Текст книги "Беглый (СИ)"
Автор книги: АЗК
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
Глава 7
Полумрак. Маленький светильник под потолком, стены – как и всегда – облуплены, но свои. На подоконнике сушится халат, а в углу – кровать, узкая, как ложемент, но ровная и вполне реальная.
Инна закрыла дверь, повернув ключ в замке.
– Чтоб никто не мешал радиотехнику медитировать.
Я поставил чайник на электроплитку, выдохнул:
– Я ведь не специально.
– Знаю. Просто ты умеешь быть рядом – без понтов, без вопросов и без «ты чё, нормальная?». Это редкость. Особенно у мужиков с проводкой.
Мы молча выпили по кружке чая. Я сел на край кровати. Она села рядом. В тишине слышно было, как капает вода в раковину, и как где-то далеко у прачечной завывает ветер.
Инна сняла свитер – осталась в майке и юбке.
Повернулась ко мне:
– Ну, так что жених…
Я смотрел на неё, не веря, как спокойно она говорит про невозможное.
– Хочешь сказать, ты останешься?
– Хочу сказать, я не ухожу. А ты… просто ложись рядом. Без драмы.
Полночь. В полудрёме я услышал ветер за окном. Она уже спала.
А я – лежал, слушал её дыхание. И впервые за очень долгое время не чувствовал себя одиноким.
* * *
Свет пробивался через щель в занавеске, а я пытался понять, что за тепло у меня под боком, почему пахнет шампунем, и кто дышит ровно и близко, как встроенный регулятор атмосферы.
Потом вспомнил. Инна. Ночь. Торт. Кровать. Она лежала рядом, немного повернувшись ко мне спиной, волосы растрёпаны, плечо видно из-под простыни, дыхание ровное. Я медленно сел, потянулся – и аккуратно встал, чтобы не разбудить. Шагнул к чайнику. Он ещё был тёплый.
И тут, не открывая глаз, она прошептала:
– Только скажи, что уходишь – и я тебе новый матрац не дам.
Я замер.
– Какой матрац?
Инна открыла один глаз, хищно прищурилась:
– Тебе ж нужна нормальная кровать? Ну вот. У нас в санпропускнике на складе лежит новый матрац, новая подушка, даже одеяло – всё в упаковке, с мылом внутри. Я вчера договорилась.
Я выдохнул:
– Ты… серьёзно?
– Более чем. У каждого пришельца, решившего остаться на земле, должно быть свое постельное. Чистое. Мягкое. И с приятным запахом.
Я подошёл, сел на край кровати.
– А запах – какой?
– Мой. – Она зевнула. – Ты теперь его хранитель.
* * *
К моменту, когда Инна вручила мне большой тюк с «постельным комплектом молодого жильца», у меня уже был план.
Я активировал нейроинтерфейс и шепнул:
– «Друг». Активируй дронов. Режим: сканирование объектов бытового применения. Радиус – два километра. Приоритет – стройматериалы, мебель, оборудование, металлоконструкции, сантехника.
– Принято. «Птичка» и «Муха» активны.
– Объекты в радиусе: Деревянный щит размером 2×0,8 метра. Секционный шкаф с зеркалом – медпункт бывшей части ПВО. Контейнер с кафелем – рядом со стройплощадкой, под навесом. Старая чугунная печка – крыша подсобки теплотрассы.
– Сортировать по пригодности, уточнить доступность.
– Сопровождающий комментарий: даже в СССР можно жить, если у тебя есть разведывательные дроны.
Я усмехнулся. Теперь у меня была дверь. Свет. Вода. И – нормальная кровать.
Через пару часов, уже установил деревянный щит на сколоченные тарные ящики. Ровно, по феншую. Расстелил матрас и новое бельё – голубое с серыми полосками, пахнущее складом, но абсолютно чистое.
Положил подушку. Расправил одеяло. Это уже было не просто помещение, это было гнездо. В угол поставил лампу. На подоконник – книжку «Основы терапии» и сложенный пакет с кружками.
В голове – тишина. В сердце – работа. В жизни – новая реальность.
* * *
Осеннее солнце ещё не село, но свет уже стал мягким, почти персиковым. Окно было приоткрыто – ветерок шевелил челку. В комнате пахло чаем, свежим деревом и новым бельём.
Я сидел на краю кровати, допивал зелёный чай с мятой, когда в дверях появилась Инна.
– Ну, строитель, – хрипло сказала она. – Новоселье отмечаешь?
– Отмечаю. Тебя жду. Без тебя тут не то.
Она зашла. Сумка упала у двери. Халат – следом, на спинку стула. Осталась в белой рубашке, юбке и легком плаще. Волосы слегка растрёпаны.
– Сегодня пациентов – как мух на компот. Плюс отчётность. Плюс наша старшая с утра всех строила, как будто мы ей картошку недосолили в прошлой жизни.
Я встал, подошёл.
– Садись.
– Куда?
– Спиной ко мне. На край. Вот сюда.
Она села, немного недоверчиво. Я встал за спиной, положил руки ей на плечи – мягко, но уверенно.
– Ты чего…
– Расслабься.
Пальцы начали скользить по плечам, находя зажимы, напряжение, затвердевшие пятна усталости. Я не торопился. Работал, как с тонкой техникой – всё внимание в пальцах, аккуратно в прикосновении.
Инна вздохнула. Один раз. Второй. Потом – голова опустилась.
– Мммм… а ты что, ещё и массажист?
– Не только душа моя.
Я медленно прошёлся вдоль позвоночника, нашёл небольшой перекос в лопатке, нажал чуть сильнее.
Щёлк.
Инна вздрогнула. Затаила дыхание. Потом резко выдохнула:
– Ты это сейчас что сделал?
– Вправил. Маленький подвих в грудном отделе. Пятый или шестой позвонок. От постоянного наклона за столом.
– Аааа… – она протянула с облегчением. – Ты колдун. С космоса.
– Я просто слушаю руками.
– И руки у тебя хорошие…
Она развернулась, прижалась лбом к моей груди.
– Я не знаю, что между нами. Но… тут я отдыхаю.
– И я. Тут – всё настоящее.
Мы молчали. Я просто обнял её. Она просто была рядом.
Иногда этого – больше чем достаточно.
* * *
Асфальт тёплый, небо прозрачное, трава по краям уже начала жухнуть. Автобус ещё не подъехал, но люди с сумками уже столпились – санитарки, прапорские жёны, кто-то в гражданке с коробкой под мышкой.
Я стоял рядом с Инной, мы молчали, как люди, у которых слов осталось немного, но каждое – с весом.
Она держала в руках платок, крутила в пальцах, будто прятала в нём вопросы.
Я сказал:
– Сегодня оформляют выписку. Завтра – документы на руки и в Витебск.
– Уже?
– Уже. Пару дней – в части. Дембель.
Потом – в Гомель, к деду с бабушкой. Надо навестить. Там – щи, разговоры, тишина.
А оттуда – в Минск. Гомель – это недалеко. Дизелем – часов пять-шесть. Приеду и сразу начну оформляться в госпиталь.
Инна кивнула, не глядя.
– Только не забывай: я тебя здесь приметила первой, пусть там девчонки из пищеблока хвостами не вертят.
Она улыбнулась сквозь волнение:
– Я уже свой хвост сложил в сундук. Не достаю даже по выходным.
Мы оба рассмеялись. Потом – пауза.
– Инна… – я посмотрел ей в глаза. – Ты для меня… не просто сестра-хозяйка с красивыми глазами и руками.
– Знаю.
– Я вернусь. Сделаю нормальную мебель, какой ни у кого не будет. С тебя нормальные портьеры на окно. Только без фиолетовых орхидей. Ненавижу.
– Согласна. Возьму с медведями.
– Слушай, а хочешь вместе пойдем выбирать?
– Хочу!
Подъехал автобус. Водитель открыл двери, загудел мотор. Люди зашевелились. Инна бросила взгляд на салон, потом – на меня.
– Ладно, невеста. Жди. Я не потеряюсь.
– Я тоже. Я… теперь с тобой… жених.
Она коротко поцеловала меня в щёку – почти по-домашнему. Повернулась, забралась в салон. Из окна – улыбка. Машет мне, и я машу в ответ. Автобус тронулся. А я остался стоять на остановке.
Ветер шевелил край моей гимнастёрки. А в груди – не пустота. Тепло. И точка в пространстве, куда теперь хотелось возвращаться.
* * *
Я аккуратно взял в руки выписку из истории болезни, справку формы №17 и командировочное предписание. Начальник отделения, капитан медицинской службы, приложил к документам рекомендации – освобождение от нарядов на неделю и направление в санчасть части для долечивания.
– Борисенок, ты как до Витебска добираться собрался? – спросил он, закручивая колпачок авторучки.
Я потрогал пальцами три хрустящих рубля суточных.
– Пешком до аэропорта, товарищ капитан. Разомнусь немного.
Капитан хмыкнул:
– С твоим диагнозом – это оригинально. Дойдёшь до первого гаишника – тебя обратно на «скорой» привезут.
В коридоре у окошка комендатуры уже выстроилась очередь таких же, как я – выписывающихся «долечиваться». Когда подошла моя очередь, я с удивлением увидел, что документы принимает не привычный старшина с вечно недовольным лицом, а девушка в форме с погонами прапорщика.
– Ефрейтор Борисенок? – она подняла на меня глаза. Карие, с золотистыми крапинками. – Вы же в Витебск?
– Так точно, товарищ прапорщик.
– Вы что, и правда собрались пешком? – она вдруг улыбнулась, и в уголках её глаз собрались смешные лучики. – Через пятнадцать минут от КПП отходит служебный автобус. Маршрут как раз через штаб округа в аэропорт.
Я невольно покосился на часы – «Полёт», подарок отца на мое восемнадцатилетие.
– Я, может, не положено…
– Вам как раз положено, – она понизила голос, – по приказу №120. Раненые с выпиской имеют приоритет.
Автобус ПАЗ-672, выкрашенный в защитный цвет, уже стоял у КПП, выпуская сизый дымок из выхлопной трубы. Водитель – ефрейтор как и я, но с петлицами автомобильных войск – лениво курил, прислонившись к борту.
– Садись, ефрейтор, места хватит, – буркнул он, увидев мои документы.
Салон пахло бензином, табаком и чем-то ещё – возможно, дезинфекцией. Я устроился у окна, положив РД на соседнее сиденье. Через минуту в автобус вошла та самая девушка-прапорщик, сбросила пилотку на колени и вздохнула:
– Уф, еле успела.
– Вы… тоже едете?
– В отпуск. До Орши, – она достала из сумки книгу. – А вы в часть?
– В полк ВДВ.
Автобус дёрнулся и заурчал, выезжая на проспект. За окном проплывали незнакомые места – парк с уже жёлтыми клёнами, стройка, раздолбанные троллейбусы на перекрёстке.
– Первый раз летите? – она отложила книгу.
– На «Аэрофлоте» – да, а так у меня 11 прыжков.
– Не бойтесь, это надёжная машина. Летала на практике из Витебска в Ленинград.
Я вдруг осознал, что разговариваю с девушкой, как со старым знакомым.
Аэропорт «Минск-1» встретил нас сизым дымком из труб буфета. Девушка – она представилась Ольгой – помогла найти военную кассу.
– Ваш рейс через сорок минут, – сказала она, глядя на расписание. – Успеете?
Я кивнул.
– Спасибо. За всё.
– Не за что. Выздоравливайте, ефрейтор.
Когда я поднимался по трапу Ан-24, то обернулся. Она стояла у окна терминала и махала мне рукой.
А через два часа, самолёт уже заходил на посадку в Витебске.
* * *
Ан-24 тряхнуло на посадке, и я невольно вцепился в подлокотник. За иллюминатором проплыли пожухлые берёзы аэродрома «Витебск-Северный».
Здание аэропорта – бетонная коробка с выцветшей вывеской. У сержант в комбинезоне авиатехника лениво ковырялся спичкой в зубах.
– В часть? – Он кивнул на грузовик ЗИЛ-130. – Садись, через двадцать минут как раз в Улановичи поедем.
В кузове пахло соляркой и картошкой – видимо, машина загружалась на аэродромной базе. Я пристроился на деревянной лавке рядом с мешками, подложив РД под спину.
ЗИЛок выбрался на трассу, и Витебск начал медленно растворяться в осенней дымке.
Пахло уже прелой листвой, гарью от сжигаемых листьев где-то в частном секторе, ветерком подтягивало сладковатый дымок из трубы хлебозавода.
Тянулось поле с недоубранной кукурузой, полуразобранные «Катюши» на обочине – военный памятник, и старуха у дороги, продающая клюкву в берестяных корзинках.
Шофёр, крикнул через окно кабины:
– До части полчаса, ефрейтор! Не засыпай!
У КПП 103-й дивизии ЗИЛ тормознул у шлагбаума. Дежурный, знакомый сержант Петренко, щёлкнул затвором АКМС:
– Борисенок? А мы тебя уже списали!
За его спиной желтели тополя плаца, а из открытых окон казармы неслась музыка – кто-то крутил магнитофонную запись с популярной песней.
– Рота в тире до обеда, – Петренко протянул мне пропуск. – Иди в санчасть, потом к ротному.
Я шагнул на плац, вдыхая знакомый коктейль запахов гарнизона: машинное масло с автопарка, хлорка из столовой, дешёвый одеколон «Саша» из солдатского ларька.
На крыльце медпункта стояла сестричка Лида – та самая, что прошлой весной делала мне уколы перед прыжками.
– О, наш камикадзе вернулся! – засмеялась она. – Иди к капитану, он тебя ждёт, из госпиталя уже звонили.
Я потрогал нашивку с парашютами на рукаве – вроде дома.
Глава 8
На следующее утро я проснулся за два часа до подъёма. На тумбочке часы показывали 4:30. Рядом лежала потрёпанная дембельская форма, которую мы с ребятами тайком перешивали ночами в подсобке.
Тишину казармы нарушал только храп Шевченко с соседней койки и писк мышей за стеной. Пахло гуталином, махоркой и дешёвым одеколоном «Тройной», которым я вчера поливал воротник гимнастёрки, чтобы хоть как-то убить запах двухлетней носки.
В 6:00 дежурный сержант Осадчий пнул мою койку:
– Встаёшь, дембель! Сегодня твой звёздный час!
Медкомиссия прошла в рекордные двадцать минут. Военврач капитан Козлов, не глядя, тыкал печатью в мою медкнижку:
– Годен… Годен… О, Борисенок! Ну, счастливо, орёл!
В канцелярии роты, старшина выдал мне предписание и проездные документы. Его кабинет пах типографской краской и перегаром.
– Запомни, ефрейтор, – он понизил голос, – если милиция задержит – говоришь, что едешь из части. Понял?
В столовой повар дядя Ваня, ветеран Кореи, сунул мне свёрток:
– Возьми, сынок. Сало, хлеб, две банки тушёнки. На дорогу.
Рота строилась на плацу. Командир, капитан Петренко, тот самый что влепил мне строгача за утерю рации, зачитал приказ:
– Ефрейтора Борисенок К. Д. уволить в запас…
Голос его дрогнул. Мы ведь вместе прошли и учения под Борисовом, и тот проклятый снежный десант под Полоцком, и последнюю выброску где меня…
У шлагбаума собралась вся рота. Лейтенант Дроздов, наш «салага», нелепо протянул букетик астр:
– Товарищ ефрейтор, это… от нас…
Сержант Петренко, мой лучший друг, молча обнял меня. Он нечаянно оставил царапину на щеке – пахло «Красой» и порохом с утренних стрельб.
Дежурный по части капитан Жуковский протянул мои документы:
– Борисенок, ты свободен.
Я сделал последний шаг за ворота. За спиной раздалось:
– Рота, смирно! Для встречи… равнение на-пра-ВО!
Они отдавали честь мне, простому ефрейтору.
Автобус «Витебск-Орша» пах бензином и молоком. Я прижал к груди свёрток с дембельским альбомом – фотографии, письма, парашютный шнур от первого прыжка.
Кондукторша, хмурая тётка в платочке, протянула билет:
– Тридцать пять копеек, солдат.
Я сел у окна. Через стёкла было видно, как на плацу рота идёт на занятия. Кто-то нёс мою любимую рацию, которую я настраивал два года.
Автобус дёрнулся. Где-то вдалеке прогремел знакомый гул – это взлетал Ан-26 с десантниками на учения.
Я закрыл глаза. В ушах ещё звенела утренняя команда:
– Рота, ша-а-агом МАРШ!
А в кармане кителя лежали: военный билет с печатью «Уволен в запас». И три рубля пятьдесят копеек – всё, что осталось от дембельских ста.
Моя гражданская жизнь начиналась с автобусного билета.
* * *
Автобус «Витебск-Орша» дёрнулся на выбоине, когда кондукторша крикнула:
– Лесная через три километра! Кому выходить – готовьтесь!
Я прижал к груди свёрток с дембельским альбомом и посмотрел в запотевшее окно. За стеклом последовательно проплывали: покосившиеся сараи окраины, старуха с коромыслом у колонки, потом поля с неубранной картошкой, трактор «Беларусь» с дымящим выхлопом, и наконец первые сосны, как штыки на параде.
Ровно через 3,2 км по спидометру, на который я посматривал через плечо водителя, автобус свернул на грунтовку, уже засыпанную жёлтой хвоей. Знак: «Лесхоз. Проезд запрещён» с пулевыми отметинами от наших же учебных стрельб.
Водитель, мужик с нашивкой «Афган-80» на куртке, обернулся:
– Солдат, тебе точно здесь? Тут до Орши ещё…
– Мне здесь уважаемый.
Автобус остановился у сгоревшего лесничества. Когда он отъехал, через нейроинтефейс вызвал «Друга»:
– Ну что, все по плану?
– Да медик-инженер второго ранга. Атмосферник под маскировочным полем ждет вас в 278 метрах, строго на восток.
* * *
Атмосферник завис над поляной с легким треском хвои. Он гудел почти неслышно, как большой шмель, и мягко опустился в просвете между соснами.
Я вышел, вдохнул – влажный, пряный, настоящий воздух. Намного лучше чем в Минске. Земля, листья, дымок где-то вдалеке.
На запястье – лёгкое постукивание: «Друг» предупредил об отключении режима маскировки и выходе в стратосферу.
– Точка дежурства достигнута. Приветствие отключено.
– Понято. Отбой, дружище. Тут – зона покоя.
Дорога от поляны шла лесной тропой, знакомой на интуитивном уровне – видимо, предшественник гулял тут с детства. Всё казалось знакомым, но будто из чужого сна: коряга, развилка, старая яблоня на обочине.
* * *
Дом стоял, как и положено, – с деревянным крыльцом, облупленной дверью и полосатым ковриком у входа. На лавке – дед. Сухой, жилистый, в синем фартуке. В руках – сапог, в зубах – обрезанная щётка. Поднял глаза. Присмотрелся. Зажмурился.
– Ой, ды ж ты, пане Божа, Кастусь! Ты што, гэтак падрос⁈
– Здарова, дзядуля! – сказал я, стараясь не улыбаться слишком широко.
– Я ж думаў, ты па весне можа ўскочыш, а ты ж вось як прыйшоў – па-мужыцку. Аж нагу падкасіла.
Он встал, подхватил меня в объятия – крепко, по-настоящему. За плечом послышался голос:
– Хто там? Дык гэта наш⁈ – бабка выглянула из сеней, в халате и с деревянной ложкой в руке. – Кастуся прынесла! Ой, Маці Божа!
Она вытерла руки о передник, и через секунду уже прижимала меня к себе, похлопывая по спине, как будто я снова был пятилетним.
– Ты глянь на яго! Глянь, глянь, які прыгожы, нібы з фатаграфіі!
Я не перебивал. Память тела подсказывала – просто стой и улыбайся. А нейросеть внутри тихо комментировала:
– Уровень трасянки: 86%. Обработка в реальном времени. Эмоциональный фон: стабильный, высокий уровень привязанности.
Я всё это понимал и так. Даже без слов.
* * *
В доме витали ароматы печки, укропа и сушёных яблок.
На столе – огурцы, яичница, белый хлеб и две рюмки с самогоном «для встреч».
– Слухай, а дзе ж ты падзеўся, што так ціха? (Слушай, а где же ты подевался, что так тихо?) – спрашивал дед, наливая по капле. – Усё думалі, што ты ці то ў стройбату, ці то ў хіміі (Всё думали, что ты или в стройбате, или в химии).
– А я, дзед, па зямлі хадзіў і людзей лячыў. А цяпер – дамоў вярнуўся (А я, дед, по земле ходил и людей лечил. А теперь – домой вернулся).
Он прищурился, кивнул:
– Дык малайчына. А можа і праўда, што табе дарога цяпер – не толькі па зямлі? (Так молодец. А может и правда, что тебе дорога теперь – не только по земле?)
– Можа (Может), – сказал я, – але тут – мая зямля (но здесь – моя земля).
Бабушка принесла миску с картошкой.
– Еш, унучок. У цябе вочы галадаюць. Яшчэ ж худы, як матыляк (Ешь, внучок. У тебя глаза голодают. Ещё же худой, как мотылёк).
– Дзякуй, бабця. Гэта якраз тое, што трэба (Спасибо, бабушка. Это как раз то, что надо).
Я ел. И в этот миг понял – я дома. Не на базе, не на борту, не в капсуле. А просто – у бабки с дедом. С хлебом, салом, мовой і душою (с языком и душой).
* * *
Я сижу на лавке у стены, ноги вытянул, кружка с чаем в руках. Бабушка тихо вяжет на стуле, рядом – миска с лесными орехами и курагой с базара от знакомого узбека.
Дед – на табуретке у печки, в старом вязаном жилете, с газетой, сложенной вдвое.
Он рассматривает мои берцы. Те, что выдали перед дембелем – кожаные и новые.
– Сынок… а ты ж у нас цяпер чалавек тэхнікі, так? З космасу, можна сказаць? (Сынок… а ты же у нас теперь человек техники, так? Из космоса, можно сказать?)
Я усмехнулся:
– Ну, бывало, дед. По звёздам тоже лазил. Но вот – к тебе пришёл в берцах.
Он покивал, поставил локти на колени:
– Дык я табе скажу. Усё, што вы там паўдумалі, – не з той скуры! (Так я тебе скажу. Всё, что вы там придумали, – не из той кожи!)
– А з якой – тады? (А из какой – тогда?)
– З нашай! З савецкай! (Из нашей! Из советской!) – он встал, подошёл к старому комоду, вытащил коробку.
Достал оттуда… сапоги. Чёрные. Массивные. С аккуратным каблуком и прострочённой подошвой.
Кожа живая, словно вчера с коровы снятая.
– Вось. Пары трыдзесць гадоў. І я іх сам сшыў (Вот. Паре тридцать лет. И я их сам сшил).
Я взял сапог в руки – он тяжёлый, как слово командира. Пахнет дёгтем и временем.
– Ты знаешь, – сказал я, – если бы мне такие дали на службе – я бы до базы дошёл пешком.
– Ага! А не ў сваіх пластыкавых цацках! (Ага! А не в своих пластиковых игрушках!)
– А ты откуда такие делать умеешь?
Он развёл руками:
– Я ж, унучок, сапожнік. Не абувшчык, не фасоншчык. А сапожнік! З пядзі ў пядзь, з голкі ды ніткі. У вайну – я ж у арміі быў, у запасным палку, але мне камандзір сказаў: «Сідзі ў майстэрні, бо без цябе мы ўсе на босу нагу пойдзем!» (Я же, внучок, сапожник. Не обувщик, не модник. А сапожник! С пяди в пядь, с иголки да нитки. В войну – я же в армии был, в запасном полку, но мне командир сказал: «Сиди в мастерской, ведь без тебя мы все босиком пойдём!»)
Бабушка хмыкнула:
–Ён табе, Кастусь, не расказаў, як аднаго майора ад баявога сыпу выратаваў. Бо той – у шкляных галошах па холаду хадзіў. І ўжо ногі адмарожваў (Он тебе, Костя, не рассказал, как одного майора от боевого тифа спас. Потому что тот – в стеклянных галошах по холоду ходил. И уже ноги отмораживал).
Дед скромно кивнул:
– Праўда. Падшыў яму валёнкі, і па сёньня, можа, яшчэ жывы ходзіць (Правда. Подшил ему валенки, и по сей день, может, ещё живой ходит).
Я смотрел на сапоги, чувствовал их вес, каждый шов, дыхание мастерской руки. Это была не просто обувь. Это было – выживание, знание, защита.
– Дед… научишь?
Он усмехнулся:
– А ты ж хіба здольны? З тваімі тэхналогіямі? (А ты же разве способен? С твоими технологиями?)
– У меня есть главное – желание уметь как ты! Но нет твоего умения в руках. Пока нет…
Он кивнул.
– Тады прыходзь заўтра з раніцы. Будзем рабіць. І каб вочы не пужаліся, калі іголку праштурхнеш праз скуру (Тогда приходи завтра с утра. Будем работать. И чтобы глаза не пугались, когда иголку протолкнёшь через кожу).
Печка потрескивала, бабушка наливала второй чай. А внутри зарождалось чувство… что настоящая мудрость не в лазере и не в капсуле. А в сапоге. Сшитом рукой. С любовью.
* * *
Наступил поздний вечер. За окном уже сгущались сумерки. Печь потрескивала, и дед развязывал свой рабочий фартук.
В дверь тихо постучали.
– Міхась! (Михаил!) – дед сразу узнал голос. – Ну, заходзь, калега! (Ну, заходи, коллега!)
В дверях появился сосед – лет сорока с хвостиком, широкоплечий, с веником из дубовых веток под мышкой.
– Баня гатовая. Пар моцны, як партызанская клятва! Хадзем! (Баня готова. Пар крепкий, как партизанская клятва! Пошли!)
Он увидел меня и добавил:
– А вось і госць твой? Дык трэба чалавека адразу на правільную сцежку! (А вот и гость твой? Так надо человека сразу на правильную тропу!)
Я посмотрел на деда.
– Баня – это…
– Гэта святое. Пайшлі. Будзеш потым выганяць усё, што твае ваенныя лекары не дагледзелі! (Это святое. Пошли. Будешь потом выгонять всё, что твои военные врачи не доглядели!)
Баня стояла у соседа во дворе – аккуратная, добротная, с трубой, которая высилась гордо и красиво.
Внутри пахло деревом, мёдом и настоящим жаром. Веники уже замочены. Полок тёплый, ковш влажный, вода шипит на раскалённых камнях.
«Друг» шепчет в ухе:
– Температура превышает комфортную зону. Потеря жидкости нарастает.
– Заткнись и расслабься, – отвечаю я, растирая плечи мёдом с солью.
– Регистрируется снижение мышечного тонуса и нормализация центральной нервной системы.
– Вот, видишь… оно работает лучше твоих модулей.
– Ну што, Кастусь, вытрымаеш тры заходы? (Ну что, Костя, выдержишь три захода?) – спрашивает дед, хлопая по спине.
– Я и на Марсе не сдавался!
Пар валит стеной. Михась хлещет веником по спине с весёлым улюлюканием. Я чувствую, как каждая пора открывается, словно тело вспоминает, что оно – живое.
Потом – вылетаем на улицу. Тела парят в вечернем воздухе. Какое же это наслаждение!
– У ручэй! (К ручью!) – кричит дед. – Ён зусім побач! (Он совсем рядом!)
Ручей – тихий, чистый, с песчаным дном. За ним – черёмуха, травы, и багровое небо, отражающееся в тёмной воде.
Я ныряю. Шок. Вода ледяная, бьёт в сердце – и тут же возвращает всё. И я кричу – от счастья. Не от холода. От свободы.
«Друг» тихо:
– Структура сенсорного отклика нестабильна. Регистрируется… эйфория?
– Да, брат. Это называется – жить.
Позже – в предбаннике. Тело лёгкое, как облако. Глаза сами закрываются. Дед и Михась что-то спорят про рыбу и цену на шерсть, а я… просто слушаю. И улыбаюсь.
Спать меня уложили в дедову кровать, на перину. Я провалился в сон, словно в тёплое облако. Без снов. Без тревоги. Просто лёг. И исчез. Будто вернулся домой.
* * *
Я проснулся не от сигнала, не от тревоги и даже не от «Друга». Я проснулся от запаха. Чем так могло пахнуть – не знал. И, забыв обо всём, двинулся на этот аромат. Вылез из кровати, словно возвращаясь на землю с орбиты. Тело чувствовало себя легко, как после глубокого сна в стазисе.
Голова – пустая и ясная. Настоящее утро. Без дел. Без тревог.
В окно лился медовый свет. Где-то за окном лаяла собака. По двору расхаживали куры. И слышался голос бабушки:
– Кастусь! Уставай, бо смятана ж астывае! (Костя! Вставай, а то сметана же остывает!)
– Ба-а!!! Чем так пахнет?
– Дерунами.
Настоящими. С корочкой, с луком, на свином сале, с тем самым шорохом на сковороде, от которого даже мёртвый встанет.
На кухне всё уже было готово.
Бабушка в переднике, румяная, ставит на стол последнюю сковородку. На тарелке – горка дерунов, румяных, хрустящих по краям. Рядом – банка с маринованными огурчиками, тонкие, хрусткие, с укропом и чесноком. Которые ещё вчера очень мне понравились. На отдельной тарелке – маринованное мясо, розовое, сочное, порезанное ломтиками. А сверху – ложка густой домашней сметаны, жирной, как крем.
Я застыл у порога, как пилот перед шлюзом:
– Бабця… дык гэта ж… (Бабушка… так это же…)
– Сядай! І едзь, як чалавек! (Садись! И ешь, как человек!)
– «Угу… „нейтральный белковый гель №5“. Это оно.»
Я сел. Взял вилку. Положил дерун. Сверху – мясо. Сбоку – огурчик. Всё. Идеальное комбо.
Бабушка села напротив, сложила руки на столе и смотрит, как я ем.
– У цябе вочы ззяюць (У тебя глаза сияют).
– Ага… страўнік запрацаваў (Ага… желудок заработал).
– Ну дык чалавек ты ці хто? (Ну так человек ты или кто?)
– Я цяпер, бабця, вельмі зямны (Я теперь, бабушка, очень земной).
Мы оба рассмеялись. В этот момент – всё было правильно. День начинался не просто с еды, а еще с любви, и дома. И с простой человеческой простоты.
