способная удерживать весь метаболический цикл чужого мозга, как таблицу Менделеева.
Но жизнь свернула по-другому.
Несмотря на несколько поколений медиков в семье – начиная с прадедушек и прабабушек по обеим линиям, с фотографиями в белых халатах и пожелтевшими дипломами на стенах – моей любовью стали не скальпели.
А контроллеры. Их программирование, протоколы связи, режимы тактирования, логика отказоустойчивости. Умная точная механика, идеально поддающаяся расчёту и точному управлению. Роботы. Манипуляторы. Дроны.
Не люди.
Теперь всё изменилось.
Пятилетний курс – глубоко адаптивный, с прицелом на нейрохирургию XXI века. Виртуальные пациенты, процедуры на синтетических нейро-структурах, симуляции микроножей, работа с имплантами, клинические сценарии, реальная медицинская база данных.
Каждый день обучения внутри крио-капсулы был для моего сознания эквивалентом двух недель интенсивной практики.
Я собирался выйти из заморозки не только живым, но и врачом. Если, конечно, кто-нибудь меня разбудит.
* * *
Пациент парил над столом. Он не лежал – его закрепили магнитными манжетами, но тело всё равно слегка покачивалось, как водоросль в аквариуме. Ноль-G.
– Начинаем, – сообщил голос интерфейса. Женский, спокойный, полностью лишённый эмоций. Я назвал её Аглая.
Световые голограммы разметили череп. Я провёл микроножом вдоль верхней линии. Без физического тела – но со всеми ощущениями.
Интерфейс мог передавать тактильную отдачу – сопротивление кожи, дрожание инструмента, отдачу через «кости» рук, которых у меня не было.
– Нарушение плотности в правой височной доле. Объём – 3.4 куб. см.
– Подтверждаю, – ответил я. – Иду транскавитально.
Манипулятор вошёл точно по координатам. Электромагнитная ретракция тканей сработала чисто. Ни капли «крови» – всего лишь термозапайка сосудов на подлёте. Но симуляция вела себя как живая: нейронные импульсы, электрическая активность, даже случайные вспышки в зрительной коре.
Через сорок пять секунд я извлёк опухоль.
Жировая капсула, с частичным вкраплением синтетических волокон – классический случай. Биохимия подтверждена.
– Время операции: семь минут сорок одна секунда, – доложила Аглая. – Оценка: 9.7.
– Где потерял три десятых?
– Погрешность в глубине вектора на одиннадцать микрон. И микросдвиг при экстракции.
Я усмехнулся.
– Слишком строга ты сегодня, Аглая.
– Вы просили максимально точную модель.
* * *
Через 1825 дней что-то постучало вглубь сознания. Мягко, почти вежливо. Как будто кто-то стоял у двери, которой по факту не было.
Я сначала решил, что это очередная симуляция. Интерфейс любил такие штуки – имитировать пробуждение, а потом отправлять в ещё более сложный виртуальный сценарий. Но на этот раз было иначе. Плотность ощущений. Тяжесть век. Вкус железа на языке. Это было реально.
Я вдохнул. Настоящий воздух – прохладный, стерильный, чуть отдающий озоном.
Медленно открыл глаза. Передо мной – матовая поверхность крышки криокамеры. Чуть запотевшая изнутри.
– Субъект С-137. Состояние: стабильное. Сканирование завершено. Поздравляем с возвращением в физическую реальность. Голос был новый. Мужской. Нейтральный. Не Аглая. Крышка отъехала в сторону с мягким шипением. Я приподнялся. Тело ломило, но оно было моим. Согнулись пальцы, сжались в кулак. Ни тремора, ни слабости. Я был жив.
– Как долго я был в капсуле?
– Ровно пять лет. минута в минуту.
Я потянулся. Сначала правой рукой – потом левой. И вдруг понял, что левый висок не болит. Совсем. Даже фантомно.
– Проверьте мозговую активность, – попросил я, заранее зная ответ.
Проекция вывела мою нейроскан-карту. Опухоли больше не было. Вообще. Ни следа. Ткань регенерирована. Без шрамов. Как будто её и не существовало.
– Что… что это значит?
– Последняя операция, проведённая вами в виртуальном модуле, была адаптирована под ваше собственное тело, – ровно сообщил голос. – Во время одного из глубоких уровней интеграции вы инициировали автономную процедуру самотерапии.
– Вы хотите сказать, я сам себе вырезал опухоль?
– Да. И вы сделали это… виртуозно.
Я замолчал. Это было даже не чудо. Это была – чистая наука, граничащая с фантастикой.
Я пять лет спал. И учился. И в какой-то момент понял настолько глубоко… что смог спасти самого себя. Я коснулся головы. Гладко. Спокойно. Целостно. Новая жизнь началась именно здесь.
В тот день, когда я вышел из капсулы. Без боли. Без диагноза. С пятью годами новых знаний в голове. И полной готовностью применить их. Где угодно. Даже на другом краю галактики.
* * *
Я был здоров. И одновременно – абсолютно, безнадёжно на мели. За пять лет хранения на моём счету остался аккурат ноль космокоинов. Даже не ноль – минус два. Капсула списала всё до копейки. Прощай, старый жилой модуль в секторе К-71. Прощай, любимый заварник и коллекция редких протоколов связи. Я был жив, да. Но больше не принадлежал сам себе.
На терминале мигал жёлтый треугольник:
«Финансовая задолженность. Требуется трудоустройство.»
Тонкий, уничижающий намёк: ты – ДОЛЖЕН.
Ты – ресурс. Встань в очередь. Было бы время, я бы пофилософствовал на тему человеческого достоинства в эпоху постэкономики. Но времени не было. И я нажал:
«Рассмотреть предложения.»
Первое – сиделка на орбитальной станции при отделении для посткриогенных.
Второе – ассистент по вивисекции на биоплатформе С-9. Спасибо, нет.
Третье – медик-инженер второго ранга в составе разведывательной экспедиции к дальним мирам. Контракт: 3 года. Статус: срочный.
Вот оно. Я даже не моргнул. Отклик. Подтвердить личность. Пройти предварительное тестирование. Десять минут спустя – я уже сидел в белом кубе перед голографическим экзаменатором.
Потекли задачи:
–экстренное восстановление интерфейса протеза при отсутствии доступа к опорной сети;
–прицельная лазерная нейрохирургия на биотканях нестабильной плотности;
–стабилизация фрактальной ИИ-модели при перегреве нейроядра…
Я отвечал машинально.
Пять лет учёбы. Пять лет практики. Пять лет среди алгоритмов, медицинских моделей и микроскопических допусков. Я знал эти задачи. Они были во мне.
Последний вопрос:
– Если бы вы могли вернуться назад, сделали бы вы то же самое?
Я посмотрел прямо в камеру:
– Я и так здесь.
Тест пройден. Доступ подтверждён. Контракт оформлен. Мой статус мигнул зелёным.
Через сутки я должен был быть на шаттле. Через трое – на борту экспедиционного судна «Лузитания-7». Дальние миры. Неизведанные планеты. Риски. Возможности. Тишина между звёздами.
Я – медик-инженер. Второго ранга. Со свежей головой, холодными руками и долгом перед жизнью. И я был готов.
* * *
Порт Сигма-Эпсилон встречал меня холодом, отблесками светодиодов и запахом графена.
Огромный шлюзовый док, где корабли казались живыми существами: спали, дышали, медленно перемигивались бегущими огнями. Среди всех стояла она – «Лузитания-7».
Тёмно-серая, с вырезанным силуэтом клина. Не космолет – хищник. Интерцептор дальнего радиуса с автономностью до шести лет. Реактор – нейтронный. Экипаж – 27 человек, плюс одно «нечто», обозначенное в списке экипажа как «Консультант Фаза-3 (био/синт)».
Меня провели через шлюз. Дежурный – женщина лет сорока с лицом инструктора по холодному выживанию. – Борисенок Константин?
– Он самый.
– Добро пожаловать в команду, медик-инженер. Вас ждут на брифинге через 20 минут. Сначала – медосмотр и инициализация интерфейсов.
Пока техника закачивала в меня капли базовой адаптации, я смотрел на стены медотсека. Они были живыми. Не просто экраны – ткань памяти. Меня отслеживали с момента, как я вошёл.
Пульс, химия крови, нейроволны, вероятностные колебания – всё стекалось в ядро. «Лузитания» знала обо мне больше, чем я сам.
– Тебя ждали, – сказал кто-то. Голос был почти детский, и при этом – очень старый.
Я обернулся. Передо мной стояло существо. Тонкое, в длинном черном плаще, без теней.
На вид – человек, но черты лица… слишком симметричны. Глаза – как жидкий кварц.
– Кто ты? – спросил я.
– Консультант, – кивнул он. – Меня называют Фаза-3. Я… советник по взаимодействию с нечеловеческими системами.
Он улыбнулся уголками губ, как будто примерял эмоцию.
– Ты неплох, Константин Борисенок. Ты выжил – значит, ты умеешь выбирать. Посмотрим, что ты выберешь там.
– Где – «там»?
– За пределами карт. За Пределом. Туда, откуда никто не возвращался прежним.
Он растворился в двери. Даже не ушёл – исчез, свернулся как голограмма. Но у меня было стойкое ощущение что он был настоящий.
Спустя полчаса корабль дрогнул. Стабилизаторы спрятались. Реактор поймал резонанс. И «Лузитания – 7» ушла в гипер. Не в рейс. В историю.
* * *
Следующие пять лет прошли в череде рутинных обязанностей и долгих вахт. Я стал частью экипажа. Медблок – моим храмом. Лечил ожоги, штопал артерии, вытаскивал людей из гиперпространственного шока. Ночами – безмолвная каюта, и свет нейросетки, проецирующий на стены то, что я создавал. Дронов. Не просто машины. Почти настоящие животные какого-то далекого мира.
Я находил их образы в архивах старых экспедиций:
–стрекочущая «Муха» с композитными крыльями;
–угольно-чёрная «Птица» с интеллектом выше среднего курсанта;
–маскирующийся «Кондор», способный висеть в термосфере и слушать.
Каждому я давал не просто корпус – разум. Их ИИ эволюционировал от простых шаблонов к настоящим партнёрам в разведке. Они видели сквозь туман, слышали мысли техники, шли туда, где человеческая плоть не выживала.
Командование смотрело на это откровенно сквозь пальцы. Главное – я делал свою работу без замечаний со всех сторон. Когда мои создания однажды спасли одну из групп на борту от аномальной фауны – и с тех пор мне никто не мешал.
На шестой год пришёл приказ. Возвращение на место старта. Без объяснений.
«Лузитания» взяла обратный курс, и я смотрел в иллюминатор, пытаясь вспомнить, какого цвета были облака у моего детства.
Глава 2
Через пару дней после получения приказа о возвращении, в тринадцать сорок по бортовому, всё пошло не так.
Не было предупреждений. Никаких сигналов тревоги. Просто тьма – живая, скользящая, как будто сама ткань пространства обрушилась на «Лузитанию». Внутренняя связь замолкла первой.
Потом – искусственная гравитация. Когда вспыхнули аварийные огни, я уже был в ангаре, проверяя один из атмосферников, как делал это сотни раз прежде.
Взрыв сотряс палубу. В корпусе открылось нечто – не пробоина, не вмятина. Портал? Жгутовая аномалия? Никто не успел зафиксировать.
По комлинку кто-то кричал. Один, два, потом тишина. Визуальные сенсоры показали, как палуба B складывается, будто бумажная. И только один шлюз оставался активен. Атмосферник. Мой.
Я запрыгнул внутрь, не закрывая люк до конца, пока сквозь разрывы в обшивке не увидел Фазу-3. Он стоял посреди разлетающегося отсека. Смотрел на меня. И не шевелился. Я закрыл шлюз. Молча. И ушёл на форсаж.
Позади – разлетающаяся на отдельные «Лузитания», где погасли все голоса. Впереди – Земля. Я остался один. Живой. Но не спасённый.
* * *
Я уставился в обзорный экран, щурясь, будто это могло помочь. Небо – чужое. Созвездия – как неряшливо рассыпанный алфавит, где ни одной буквы знакомой. Я вздохнул. Ну да, я ведь не навигатор. Медик-инженер. Работаю с тканями, проводами и софтом. А не с небом. Тому, что я не узнаю эту часть галактики, можно было бы не удивляться.
Но вот системник молчал – и это уже была настоящая жопа. На этом атмосфернике стоял «Корч-12А», продвинутый навигационно-аналитический модуль. Он мог опознать систему по спектру звезды, гравитационным ритмам, плотности микрометеоров и даже по фоновому радиоизлучению.
Мог – но не опознал.
Просто выводил одну и ту же фразу:
«Система не идентифицирована. Картографические данные отсутствуют.»
Что за хрень? Я пробовал сброс, принудительное переподключение сенсоров, даже пнул корпус – на всякий случай. Ноль реакции. «Корч» не знал, где мы. А значит, и я не знал.
Вокруг – космос. Тихий, как могила. Спереди – одинокая голубоватая звезда и едва различимая точка – может быть, планета. Судя по курсу и остаткам топлива, я мог дотянуть. Мог. А может – и нет.
Я откинулся в кресле и смотрел в эту чужую тьму. Туда, где должно быть небо – моё, человеческое, знакомое… Но где ничего не было знакомого.
* * *
Меня звали Костя Борисенок. Звали. Теперь – бог его знает. Я очнулся откуда-то из тьмы, вязкой и липкой, как нефть. Первым был звук. Шорох. Потом скрип. Потом – кашель. Мой.
Пахло человечиной. Не в плохом смысле. Просто – потом, сапогами, формой, табачной пылью. Где-то рядом потрескивала буржуйка. Где я?
Глаза открылись рывком. Всё мутное, в дымке. В поле зрения – железная койка, стальная кружка, занавеска цвета хаки, надорванная по краю. Фельдшер в телогрейке с перегаром подошёл и пощёлкал пальцами перед лицом.
– Очнулся, солдат? Молодец. Думали, всё. А ты – живучий.
Он хмыкнул и записал что-то в блокнот. Даже не блокнот – медкарта, армейская. Бумажная.
Мозг вдруг выдал сбой. Я помнил, как прокладывал канал между сегментами мозга во время криооперации. Как запускал ИИ-модуль на симуляторе. Как выбирал архитектуру нейросети для анализа опухоли. А тут – «бумажная медкарта.» Тут же в висках зазвенело.
– Где я?
– Ты, сынок, в СССР. Точнее – на полигоне «Лосвидо». В Беларуси.
Фельдшер пожал плечами. – Ефрейтор Борисенок Константин Витальевич. Радист-разведчик. Воздушно-десантные. Два дня назад чуть не сдох – купол не раскрылся толком.
– В госпиталь не повезли. Отлежишься и обратно. Сам виноват – не раскрыл запаску.
Он снова хмыкнул.
– Хоть лицо не разбил. Девки не испугаются.
«Ефрейтор Борисенок Константин Витальевич.»
Фраза попала в меня, как калиброванный заряд. Я – тот самый Борисенок. Только другой. Или всё тот же? Я резко сел. Голова загудела, в горле пересохло. Тело чувствовалось чужим – чуть толще, чуть ниже. Суставы незнакомо тянулись. В пальцах – лёгкая дрожь. Я попытался поднять руку. Зажал воображаемый микропинцет.
«Проверка тонкой моторики…»
«Результат „Отлично.“»
Эти руки могли бы зашивать сосуды в условиях нулевой гравитации. Значит, это всё ещё я.
«Значит, они успели!»
«Кондор», скотина железная, сработал как часы.
Но больше всего бесило не это. На прикроватной тумбочке лежал «военный билет». Я взял его. Пальцы дрожали.
Открыл первую страницу: Борисенок Константин Витальевич. Фотография – я, но не я. Лицо младше, взгляд проще, волосы темнее. Выдан 2 октября 1979 года, Пуровским РВК, пос. Тарко-Сале. Призван: 29 сентября 1979 года. Родился: 11 августа 1961. город Гомель. И так далее…
Из интересного: ВУС: радист-разведчик.
Прыжков: 11.
Дисциплинарные взыскания: 15.05.1980. Объявлен строгий выговор по ст. 17 ДУ СА за утерю казённой радиостанции Р-105 (инв. № 23456) утоплена при переправе. Командир роты, капитан Петренко (подпись), печать в/ч 52266.
Я захохотал. Тихо, как псих в изоляторе.
«Что ж, Костя, добро пожаловать домой.»
* * *
На следующий день после неудачной выброски, 9 сентября 1981 года, меня отправили в 448-й окружной военный клинический госпиталь в Минске.
Сначала хотели держать в медсанчасти полка – дескать, обычное переутомление, солдат все-таки с неба упал. Но что-то в моем поведении напугало даже видавшего виды главного полкового айболита.
Врач из части, капитан медслужбы Кравчук, долго смотрел мне в глаза, молчал, и в конце выдохнул:
– Как же это тебя угораздило, солдат?
И отправил в Минск.
Симптомы, которые он описал в направлении:
– резкие колебания уровня нейронной активности по данным ЭЭГ;
– нестабильный пульс при физическом покое;
– парадоксальная реакция зрачков на свет;
– полная амнезия на события последних суток;
– отчужденность, ощущение «нарушения идентичности».
Психиатр мог бы предположить острое диссоциативное расстройство, но у армейцев на это был другой термин – «въе#ался башкой».
* * *
Погрузили в санитарную «таблетку» – зеленый УАЗ с красным крестом, трясущий, как сито на зернотоке. Сержант за рулем был немногословен и пах сапогами, бензином и махрой.
За окнами начиналась осень. Под Витебском луга еще зеленели, но вдоль дороги клены уже начинали ржаветь. Обочины были усыпаны мокрым желтым листом. Серые деревни проплывали, как в замедленном кино: покосившиеся заборы, бабы в платках, телеги с сеном.
Тянулись километры сырых полей, тяжелых облаков и непривычного ощущения, будто я впервые вижу этот мир. Каждую мелочь. Глину у края дороги. Запах солярки. Эти ощущения как капли дождя, что скатываются по стеклу и преломляют свет.
Сознание было как будто двухслойным: я – солдат, ефрейтор Борисенок. И я – некто другой. Тот, кто умеет считывать структуру металлов по отраженным волнам, видеть спектры, чувствовать магнитные поля и – самое странное – считать чужую боль по электрическим колебаниям в голосе.
* * *
Минск. Военный госпиталь.
В Минск въехали под вечер. Город был для меня непривычно крупным, широким, гудящим, пахнущим асфальтом и ранним отоплением.
Госпиталь – как остров среди сосен. Краснокирпичный, с четкой планировкой корпусов и вымощенными дорожками. Все пахло медицинским спиртом, листвой и мокрыми шинелями.
Поставили диагноз – «реактивное состояние неуточненной природы». Подозрение на последствия ЧМТ, но никаких видимых травм не нашли. А я сидел на койке, пил липкий компот из сушеных яблок и смотрел на свои руки. Чужие. Точные. Не мои, но способные на невероятное.
И в голове звенело:
– Пора собирать себя заново.
* * *
Я стоял у окна палаты, смотрел, как на фонарный свет садятся ночные мотыльки. Госпитальный двор дышал влажной прохладой – сентябрь. И вечер опустился резко, будто кто-то выдернул солнце из розетки. Где-то шуршал медбрат с каталкой, плеснула вода в тазике, и все. Тишина.
И тогда «Друг» заговорил.
«Хочешь понять, почему именно ты? Почему – именно это тело?»
Голос звучал будто изнутри головы, не громче мысли, но четко. Без интонаций, как хорошо отлаженный голос навигатора.
– Давай, жги, – устало бросил я, глядя на отражение в оконном стекле. Мое лицо – но чуть-чуть чужое.
«Резонансная биосовместимость», – начал он.
«Каждое сознание излучает уникальный когерентный паттерн. его можно сравнить с частотой, на которой оно „поет“. Но тело – не просто сосуд. Оно тоже „звучит“, и важно, чтобы эти две мелодии не диссонировали. У человека, умершего во время учений, мозговая активность прекратилась, но ткань была интактна. Как скрипка, струны которой еще можно настроить.»
Я не перебивал. В голове возник образ – пустой концертный зал, в котором дрожит одинокая струна.
«Ты звучал почти в унисон. Почти. А потому – было больно. И тебе, и ему. Вот почему в первые часы у тебя шли сбои: тошнота, потеря ориентации, кратковременные провалы памяти. Тело сопротивлялось. Но потом… синхронизация пошла по экспоненте. Мы подключили хроно-якорь.»
– Чего подключили?
«Хроно-якорную синхронизацию. Ты не просто „внутри“ тела – ты „в моменте“. В твоей новой биологии заложен временной маркер, который не дает тебе „выпасть“ из локального времени этой эпохи. В противном случае твоя когнитивная структура просто расплавилась бы от несовпадения временных слоев. Мы удерживаем тебя в реальности через имплант в стволе мозга. Пока – работает.»
Я сел на подоконник. Голова гудела. Я услышал гудок поезда. Дальний, тягучий – такой, как слышится только в сельской глубинке, когда ночь еще не знает, что наступила.
И вдруг… Сердце пропустило удар. Перед глазами – вспышка. Женщина с короткими волосами, сидит у окна, что-то шьет. На коленях – серый кот. Где-то вдалеке – тот самый гудок. Рядом – мужик в рабочей робе, с инструментальным ящиком. Запах газа. Смех. Потом – крик.
Я дернулся, отшатнулся от подоконника, будто обжегся.
– Что это было?.. – прошептал я. – Черт, «Друг», это… это чья память?
«Фрагменты.» Голос пришел сразу, будто и не уходил.
«Ты получил не только тело, но и часть долгосрочной нейропамяти осталась. Сейчас некоторые ее кластеры неактивны, но всплывает на ассоциативных триггерах. Такие, как запах, звук, ритм или образ. Это нормально. Так и должно быть. Особенно в первые месяцы после переноса.»
– Это были его родители?.. – мой голос предательски дрогнул.
«Вероятно. Но ты не обязан помнить. Это их отпечаток, не твоя боль.»
Я снова сел на подоконник. Глаза щипало.
Печаль – чужая, но плотная, как будто твоя.
– А я могу это забыть?.. Или наоборот – вспомнить все?
«Ты можешь выбрать. Но делай это осторожно. если начнешь впитывать чужие воспоминания в себя сразу– можешь потерять себя, или как тут говорят „сойдешь с ума“. Сознание – не только набор фактов, которые вокруг тебя но и выбор, с чем себя соотносить. Помни: ты – это ты.»
– А он?.. – спросил я тихо. – Парень, в которого я… ну, ты понял.
«Он умер. Ты не отнял его жизнь. Ты просто стал ее продолжением. Без тебя – она бы остановилась на сорок второй секунде падения. Вместе – вы выжили. Но теперь это твоя история.»
* * *
Меня отпустило. Разговор с «Другом» задал внутренний вектор. Я больше не метался между «я» и «не я». Просто принял. Это тело – теперь моё. А с воспоминаниями разберёмся. Со временем.
Ночь была тёмная и тёплая. За окном шелестела листва, и по ветру, как колокольчики на нитке, перекатывались отдельные звуки: храп в соседней палате, чьи-то шаги в коридоре, щелчок выключателя.
Я уснул, как камень, и впервые за долгое время – без снов, без сбоев, без тревожных пробуждений с пульсом под двести. Тело дышало глубоко и ровно. Организм, наконец, перестал сопротивляться – и, похоже, впервые за последние сутки я стал собой.
Утро началось с завтрака. Тарелка гремучей каши, два куска чёрного хлеба, яйцо всмятку и, чёрт подери… настоящая, крепкая, ароматная ячменная кофейная суррогатка из металлического чайника. С паром, с дымком.
Мимо пронесли поднос с запеканкой – и я даже сглотнул.
– Эй, – шепнул парень напротив, с перевязанным плечом, – ты чего еду гипнотизируешь?
– Забавно… – я покачал головой, – я ел такую в прошлой жизни.
– В армии у всех прошлые жизни, – ухмыльнулся тот и отправил в рот половину варёного яйца.
Но я-то знал, что это не метафора.
