Текст книги "Под прусским орлом над Берлинским пеплом (СИ)"

Автор книги: ATSH

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)

После тяжелого, выматывающего возвращения из заброшенного поместья, мы, наконец, добрались до деревни. Перед тем, как зайти в свой дом, я остановился, чтобы попрощаться с Йонасом. Мы обменялись скупыми мужскими объятиями, полными молчаливого понимания и сочувствия после всего пережитого. Прощаясь, я невольно обратил внимание на его рюкзак. Он выглядел подозрительно плоским, совсем не таким объемным, каким был в проклятом доме, когда Йонас азартно набивал его старинной посудой, прельстившись блеском потускневшего серебра и золота.

– Ты что, растерял по дороге всю посуду? – удивленно спросил я, указывая взглядом на его оскудевший рюкзак. Вопрос сорвался с моих губ прежде, чем я успел подумать. Ведь еще недавно они с Уве чуть ли не с пеной у рта доказывали, что эти безделушки помогут нам разбогатеть.

Йонас молча поставил рюкзак на заснеженную землю и, не глядя мне в глаза, развязал тесемки. Он медленно раскрыл его, и в этот момент порыв ветра распахнул рюкзак, и на снег высыпалось его содержимое. Я замер, ожидая увидеть осколки тарелок, погнутые вилки и ложки, но вместо этого из рюкзака высыпался... прах. Серый, мелкий, безжизненный прах, похожий на пепел давно угасшего костра. Никакого следа от некогда изящных тарелок с позолоченной каймой, от серебряных вилок и ложек, от всех тех безделушек, которыми Йонас так дорожил – ничего не осталось, кроме горстки серой пыли.

Йонас молча смотрел на рассыпанный прах, и в его глазах застыло выражение горького разочарования и какого-то обреченного понимания. До меня, в этот момент, наконец, дошел смысл зловещего предостережения, написанного в старом дневнике.

Ветер подхватил пепел, развеивая его по округе, унося с собой последние надежды Йонаса на легкое богатство. Я молча стоял рядом, не зная, что сказать. Да и нужны ли были слова? Все было ясно и без них. Проклятый дом забрал свою плату, обратив в прах не только надежды, но и сами трофеи, оставив после себя лишь горький привкус пепла на губах и тяжелое чувство вины в наших сердцах.

Тяжелая дверь деревенского дома отворилась со скрипом, впуская меня внутрь. Я с трудом переступил порог, ощущая, как навалившаяся за день усталость и пережитые потрясения придавили меня к земле. В доме было тепло и уютно, пахло свежеиспеченным хлебом и чем-то еще, неуловимо домашним, что сразу же заставило меня почувствовать себя немного лучше.

Меня встретила вся семья. Они столпились в небольшой прихожей, их лица выражали смесь облегчения и тревоги. Первой ко мне подбежала Хелла. Едва я переступил порог, кинулась ко мне с объятиями, крепко сжимая меня своими худенькими ручками. В её глазах стояли слезы, но на лице играла робкая улыбка. Я почувствовал укол вины – она, должно быть, сильно испугалась, что я не вернусь, что и со мной может случиться что-то ужасное, как с Уве. Она выглядела намного свежее и живее, чем все последние дни, что несказанно меня порадовало. Исхудавшая, бледная, она напоминала мне хрупкий подснежник, пробивающийся сквозь толщу снега. Но сегодня в её облике забрезжил едва заметный огонек жизни.

– У тебя румянец, – удивленно заметил я, потрепав её по макушке и ласково улыбнувшись.

– Мы гуляли, – с гордостью заявил Рой. Он стоял тут же, с видом заправского защитника. – Я вывел её на улицу, наконец-то. А то она совсем уже зачахла в четырех стенах, скоро начнёт падать в обморок от недостатка воздуха, как какая-нибудь благородная девица из романов.

– Не выдумывай, Рой, – фыркнула Хелла, слегка оттолкнув его, но в её голосе не было и тени обиды, лишь легкое смущение.

– Так, не приставайте к господину Кесслеру, – вмешалась Фике. – Он, должно быть, устал с дороги и проголодался. А ну, марш за стол, а то ужин совсем остынет!

Мы прошли в столовую и разместились за большим деревянным столом. Я с теплотой оглядел родные лица, освещенные мягким светом керосиновой лампы. Мой взгляд остановился на Рое. Он приехал только вчера из Берлина, где вот уже четыре месяца учился в гимназии. Высокий, статный юноша с умными, проницательными глазами, он сильно повзрослел за время разлуки. Им редко разрешали выезжать за пределы гимназии, так что за эти месяцы мы виделись всего несколько раз: два раза приезжал он, и еще пару раз я сам навещал его в Берлине. В основном, мы обменивались письмами – длинными, подробными, в которых рассказывали друг другу обо всем, что происходило в нашей жизни. Я делился с ним своими мыслями и переживаниями, а он, в свою очередь, описывал мне свою учебу, новых товарищей, строгие порядки гимназии.

– Как дела, Рой? – спросил я, отламывая кусок свежего хлеба. – Как учёба? Доволен ли ты? Не обижают ли тебя старшие?

– Учителя строгие, – начал Рой, и уголки его губ непроизвольно опустились, выдавая его истинное отношение к происходящему. – Особенно фрау Глазенап. Она постоянно кричит на всех, придирается по мелочам, и говорит гадости ученикам, – голос Роя дрогнул, и я понял, что эта тема задевает его за живое.

– Тебе тоже говорит? – спросил я, стараясь скрыть тревогу в своем голосе. Я понимал, что гимназическая жизнь полна своих сложностей, особенно для таких, как Рой – выходцев из простой семьи.

– Да, – Рой отвел взгляд, словно ему было стыдно признаться в этом. – Она говорит, что я бедный мальчик из развалюхи, что у меня нет ни гроша за душой, и что меня выдают мои нищенские манеры. Говорит, что мне не место среди приличных людей.

Мое сердце сжалось от боли и гнева. Я знал, что Рой очень ранимый, и подобные слова могли нанести ему глубокую душевную травму.

– Мне с ней поговорить? – спросил я, приобнимая Роя за плечи. Этот жест был безмолвным обещанием, что я всегда буду рядом, всегда поддержу и защищу его. – Я могу написать директору гимназии или приехать и лично поговорить с этой фрау Глазенап.

– Нет-нет, не нужно, – Рой поспешно замотал головой. – Я не хочу быть стукачом, к тому же, это только усугубит ситуацию. Я сам разберусь, спасибо, Адам, – он слабо улыбнулся, пытаясь показать, что все в порядке, но я видел, как ему тяжело. – Я уже сказал ей, что если она считает, что у меня нищие манеры, то пусть научит меня богатому этикету, ведь, в конце концов, существует она за счёт денег учеников, а не наоборот. Так что она обязана сделать из меня приличного человека.

Хелла, до этого молча слушавшая наш разговор, звонко рассмеялась, откинув голову назад. Ей явно понравилось остроумие Роя, его находчивость и умение постоять за себя.

– Смотри, не перебарщивай с этим, ладно? – я улыбнулся, потрепав Роя по волосам. – Помни, главное – это не деньги и не манеры, а то, какой ты человек. Ты должен прежде всего быть честным, добрым и справедливым, а не заносчивым носителем толстого кошелька. Не позволяй этой фрау Глазенап сломить тебя.

Рой неожиданно крепко обнял меня, прижавшись щекой к моему плечу. В этом порыве, чувствовалась вся его благодарность, вся его любовь и забота обо мне. Ему было всего тринадцать лет, совсем еще мальчишка, но на его плечи уже легло немало испытаний. Мне не удалось устроить его в гимназию раньше, сразу после того, как не стало фрау Ланге. Убийство матери, произошедшее прямо у него на глазах, произвело на него очень тяжёлое впечатление, оставив неизгладимый след в его душе. Ему потребовалось гораздо больше времени, чем я предполагал, чтобы оправиться от этого потрясения, научиться снова доверять миру, снова почувствовать себя в безопасности. Я долго сомневался, стоит ли вообще отправлять его в Берлин, но, тем не менее, едва он только переступил порог Берлинской гимназии, как стал меняться на глазах. Он заметно окреп, стал намного увереннее в себе, в его взгляде появилась осмысленность, а на губах все чаще стала играть улыбка. И хотя сейчас ему было непросто, я верил, что он справится, что он станет сильным и достойным человеком.

Рою было всего тринадцать, но он стремительно, неумолимо взрослел, с каждым днем все больше отдаляясь от того мальчика, которого я когда-то впервые встретил. Те наивные, детские черты, которые я так хорошо помнил, постепенно стирались, уступая место юношеской угловатости и серьезности. Он вытягивался, мужал, в его взгляде появилась глубина и осмысленность, а на смену детской припухлости щек пришла точеная линия скул. Теперь это был юноша, и, надо признать, весьма симпатичный, с правильными чертами лица, обрамленного копной непослушных русых волос. Но главное, что, несмотря на все испытания, он сохранил свою доброту, ту внутреннюю теплоту, которая всегда отличала его от других.

– Я хочу съездить к Хайо, – вдруг сказала Хелла, нарушив уютную тишину, воцарившуюся за столом. – Он сейчас живет в Эссене. Знаю, далековато, да, но я думаю, что это хорошая возможность немного встряхнуться, развеяться, сменить обстановку.

Я с тревогой посмотрел на сестру. Мысль о том, что она уедет так далеко, да еще и одна, наполняла меня беспокойством.

– Они все еще ищут тебя, Хелла, – напомнил я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее. – Ты уверена, что это безопасно?

– Ну и что? – Хелла упрямо вскинула подбородок. – Я же не собираюсь возвращаться туда, в тот дом, в ту жизнь. Я поживу у Хайо какое-то время, осмотрюсь. Потом, если смогу, если все сложится, вернусь к тебе, Адам. Может, к тому времени все уляжется, и жизнь сложится иначе, по-новому.

– Ты уверена, что хочешь этого? – повторил я, вглядываясь в ее лицо. – Ты ведь знаешь, что можешь остаться здесь, со мной, навсегда.

– Более чем, – твердо ответила Хелла. – Мы с Хайо всегда были очень близки, еще с детства. У нас много общего. Он очень похож характером на маму, такой же добрый, отзывчивый и справедливый. И я знаю, что он всегда меня поймет, поддержит и защитит.

Я вздохнул. Спорить с Хеллой было бесполезно, особенно когда она что-то решила.

– Хорошо, – сдался я. – Тогда я куплю билеты на поезд. Когда ты хочешь ехать?

– Спасибо, Адам, ты самый лучший брат на свете! – Хелла тепло улыбнулась, и в ее глазах промелькнула искорка надежды. – Я напишу ему письмо, договорюсь обо всем, и тогда уже решим с датой.

Наконец, все домашние угомонились и легли спать. В доме воцарилась тишина. Я, не в силах уснуть, снова достал из-за пазухи ту самую тетрадь в кожаном переплете. Свет от одинокой свечи плясал по страницам, выхватывая из темноты неровные строчки, написанные сотни лет назад. Я открыл дневник на последней записи, пробегая глазами уже знакомые слова, но в этот раз вчитываясь в них гораздо внимательнее, пытаясь уловить скрытый смысл, проникнуть в тайну, окутавшую этот проклятый дом.

«…Итак, мой друг, я надеюсь, что ты вернулся к чтению сего дневника, будучи один, в полном уединении, когда скорбь и отчаяние терзают твою душу. Когда кто-то из спутников твоих, увы, расстался с жизнью, а кто-то с горечью узрел лишь серый пепел вместо вожделенных богатств. Нет, не вини себя, вернее, не вини того, кем ты был прежде. И не страшись, ибо в доме сем нет ужасного чудовища, плотоядного демона, что мог бы сотворить злодеяние, приведшее к столь печальным последствиям. Все куда проще и одновременно сложнее, мой друг. Дом сей… Он живой. Он дышит, чувствует, мыслит. И этот дом, Воронёнок, и есть лишь маленькая часть твоей силы, той самой, что таится в тебе, ожидая своего часа. Знаю, ты спешишь откреститься от всего этого, например, от способности передвигать предметы одной силой мысли; отмахнуться, не верить в то, чем обладаешь, что кажется тебе лишь плодом твоего воображения. Не надо, мой друг. Поверь мне, старику, стоящему на пороге вечности. Твоя сила, что дремлет в тебе, очень и очень велика. Она древняя настолько, что вряд ли сам свет, сияющий над миром, помнит те времена, когда она зародилась. Но не страшись, ибо лишь тебе подвластно познать ее, приручить и управлять ею.

Вернись в дом, Воронёнок. Отныне он твой по праву. Ты выполнил мою последнюю просьбу, сам того не ведая. Вернись и возроди его из пепла, вдохни в него жизнь, как вдыхают жизнь в угасающий очаг. И помни, что только те, кому ты доверяешь всем сердцем, кому готов вверить свою жизнь, должны знать о нем, о его тайне. Он подарит тебе всё, о чем ты только можешь мечтать, ибо он – твоя неотъемлемая часть, твое продолжение. Он и я – это всё ты, Воронёнок. Все остальные, все те, кто был с тобой в этот злополучный день, забудут о нем, забудут дорогу к нему, как забывают страшный сон. Но ты помни. Помни и береги, ибо нет у тебя ничего ценнее.

А теперь мне пора, мой друг. Мое время на исходе. Документы, что даруют тебе право владения, найдешь под кроватью, в малой шкатулке. Впиши в них свое имя, то имя, под которым ты известен этому миру.

Прощай же, Воронёнок. Да пребудет с тобой сила.

С наилучшими пожеланиями и упованием на тебя,

Граф Антуанъ Филиберъ де Монбризонъ, что писал сие в лето Господне 1587е, в девятый день мартобря.»

Я закрыл тетрадь, чувствуя, как в голове кружится листопад мыслей. Слова графа де Монбризона, написанные более трехсот лет назад, казались невероятными, фантастическими, но что-то внутри меня подсказывало, что в них сокрыта истина. Неужели все произошедшее было не просто трагическим стечением обстоятельств, а проявлением той самой древней силы, о которой писал граф? Неужели этот дом действительно живой? И неужели я… неужели я и есть тот самый Воронёнок, которому предначертано возродить его?

Я отложил тетрадь и подошел к окну. За стеклом бушевала метель, завывал ветер, но я вдруг почувствовал странное, ни с чем не сравнимое спокойствие. Как будто я, наконец, вернулся домой.

Запись 43

Время шло своим чередом, принося с собой неизбежные перемены. Хелла недолго пробыла с нами. Спустя месяц после своего заявления о желании уехать, она собрала свои немногочисленные пожитки и отправилась в Эссен, к Хайо. Он написал ей, что его жена ждет второго ребенка, и им очень нужна помощь с первенцем, маленьким сорванцом, за которым нужен глаз да глаз. Хелла с радостью согласилась. Я проводил ее на поезд, с тяжелым сердцем отпуская в неизвестность, но понимая, что не могу удерживать ее вечно. Вскоре и Рой вернулся в Берлин, к своей учебе в гимназии. Провожая его, я с грустью отметил, как сильно он повзрослел за время, проведенное дома. Прощание было коротким, но теплым, полным молчаливой поддержки и братской любви. И вот, я снова остался один в нашем большом доме, лишь Фике скрашивала мое одиночество. Сразу после отъезда Роя началась бешеная гонка, работа закипела с удвоенной силой. Дел было невпроворот, нужно было успеть сделать так много за короткое время, пока зима окончательно не сдаст свои позиции. Мысли мои то и дело возвращались к заброшенному поместью, к тому странному, жуткому и одновременно манящему дому, затерянному в лесной глуши. Я сгорал от нетерпения, мне непременно нужно было туда вернуться, но приходилось ждать, пока растает снег. Я знал, что в лесах, укрытых густой тенью деревьев, снег тает гораздо медленнее, чем на открытых пространствах, а значит, не раньше апреля мне удастся вновь отправиться в путь. А пока же весна постепенно вступала в свои права, пробуждая ото сна сначала деревню, а затем и окрестные леса. Дни становились длиннее, солнце светило ярче, и под его теплыми лучами снег начал оседать, превращаясь в грязные ручьи. С приходом весны возобновилось и строительство, прерванное на время зимних холодов. Работа закипела с новой силой, строители спешили закончить начатое до наступления осенних дождей. И вот, наконец, долгожданный день настал – я открыл больницу. Небольшую, но при этом довольно вместительную, рассчитанную на несколько десятков пациентов. Я вложил в нее все свои силы, все свои сбережения, надеясь, что она принесет пользу жителям деревни и окрестных поселений. Доктор Ландау, которому я писал еще в декабре, ответил, что сам он, увы, не сможет приехать по состоянию здоровья, но обещал прислать своего лучшего ученика, как только больница будет готова к открытию. И он сдержал свое слово. Ровно к торжественному открытию, как по волшебству, прибыл молодой доктор Бодри, француз по происхождению, с румяным, энергичным лицом и живым взглядом. Он приехал не один, а привез с собой целый штат медицинского персонала: несколько опытных медицинских сестер и двух молодых, но подающих надежды врачей. Я с облегчением вздохнул, понимая, что больница в надежных руках. Теперь у жителей нашей деревни, наконец, появится возможность получать квалифицированную медицинскую помощь, не преодолевая десятки верст до ближайшего города. Весть об открытии больницы разнеслась по округе быстрее лесного пожара. Люди, измученные болезнями и отсутствием должного лечения, потянулись к нам со всех сторон. Доктор Бодри и его команда работали не покладая рук, с утра до поздней ночи принимая пациентов, ставя диагнозы, назначая лечение. Я с гордостью наблюдал за их слаженной работой, понимая, что мои старания не пропали даром. Больница жила, наполненная голосами, запахами лекарств и надеждой на исцеление. Дни летели за днями, наполненные заботами и хлопотами. Я почти не выходил за пределы деревни, полностью погрузившись в работу. Тетрадь, что я надеялся прочитать оказалась мне не по зубам. И пусть написана она была на латинице, смысл слов оставался мне неясен. 8-a de Mai, 1547 Avel in mina handi tremis. Zem, ter, grun far longa taim vibris, humis. Mi nu mogis ignor. Oldi tavi, stuli, kruzi ruptis. Ta hum, ta zov… Ta viva est. Mi sentis, inti zem, forti puls, viva puls. Mi hortos konstrui doma de petri. De viva petri! Mi trovis forti, grizi petri apud riv. Shai petri tremis, shai petri kantis in mina handi, kak yon l' oveli in av. Ta nu simpli petri, ta viva petri est. 9-a de Mai, 1547 Mi komencis konstrui. Mi portis petri de riv. Mi metis unua petra in sentrum de puls-plaz. Ta petra pulsis, ta petra varmis mina handi. Mi sentis, kak ta konektis kun zem, kun puls. Mi metis altra petri apud unua petra. Mi konstruis ronda funda. Mi uzis argil ka sab, mi bindis petri. Mi laboris dum sun staris alti in ski. 10-a de Mai, 1547 Hoi, mi konstruis muri de doma. Muri gros, levi. Mi metis petri, grandi e mali, sur funda. Mi bindis shai petri kun argil, kun sab, kun… kanti. Oldi kanti, kanti de petri, kanti de zem. Mi sentis, kak petri konektis, kak li vivis. Kak shai forti kreskis. Ta nu est simpli muri, ta est viva muri. Varmis in nok, koldis in dei. 11-a de Mai, 1547 Mi vidis strangi, miri visio. In nok, kând lun lumis, mi vidis, kak petri in muri… movis. Lenti, tre lenti. Kak shai respiris, kak shai vivis. Mi vidis, kak lum de lun reflektis in petri. Kak in shai naskis imagi, imagi de arbori, de flori, de… oveli. Kak avel parolis kun mi tra shai imagi. Es timi, es miri, es… strangi. Mi nu sha dorm. Mi spektos, mi kelos kun petri. Mi lernos shai lingv. Слова, которые я кропотливо выписывал из словарей различных языков – немецкого, французского, латыни, даже древнегреческого – казались лишь отдаленно похожими на тексты. Они напоминали обрывки мелодии, смутно знакомой, но ускользающей из памяти. Я часами сравнивал их, пытаясь найти соответствия, уловить общий смысл, но все мои попытки заканчивались неудачей. Никакой логической цепочки, не складывалось из этих разрозненных фрагментов. Я начал сомневаться, действительно ли эти слова имеют хоть какое-то отношение к тому, что я ищу, или же я просто гоняюсь за призраками, цепляясь за случайные совпадения. Меня терзала мысль, что, возможно, я неправильно интерпретирую найденные слова, придавая им значение, которого у них нет. Оставалась надежда, что в том заброшенном доме я смогу найти недостающее звено, ключ к разгадке этой лингвистической головоломки. Неделю спустя, словно гром среди ясного неба, пришло письмо от Герды. Тонкий лист бумаги, исписанный ее почерком, дрожал в моих руках. «Здравствуй, Фике, – начиналось письмо, и уже первые строки предвещали недоброе. – Произошло страшное. Господин Кесслер скончался». Мое сердце сжалось от этой новости. Я не мог поверить своим глазам. «Нет, не от сердца, – продолжала Герда, и эти слова лишь усилили мое смятение. – Он… застрелился.Весь дом стоит на ушах. Прощание состоится через три дня, ждем, когда все приедут. В доме стало так тихо и так сиротливо. Клэр плачет у гроба. Джон и Мичи еще не осознали в полной мере потерю отца. Страшное горе, весь дом будто уснул. Пока больше новостей нет». Письмо заканчивалось простым и искренним: «С любовью, Герда». Я замер над строками письма, неподвижный, словно статуя, перечитывая их снова и снова. Слова тяжелыми камнями, давили на меня, не давая дышать. В голове царил хаос. Мысли сверлили мозг. Смерть отца… самоубийство… – Фике, – позвал я, голос мой сорвался на хрип. Она появилась бесшумно, словно возникла из воздуха, – тихая, как тень, вечная спутница моего одиночества. – Вы меня звали, господин? – ее голос был мягким и участливым. – Прочти, – я протянул ей дрожащую руку с письмом. – Скажи, неужели это правда? Неужели я правильно понял? Фике взяла письмо, пробежала глазами по строчкам, написанным аккуратным почерком Герды, и вслух прочла весть о гибели моего отца. Голос ее, обычно спокойный и ровный, дрожал, словно тонкая струна под порывом ветра. Слова падали, тяжелыми каплями свинца, разбиваясь о каменный пол моего сознания. Каждое слово – новый удар, каждое предложение – гвоздь в крышку гроба моих надежд. – Мне очень жаль… – прошептала Фике, и ее тихий голос звучал как погребальный колокол. Она обняла меня крепко, неожиданно и так по-матерински тепло, что я, сдержав до сих пор все эмоции, не выдержал и горько вздохнул, уткнувшись в ее плечо. – Мне нужно туда поехать, – проговорил я, с трудом отрываясь от ее утешающих объятий. – Не жди меня рано. – Хорошо, если Вам нужна помощь я могу поехать с Вами. – Не надо, – отмахнулся я. Встав из-за стола, я словно подгоняемый невидимой силой, бросился к входной двери. На ходу схватил плащ, выбежал на улицу, где меня уже ждала оседланная лошадь. Вскочив в седло, я пришпорил его, и она, понимая мою нетерпеливость и горе, сорвалась с места, словно стрела, выпущенная из туго натянутого лука. Лошадь неслась во весь опор, выдыхая клубы пара, которые тут же превращались в ледяные облачка в морозном воздухе. Мелкий дождь, подгоняемый ветром, бил мне в лицо, словно холодные иглы, но я ничего не чувствовал. Ни холода, ни боли, ни усталости. В моей душе была лишь пустота, зияющая пропасть, заполненная отчаянием и невыносимой болью утраты. Дорога до дома казалась бесконечной, каждый шаг лошади – как удар молота по натянутым нервам. Мир вокруг потерял краски, превратившись в смутное, размытое пятно. Я шёл навстречу неизбежному, словно мотылек, летящий на пламя похоронного костра. И в этом бешеном скачке было что-то символически трагичное, словно сама судьба гнала меня вперед, не давая остановиться и оглянуться назад. Мне казалось, эта угроза миновала, этот кошмар навсегда остался позади. Я убаюкал себя иллюзией безопасности, поверив, что все обошлось, что рана начала затягиваться, не оставив глубоких шрамов. И вот теперь эта новость, словно удар молнии, разбила вдребезги мой хрупкий мир, облив меня ледяной водой реальности. Я мчался сквозь дождевую пелену, словно по нити памяти, не осознавая дороги, не чувствуя повода в руках. Лошадь, словно понимая мое отчаяние, сама выбирала путь, неся меня в неизбежное. В голове вихрем проносились скупые обрывки воспоминаний: затуманенный образ отца, его уставшие глаза, редкая улыбка… И наша последняя встреча, навсегда врезавшаяся в память острым осколком. Его взгляд, полный боли и ужаса, когда он узнал правду, прочитав страницы папки, обнажившие самые древние скелеты в шкафу матери. В тот момент он умер для меня, его дух сломился под тяжестью открывшейся истины. А теперь скончалась и его физическая оболочка. Мысль, острая как кол, вонзилась в мое сердце: «Я убил его.... Я отнял у него жизнь, пусть и не напрямую, но не менее жестоко». Спешившись у крыльца, с трудом разжал окоченевшие от холода пальцы, выпустил поводья. Дом казался чужим и пугающим, окутанным атмосферой тяжелой, непроницаемой печали. Входная дверь была распахнута настежь, в безмолвном приглашении войти и разделить горе с теми, кто знал и любил Альберта Кесслера. Я переступил порог и остановился, будто на пороге иного мира. В доме царила тяжелая тишина, нарушаемая лишь приглушенными рыданиями и шепотом соболезнований. Я прошел по пустому коридору, шаги мои звучали неестественно громко в этой давящей тишине. Каждый уголок дома хранил воспоминания об отце, и сейчас эти воспоминания, призраками, вставали передо мной, напоминая об утрате. Я слышал его шаги, голос, словно он был рядом, совсем рядом… Я вошел в гостиную, в ту самую комнату, где много лет назад стоял гроб с телом дедушки. И замер, пораженный увиденным. Клэр, как и писала Герда, сидела у изголовья отца. Она склонилась над гробом, схватившись за голову, и бесшумно качала ею, словно отрицая реальность происходящего. Ее лицо, обычно такое живое и выразительное, теперь было бледным и опухшим от слез. Глаза, потускневшие от горя, казались огромными и пустыми. Она совсем не была похожа на себя, словно с луковицы сняли все чешуйки, обнажив мягкую, уязвимую сердцевину. В ней не осталось ни следа от прежней госпожи. Передо мной сидела сломленная женщина, разбитая горем. Я подошел к гробу отца. Его лицо, застывшее в вечном покое, казалось удивительно мирным и безмятежным. Все морщины, свидетельствующие о тяготах и заботах прожитой жизни, разгладились, и он выглядел гораздо моложе своих лет. Я положил пальцы на холодную, гладкую поверхность боковинки гроба, слегка наклонился и поцеловал отца в лоб. Кожа его была ледяной, словно мрамор. – Жизнь у меня отнимает всё, – прошептала Клэр, голос ее был хриплым и прерывистым от слез. Крупная слеза скатилась по ее бледной щеке и упала внутрь гроба, словно последняя горькая росинка на лепестке увядшего цветка. – За всё расплачиваюсь. Он сдержал своё слово… Он сдержал… В ее словах звучало не только горе, но и какая-то странная, непонятная мне горечь, словно она говорила не об отце, а о ком-то другом. – Стэн всегда держал свои обещания… – продолжала она, ее голос дрожал от сдерживаемых рыданий. – Я думала, что смогу избежать… Старый вертлявый змей. Обманул саму смерть несколько раз, и все равно пришел забрать своё. Живучий паразит, лучше б подох в тюрьме. Внезапно ее горе сменилось яростной, почти животной ненавистью. Она резко подняла голову и взглянула на меня заплаканными глазами, в которых пылал огонь непроходящей обиды. – Как же я ненавижу тебя, Стэн! – выкрикнула она, и ее голос, полный отчаяния, пронесся по тихой гостиной, словно порыв ледяного ветра. – Я никогда не буду принадлежать тебе, запомни, никогда! Ты никогда не заберешь у меня свободу. Пусть они все умрут, пусть я останусь у развалин, но я всегда буду принадлежать только себе! В ее словах звучала непоколебимая решимость, желание бороться до конца, не сдаваться ни при каких обстоятельствах. И в этой ее борьбе, в неистовой жажде свободы было что-то величественное и трагичное одновременно. Я слушал ее, словно завороженный, не в силах прервать поток этого отчаяния. Но вдруг ее взгляд сфокусировался на мне. Зрачки расширились, заполнив собой всю радужку, а в глазах появилось выражение не только горя, но и какого-то непонятного ужаса, словно она увидела перед собой призрак. И этот призрак был мной. – Адам… – прошептала она потрясенно, и ее голос был едва слышен в тишине гостиной. Моё имя, произнесенное с таким страхом и недоумением, словно удар хлыста, обожгло меня. На несколько мгновений она замолчала, словно пытаясь прийти в себя, осмыслить, что происходит. А я стоял, скованный ее взглядом, и смотрел на нее – растрепанную, измученную горем женщину, которая некогда была сияющей звездой на светском небосклоне. Теперь же от прежнего блеска не осталось и следа. Передо мной стояла не королева бала, а маленькая, хрупкая женщина, затерянная в этих больших, чужих ей стенах. И она видела во мне убиенную ей жертву. Она сражалась с безумием, которое, словно тьма, поглощало ее, затягивая в свою бездонную пропасть. Страх проиграть эту битву, страх окончательно потерять себя доводил ее до истерики. Ее плечи тряслись от беззвучных рыданий, а в глазах застыл немой ужас. Ужас, обращенный ко мне. Я сделал шаг назад, словно отступая перед надвигающейся бурей. Больше не мог на это смотреть. Не мог вынести зрелища человеческой боли и отчаяния. Развернулся и направился прочь, оставив Клэр наедине с ее горем и безумием. Трещина разрушения, тонкая и едва заметная поначалу, неминуемо ползла по империи Клэр, грозя обрушить весь ее тщательно построенный мир. И я знал, что стал механизмом этого разрушения. Удивительно ...Стэн Смит, словно опытный кукловод, дергал за нити судьбы Клэр, играя на её страхах и слабостях. Он действовал с дьявольской точностью, будто заведомо знал, за какой рычаг потянуть, чтобы обрушить лавину событий, которая погребет под собой все, что ей дорого. Он словно предвидел каждый её шаг, каждую реакцию, просчитывая последствия своих действий на много ходов вперед. Его появление в моей жизни не было случайностью. Он пришел с определенной целью, и эта цель была – разрушение. Напугав меня до заикания тогда, в детстве, он посеял в моей душе семена страха и неуверенности, которые впоследствии дали свои горькие плоды. Он заставил меня перерыть все скрытые коридоры прошлого, вытащить на свет самые темные тайны, которые лучше было оставить погребенными под толстым слоем забвения. Он словно подтолкнул меня к краю пропасти, зная, что я сам сделаю последний шаг. Будто он знал, что именно я нажму на курок, и этот выстрел, словно разрывной снаряд, поразит всю семью, разрушив мир Смитов-Кесслеров. Он разыграл свою партию мастерски, как опытный шахматист, предвидя все мои ходы и контратакуя с безжалостной точностью. И я, словно марионетка в его умелых руках, танцевал под его дудку, не подозревая, что исполняю смертельный танец на краю бездны... Какой интересный парадокс. Что ж... Как бы ни была глубока скорбь, как бы ни разрывалось сердце от боли утраты, жизнь неумолимо движется вперед, не давая поблажки никому. Время не останавливается ни на мгновение, унося с собой и печали, и радости. Наблюдая за суетой окружающего мира, за вечным движением людского потока, невольно ловишь себя на мысли, насколько странная и противоречивая штука – эта самая жизнь. Планета наша похожа на гигантский живой муравейник, где каждый занят своим делом, своими заботами, где смерть одного – невосполнимая трагедия для близких, для другого – лишь строчка в хронике происшествий, не вызывающая никаких эмоций. Кто-то, бегло просмотрев газетную статью о кончине Альберта Кесслера, равнодушно отмахнулся и выбросил ее в мусорную корзину, даже не задумавшись о том, что чья-то вселенная перестала существовать. У отца, к нашему всеобщему сожалению, не было рядом по-настоящему близких людей, которые бы скорбели о его уходе настолько глубоко, что не могли бы больше ни о чем думать, погрузившись в пучину горя, как в черную воду. Не подпускал он к себе людей близко, держал на расстоянии, словно боялся открыться, довериться, а потом снова испытать боль утраты. Видимо, страх потерять был сильнее желания обрести. Меж тем, зима окончательно сдала свои позиции, и на смену ей пришел долгожданный май, наполнив мир яркими красками и теплым дыханием пробуждающейся природы. Строительство школы в Тифенбахе было завершено, и я, исполненный решимости найти достойных учителей для наших детей, отправился в Берлинскую частную гимназию, где учился Рой. Мне нужно было поговорить с директором, попросить у него рекомендации на молодых и талантливых педагогов. Директора, к сожалению, не оказалось на месте, и мне ничего не оставалось, как ждать его в широком светлом коридоре. Я медленно прохаживался вдоль стен, рассматривая портреты выдающихся учеников школы. С каждого полотна на меня смотрели молодые, одухотворенные лица, полные энергии и жажды познания. Многие из этих юношей уже оставили свой след в истории, вписали свои имена в летопись науки и искусства. Несколько десятков пар умнейших глаз наблюдали за мной со стен, и я чувствовал необъяснимую гордость за то, что мой Рой учится среди этих одаренных людей, впитывает знания в стенах, пропитанных духом творчества и стремления к совершенству. И тут мой взгляд упал на соседнюю стену. Там, среди портретов отличников, висел портрет Роя. Мой мальчик, мой брат, моя гордость… Я не смог сдержать широкой улыбки, с нежностью и восхищением рассматривая его изображение. Он был так похож на свою мать, такой же целеустремленный взгляд, такая же волевая складка у губ… – Здравствуйте, – раздался тихий, мелодичный голос за моей спиной. Я резко обернулся, заинтригованный и немного смущенный. Передо мной стояла девушка, чей рост едва достигал моего плеча. Ее русые волосы, вьющиеся игривыми кудряшками, обрамляли миловидное лицо, придавая юный, почти детский вид. На ней была простая, но аккуратная форма, и я невольно подумал, что она, должно быть, одна из гимназисток. Большие, ясные глаза смотрели на меня с любопытством и легкой застенчивостью. Я откашлялся, пытаясь собраться с мыслями, и ответил:– Здравствуйте. Прошу прощения, не могли бы вы мне подсказать, где я могу найти директора? Или, может быть, заведующего? В крайнем случае, ответственного учителя, который был бы компетентен в вопросах, с которыми я пришел, – голос мой, вопреки воонению, прозвучал ровно. Я скромно убрал руки за спину, пряча их в складках пальто, словно пытаясь скрыть неуверенность. Девушка слегка улыбнулась, и в ее глазах зажегся теплый огонек.– Меня зовут Гретель. Гретель Макуорри, – голос ее, как и прежде, был тих, но теперь в нем появилась легкая нотка уверенности. – Я заведующая этой гимназией, – добавила она, и ее улыбка стала чуть шире, словно она наслаждалась моим удивлением. От неожиданности я не смог сдержать удивленный вздох, не веря своим глазам. Передо мной была супруга Роберта Макуорри. «...Жена у него кстати невзрачная. Серенькая мышь...» – вспомнилась мне цитата из письма Мичи. Я запнулся, чувствуя, как щеки начинают гореть. – Адам, я... Дело в том, что мой брат учится здесь... Рой Ланге, – выдавил я, наконец, ощущая неловкость от собственной нерешительности. Имя брата прозвучало тихо, почти шепотом. Глаза Гретель потеплели, и на ее губах появилась легкая улыбка.– А-а, Рой, конечно, я его помню, – произнесла она, и в ее голосе зазвучала неподдельная теплота. – Замечательный ученик. Я как раз собиралась с Вами связаться, хотела поговорить о нем. Пройдёмте, пожалуйста, – она сделала приглашающий жест рукой и направилась к одному из кабинетов, расположенных вдоль коридора. Подойдя к двери, Гретель извлекла из кармана небольшой ключ, ловко вставила его в замочную скважину и повернула. Дверь с тихим скрипом отворилась. Не дожидаясь приглашения, и совсем не по-джентльменски, она пропустила меня вперед, вежливо, но твердо подтолкнув в спину. – Знаете, Адам, – начала Гретель, когда мы вошли в кабинет, – Рой очень талантливый мальчик, и я уверена, что его будущее – юриспруденция. Он как рыба в воде ориентируется в вопросах общественного устройства и гражданского права. Представляете, иногда, , когда возникают конфликты между учениками, он, Вы только подумайте, с поразительным хладнокровием и справедливостью защищает тех ребят, которых обвинили незаслуженно или несправедливо. Он словно прирожденный адвокат! – Гретель говорила увлеченно, с блеском в глазах, было видно, что успехи Роя доставляют ей искреннюю радость. Я неловко опустился на стул, стоявший у небольшого стола. Гретель же, обойдя стол, заняла свое место напротив, сложив руки в замок на его полированной поверхности. Ее поза выдавала собранность и готовность к серьезному разговору. – Спасибо Вам большое, Гретель, за то, что вошли в положение и приняли его тогда. Ситуация, в которую он попал, была очень непростой... – я заговорил, чувствуя, как волнение постепенно отступает. В голосе звучала искренняя благодарность. – В нашей гимназии достаточно уроков и кружков, чтобы он мог отвлечься от своих горестей и переключить внимание на что-то конструктивное, – серьезно ответила Гретель, ее взгляд был внимательным и проницательным. – Есть ли у Вас какие-то замечания по поводу нашей гимназии? – лицо Гретель, несмотря на всю серьезность, не выражало ни тени злобы или неприязни. Напротив, в ее взгляде, в каждом жесте чувствовалась искренняя любовь к своей работе, к гимназии и к ученикам. Было очевидно, с какой бережностью и ответственностью она относится к своим обязанностям, как много сил и души она вкладывает в то, чтобы создать здесь атмосферу поддержки и взаимопонимания. – У Вас работает фрау Глазенап... – начал я, но внезапно осекся, вспомнив настойчивую просьбу Роя не вмешиваться в его дела и не ворошить улей. Я замолчал, чувствуя себя крайне неловко под пристальным взглядом Гретель. Ее серые глаза смотрели на меня с живым интересом и легким намеком на понимание. Казалось, она видит меня насквозь. – Не переживайте, Адам, – мягко сказала Гретель, заметив мое замешательство. – Вы можете мне все рассказать. А потом мы вместе подумаем, что это за ситуация и как нам лучше поступить, – уголки ее губ слегка приподнялись в ободряющей улыбке, которая помогла мне немного расслабиться. Я глубоко вздохнул, собираясь с мыслями. Надежда, что мой рассказ не повредит отношениям с Роем, придавала мне сил. – Понимаете, фрау Глазенап, – начал я, стараясь подбирать слова как можно аккуратнее, – она позволяет себе... не совсем лицеприятные высказывания в адрес некоторых учеников. Особенно тех, кто... кто вышел из простого общества, не из знатных семей. Она относится к ним с пренебрежением, – я говорил медленно, тщательно взвешивая каждое слово, боясь сказать лишнего. Гретель внимательно слушала, не перебивая. Когда я закончил, она несколько секунд помолчала, прежде чем ответить. – Адам, если Вы беспокоитесь, что все, что Вы мне сейчас сказали, будет каким-то образом использовано против Роя, то уверяю Вас, этого не произойдет, – ее голос звучал спокойно и уверенно. – Я найду способ проверить Ваши слова и решить проблему, не привлекая внимания учеников и, уж тем более, не ставя Роя в неудобное положение. Я Вам это обещаю. – Спасибо, фрау Макуорри, – искренне поблагодарил я, кивнув. Огромный груз свалился с моих плеч. – Но, признаться, я пришел сюда не только из-за этого, – я сделал паузу, собираясь с духом, чтобы перейти к главной цели своего визита. – Дело в том, что мы в Тифенбахе, недавно построили новую общеобразовательную школу. С большим трудом, но нам это удалось. Однако, у нас сейчас острая нехватка учителей, практически полное их отсутствие, – я говорил с волнением, ведь от этого зависело будущее многих детей. – И я пришел к директору, в надежде, что он мог бы дать какие-то рекомендации на этот счет. Возможно, он знает выпускников педагогических училищ, которые ищут работу, или опытных учителей, готовых переехать в сельскую местность. Глаза Гретель на мгновение расширились от удивления, а затем она улыбнулась.– Подождите... Тифенбах? Вы, должно быть, Адам Кесслер? – в ее голосе прозвучало узнавание. – Вы ведь работаете с моим супругом, Робертом? Он помогает господину Салуорри с лесозаготовочной промышленностью. – Да, все верно, – подтвердил я, кивнув. – Этот тесный мир порой преподносит удивительные сюрпризы. – Очень приятно с Вами познакомиться, господин Кесслер, – Гретель встала из-за стола и протянула мне руку. – Роберт очень часто о Вас рассказывает, всегда отзывается о Вас как о чрезвычайно усердном, ответственном и преданном своему делу человеке. Он Вами восхищается, – ее рукопожатие было крепким и уверенным. – Что же касается школы... Конечно, своих учителей мы, к сожалению, отправить не можем, Вы сами понимаете, у нас здесь тоже много учеников, и мы не можем оставить их без преподавателей. Но, – в ее голосе появилась надежда, – наша гимназия тесно сотрудничает с педагогическим факультетом, и, я думаю, мне удастся убедить нашего директора отправить рекомендации по поводу Вашей школы. Возможно, найдутся желающие, – Гретель вернулась на свое место за столом, достала из ящика чистый листок бумаги и перьевую ручку, затем положила их передо мной. – Пожалуйста, оставьте здесь свои данные, расскажите подробнее о школе, о том, какие требования Вы предъявляете к учителям, какие условия готовы им предложить. Я поднял взгляд на Гретель, не в силах скрыть своего восхищения. Лучи солнца, проникающие в окно, заливали кабинет мягким светом, и в этом сиянии она казалась еще более прекрасной. Светлые волосы, обрамляющие ее лицо, словно светились изнутри, а в глазах плясали солнечные зайчики. В этот момент она напоминала ангела, сошедшего с небес, чтобы помочь страждущим. – Спасибо Вам, фрау Макуорри, – произнес я, с трудом подбирая слова, чтобы выразить свою благодарность. – Это просто удивительно... Ваш супруг Роберт, Вы сами, Ваш друг господин Сальваторе – вы все такие отзывчивые, такие душевные люди. Редко встретишь такое участие и такое искреннее желание помочь. – Благодарю Вас за теплые слова, господин Кесслер, – мягко улыбнулась Гретель, слегка смутившись от моего комплимента. Я взял ручку и, стараясь писать разборчиво, изложил на бумаге всю необходимую информацию. Описал, что новая школа в Тифенбахе рассчитана на учеников из трех близлежащих деревень, что учителя должны быть готовы к работе с большими классами, состоящими из детей разных возрастов и уровней подготовки. Подчеркнул, что от учителей требуется не только высокий профессионализм, но и терпение, ответственность, любовь к детям и готовность к жизни в сельской местности. Указал размер заработной платы, который мы могли предложить, перечислил основные требования к кандидатам, оставил почтовый адрес для писем и, закончив, протянул листок фрау Макуорри. – Ответ ждите в любом случае, господин Кесслер, – сказала Гретель. Возвращаясь домой из города, я решил сократить путь и, вместо того чтобы идти по привычной дороге, свернул на узкую лесную тропу. Я хорошо запомнил тот день, когда мы блуждали по лесу, и отчетливо помнил ориентиры, которые помогли нам тогда увидеть дом: изгиб реки, поваленное дерево, необычной формы бук. Поэтому я был уверен, что не заблужусь и в этот раз, и спокойно шел по петляющей между деревьями тропинке. Мои спутники, Йонас и Хельмут забыли тот день почти весь. Единственное, что они запомнили из нашего злополучного приключения – это охоту на кабанов, которая, к слову, так и не состоялась. Да и то, оба в один голос твердили, что виновник пропажи Уве огромный медведь, появившийся из ниоткуда. Спорить с ними по этому поводу я считал бессмысленным, поэтому просто молчал, изредка кивая в знак согласия. Весна уже полностью вступила в свои права, преображая лес до неузнаваемости. Деревья, еще недавно стоявшие голыми и безжизненными, теперь одевались в новый наряд из нежно-зеленых, едва распустившихся листьев. Эти молодые листочки, мягкие и бархатистые на ощупь, придавали лесу особое очарование, наполняя его ощущением свежести и обновления. Казалось, что вместе с увядшей листвой лес сбрасывает с себя груз прожитых лет, омолаживаясь и наполняясь новой энергией. Исчезла зимняя монохромность, уступая место буйству красок. Прошлогодняя, пожухлая листва, устилавшая землю плотным ковром, уступала место зелени. Лес наполнился жизнью: повсюду слышалось пение птиц, вернувшихся из теплых краев, шуршание мелких зверьков, спешащих по своим делам, и едва уловимый шепот ветра в кронах деревьев. Исчезла тяжелая, давящая атмосфера уступив место легкости, воздушности и ощущению бесконечного обновления, которое приходит только с приходом весны. Лес, словно пушистый зеленый зверек, пробуждался от зимней спячки, потягиваясь и радуясь возвращению к жизни. Путь через лес оказался сложнее, чем я предполагал. Весеннее преображение, хоть и радовало глаз, создавало и свои трудности. Кроны деревьев, густо покрытые молодой листвой, стали значительно объемнее, переплетаясь между собой и местами почти полностью скрывая тропинку. Казалось, что лес сомкнулся, стал плотнее, превратившись в настоящий зеленый лабиринт. Но, несмотря на это, я шел вперед уверенно, почти не напрягая память. Ноги сами вели меня по знакомому маршруту. Поворот за поворотом, тропа за тропой, и вот, наконец, я оказался на том самом месте, где впервые увидел его – загадочный дом, скрытый в глубине леса. И он все так же стоял там, не изменившийся с нашей последней встречи. Он горделиво возвышался над окружающими деревьями, притягивая взгляд своей таинственностью и необычной архитектурой. Дом словно замер в своей точке, в своем времени, сохраняя первозданный вид. Я чувствовал, как в груди разливается странное, щемящее чувство, похожее на тоску по родному дому, по месту, которое когда-то было дорого, но по какой-то причине оказалось недоступно. Подойдя ближе, я обнаружил, что массивные ворота, ведущие на территорию дома, заперты. Они не поддавались, сколько бы я ни дергал их, лишь глухо скрипели в ответ. Забор, окружавший территорию, зимой скрытый под толстым слоем снега, теперь казался неприступно высоким. Перелезть через него было бы крайне сложно, если вообще возможно. Я попытался обойти дом, надеясь найти другой вход, но территория оказалась настолько обширной, а лес вокруг таким густым, что я испугался заблудиться. В итоге, оставив эту затею, я вернулся к воротам. Опустившись на траву, я прислонился спиной к холодным прутьям ворот и достал из сумки тетрадь. Я надеялся найти в тех записях хоть какую-то подсказку, которая помогла бы мне проникнуть внутрь. Но, к моему разочарованию, записи оставались такими же загадочными и непонятными, как и раньше. Обрывки фраз, странные символы, бессвязные мысли – все это не давало никакого ключа к разгадке тайны дома. Внезапно меня осенила мысль. Может, дело не в физическом воздействии, а в силе мысли? Может, надо не пытаться открыть ворота руками, а представить, как они открываются? Я поднялся на ноги, встал напротив ворот и, закрыв глаза, сосредоточился. В своем воображении я отчетливо представил, как створки ворот медленно распахиваются, пропуская меня внутрь. Я приложил руку к воротам, толкнул их... Они заскрипели, зашатались, но не поддались, не открылись.Разочарованный, я повернулся к ближайшему дереву, решив проверить свою теорию на нем. Сосредоточившись, я направил на него свою волю, представляя как оно сгибается, ломается. Дерево затрещало, закачалось из стороны в сторону, роняя на землю всю свою молодую листву, и, наконец, наклонилось, почти вырвав свои корни из земли. Это сработало! Дерево поддалось моей мысленной команде. Но почему же ворота остались нетронутыми? В чем разница? Голова начала невыносимо болеть от напряжения и бесплодных попыток понять происходящее. Казалось, она вот-вот треснет по швам. Я чувствовал себя совершенно измотанным, как физически, так и морально. Измученный, я снова опустился на мягкую траву, прямо у подножия неприступных ворот. Сделал глубокий вдох, наполняя легкие свежим лесным воздухом, затем медленно выдохнул, отпуская напряжение, скопившееся в теле. В голове пульсировала тупая боль, а мысли путались, не давая сосредоточиться. Я прислонился спиной к холодным прутьям, чувствуя, как приятная прохлада металла немного успокаивает ноющий висок. Веки становились неподъемно тяжелыми, словно налитыми свинцом. Сопротивляться накатившей сонливости не было никаких сил. Тело, уставшее от долгой дороги и бесплодных попыток проникнуть в дом, требовало отдыха. Глаза закрылись сами собой, и я провалился в глубокий, беспробудный сон, такой, какой бывает только после сильного переутомления. И вот, я снова оказался перед этими же самыми воротами, но на этот раз что-то было иначе. Я стоял не снаружи, а внутри, на территории загадочного дома. Передо мной высились все те же массивные створки, но теперь я видел их с другой стороны. И, что самое главное, я заметил то, чего не видел раньше – тяжелый металлический засов, надежно запиравший их изнутри. Во сне все казалось простым и естественным. Я без малейших раздумий подошел к воротам и, легко, будто это ничего не стоило, отодвинул засов. Он поддался с едва слышным скрежетом, освобождая створки. Затем я потянул одну из них на себя, и ворота, медленно и плавно распахнулись, открывая проход наружу, в залитый солнцем лес. В этот момент сон оборвался. Я проснулся от настойчивого толчка в лицо. Открыв глаза, увидел склонившуюся надо мной морду своей лошади. Она обеспокоенно фыркала, словно пытаясь привести меня в чувства. Вокруг царили густые сумерки, солнце уже почти скрылось за горизонтом, окрашивая небо в багрово-фиолетовые тона. Лишь слабые отблески уходящего дня пробивались сквозь плотную листву деревьев. Первые несколько мгновений я лежал неподвижно, не сразу соображая, где нахожусь и как здесь оказался. Сознание медленно возвращалось, вытесняя остатки сна. Я несколько раз моргнул, прогоняя пелену с глаз, и наконец, поднял взгляд на дом. И снова медленно моргнул, уже не от сна, а от удивления. Ворота, которые еще несколько часов назад были наглухо заперты, сейчас стояли распахнутые настежь, гостеприимно приглашая войти. Еще одно медленное моргание, будто я все еще не верил своим глазам, будто это было частью сна, и должно было исчезнуть, стоит лишь как следует проснуться. Но нет, ворота оставались открытыми. И тут до меня дошло: ведь еще совсем недавно они были закрыты! Я точно помнил, как пытался их открыть, как они не поддавались. Что же произошло за время моего сна? Неуверенно поднявшись на ноги, я почувствовал, как земля качается под ногами. Голова все еще была тяжелой, а тело – ватным. Шатаясь, словно пьяный, я сделал несколько шагов вперед и вступил на территорию усадьбы. Первым делом мой взгляд упал на то место, где мы с мужиками в спешке и страхе, закопали тело Уве. Но, к моему полнейшему изумлению, никакой могилы там не было. Земля была ровной, гладкой, нетронутой, как будто никто и никогда ничего здесь не закапывал. – Что за чертовщина здесь происходит? – вырвалось у меня невольно вслух. Голос прозвучал хрипло и непривычно в сгустившейся тишине. Я сделал еще несколько шагов и оказался у входа в дом. Дверь была приоткрыта. Я толкнул ее, и она со скрипом поддалась. Оказавшись внутри, я замер на пороге, не зная, куда идти дальше. В прошлый раз, когда мы были здесь все было по-другому. Мы просто шли вперед, не разбирая дороги, заглядывая подряд во все комнаты, движимые любопытством и страхом одновременно. Сейчас же я был один, и дом казался еще более пугающим и таинственным в сгущающихся сумерках. Внезапно меня осенила мысль. Я вспомнил жуткие скелеты, которые мы видели в комнатах наверху. Возможно, стоит пойти туда и, наконец, похоронить их по-человечески. Может быть, это хоть как-то прояснит происходящее. Шаг за шагом, я медленно поднимался по скрипучей лестнице, ведущей на второй этаж. С каждым шагом воспоминания о предыдущем визите в этот дом становились все отчетливее, и постепенно я вспомнил о найденных в тетради рекомендациях. Точнее, о сведениях о документах на дом, спрятанных под кроватью в комнате со скелетом, чей пустой взгляд был устремлен в окно. Я достал из сумки фляжку, которую предусмотрительно взял с собой, и сделал несколько больших глотков. Обжигающая жидкость растеклась по телу, прогоняя холод и придавая немного храбрости. В доме было тихо, но эта тишина не успокаивала, а наоборот, давила. Каждый стук ветки по стеклу заставлял меня вздрагивать и с опаской оглядываться. Я уже не знал, чему верить, а чему нет, но точно понимал, что доверять собственным глазам в этом месте не стоит. Странное, гнетущее чувство чужого присутствия окутывало меня теплым шарфом. Оно не было явным, скорее ощущалось на каком-то подсознательном уровне, как тихий шепот на грани слышимости, как чья-то тень, скользящая за спиной. Это ощущение рождало в душе странную аналогию: будто я – нерадивый внук, приехавший в гости к бабушке после очень долгой разлуки, и она, не говоря ни слова, молчаливо и осуждающе смотрит на меня, укоряя за то, что забыл о ней, забросил, оставил одну. И тут меня осенило. Он, должно быть, все это время изучал меня, наблюдал, присматривался, пробовал «на зуб», как хищник пробует добычу. И раз в этом доме жил тот, кто считал меня собой, и был моей жуткой копией, значит, усадьба оказывала ему какое-то радушие, приняла его. Возможно, он нашел с ней общий язык. Но почему? Что ему удалось, а мне – нет? А что, если эта «бабушка», просто хочет, чтобы о ней позаботились? Чтобы я привел ее в порядок, залатал дыры в крыше и полу, убрал накопившийся мусор, вымыл окна? Ведь любой дом, даже самый заброшенный, требует ухода. В таком случае, нужно привезти сюда инструменты, материалы, все необходимое для ремонта. Но начать подготовку к нему я могу и сейчас. Убрать мусор, вынести старую мебель, освободить пространство – все это в моих силах. Может быть, это первый шаг к тому, чтобы подружиться с загадочным местом, заслужить его доверие и, наконец, понять, что же здесь происходит.Я подошёл к скелету, и надев на руки перчатки собрал его вместе с постельным бельём, как бы укутывая в саван и вынес на улицу. Сняв с седла маленькую лопату, я отошёл на порядочное расстояние, выкопал яму и положил останки. Сформировал продолговатую могилу, воткнул доску и выцарапал на ней «Граф Антуан Филибер де Монбризон» И с его молчаливым компаньоном сделал тоже самое. Только подписал «Макс Маустерманн», как неопознанное тело. Закончив с погребением, я вернулся в дом, чувствуя странную решимость и прилив сил. Работы предстояло очень много, и я решил начать с первого этажа, с самой большой гостиной. Первым делом я распахнул все окна и двери, впуская внутрь свежий воздух и вечерний свет. Дом, казалось, вздохнул с облегчением, избавляясь от затхлого запаха многолетнего запустения. Затем я принялся за уборку. С помощью найденной в кладовой старой, но крепкой дубовой метлы, я тщательно сметал паутину, свисавшую с потолка и стен, убирал пыль, накопившуюся за долгие годы. Вытаскивал из комнаты всё, что напоминало о присутствии прежних обитателей: истлевшие клочки бумаги, обломки посуды, какие-то неопределимые предметы, превратившиеся в мусор. Хотелось оставить в гостиной только мебель, очистить пространство от всего лишнего, чтобы комната стала похожа на чистый лист, готовый к новой истории. Уборка, как ни странно, оказывала на меня умиротворяющее действие. Монотонные движения метлой, сосредоточенность на процессе очищения пространства, освобождали голову от тревожных мыслей. Я погружался в себя, обдумывая произошедшие события, строя планы на будущее, пытаясь разобраться в собственных чувствах. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что навожу порядок не только в доме, но и в собственной голове. Эта параллель показалась мне забавной, и я невольно усмехнулся. Ведь дом, заброшенный и полный тайн, действительно напоминал мне мои собственные мысли – такие же запутанные, хаотичные, требующие тщательной разборки и упорядочивания. Но даже в этом состоянии относительного покоя, перед глазами все еще стоял образ Клэр. Я видел ее испуганное, бледное лицо, искаженное безумием, ее тонкие руки с широко растопыренными пальцами, будто она пыталась оттолкнуть от себя что-то невидимое, ужасающее. Это видение преследовало меня, напоминая о том, что произошло, и не давая забыть о хрупкости грани, отделяющей реальность от безумия. Образ Клэр постепенно растаял, уступая место другому, не менее яркому воспоминанию. В памяти всплыл Юзеф – обезумевший предатель, чьи глаза налились кровью от неконтролируемой ярости. Я вновь ощутил, как его пальцы сжимаются на моей шее, перекрывая доступ кислорода, как в глазах темнеет от удушья. И вновь, как тогда, я услышал оглушительный выстрел, который оборвал эту сцену, заставив меня вскочить на ноги и бежать, бежать без оглядки, сломя голову, спасая свою жизнь. Но не только страшные воспоминания приходили ко мне в процессе уборки. Следом за образом Юзефа, в памяти возникло теплое, умиротворяющее воспоминание о тете Юдит. Я увидел ее доброе лицо, почувствовал ее крепкие объятия, такие же, какими она когда-то утешала меня, маленького мальчика, расстроенного из-за несостоявшегося дня рождения. Ее объятия были полны любви и поддержки, они дарили ощущение безопасности и защищенности, в которых так нуждается каждый ребенок. Потом я вспомнил Бернда. Он был для меня не просто учителем, но и кем-то вроде второго отца. Он учил меня понимать жизнь, делился своим опытом, наставлял на верный путь. Но в то же время, он и сам был похож на ребенка, впервые открывающего для себя этот мир, с любопытством и удивлением познающего его через буквы, цифры, книги. Он учился вместе со мной, и этот процесс взаимного обучения делал его еще ближе и роднее. Все эти воспоминания, проплывающие перед моим мысленным взором, навели меня на размышления о скоротечности жизни. Ведь жизнь каждого человека, как и жизнь целого народа – это своего рода эпоха, которая, подобно солнцу, внезапно заканчивается закатом и начинается вновь с рассветом. И то, какой будет эта эпоха, зависит от множества факторов. Она может протекать в силе, мудрости и здравости рассуждений, как в истории о счастливой династии, когда новый король, переняв опыт своего предшественника – мудрого и справедливого правителя – продолжает его миссию, делая свою жизнь и жизнь своих подданных такой же безмятежной и благополучной. Или же, наоборот, новая эпоха может стать временем перемен, когда на смену тирану приходит справедливый правитель, меняющий устоявшиеся порядки, принося в страну мир и процветание. А может быть и так, что новый правитель окажется слабым и нерешительным, и тогда страна погрузится в хаос и разруху, переживая эпоху деградации и упадка. Так и жизнь отдельного человека может быть наполнена смыслом, развитием, созиданием, а может превратиться в череду ошибок, страданий и саморазрушения. И только от самого человека зависит, какой путь он выберет, какую эпоху он создаст для себя и своих близких.Может быть, я развивался, по крайней мере, надеялся, что это так и было. Каждый прожитый день, каждое новое знакомство, каждое прочитанное слово – все это оставляло свой след, незаметно меняя меня изнутри. И одним из самых значимых изменений стало то, что я начал быть более нетерпим к ужасному отношению людей к себе и больше не потерплю этого. Долгое время я пытался угодить им, подстроиться под их ожидания, но теперь понял, что это путь в никуда. Я заслуживаю уважения и достойного обращения, и больше не позволю никому, даже самым близким людям, пренебрегать моими чувствами и потребностями. Эта новая решимость дала мне силы отстаивать свои границы и защищать себя от эмоционального насилия. Кроме того, я стал больше смотреть на самих людей, не понимая их через призму своих взглядов, а попытался проникнуть в суть их личности. Научился видеть человека, а не его политическое мировоззрение, не навешивая ярлыки и не поддаваясь стереотипам. Научился видеть личность, ее уникальный внутренний мир, ее страхи и надежды, ее достоинства и недостатки. Это открытие позволило мне по-новому взглянуть на окружающих, отказаться от предвзятости и увидеть в каждом человеке нечто ценное и неповторимое. Мой опыт также научил меня справляться с конскими нагрузками, и я понял, что независимо от чего-либо, жизнь состоит из постоянной работы, как физической, так и духовной. Это не всегда легко, порой приходится преодолевать себя, свои слабости и сомнения. Но именно в процессе этой работы, в преодолении трудностей, я расту и развиваюсь, становлюсь сильнее и мудрее. Эта работа формирует мой характер, закаляет волю и учит ценить достигнутые результаты. Я по-прежнему нахожусь в пути, и впереди еще много испытаний и открытий. Но я уверен, что смогу справиться со всеми трудностями, ведь теперь у меня есть главное – четкое понимание своих ценностей, умение постоять за себя и готовность неустанно трудиться над собой, чтобы стать лучшей версией себя. И я больше не позволю никому сбить меня с этого пути. Грохот, внезапный и оглушительный, разорвал тишину дома. Он раздался прямо над моей головой, заставив меня не просто вздрогнуть, а буквально подпрыгнуть на месте от неожиданности. Сердце мгновенно ускорило свой ритм, а в голове заметались тревожные мысли. Было понятно совершенно точно, что сюда, на второй этаж, никто не мог проникнуть незамеченным. Несмотря на то, что я погрузился в раздумья, я ни на секунду не терял бдительности, чутко прислушиваясь ко всем шорохам и звукам в доме. Да и окна там, насколько я помнил, были плотно закрыты, исключая возможность проникновения извне. Что же это могло быть? Неужели я ошибся, и кто-то все же сумел проскользнуть внутрь? Или же это просто старый дом издает свои обычные звуки, скрипы и стоны под напором ветра? Нет, этот грохот был слишком громким, слишком отчетливым, чтобы списать его на проделки стихии. Нужно было действовать. Первым делом я схватил единственное, что оказалось под рукой в качестве оружия – обычный веник. Не самое грозное оружие, конечно, но в отсутствие чего-то более серьезного и это могло сойти. То, что было бы полезно в этой ситуации, по закону подлости, не оказалось рядом, Браунинг Бёттхера надежно хранился в сейфе моего кабинета, на первом этаже. Проклятье! Придется полагаться на собственную ловкость и, к сожалению, весьма смутные воспоминания о приемах самообороны, которым меня когда-то обучал Кристоф. Осторожно, стараясь ступать как можно тише, я на носочках направился в сторону, откуда донесся звук. Каждый шаг давался с трудом, ноги словно налились свинцом, а веник в вспотевших ладонях казался неподъемно тяжелым. Глухой коридор второго этажа, погруженный в полумрак, казался бесконечным. Здесь, вдали от привычного света и шума первого этажа, даже собственные шаги звучали пугающе громко, отражаясь от стен многократным эхом. К этому звуку примешивался и стук моего собственного сердца, который, казалось, вот-вот вырвется из груди. Сжимая черенок метлы так, что побелели костяшки пальцев, я медленно, почти по миллиметру, приближался к двери, из-за которой донесся шум. Каждый мускул был напряжен, а чувства обострены до предела. Я замер у самой двери, прислушиваясь. Тишина. Собрав всю свою волю в кулак, я замахнулся веником, как импровизированной дубиной, и резко толкнул дверь носком ноги, готовый к любой неожиданности. Дверь с тихим скрипом подалась под моим напором, открывая взгляду темное нутро комнаты. В первое мгновение я не увидел ничего, кроме теней, пляшущих в свете, проникающем из коридора. Но затем, в самом центре комнаты, на старом, выцветшем ковре, моему взору предстала она – красивая черная собака с белыми пятнами, рассыпанными по всему телу и широкой белой отметиной на груди. Она, заметив меня, тявкнула коротким, звонким голосом, а затем, издав низкий, гортанный звук, похожий на ворчание, грациозно опустилась на живот, вытянув перед собой лапы и положив на них морду. В её темных глазах, блестевших в полумраке, читалось любопытство и, как мне показалось, нечто похожее на дружелюбие. – Ты что здесь делаешь? – обескураженно вырвалось у меня. Вопрос, конечно же, был риторическим. Как она сюда попала? Как прошла мимо меня? И почему я вообще спрашиваю об этом собаку? В ответ она лишь завиляла хвостом, длинным и пушистым, и высунула розовый язык, тяжело дыша после своего, видимо, утомительного путешествия. Я же стоял, как громом пораженный, не в силах пошевелиться. Сердце, только недавно успокоившееся, снова заколотилось с бешеной скоростью. Кажется, я был на грани обморока. Все это было слишком странно, слишком нереально. – Ты мальчик или девочка? – спросил я, сам не понимая, зачем задаю этот вопрос. И тут же, осекшись, прошептал себе под нос: – Черт, совсем уже спятил, с животными разговариваю. Осознание абсурдности ситуации немного отрезвило меня. Я опустил веник, который все еще сжимал в руке, и, чтобы не смотреть в полные любопытства собачьи глаза, отвернулся. Медленно, стараясь не делать резких движений, я вытянул руку вперед, развернув ее тыльной стороной ладони к собаке, чтобы она могла обнюхать меня и привыкнуть к моему запаху. Собака, словно поняв мой жест, поднялась с места. Ее когти, постукивая по паркету, создавали тихий, но отчетливый ритм, нарушающий звенящую тишину комнаты. Она медленно приблизилась ко мне, внимательно вглядываясь своими умными глазами. Наконец, остановилась у моей руки, обнюхала ее, деликатно касаясь кончиком влажного носа, и, к моему удивлению, лизнула ладонь своим шершавым языком, а затем и вовсе упёрлась в неё лбом. – По крайней мере, ты выглядишь, как собака, – вздохнул я, ощущая, как напряжение понемногу покидает мое тело. – Хотя, от этого дома можно ждать чего угодно. В этом странном, полном тайн и загадок месте, уже ничему не стоило удивляться. Даже собаке, появившейся из ниоткуда. Осторожно проведя рукой по её шее , я нащупал тонкий, прохладный металл ошейника. Он был похож на изящную цепочку, не слишком тугую, но и не болтающуюся свободно. Присев на корточки, чтобы лучше рассмотреть, я аккуратно раздвинул густую, шелковистую шерсть . В том месте, где цепочка ошейника была чуть шире, моему взгляду предстала гравировка. Буквы, искусно выведенные на белом золоте, складывались в имя: «Линдси». – Тебя зовут Линдси? – спросил я, поднимая взгляд на собаку. В ответ Линдси радостно завертелась на месте, описывая полный круг, и звонко гавкнула, словно, подтверждая мои слова. – Хорошая девочка, Линдси, – ласково произнес я, чувствуя, как на душе становится теплее. Словно понимая мою похвалу, Линдси вдруг положила передние лапы мне на колени, изящно поднявшись на задние. Ее морда оказалась совсем близко, и она принялась с энтузиазмом облизывать мое лицо, тыкаясь влажным носом в щеки и подбородок. В этот момент меня пронзила острая, щемящая сердце мысль о Хелле. Как бы она обрадовалась, увидев эту чудесную собаку! Её глаза наверняка засияли бы от восторга, а на губах расцвела бы та самая улыбка, которую я так люблю. – У меня ничего нет, – с улыбкой сказал я, мягко отстраняя от себя Линдси, – даже кусочка хлеба. Но если ты пойдешь со мной, я тебя накормлю вкусным ужином. Я представил, как собака с аппетитом уплетает большую порцию мяса, и мне самому захотелось поскорее вернуться в деревню. Но Линдси, к моему удивлению, вдруг отстранилась, сделав шаг назад. Её уши, до этого стоявшие торчком, виновато поджались, а вся мордочка приняла такое выражение, будто она вот-вот расплачется. В её больших темных глазах отразилась нескрываемая грусть. – Ты не можешь со мной пойти? – с сочувствием спросил я, не совсем понимая по какой-то причине Линдси не может покинуть эту комнату. – Гав! – строго, почти по-человечески, ответила собака. Этот короткий звук прозвучал как категоричный отказ, не терпящий возражений. «Не говоря» больше ни слова, Линдси развернулась и медленно подошла к кровати, стоявшей у противоположной стены. Секунду помедлив, она ловко нырнула под неё, исчезнув в пыльном сумраке под кроватью. Поднявшись с корточек, я ощутил легкое головокружение – сказалось долгое пребывание в неудобной позе. Ноги немного затекли, и пришлось несколько раз согнуть и разогнуть их в коленях, прежде чем я смог сделать уверенный шаг. Необъяснимое предчувствие, тихий внутренний голос, настойчиво влек меня к кровати. Повинуясь этому внезапному порыву, я подошел ближе. Тяжелое, массивное ложе из темного дерева, казалось, хранило в себе не одну тайну этого дома и очень страшно скрипело. Я наклонился, заглядывая в темное пространство под ней. Пыль, накопившаяся за долгие годы, щекотала ноздри, а глазам потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к царившему там полумраку. Я уже собирался было отстраниться, как вдруг… …из темноты, прямо к моим ногам, что-то медленно выкатилось. Небольшой, округлый предмет, поблескивающий в скудном свете, проникавшем из коридора. Приглядевшись, я понял, что это шкатулка. Она была невысокой, круглой формы, сделанная из светлого, почти белого дерева, и довольно старая. Поверхность шкатулки покрывала искусная резьба – причудливый узор из переплетающихся листьев и цветов. Несмотря на свой возраст, она сохранилась на удивление хорошо, лишь в некоторых местах дерево слегка потерлось, обнажая более светлые слои. Я опустился на одно колено, протянул руку и поднял шкатулку. Она оказалась неожиданно тяжелой. Затаив дыхание, я аккуратно провел пальцами по резной крышке, ощущая под кончиками пальцев прохладную гладкость отполированного временем дерева. И найдя небольшой выступ на крышке, поддел его ногтем, с легким щелчком открыл шкатулку. Внутри, на подложке из потемневшего от времени бархата, лежал аккуратно сложенный в рулон лист бумаги. Осторожно, боясь повредить хрупкий артефакт, я взял листок и бережно его развернул. Бумага была плотной, желтоватой, с неровными краями. Она пахла пылью, временем и чем-то еще, неуловимо знакомым… ДАРСТВЕННАЯ ГРАМОТА Я, Антуан Филибер, граф де Монбризон, Божьей милостью дворянин сего королевства Прусского, в здравом уме и твердой памяти пребывая, сим документом дарую безвозмездно и навечно: Усадьбу мою, именуемую Монбризон, со всеми принадлежащими ей землями, лесами, водами, строениями, скотом и угодьями, а также со всеми правами, привилегиями и доходами, с нею связанными, ..... ........ Сей дар совершен мною добровольно, без какого-либо принуждения, и вступает в силу с момента подписания сего документа. С условием, что помянутый .... ....... будет исправно держать усадьбу в порядке и заботиться о ней, как бы заботился о собственной дочери. В удостоверение чего, я, Антуан Филибер, граф де Монбризон, собственноручно сию грамоту подписал и печатью своею скрепил. В лето Господне тысяча пятьсот восемьдесят шестое, месяца июня, в десятый день. Место: Замок Монбризон. (Подпись) Антуан Филибер, граф де Монбризон (Печать с гербом графа де Монбризон)Свидетельствую: (Подпись) Джонатан Монро офицер лейб-гвардии Его королевского величества Георга Фридриха I Бранденбург-Ансбахского Свидетельствую: (Подпись) Генрих Кёнигсбергер, нотариус. Осторожно расправив пожелтевший лист на столе, под лунным светом, я, недолго думая, решил подписать его. С трудом верилось, что это может решить какие-то проблемы, но интуиция и память о тетрадной записи подсказывали, что это необходимо сделать. К тому же, терять мне было нечего. Я достал из своей сумки, что всегда была при мне в моих небольших путешествиях, дорожную чернильницу и гусиное перо. Это была привычка, оставшаяся с тех пор, когда приходилось много писать вдали от дома. Кончик пера дважды коснулся темной, густой жидкости, прежде чем я, выверенным движением, аккуратно вывел свое имя в оставленном для этого месте на пергаменте. Ниже, чуть наискосок, я поставил свою привычную, размашистую подпись. Чернила, блестящие на свету, быстро впитывались в старую бумагу, мгновенно сливаясь с остальными чернилами. Но, едва я закончил, меня охватило странное чувство. Глядя на свою подпись на документе, датированном 1586 годом, я ощутил всю нелепость происходящего. Как я смогу объяснить, что человек, живший более трёхста лет назад, оставил мне дарственную? Это же чистой воды безумие! Кто в это поверит? Да меня же просто засмеют! Погрузившись в эти мысли, я принялся перечитывать текст дарственной снова и снова, в надежде найти хоть какую-то зацепку, хоть какое-то объяснение, которое могло бы пролить свет на эту загадку. Но слова, казалось, лишь еще больше запутывали меня, ускользая от понимания. Я был настолько поглощен чтением, что совершенно не заметил, как Линдси, покинув свое убежище под кроватью, бесшумно подошла ко мне. Лишь когда она, тыкаясь своим мокрым носом мне в ногу, требуя внимания, дала о себе знать, я вздрогнул от неожиданности. Обернувшись, я увидел её, стоящую рядом и смотрящую своими умными, выразительными глазами. В них больше не было и следа той грусти, которая омрачала их совсем недавно. Сейчас собака выглядела абсолютно счастливой, её хвост радостно вилял, а морда буквально светилась от удовольствия. – Мне нужно было подписать, чтобы ты пошла со мной? – спросил я, удивленно подняв бровь. Вопрос прозвучал почти риторически, но в глубине души я понадеялся, что Линдси каким-то образом сможет мне ответить. – Гав! – звонко и утвердительно ответила Линдси, словно подтверждая мою догадку. – Ах ты маленькая бюрократка, – невольно вырвалось у меня. Я не мог сдержать улыбку, глядя на эту хитрую мордочку. Наклонившись, я нежно почесал Линдси за ушком, ощущая под пальцами уже родную шелковистую шерсть. Спускаясь по скрипучей лестнице на первый этаж, я чувствовал за спиной легкое цоканье когтей Линдси, неотступно следующей за мной. Это размеренное постукивание, с одной стороны, успокаивало, а с другой – напоминало о странности всего происходящего. Я не мог отделаться от мысли, что ввязался во что-то непонятное, опасное и, возможно, необратимое. Что ждет меня впереди? С чем я на самом деле связал свою судьбу, поставив подпись на том старинном документе? Сейчас эти вопросы казались особенно острыми, но думать о них было уже поздно. Оставалось лишь надеяться, что собака – это единственная аномалия, с которой мне предстоит столкнуться в доме. А если нет? Если это только верхушка айсберга? А если эта усадьба, ставшая теперь моей собственностью, окажется не уютным убежищем, а хитроумной тюрьмой, из которой нет выхода? Эти мысли, как ложка дёгтя отравляли сладкую радость обладания. Выйдя через парадную дверь на улицу, я полной грудью вдохнул свежий, влажный воздух. Терпкий запах сыреющего леса, смешанный с ароматом ночных цветов, приятно щекотал ноздри, прогоняя давящую атмосферу старого дома. Я достал из кармана портсигар, привычным движением вытащил одну папиросу и прикурил, глубоко затягиваясь. Дым, медленно таявший в ночном воздухе, уносил с собой часть тревог и сомнений. Присев на первую, самую широкую ступеньку крыльца, я машинально погладил Линдси, которая устроилась справа от меня. Она, как и я, наслаждалась моментом покоя, с явным удовольствием вдыхая свежий воздух. Её голова была поднята к небу, усыпанному мириадами мерцающих звезд. Казалось, она впервые за долгое время видит эту бескрайнюю небесную ширь, впервые ощущает на морде прохладу ночного ветра, не замутненную пылью и затхлостью запертой комнаты. Я бросил взгляд на дом, его темный силуэт, вырисовывался на фоне лунного неба. Покосившиеся стены, провалы крыши, зияющие пустотой оконные проемы – все говорило о долгих годах запустения. Зная свою загруженность делами, я понимал, что привести этот дом в порядок будет непросто. На это уйдет уйма времени и сил. Вряд ли я справлюсь меньше, чем за год. А, скорее всего, потребуется гораздо больше. Словно в подтверждение моих мыслей, раздался громкий треск, и одна из оконных створок, не выдержав натиска времени, с глухим стуком рухнула на землю. Ржавые петли, державшие ее, не выдержали. Этот звук, нарушивший ночную тишину, стал еще одним напоминанием о том, какой колоссальный объем работ мне предстоит. Но сейчас, сидя на крыльце рядом с Линдси и глядя на звезды, я старался не думать об этом. Я просто наслаждался моментом покоя, зная, что завтра мне снова придется с головой окунуться в круговорот дел и забот. А этот странный дом, со всеми его тайнами и загадками, пока подождет. – Как думаешь, сильно нам влетит от Фике? – спросил я у Линдси, задумчиво глядя на тлеющий кончик папиросы. – Мало того, что вернусь поздно, так еще и с собакой. Предстоящий разговор с экономкой не сулил ничего хорошего. Фике, с ее строгим нравом и нелюбовью к любым нарушениям установленного порядка, наверняка устроит мне взбучку. В ответ Линдси издала низкий, гортанный звук, похожий на ворчание, который я уже научился распознавать как выражение недовольства или несогласия. Она грациозно спустилась со ступеньки крыльца на землю и, подойдя чуть ближе, легла у моих ног, спрятав свой черный нос между передними лапами. Поза ее выражала покорность и, как мне показалось, легкую грусть. – Всё-то ты понимаешь, – усмехнулся я, потрепав Линдси по голове. «Скажи еще, что выполняешь команды» – эта мысль пришла мне в голову внезапно. Словно прочитав её, Линдси резво вскочила на лапы, приняв стойку готовности. Её темные глаза с живым интересом смотрели на меня, ожидая продолжения. – Сидеть! – скомандовал я, сам удивляясь собственной смелости. И, к моему полному изумлению, Линдси тут же послушно села, опустив заднюю часть тела на землю и выпрямив спину.Она покорно выполняла любую просьбу что я ей давал, а я звонко смеялся от всей души. – Молодец! – я не смог сдержать радостного восклицания и захлопал в ладоши, как ребенок, получивший долгожданный подарок. – Раз ты такая умная, может, ты и разговаривать со мной будешь? – выпалил я, и тут же рассмеялся от собственной глупости. Это уже было слишком даже для этого полного чудес дня. Но Линдси, вместо того чтобы залаять, как сделала бы любая другая собака, лишь внимательно посмотрела на меня и слегка наклонила голову вбок, словно пытаясь понять, что я имею в виду. – Хорошо, – не унимался я, входя в азарт. – Пусть тогда один «гав» будет означать «да», а два, соответственно, «нет». Понимаешь? – Гав! – четко и ясно ответила Линдси. Этот звук прозвучал настолько осмысленно, что у меня по спине пробежал холодок. Улыбка медленно сползла с моего лица, уступая место изумлению. Неужели это все происходит на самом деле? Неужели я действительно могу общаться с собакой, пусть и таким примитивным способом? – Пора домой, – произнес я, уже не обращаясь к Линдси, а скорее констатируя факт. Поднявшись со ступеньки, я, не оборачиваясь, направился в сторону, где была привязана лошадь. Линдси, не теряя ни секунды, резво помчалась следом, опередив меня на несколько шагов. Оставшуюся часть пути до дома я провел в полном молчании, даже мысленном. Слова казались лишними, ненужными. Все мое существо было поглощено попытками осмыслить произошедшее, переварить этот невероятный, самый удивительный день в моей жизни, перевернувший все мои представления о реальности. День, когда я обрел не просто собаку, а, возможно, друга, способного понимать меня без слов. И друга, который, возможно, знает об этом странном мире гораздо больше, чем кто-либо.